— На всё!
Иные отвечают вопросом на вопрос:— А зачем, да и стоит ли?
Третьи отмахиваются:— Не знаю; время покажет.
Четвёртые изрекают пафосное:— С судьбой не поспоришь; чему быть, того не миновать…
Он смеялся — удивляясь, морщился — презирая, фыркал — добивая, ибо знал аксиому, ускользающую от бесхребетных увальней по той простой причине, что мозгами не получились. Человек кузнец своей жизни, и только ему решать — куда, зачем, как, для чего и по какой причине.
Дазай усмехнулся, и горечь осела на корне языка. Сколько ему тогда было? Восемнадцать, девятнадцать? Сосунок. Дрожащие пальцы осторожно коснулись корешка потрёпанной книги — толстой, грязно-бежевой с вызывающими багрово-чёрными столбцами:Устами усопших…
… которую боится не то, что прочитать — открыть. Четыре года минуло, как наткнулся на новенький экземпляр. Книга сиротливо лежала на стуле, за которым частенько сидел в компании друзей, попивая виски со льдом. Догадаться, кому адресовали и чьими руками подложили, не составило труда. И он бы прочёл, с удовольствием, но…… но…
Как-то поздним зимнем вечером в излюбленном баре, Анго спросил у Оды:— А на что ты готов пойти ради любимого человека?
… ответ удивил краткостью и формулировкой:— На жизнь…
Ками, как похоже на Одасаку. Не убийство, не смерть — жизнь! Если бы Дазай только вник, если бы пораскинул мозгами, возможно… Не возможно. Время вспять не обратить, любовь не вернуть… и напарника, увы, не пристрелить. Рискнёт — уничтожит то последнее, что заставляет встречать рассвет — обоих. Дазай зажмурился. От тупой боли где-то глубоко под рёбрами, от яда, что растекается по венам, отравляя и тело, и сознание. До разодранной кожи, немых криков и вскрытых вен, до рези в глазах и невыносимого гула в ушах. Каждую ночь его ломают, каждую ночь заставляют умирать — взгляды, мысли, голоса, а на утро собирают из ошмётков — небрежно, на отъебись, лишь бы продержался до следующего раза. Для него не существует сегодня, нет вчера и не будет завтра. Бездушным облаком по бескрайнему небу — блядскому и ненавистному, что плывёт без цели и мечты. Дазай живёт не во тьме, не в пустоте — он живёт кошмарами, сотканными его же руками.Как там говорилось — кузнец своей жизни? Воистину — кузнец.
Дазай подавил стон боли и отчаяния. Мысли рябью — чем сильнее концентрация, тем стремительнее ускользают, и пульс — всё растёт. Тревога охватывает, бьётся о рёбра загнанной в клетку птицей, и жажда крови — манит, нашёптывая:… убей…
И он бы убил, если бы не Ода. Сакуноске его свет, он же и тень, согревает любовью, истязает болью. Он — жизнь, красочная и незабываемая, и он же смерть — холодная, страшная, на тон темнее чёрного. Его безжалостно толкают в пропасть, что смердит сталью и порохом. Та картина не отпускает, не растворяется, сколько бы не прикладывался к бутылке и как бы часто не ширялся. Болен ли?Давно и неизлечимо.
Помешан?Бесспорно.
Одержим?Не иначе.
Он нашёл подходящую породу железа, расплавил, одарил изящной формой смертоносной катаны и отправил убивать, вот только позабыл, что клинкам полагаются ножны.
Дазай судорожно вздохнул, достав из кармана штанов сомнительные успокоительные, проглотил, не запивая. Лгать, да меру бы знать. Порой сам начинает верить в небылицы, что подкидывает воспалённый мозг.Не забыл — намеренно пренебрёг. Был уверен — помрёт бойцовским псом и сгниёт где-нибудь в подворотне. Но кто знал, что пёс окажется той ещё живучей тварью?! Дазай подстраховался, когда речь зашла о Сакуноске и Мимике, а роль страховки-щита любезно предоставил горячо любимому напарнику. Приказ — защитить, вернуть живым любой ценой — Чуя получил напрямую от Мори, если, конечно, звонок по безопасному каналу вообще можно считать приказом. Важные задания обсуждаются с глазу на глаз, никаких исключений, но Чуя умом и сообразительностью не отличался, что, собственно, и сыграло на руку. Идеальный план с минимальными погрешностями проебала сучья переменная.
