Эхо в Пустоте

      Лапы взбили песок, подняв колючий веер из крупных песчинок, царапающих панцирь. Пустышка припал к земле, упираясь о землю ладонью, чтобы сохранить равновесие, и негромко зажужжал в лицо молодому богомолу, то ли ободряя, то ли насмешничая. Лихас — ехидный, дерзкий, несдержанный на язык и на действия богомол-трехгодок досадливо цокнул языком, в очередной раз не сумев дотянуться до верткого Сосуда.       — Хватит прыгать, как блоха на сковороде, вещь! — досадливо крикнул он, пытаясь задеть пустотного, не клешней, так словом. — Сражайся, как воин!       Пустыш снова зажужжал и развел руками. Он уже давно не пытался отделаться от привязавшегося наравне с основным прозвища. Бесполезно. Для палюсов-одногодок он так и останется Пустышкой, игрушкой Лорда, вещью, каким бы хорошим воином, в результате ни стал. Впрочем, после того как жучок перестал убегать и прятаться, дальше словесных оскорблений заходило редко. Наставники, обычно равнодушные к горестям маленького палюса, оказались столь же глухими к жалобам недавних отроков, впервые получивших серьезный отпор. Автолик и вовсе высмеял недорослей, не сумевших «вшестером справиться с одним коротышкой и отроком».       Впрочем, коротышкой Полого звал теперь только старший наставник и то по привычке. За три года жучок заметно вырос и окреп, почти сравнявшись в росте с учениками своей группы. Все такой же нелепый, остроносый, долговязый и худой, он напоминал странный гибрид богомола, муравья и палочника. Неуклюжий, если следить за ним в миру, услужливый и робкий, Пустыш преображался на тренировочном плацу. Нет, Сосуд не уподоблялся героям древности, способным справиться с толпами врагов — совершал ошибки, падал, пропускал удары и получал раны. Но ему нравилось сражаться, чувствовать, как растет мастерство и сила в некогда немощном теле, слышать скупую похвалу учителей и чуять, как со все большей осторожностью выходят на поединок другие палюсы.       Полый старался слушать наставления Автолика, пусть даже обидные, скрытые за едкими высказываниями, изучал противников, свое тело и возможности, и каждый раз у Пустыша получалось чуть-чуть лучше, чуть-чуть ловчее, быстрее, сильнее. Все еще недостаточно, чтобы заслужить настоящий авторитет среди товарищей, но довольно для того, чтобы старший наставник нет-нет да наградил пустоглазого коротким кивком одобрения.       — Трус! — зло бросил Сосуду Лихас, изрядно уставший гонять верткого Пустого по всей арене.       Пустышка склонил голову к плечу и насмешливо зажужжал, выпрямляясь. Молитвенно сложив руки на груди, будто извиняясь, Полый чуть поклонился, после чего красивым, чуть демонстративным жестом, убрал правую руку за спину и с вопросом склонил голову уже к другому плечу.       Это была насмешка, откровенная, можно даже сказать, грубая. Жест этот, красивый и демонстративный, Пустой подсмотрел у Автолика, когда вместе с дежурными лекарями присутствовал на боевой тренировке старших. Одним таким движением многоопытный наставник показывал, что вполне может справиться с юным противником всего одной клешней, держа другую за спиной. И столь демонстративное пренебрежение легко выводило из себя даже взрослого богомола, что уж говорить о Палюсе, чей панцирь окончательно отвердел какой-то год назад.       Лихас, потеряв голову от застившего разум бешенства, ринулся на ехидную козявку, замахиваясь клешнями, как огромными ножницами. Было бы очень легко снова в красивом прыжке перемахнуть через разогнавшегося противника, выводя тем самым его из себя еще больше, но с края арены, справляясь с откровенным хохотом, уже кричал Наставник Автолик.       — Заканчивай с танцами, Пустышка!       И он закончил. Резко прянув назад, так что костистые лезвия клешней свистнули в пяди от впалого живота, Сосуд тут же шагнул навстречу чуть потерявшему равновесие богомолу. Было бы очень легко, как учили, вспороть когтями, пусть и короткими по сравнению с богомольими клешнями, хитин на плечах, а то и на лице Лихаса, тем самым обозначив свою победу первой кровью. Очень легко и одновременно с тем так трудно. Даже зная, что удар не причинит большого вреда, Пустому было сложно причинять боль другим существам.       Пустыш крепко схватил богомола за руки, чуть выше клешней и неуловимым движением словно оплел их своими, лишая подвижности. Мгновенное усилие, рывок противника, и вот Сосуд перебрасывает однокашника через себя, так что только лапы мелькнули в песочном вихре. Пронзившая предплечья богомола боль неприятно отозвалась под маской, породив множество гулких отголосков, и противник затих, пытаясь осознать, что сейчас только что было. Все еще удерживая клешни Лихаса, жучок поставил лапу тому на грудь, вдавливая богомола в песок. Тот, боясь окончательно выдернуть из суставов и без того вывернутые под неестественным углом руки, не сопротивлялся.       Над ареной разнесся сухой стук клешней Автолика, знаменующий конец схватки.       Ученики расцепились и, встав в ряд, склонились в коротком поклоне, когда наставник приблизился к ним.       — Отвратительно, — сказал Автолик, широко улыбаясь. Битва самого громкого из трехгодок с игрушкой Младшей его, очевидно, позабавила. — Лихас, работай над тактом, ты предсказуем. И что это было в конце? Очевидная провокация, а повелся, как отрок. Ты же, — он повернулся к Пустышу. — Настоящего противника тоже щадить будешь?       Полый серьезно кивнул, подтверждая слова наставника. Он прекрасно понимал, чем конкретно недоволен старший богомол. Любимая тактика Сосуда, заключавшаяся в бесконечных уклонениях и долгой «пляске» вокруг противника, старому воителю откровенно не нравилась. По мнению Автолика, тот больше себя выматывал таким образом, чем врага.       — Сразу видно, Пустышка, — рассмеялся наставник, болезненно постучав кончиком клешни Сосуда по лбу. Звук был характерным. — Не всякого врага ты сможешь так вымотать. И не всякий враг позволит себя спровоцировать. Учись драться разнообразно, Палюс, если действительно хочешь стать воином, а не саранчой бешеной.       Автолик отвернулся, уже не обращая на пустотного внимания. Полый же чуть отступил, больше чувствуя, чем слыша смешки одногодок. И не нужно было быть оракулом, чтобы понять, «бешеная саранча» еще нескоро выйдет из списка обзывалок, на которые одногодки всегда были щедры. Сейчас, правда, это совершенно не заботило Сосуд. Невинный, казалось бы, жест старшего богомола до сих пор отдавался в голове неприятным пульсирующим гулом, и Пустыш, догадываясь, что это может значить, попятился. Сначала медленно, чтобы не привлекать лишнего внимания, но со все большей спешкой, отошел к краю арены. Пользуясь, что на песке уже схватилась новая пара трехлеток, Пустой выскользнул в коридор. Если повезет, на его отсутствие никто не обратит внимания.       Почти не видя дороги, Сосуд промчался по коридору и выскочил на пустующую сейчас малую арену. Тренировочные манекены безучастно выстроились вдоль стен, взирая на неожиданного гостя намалеванными чьей-то шаловливой клешней рожами, и в полумраке их легко было принять за притаившихся недругов. Но Пустышке некогда было смотреть по сторонам и фантазировать, представляя себе всякую жуть. Он с разбега плюхнулся на колени, взбив мелкий песок и, впившись когтями в сыпучую поверхность арены, сосредоточился, фокусируя душу.       Бледный духовный свет — не капля в чернильной тьме, а целое море, за которым уже не видно Пустоты, вскипело и хлынуло наружу, сияющим жгучим потоком, безумным и бесконтрольным. Белое пламя потекло по маске, шее, плечам, спине, рукам и, касаясь земли, разошлось в разные стороны ветвистыми молниями, оставившими на песке быстро темнеющие спекшиеся следы. В воздухе остро запахло магией, и ее острый свежий и чуть химический запах неприятно холодил гортань, когда в голове воцарялась звенящая тишина, а перед глазами плясали белые пятна. Плясали даже тогда, когда молнии погасли, а Полый, опустошенный более чем наполовину, остался сидеть в центре быстро остывающего стеклянного рисунка, нарисованного молниями. На сердце было неспокойно.       Тихо скрипнул песок под чьими-то мягкими шагами, и, обернувшись, Пустыш увидел Наставницу. Окинув открывшуюся ей картину взглядом, Младшая подошла к тяжело дышащему, как после долгого бега Палюсу и опустилась на песок рядом.       — Снова превысил лимит? — спокойно спросила она, проводя клешней рядом с неровным следом, что магические молнии оставили на песке. Спекшиеся в стеклянистую массу крупицы стремительно чернели.       Пустой кивнул.       «Да,» — жестами подтвердил он. — «Вчера еще было много места. А сегодня после тренировки снова».       Богомолка ничего не ответила, только задумчиво пересыпала песок из клешни в клешню, и Сосуд не решился отвлекать ее от размышлений. Полый примерно мог представить, вокруг чего вертятся мысли Наставницы.       Полгода назад Пустышка впервые понял, что у внутренней пустоты тоже есть предел. Белоснежная капля духовной энергии, которая росла будто сама собой, постепенно заполняла черноту его существа. Когда силы становилось слишком много — она выплескивалась неконтролируемым бурлящим потоком, круша все вокруг. Когда это случилось в первый раз, тоже на тренировке, наставник Автолик серьезно наказал Полого, думая, что тот специально применил магию во время сражения, но не справился с ней. И только когда история дошла до Наставницы, им всем удалось хотя бы немного разобраться, что именно происходит и почему.       — У каждого жука есть энергетический или духовный резерв. У кого-то больший, у кого-то меньший, — объясняла Медуса, когда провела с учеником какие-то малопонятные манипуляции. — Там хранится излишек жизненной силы, который жук неосознанно использует, когда в этом возникает необходимость, а если он наделен волшебным талантом, то и для плетения заклинаний. Обычно жуки пополняют свой резерв до самого предела, а все лишнее рассеивается в эфире. Но ты… похоже, что когда твой резерв переполняется, то магия просто выплескивается наружу, стоит тебе начать волноваться.       Тогда же жучок впервые вспомнил о словах Отца, сказанных в Грезах — про очень большой резерв, но проблемы с фокусом. Наставница согласилась, что увечный фокус правда может быть причиной подобной особенности ученика. Но в отсутствие Короля, точно знавшего, как устроены сосуды, никто бы не смог сказать точно.       