Необходимость

      У каждого агента есть лимит одной минуты, чтобы справиться с эмоциональным сбоем, перезагрузить все органы чувств, выстроить стену от стресса, и, натянув все мысли, как поводья строптивой лошади, зажать их в кулаке вместе с комком горьких слез и подступающей истерикой, глубоко выдохнуть, не забыв после вдохнуть, расправить плечи и оставить мозг кристально чистым и готовым к любым заданиям. Сраные шестьдесят секунд.       Эггзи же, глядя на серый пепел и пыль потухшего костра — всё, что осталось от её дома, собаки, агентства, да что там — и от всего её мира, с такой любовью выстраиваемого уже год, оберегаемого, желанного и спокойного, — понимает, что катастрофически не справляется, не вкладывается в одну минуту, и совершенно не успевает.       Мокрые и злобно припадающие к земле тени сгустились под каждой доской, показывая кто теперь здесь хозяин, разливаясь чернилами по тротуару, пачкая сажей даже далекие блики уличных фонарей; а ледяные руки тянутся к ней, саваном накрыв узкий просвет, путая верх и низ, — одинаковые руины, перетянутые ало-белыми, почти игрушечными лентами, слишком тусклыми, чтобы хоть как-то разбавить смешанное черное и серое, до мути в глазах темное, окруженное мглой и болотными огнями, заставляющее почти задыхаться в попытке осознать случившееся.       Потому что невозможно продолжать дышать и стоять ровно, когда под ногами хрустят головешки досок, а горький, выедающий слизистую воздух грубо врывается в легкие, заставляет их гореть недавним пожаром, и в висках ускоренным до предела набатом звучит понимание того, что безопасного и привычного места больше не существует нигде; что хрупкий карточным домик, час назад казавшийся бетонной крепостью просто рассыпался, оставив в руках на память цветные снимки воспоминаний, — и Эггзи больно, больно от ненависти, желания отомстить, от чувства брошенности и бесполезности; и Эггзи почти смешно, потому что это явно дежавю, потому что она опять испортила совершенно всё, что вообще можно было испортить...       Отточенные рефлексы агента сработали раньше помутившегося сознания; в воздухе мелькнул поспешно выхваченный и наставленный на предполагаемого противника пистолет, но, несмотря на комок мокрого одеяла в ушах Эггзи и заливающий глаза дождь, в тот же миг она узнала знакомую до дрожи облегчения по всему телу Кингсмансовскую выправку и поспешно, почти даже рывком, опустила оружие.       А спустя ещё секунду, не веря, шагнула к застывшему в десяти метрах от неё темному силуэту, настороженно, почти испуганно пытаясь найти подвох, но с каждым шагом ускоряясь, уронив зонтик, оскальзываясь на обгоревших досках и кирпичах, и облегченно выдыхая, встретив пальцами привычную ещё с тренировок, — Господи, как давно это было, — ткань мокрого пальто.       — Мерлин, вы живы... — успела прошептать Эггзи с почти вопросительной интонацией, прежде чем уткнуться лицом в грудь мужчины, и всхлипнуть длинно, протяжно, едва сдерживая слезы, когда крепкие руки с силой прижали её ближе, а томный, тяжелый одеколон вуалью осел на лицо. Такой привычный, постоянный, родной до дрожи в пальцах координатор, единственный островок железной стабильности в этой неразберихе, которая коконом окружает Эггзи, с каждым днем обретая все большую плотность.       — Ты должна была проявить хоть какую-то осторожность, Галахад, заподозрить меня, обезопаситься... — Эггзи чувствует только горячий шепот и мимолетные прикосновения движущихся губ к своей щеке, и думает, что да, — должна была; и да, — её не зря учили, и она помнит, что каждому агенту даны всего шестьдесят секунд на переосмысливание происходящего, на перенастройку; и нет, — рук разжать сейчас она не готова, но двум агентам на двоих даны две минуты, а Мерлин как джентльмен должен делиться, и думает ещё о куче всякой ненужной ерунды, глотая слезы.       Потому что даже воспоминания о прошлом теперь, обнимая теплыми руками Рокси и ткнувшись влажным носом ДжейБи, имеют горьковатый вкус, тонут в запахе дыма и подсохшего на дне кружки кофе, вырисовывают на натянутых до лопнувшей гитарной струны нервах правду, отпечатавшуюся алым на внутренней стороне века, и обнажают надломом самое главное, — больше этого никогда не будет.       Эггзи знает, что позже дыра в груди затихнет, успокоиться, уснет где-то глубоко-глубоко, под самим сердцем, — почти и не слышно, — и никогда не уйдет до конца, впиваясь острыми зубами в память, заставляя рывком просыпаться по ночам и дрожащими руками искать выключатель светильника, потому что в каждом темном углу будут чудиться кошмарным рядом знакомые лица, с шепотом, с мантрой утягивать к себе, — не-спасла-не-уберегла, — и ничто не избавит от этой вины, зияющего шрама, от памяти о воспоминаниях, — и Эггзи жмется в Мерлину ближе, устав считать которую минуту уже, жмурится крепко-крепко, до цветных пятен перед глазами, не оставляя чернилам под веками даже шанса, и старается вдохнуть, с силой пропихнуть в себя глоток воздуха, чтобы окончательно не обмякнуть в его руках безвольной тряпичной куклой, и холодный дождь совершенно не бодрит и не приводит в чувство, стекая черным покрывалом по плечам, прибивая к одежде горький запах сгоревшего мира.       У Мерлина конечно есть запасной план, — точно есть, это же Мерлин, — и совсем скоро ей придется разжать руки, выслушивать объяснения, может даже упреки в собственной безалаберности, но...       ...у Эггзи точно есть ещё минута.