От резкой боли в сердце Дазай взвыл. Дыхание сбилось, пот мгновенно проступил на лбу и висках. Несколько минут он сидит неподвижно, лишь сжимает рубашку чуть выше и левее солнечного сплетения. Взгляд расфокусировано блуждает по комнате. Темно. Пусто. Тихо. У противоположной стены валяются обломки стола, осколки тумблера и бутылок искрящейся россыпью покрывают ровный пол. Он помнит ту картину у океана, детально, когда-то — в красках. Помнит, как впервые получил заветные документы, подтверждающие догадки. Если бы он только знал…… если бы…
Ода выжил, перебрался в Киото, отдав предпочтение Богом забытой деревушке. Дазай сорвался тем же утром, а к вечеру пожалел, что решился переступить ту границу, которая расставила все точки над — «i». Ода, сидя на берегу, обнимал Чую — нежно, заботливо, так, будто в рыжей, похотливой паскуде нашёл смысл жизни. Гладил по голове, целовал лоб, висок, нет-нет поправлял плед, что сползал с подрагивающих плеч напарника. — Ты снова уедешь? — Мы. — По работе? Ода улыбнулся — искренне, как не улыбался никому и никогда. Дазай в тот момент вкусил вязь из горечи, гнева и ненависти, выхватил из-за пояса ствол и направил на Чую. И доли секунды не прошло, как рыжий затылок скрылся за плечом Оды, а дуло его пистолета, оскалившись, предупреждающе звякнуло — уймись, пока не схлопотал пулю в лоб. В глазах проглядывалась решимость — защитить Чую, во что бы то ни стало. — Почему — он? — сквозь зубы процедил Дазай, не пытаясь спрятаться за маской клоуна. Ода не ответил, но ответа и не требовалось. Инвалидное кресло на периферии слева, непонимание в глазах напарника — красноречивее некуда. Дазай не знал, чем закончилась разборка с Мимиком, теперь — знает. — Пойдём со мной, Одасаку. — Нет. — Из-за него? И снова вопрос остался без ответа. Ода прижал Чую к груди сильнее, словно говорил: всё хорошо, не бойся. Почему именно Чуя? Красивее, мельче? — Я избавлюсь от балласта. Дазай не успел и с предохранителя сняться, как пуля прошила мизинец. Рык вырвался из глотки, ствол приземлился в нескольких метрах от кресла-каталки. — Не заставляй меня защищаться, Дазай. — Он выполнил задание! Милосерднее убить! Калека, без памяти, способности и будущего… — Только через мой труп. — Ему нет места рядом с тобой!.. — А кому есть, Дазай? Это ты отправил Чую мне на помощь, ты променял живого человека на труп. Я сознательно шёл на смерть, но ты заставил меня жить. И я живу. Не ради тебя, не ради себя, ради Чуи. Калека или нет, с памятью или без — он — моя жизнь, и тебе в ней места нет.
С тех пор Дазай не чувствует тепла, не чувствует света и дуновения ветра. Он не слышит пения птиц, суеты улиц и собственного голоса; не видит ни красоты, ни уродства — лишь синеву, что душит, отравляет. Вокруг него вакуум, бесцветный — никакой, и в этом вакууме его запер напарник. Тот, кого считал выродком, ошибкой, поставил ему — гению — шах и мат. Дазай ненавидит небо, ненавидит море, океаны и все оттенки синего. Ненавидит осень и всё, что отливает рыжим. Его воротит, истязает, но не убивает. Дазай видит их во снах, видит в отражении зеркал — до тошного счастливые, они тонут в удовольствии, растворяются в страсти. Невыносимо. Больно. Аморально. Сил не осталось, и ярость в душе по щелчку пальцев не угаснет. Книга, которую написал Ода, ту, что берёг, но боялся прочесть, летит в камин. Пламя голодным зверем заглатывает кожаный переплёт, дробит костяк, как зубы кости.И откуда, интересно, в его квартире камин взялся?
Да какая разница! Знать, о чём поведали миру не обязательно — догадок предостаточно. Любовный треугольник, где Чуя любил напарника, а напарник друга, где предательство одного вылилось в инвалидность второго, где друг возненавидел друга и предпочёл здоровому калеку. Драма во всех смыслах, хотя скорее — высосанная из пальцев. Было бы проще, будь он нормальным. Дазай расплывается в ухмылке, понимая — достиг черты. Сомнения больше не терзают. Решение, что погубит Одасаку, погубит и его. Пусть так. Его перебрасывает на берег, а он этому только рад. Картина не изменилась, разве что объятия перешли в жаркие поцелуи. Чуя отнял у него всё. Отобрал друга, любовь, смысл жизни, даже хобби лишил. Умирать, когда счастье плескается в глазах напарника?.. От собственных мыслей Дазай вздрагивает.Чуя…
Почему он хочет его смерти? За что так сильно ненавидит? — … снись… Дазай осознаёт, понимает, что — сон, но паника глушит. Мозг и тело всё ещё в стальных тисках кошмара — ни глаз открыть, ни вдохнуть, и пальцем не пошевелить. На грудь давят с такой силой, что рёбра трещат. А сон не отступает. В мыслях гневное — убить! — но сердце молит — остановись! Пистолет обдаёт приятной прохладой, рукоять удобно ложится в ладонь.Открой глаза…
— Дазай! Удар наотмашь хлёсткой пощёчиной. Дазай слышит, чувствует, как саднят скулы, но ответить не может. Перед глазами всё тот же берег, Ода и Чуя. Он завидует нежным поцелуям и шёпоту в ухо, завидует тому, что советуются не с ним.Шевелись!