На протяжении нескольких месяцев они с Младшей старались найти какой-то выход из ситуации. Богомолка пыталась учить своего Палюса волшебству, чтобы тот мог с пользой использовать драгоценный белый свет, но лишь убедилась, что колдовать для Пустого — непозволительная, а зачастую опасная роскошь. Стоило ему сфокусировать душу на чем-то кроме лечения, как неуправляемый поток магии начинал хлестать из трещины на маске, в лучшем случае, не приводя ни к какому результату. А стоило Сосуду испугаться или начать нервничать, как магия приобретала достаточно разрушительные формы и чем больше ученик пугался и пытался ее остановить, тем сильнее и разрушительнее был результат.       — Такого колдуна только во врагов кидать — в самую гущу строя, — ворчал Автолик, в очередной раз обнаруживая последствия тренировок с фокусом посреди развороченной арены. — Тогда хоть какая-то польза будет.       Возможно, в чем-то он был прав. Сейчас Сосуд был почти готов согласиться на роль подобного убойного снаряда, лишь бы больше никого не испугать и не покалечить.       — Ты очень быстро восстанавливаешь резерв, — сказала богомолка, успокаивающе потрепав ученика по спине. — Кажется, еще быстрее, чем раньше. Не пытался следить, после чего его прибавляется?       «После каждой тренировки,» — не задумываясь, ответил Пустыш. — «Или драки. Я краду чуть-чуть души каждый раз, когда кого-то бью».       — Вот как, — чуть удивленно отозвалась богомолка, подпирая голову ладонью. — А ты не мог бы… не делать этого?       Сосуд сокрушенно покачал головой.       «Я пробовал. Это получается само собой,» — ответил он Младшей. — «Это особенность всех сосудов. Мы так едим. Вроде».       — Выглядишь не слишком уверенным в себе, Палюс, — хмыкнула Сестра Битвы. — Ты ручаешься за свои слова?       Сосуд удрученно кивнул. Он почти ничего не помнил о своей жизни в Бледном Дворце, однако тот день, когда Отец рассказывал еще безымянному Пустому про фокус и душу, все еще хранился в памяти. Пусть смутно, но это был один из немногих уроков, которые Бледный Король успел дать своему увечному дитя перед расставанием.       На арену опустилась задумчивая тишина. Сосуд слышал только тихое дыхание Наставницы рядом, да легкий шелестящий гул роя светомушек в мембранном пузыре под потолком. Где-то далеко продолжалась тренировка, и Автолик наверняка уже заметил отсутствие пустого ученика, а не он, так одногодки. Нужно было возвращаться, но после очередного срыва Полому было немного боязно это делать. В наказание его наверняка снова поставят в спарринг с кем-нибудь, и, кто знает, может резерв снова переполнится, и жучка прорвет прямо посреди боя.       «Мне придется уйти?» — робко тронув Лорда за локоть, спросил Пустыш.       Речь об этом уже несколько раз заходила после первого срыва. Жучок понимал, что если у него не получится взять свою силу под контроль, то у богомолов не останется иного выбора, кроме как избавиться от взрывоопасного ученика. И мысли об этом возможном изгнании тяжелым камнем лежали на сердце.       — На какое-то время, — уклончиво отозвалась Младшая. — Ты помнишь то убежище на Зеленой Тропе, которое я показывала тебе на карте?       Пустышка кивнул. Долгие часы проведенные в покоях Наставницы за бумагами не прошли даром и карта Зеленой Тропы, Пустошей, Садов Королевы и множества других мест, в которых он никогда не был, как настоящая, вставала перед глазами, стоило только захотеть. Убежище — хорошо защищенная от посторонних пещера на одном из маршрутов собирателей — служило для редких ночевок, если богомолы по какой-то причине не успевали вернуться в деревню. По словам богомолки там было все необходимое для жизни, пусть пещера и пустовала большую часть времени.       — Завтра утром ты отправишься туда, — продолжила Младшая. — Тебя сопроводит Алкей и будет периодически навещать, чтобы убедиться, что ты справляешься. Ему это будет полезнее, чем сидеть в Палестре. Ты же будешь соблюдать осторожность и продолжать тренировки. Не ищи себе неприятностей, но не забывай того, чему мы с Автоликом тебя учили. Все понятно?       Полый снова кивнул.       «Я когда-нибудь смогу вернуться?» — спросил он с надеждой.       Деревня Богомолов и Палестра, несмотря на вредных палюсов-одногодок, суровые порядки и ехидных наставников, готовых выбить из тебя не только дурь, но и, казалось, последние остатки разума, за три года стала для Пустого настоящим домом. Может быть это не было то самое мифическое место, где тебе всегда будут рады, а ты сам значим и полезен, но именно здесь пустоглазого жучка приняли — не как дитя или забавную игрушку, а почти как равного. Или как того, кто может стать этим равным когда-нибудь потом.       — Когда сможешь справиться со своим резервом, — усмехнулась воительница. — Думаю, через несколько лет он должен стабилизироваться сам, если у тебя не получится взять его под контроль раньше. У многих магов бывают подобные проблемы в юности… пусть и не в таком объеме. Но и до этого, Палюс, тебе придется избегать крупных селений и большого количества жуков, если не хочешь навредить им, — богомолка потрепала жучка по спине меж крыльями, очевидно, желая как-то его подбодрить. — Я буду ждать тебя каждую неделю в Палестре с отчетом и для тренировки. Так что не вздумай расслабляться. И зайди в Белые Палаты к Асклепию, он составит для тебя список трав для сбора. Надеюсь, ты не успел забыть, как это делается.       Пустышка, воспрянув духом, радостно зажужжал и закивал так активно, что, казалось, голова вот-вот отвалится от радости. То, что говорила Наставница, совсем не походило на изгнание, которого он так боялся. Да, пустотный все еще должен был жить вдали от всех и избегать жучных мест, но он все еще оставался частью общины — учеником. А задание, которое Сосуду доверили, было однозначно полезным и нужным, не каждый пятилетка может такое получить.       Младшая негромко рассмеялась и со сдержанной лаской снова погладила ученика по спине.       — Собирайся, Палюс, — осталось не так много времени.       Наутро, за несколько часов до подъема, Пустышка со своим немногочисленным имуществом вышел в холл у ворот Палестры. Почти все вещи, включая трофейную перевязь и нож из раковины, поместились в старой суме, ремешок которой показался короче, чем жучок помнил. Носить сумку через плечо, как было раньше, стало не удобно, и Полый был вынужден одной рукой придерживать вечно соскальзывающий с плеча ремень, а второй саму суму, чтобы не болталась. Гусеничий плащик, в котором Пустой прибыл в деревню, был безнадежно короток и придавал вытянувшемуся жуку вид еще более нелепый, чем обычно, а закрепленный за спиной кривой гвоздь стражника уже не казался таким тяжелым.       Провожающих почти не было. Только сонный Алкей, недовольный ранним подъемом, сидел посреди зала, даже не потрудившись взлететь или зацепиться за потолок. В знак приветствия отрок только вяло помахал клешней, явно раздумывая, не свернуться ли калачиком и не подремать ли еще чуть-чуть прямо здесь, посреди холла.       Через некоторое время из коридора показалась Младшая в компании с Асклепием — улыбчивым бурым богомолом чем-то похожим на Автолика. Он заведовал Белыми Палатами, каким-то чудесным образом умудряясь совмещать это с работой в крыле алхимиков. Именно от него Пустыш должен был получить список из трав и кореньев, которые тому предстояло собрать за неделю. Однако, к удивлению Сосуда, богомол нес в клешнях не свиток или деревянную табличку, а невысокую стопку какой-то ткани, за спиной же у него был закреплен продолговатый сверток — то ли жердь, то ли копье.       Полый зажужжавший было в знак приветствия, осекся, почувствовав какую-то странную торжественность в поведении богомолов. Младшая держалась холодно и строго, как на соревновании или учениях, а обычно приветливый Асклепий не удостоил Палюса даже кивком. Даже Алкей, резко прекратил ворчать и сонно крутиться, пытаясь устроиться поудобнее, и вспорхнул над полом.       Растерявшийся было Пустышка встал ровно, как учили наставники, и, коснувшись ладонью груди, склонился в коротком поясном поклоне. Младшая, остановившаяся в нескольких шагах от ученика, благосклонно кивнула.       — Палюс, — негромко обратилась она к ученику. — Три года прошло с тех пор, как ты стал Сыном Палестры. До сих пор не все приняли этот факт до конца, однако ты достойно нес возложенную на тебя ответственность и оправдал мое доверие. В конце этого года твои товарищи должны будут пройти Первое Воинское Посвящение — первый рубеж к становлению воином. Однако, — богомолка взяла из рук Асклепия первый сверток и вновь повернулась к пустотному, — так как ты должен временно покинуть Палестру, я считаю, что мы можем немного отойти от правил.       С этими словами она сделала шаг вперед и передала сверток Пустышу. Тот, уже догадываясь, что происходит, но еще не до конца поверив, развернул землисто-зеленую плотную ткань, и сердце заколотилось как бешеное, когда жучок узнал в куске полотна новенький, еще ни разу не надетый, хитон. Короткий, до колена, с боковыми разрезами, чтобы не стеснять движения, скромными медными фибулами на плечах и узкой узорчатой каймой, пущенной по подолу. Это была форма — самая первая форма, которая выдавалась Детям Палестры при переходе к среднему звену. Хитон и пояс были символами того, что ученик полностью познал основы боевого дела, дисциплины и чести, а значит, его можно допустить к более серьезным тренировкам — с настоящим оружием или в отрядах за пределами Палестры. Это значило, что ученику можно доверить более сложные и ответственные задачи, что вчерашний недоросль может пробовать себя в разных дисциплинах, воинских или мирных. Еще вчера ему, чужаку, неловкому Пустышке с треснувшим лицом, оказаться среди принятых в эту касту казалось чем-то несбыточным. Ведь чужаков никогда не признавали воинами племени, а нахождение в среднем звене уже значило, что дорога туда открыта. По крайней мере, так говорили одногодки.       Полый вскинул на ожидающую чего-то Наставницу вопросительный взгляд и, получив одобрительный кивок, тут же сбросил с плеч сумку, гвоздь и куцый детский плащ, натянув обновку. Крылья чуть смялись, ведь одеяние было рассчитано на богомола, окончательно утратившего способность к полету, но, поправив фибулы на плечах, жучок высвободил их из-под ткани и, огладив смявшийся подол, вновь поднял взгляд на Младшую. Сердце гулко и счастливо билось о панцирь.       