Дазай отчаянно сопротивляется, но тело не подчиняется, с упоением щёлкает по предохранителю и вдавливает курок до упора.… ну же, хотя бы пальцем…
Предплечье пробивает отдачей, выстрел режет слух.К-кто-нибудь…
Наяву он воет, давится всхлипами, во сне — ликует. — Дазай!!! И снова удар. Дазай смотрит на тело напарника и злорадствует. Пуля прошла на вылет. Кровь стекает со лба Чуи, оставляет багровый след на переносице и теряется в пальцах Оды.… пожалуйста…
Дазай скулит, сознание разрывается, и тут же силится собраться. Он вгрызается в основание большего пальца, чтобы заглушить одну боль другой. Не выходит.… разбудите…
— Проснись, блять!!! Звонкая пощёчина выбивает остатки сна. Дазай со стоном переворачивается на бок. Грудная клетка ломит, горло сдавливает спазмами. Во рту стойкий привкус крови. — Совсем рехнулся?! Крик Чуи плетью по спине. Дазай пытается отдышаться, но грудь всё ещё под чудовищным давлением. Когда удаётся вдохнуть, унять дрожь и головокружение, взгляд рассеянно мажет по комнате — потолок, высокий и резной, по краю встроенные ночники, по центру светильник в форме дракона — слишком для его лачуги. Глаза цепляются за яркое пятно. — Ч-чуя… — Идиота кусок. Даже во сне пытаешься сдохнуть. Свет режет глаза. Дазай жмурится, неуклюже опирается на локти, но его тут же опрокидывает на спину способность Чуи. — Не шевели руками. Дазай непонимающе моргнул, несколько заторможено перевёл взгляд на руки. Кровь. Много крови. Он что — вскрылся во сне? — Зубами, Дазай… ты… Чуя вздохнул, устало опустился на край кровати. Растрёпанный, сонный, он выглядит измученным. Белая футболка в багровых пятнах, на скулах капли засохшей крови. Влажное полотенце осторожно коснулось лица. Дазай дрогнул, с трудом проглотил скулёж. Прилетело по морде раза три, не меньше. — И что тебе такого снилось? Дазай взвыл, когда локоть Чуи вскользь полоснул по солнечному сплетению. — Прости… Блять, Дазай, вся харя в крови! Дракулой заделался что ль? Избегая пытливого взгляда бывшего напарника, Дазай покосился на окно. Рассветает. — Так что тебе снилось? — Ничего. Кажется, лицо пострадало сильнее запястий. По ощущениям распухло, и, скорее всего, окрасится фиолетовым. — Слёзы, крики, стоны и в кровь искусанные запястья. И только сейчас Дазай почувствовал, как влага сорвалась с ресниц и скатилась по щеке. Чёрт. Прежде ничего подобного не происходило. Кошмары видит почти каждую ночь — не привыкать, но чтобы реветь, скулить, молить о помощи, задыхаться и не просыпаться — никогда, про — боль в грудной клетке и истерзанные зубами запястья и речи нет. — Ничего серьёзного. — Тебе нужна помощь… — Я убил тебя. Чуя хмыкнул, отложив полотенце на прикроватную тумбу, принялся обрабатывать запястья. — И поэтому ты ревел и грыз вены? — Я убил тебя! Страх захлестнул с новой силой, как итог — сдержанность со здравым смыслом послали Фудзияму убаюкивать, чтобы впредь не извергалась. — Во сне. Ну-ну, только там ты меня и можешь убить. — Я променял тебе на Одасаку. — И что? Дазай заскрипел зубами. Чуя не понимает, что кошмары мучают не просто так, и плевать на сонный паралич, или что там с ним происходило?! Четыре года назад он почти пожертвовал напарником, и если бы связь не подвела, Чуя был бы мёртв. Его сны не сны вовсе — чувство вины, возможные последствия принятого решения. — Дазай, обратись к специалисту. Твои страхи до добра не доведут. Чуя говорит спокойно, в голосе ни тени упрёка или недоверия. Чуя всегда верил ему, не сомневался — ни в чём и никогда. Дазай зажмурился, сосчитав до десяти, медленно открыл глаза. Бывший напарник слишком чист и глуп, чтобы подозревать его в столь ублюдочном предательстве. Тогда Дазай проклинал связь, которая вышла из строя в самый неподходящий момент, сегодня — искренне благодарит. Губы касаются рук Чуи, осыпают поцелуями пальцы и ладони. — Ты как пёс, ей богу, лижешь руки хозяину. Именно. Он будит вымаливать прощения молча, будет любить и оберегать, даже во вред себе, Агентству и Портовой Мафии.Верным псом у ног персонального солнца — жизнь, что выбрал сам, жизнь, которой доволен, и неважно, по одну сторону баррикад или нет, Дазай никому не позволит, никого не простит…