Богомолиха вновь одобрительно кивнула, явно довольная результатом. Когда же Палюс, чуть справившись со своими эмоциями, снова замер, устремив на нее внимательный взгляд, Младшая продолжила.       — С этого дня ты окончательно перестаешь быть отроком, Палюс. Перед тобой открываются многие дороги — больше, чем перед кем-либо из Детей Палестры, — Сестра Битвы присела, чуть сократив разницу в росте и, как того требовал обычай, сама повязала ученику пояс из жесткой вываренной кожи какого-то глубинного зверя, чье мясо иногда появлялось на столах. Медная пряжка тускло поблескивала в неярком свете, а мешковатый хитон будто сам по себе лег красивыми складками. Рядом с пряжкой виднелась одинокая ячейка для амулета, остальные со временем ученику предстояло добыть самостоятельно. — Так не пускай же страх в свое сердце, и пусть дух твой не дрогнет. Помни, Палюс, что отныне и до скончания времен ты — часть племени.       Пустышка, встревоженный и одновременно счастливый, безумно хотел сейчас броситься к Наставнице на шею, но сдержался, помня о своем новом статусе. Если раньше маленькому жучку прощались маленькие слабости вроде этой, то сейчас следовало держать себя в руках. По крайней мере, при посторонних и в официальной обстановке. Посему Полый лишь склонил голову в неглубоком церемониальном поклоне, стараясь держаться с достоинством, как взрослый.       — Уверена, — уже своим теплым голосом произнесла Младшая, и за ее словами чувствовалась мягкая улыбка, — со временем все племя будет гордиться таким воином как ты, Палюс.       Сосуд кивнул. В этот момент он был готов на все что угодно, чтобы слова Наставницы оказались пророческими — пройти через самые жестокие тренировки, победить сотни врагов, достать мифическое Сердце Пустоты или Негасимый Светоч. Или что там совершают великие воины, которыми гордится самое гордое племя Халлоунеста?       Медуса едва слышно вздохнула и взяла у Асклепия следующий сверток, оказавшийся сине-зеленым плащом из странного чуть переливающегося материала. Очень похожий на огромный резной лист, такой плащ-накидка позволял прекрасно маскироваться в зарослях или сливаться с тенями, а непонятная ткань, гладкая и скользкая с одной стороны и ворсистая с другой, почти не пропускала воду и грела не хуже, чем старый паутинный плащ Сосуда. Такие носили разведчики племени, когда уходили далеко за пределы Грибных Пустошей.       — Тебе предстоит выживать в этом мире самому дальше, — сказала богомолка, набрасывая плащ на плечи жучка. Она заботливо застегнула фибулу под горлом ученика и со скрытой нежностью провела ладонями по плечам, приглаживая тяжелую ткань. — Там, где я и стены Палестры не смогут защитить тебя от врагов. Этот плащ поможет тебе скрываться от тех, с кем ты не сможешь справиться. А это, — Лорд взяла из клешней Асклепия длинный сверток и, одним красивым движением распустив завязки, протянула Полому гвоздь-глефаар, длинный, странный из редкой в деревне, а потому дорогой стали, — позволит защитить себя, когда прятаться будет нельзя. Носи его с честью, дитя мое.       Пустыш с трепетом принял из рук лорда странное для непосвященных оружие, приятно оттянувшее ладони. Глефаар — разновидность двулезвийной глефы. Два длинных, похожих на хвост угря, обоюдоострых лезвия, которыми одновременно можно было рубить и колоть, были соединены длинным древком, отполированным множеством ладоней до каменистой гладкости.       Богомолы любили оружие — странное, разнообразное и красивое. В их оружейных и залах славы можно было найти множество прекрасных клинков, трофейных и созданных местными умельцами. Сами же воители предпочитали оружие необычное, странное для жуков, умея владеть которым, воин становился еще более непредсказуемым, а, пав в битве, мог не бояться, что неприятель использует потерянный клинок против других богомолов. Но далеко не каждый богомол был готов потратить месяцы или даже годы на учебу, отказавшись при этом от привычных клешней, даже ради преимущества, которое дарит закаленная сталь.       Таким был и глефаар, слишком тяжелый для обычного гвоздя, слишком короткий для полноценной пики или копья, но идеально сбалансированный и будто сам собой ложащийся в ладони. Обращение с ним требовало сноровки, ловкости и баланса, что достигались через долгие тренировки и опыт.       Сам Пустышка познакомился с этим оружием год назад, на одной из вечерних тренировок с Наставницей. Богомолка тогда решила проверить его навыки владения гвоздем, ибо когти, бесспорно, проигрывали богомольим клешням, и маленькому палюсу требовалось что-то более эффективное, если он хотел выжить в будущем. После того как Пустышка перебрал великое количество разнообразных клинков, трофейных и богомольих, Наставница отчего-то остановила выбор именно на этом странном оружии. Сам Полый предпочел бы обычный гвоздь или лезвия-наручи, имитирующие клешни, но, как и всегда, безоговорочно доверился Сестре Битвы и усердно учился сражаться экзотическим гибридом наравне с основными тренировками.       И сейчас, сжимая в ладонях потертую рукоять старого, но все еще грозного оружия — настоящего и серьезного — Пустышка чувствовал себя неожиданно счастливым и в то же время испуганным. Еще вчера Сосуд знал, что его ожидает завтра и через день, и через год, а сейчас впереди расстилалась абсолютная неизвестность, которая порождала в груди одновременно страх и азарт.       — А теперь тебе пора, — сказала Младшая, мягко проведя клешней по щеке Полого. Воительница встала, показывая, что разговор закончен. — Жду тебя через семь дней, Палюс.       Пустышка прижал ладонь к груди, вновь склоняясь в поклоне. Все это время хранивший торжественное молчание Асклепий наконец позволил себе улыбнуться и, выступив вперед, потрепал жучка по плечу.       — Держи, — сказал он, протянув тому свернутый в трубку выделанный лист. — Список трав. Будет здорово, если ты принесешь все. Но тут уж как получится. Помни про правила сбора — это очень важно.       Пустотный серьезно кивнул и, подобрав свои вещи, убрал свиток в суму. Вновь кивнув на прощание, он повернулся к выходу и спокойным шагом взрослого воина отправился прочь из Палестры. Нетипично молчаливый Алкей последовал за ним.       Вскоре холл с оставшимися там богомолами и длинный коридор с массивными вратами остался позади, а перед пустотным раскинулась только-только начавшая просыпаться деревня. Ярусы лестниц, переходов и воздушных переправ, пересекаясь, тянулись вверх к кажущемуся недосягаемым потолку, и вратам. А за ними был целый мир, огромный, прекрасный и одновременно с тем пугающий, почти недосягаемый для запертого в Палестре ученика. Отрок покосился на своего спутника, озадаченный слегка нетипичным поведением приятеля. Не дождавшись какой-то реакции, он фыркнул и, резко спикировав к Сосуду несильно, но чувствительно ткнул его кончиками клешенок в бок.       — Ну все, хорош выпендриваться! — задорно крикнул крылатый, спешно набирая высоту, чтобы спастись от заслуженной оплеухи. — Догоняй, Пустышка!       И Полый, еще не разобравшись до конца, возмущаться ему или хохотать, вприпрыжку помчался следом за хихикающим Алкеем к выходу из деревни.       Убежище травников — небольшая сухая пещера, затерянная среди буйнотравья Зеленой Тропы, давно не принимала путников. Пол был покрыт толстым слоем пыли, а сквозь толстую тростниковую циновку уже начал пробиваться вездесущий мох. Небольшой самодельный камин рассыпался, а соломенный матрас облюбовало семейство маскокрылов, по счастью еще не успевших отложить кладку.       Несколько дней Пустышка на пару с Алкеем, совершенно ошалев от свалившейся на них обоих свободы и вседозволенности, выметали из углов сор и выносили рассохшийся тростник, стараясь не слишком выдать свое новое убежище кучами мусора.       Бояться, по словам отрока, было нечего. Вход в пещеру находился в стороне от основных троп и притаился высоко над полом, прикрытый изгибом покрытого острыми шипами ежевичного корня. Чтобы попасть внутрь, не поранившись, нужно было обладать крыльями или же взбираться прямо по стене, между взрывшими влажную землю колючими лозами. Таких любителей было немного, ведь чтобы рисковать собственным панцирем нужно знать, что где-то наверху находится пещера, а в ней есть что-то кроме вездесущего мха.       Пока что брать в убежище правда было нечего. После уборки там остался только самодельный камин, да длинный плоский камень, который Пустышка решил пока что использовать в качестве стола. Сосуд пытался собирать травы по списку Асклепия, и вечерами раскладывал их на просушку на импровизированной столешнице. Старые сушильни — собранные из веток и веревок стойки, на которые так удобно было бы вывешивать пучки зелени — давно рассохлись и рассыпались. Потребовалось бы немало времени, прежде чем жучок сможет собрать новые, так что приходилось импровизировать.       На третий день Алкей покинул своего товарища, оставив того самостоятельно осваиваться на новом месте. Впрочем, долго страдать в одиночестве Палюсу не пришлось. Отрок, по пути в Пустоши сделал небольшой крюк до Гнездовища, рассказав Сериз о новом месте жительства Пустыша. Так что не прошло и суток, как трудолюбивые гусенички прорыли тоннель прямо до Убежища, слегка подпортив пол и одну из стен. Сериз, лишь только увидев в каком месте предстоит теперь жить ее маленькому жужжащему брату, тут же попыталась увести его в Гнездовье. Полому пришлось приложить немало усилий, чтобы убедить заботливую гусеничку, позволить ему остаться в Убежище.       Та, пусть и согласилась, но уже на следующий день привела в гости целую ватагу соскучившихся по Жужжке братьев и сестер. Они, мало того, что едва не задушили Сосуд в объятьях, так еще притащили целую гору вещей, что по мнению сестры были просто необходимы для начала самостоятельной жизни. Несколько грубых покрывал и теплое домотканое одеяло, кривенькие подушки в виде цветочков, скатерть из небеленого полотна, украшенная простенькой вышивкой, нехитрые инструменты и домашняя утварь, от которой Пустыш успел отвыкнуть за три года в Палестре.       Теперь и дня не проходило, чтобы Полый, вернувшись после очередной вылазки за травами, не обнаружил в пещере какую-нибудь новую безделицу. Еще в первый день гусеницы показали ему, как из высушенных листьев, мха и пуха летучих семян сделать себе уютное гнездо, которое расположили в самой теплой части пещеры, у стены. Орешек, ворча и отгоняя всех желающих помочь, перебрал камин, сделав из обычного кострища укрепленную глиной печку, похожую чем-то на кузнечное горнило в миниатюре. Округлившийся, но все такой же пугливый и нервный Хлао Ру на пару с ехидной Форсайтией украсил стены гирляндами из высушенных цветов и шариков, сшитых из разноцветной ткани. После аскетичного образа жизни богомолов, когда в распоряжении Сосуда была одна только кровать, да ящик для вещей, все это казалось чем-то необычным, отчасти ненужным, но в то же время неожиданно приятным излишеством, от которого не хотелось отказываться. Гусеничкам же, очевидно, нравился процесс благоустройства нового жилища.       За всеми этими хлопотами Пустышка чуть не пропустил день, когда должен был вернуться в Палестру для тренировки. Трав за это время удалось собрать мало — едва ли на треть списка, и жучок ожидал заслуженной головомойки от лекарей. Асклепий, правда, совсем не огорчился столь малому урожаю, наоборот похвалил, что жучок сумел собрать хоть что-то.       — Пучки немного не просушены, — сказал богомол, перебирая связки собранных Сосудом кореньев. — Попробуй в следующий раз делать связки поменьше.       «Сушилки развалились, и я разложил все на камне,» — оживленно жестикулируя, попробовал оправдаться жучок, — «я еще не успел их починить, а места мало было».       — Да? — Асклепий хмыкнул. — Там действительно давно уже никого не было. Не удивительно, что все вышло из строя. Если честно, я не думал, что ты так быстро сможешь приступить к сбору.       Пустыш хотел было рассказать о помощи гусениц, но в последний момент удержался. Не хотелось признаваться, что его мягкотелой семье так быстро стало известно о вроде бы тайном убежище богомолов. Одном из многих, но все-таки.       — Когда будешь уходить, возьми инструменты, какие посчитаешь полезными, — посоветовал лекарь уже в спину убегающему жучку. — С ними ты быстрее приведешь Убежище в порядок.       Наставница же такой снисходительностью не отличилась. Несколько часов богомолка без устали гоняла своего ученика по арене на радость то и дело заглядывающим из коридора одногодкам. Пустышка сбился со счета, сколько раз за этот день ему пришлось пропахать лицом песок и пожалеть, что пренебрегал тренировками все это время.       — Могло бы быть лучше, — усмехнулась Младшая, когда ученик в очередной раз не сумев даже коснуться противницы, распластался на песке. — Тебе нужно следить за равновесием. Когда вернешься на Тропу, больше тренируйся поддерживать баланс.       Воительница присела на корточки рядом с поднимающимся Палюсом и критически осмотрела его.       — А еще, больше двигайся. Не пытайся пойти напролом, ты недостаточно силен и вынослив для этого, — голос ее звучал строго, даже холодно, однако Сосуд чувствовал беспокойство, сквозящее в каждом слове Лорда. — Ты должен быть непредсказуемым для противника. Обманывай его ожидания, не давай привыкнуть к твоим движениям. Бой — не танец и не музыка, как бы его не называли рапсоды. Если ты видишь, что в движениях твоего врага появилась закономерность и ритм — нарушь его, заставь его споткнуться, и ни в коем случае не позволяй ему самому изучить тебя.       Полый сел рядом, внимательно слушая и запоминая. Ранее богомолка никогда не говорила ничего подобного. Детей Палестры учили отдельным стойкам, движениям и ударам, учили сплетать их в единое полотно боя. Их учили самым выигрышным и удобным комбинациям, которые отрабатывались друг на друге, пока те не начинали получаться сами собой, еще до того, как ученик успевал подумать. Сейчас же Сестра Битвы говорила перестать использовать известные приемы и комбинации, начать… импровизировать, как делали Старшие. Как делали настоящие воины. Это было очень странно и немного страшно, словно его, совсем недавно безмолвного Палюса, готовят к чему-то, но кажется, Младшая сама еще не знает, к чему именно. Или же она просто беспокоится, как он справляется с жизнью вне стен?       — А еще тебе стоит поработать над своими мускулами, — добавила богомолиха, потрепав довольно зажужжавшего Пустыша по спине. — Больше тренируйся с глефааром, чтобы он как влитой лежал в твоих ладонях. Утром я покажу тебе несколько упражнений, а пока передохни. Вечером придешь на общую тренировку.       Передохнуть толком не удалось. Стоило Наставнице скрыться в коридоре, как Пустышку окружили другие Дети Палестры. Неожиданно миролюбивые, они, хоть и не смогли совсем обойтись без подколок и дразнилок, больше расспрашивали, где Сосуд пропадал так долго, и когда собирается вернуться. Известие, что теперь Игрушка Младшей будет жить на Зеленой Тропе, вызвала странную реакцию.       — Все-таки выгнали тебя, — ухмыльнулся задира Лихас. — Не расстраивайся. Травник — тоже хорошая профессия.       Пустой так и не понял до конца, действительно ли юнец пытался его успокоить, или это была одна из завуалированных гадостей, на которые Лихас никогда не был скуп. Единственное, что он понял, богомол, кажется, сам бы не отказался отправиться в рейд за травами без вездесущих наставников под боком.       «Если хочешь,» — неуверенно предложил Сосуд, — «я попрошу Наставницу, чтобы и тебя со мной отпустили».       Почему-то говорливый палюс не слишком обрадовался такому предложению. Только пообещал взгреть пустотного на грядущей тренировке, чтобы следил за словами. Крупный, пусть Пустыш и почти догнал своего главного обидчика в росте, богомол имел все шансы выполнить свою угрозу в жизнь. Вряд ли он снова поведется на давешнюю дразнилку с заложенной за спину рукой — она срабатывает только один раз, если противник не дурак. А дураком Лихас не был, пусть иногда очень хотелось его так назвать.       «Может попробовать быть непредсказуемым?» — подумал Полый, глядя удаляющемуся богомолу в спину. Залечивать болючие синяки, а то и порезы от его клешней всю следующую неделю очень не хотелось, и Сосуд решил рискнуть.       Результат вышел спорный. Не следовать заученным за три года комбинациям ударов и стоек было сложно, а придумывать новые — не было времени и возможности, так что поединок был больше похож на странное и неуклюжее представление, где никто не знает, что делать. Противник, конечно, был сбит с толку, однако самому Пустышке это помогло мало. Учитель Автолик весьма обидно высмеял попытки пустотного в оригинальность, после того как дал Полому насладиться результатами своих трудов.       — Прежде чем пытаться импровизировать, сначала надо понять, как сражаться по правилам, заучить классические движения так, чтобы тело реагировало быстрее мысли. А не мешать бездумно одно с другим. Не выпендривайся, Пустышка, сражайся, как тебя учили.       Жучок был растерян. С одной стороны, конечно, в словах мастера был смысл. Но совсем недавно Наставница говорила совершенно иное. Кому верить? И разве попытку следовать советам учителя можно считать тем, что он «выпендривается»? Сосуду очень не нравилось это слово — было в нем что-то мерзкое, как гриб-гнойник, выскочивший посреди плантации низкорослых сыроежек. Такое же вредное и бессмысленное. Особенно обидно было слышать его в свой адрес, тем более что Пустышка всего лишь собирался следовать советам Младшей… и не хотел попасть под клешни Лихасу. Совсем капельку.       Наутро, когда рядом не было ни ехидного Автолика, ни гогочущих палюсов, а над ареной еще не расступился ночной сумрак, Полый спросил об этом Наставницу. Через несколько часов ему предстояло снова покинуть Палестру, и очень не хотелось отправляться на Тропу, не выяснив столь важные детали.       Богомолка, выслушав ученика, тихо хмыкнула.       — Не плохо пользоваться стандартными приемами, Пустышка. Каждое движение в них выверено и отточено многими поколениями воинов прошлого, а каждый прием и техника совершенствуется новыми воителями. Самые талантливые из них учат подрастающее поколение. Плохо, когда против всех противников ты используешь одну тактику. Плохо, когда враг начинает предугадывать твои движения и может догадаться, что за одним последует другое. Именно от этого я тебя предостерегаю, Палюс.       Эти слова немного приободрили поникшего было жучка, и покидал деревню он с твердым намерением стать лучше.       Шли дни. Одна неделя сменяла другую. С инструментами и нехитрыми припасами, взятыми у богомолов, да помощью гусениц и Алкея, Убежище приобретало все боле и более жилой вид. Пустышка восстановил сушилки для трав, и теперь душистые пучки, развешенные на похожей на лестницу конструкции, занимали часть стены у входа, покрывая ее от пола до потолка. Сосуд навострился собирать нужные корешки и соцветия прямо во время путешествий, лишь изредка, по просьбе Асклепия, предпринимая вылазки за конкретными растениями.       Медленно, но верно он исследовал Зеленую Тропу как когда-то давно изучал Перепутье и Город Слез. В заросших домах, почти слившихся с шебуршащим разнотравьем, он находил старые, позеленевшие от времени, но все еще пригодные к использованию горшки, украшенные спиралевидным орнаментом, загадочные таблички на едва читаемом диалекте народа Унн, жившего здесь до Халлоунеста, да разноцветные перламутровые осколки, бывшие некогда мозаикой. В одном из домов Сосуд нашел стену, сплошь расписанную разноцветной глазурью. Золотые глифы, вплетенные в узор, такой яркий, что казалось, отпечатывался в глубине глаз, рассказывали о том, как из растений, камней, минералов и кислот сделать краски — яркие и стойкие, застывающие на камнях подобно цветному стеклу.       Завороженный этой идеей, Полый больше недели убил на то чтобы собрать все необходимое, а потом долго толок неподатливые цветные камни и просеивал получившуюся пыль, выдавливал сок из ягод и редких растений, смешивал его с маслом, смолой или разбавленной кислотой, а потом смотрел как меняется цвет серой массы, а она сама приобретает тягучую консистенцию. Такие краски быстро сохли и хранить их нужно было в плотно закрытых баночках. Тут-то и пригодились найденные ранее горшочки, заботливо отмытые и очищенные от многолетней плесени. А потом Пустыш долгие часы разрисовывал стену в своем жилище разноцветными фигурами и орнаментами, листьями, цветами, силуэтами жуков и домов, отпечатками ладоней и разномастными каракулями, переходящими одна в другую. Краска сохла быстро, намертво въедаясь в камень, и исправить что-то было практически невозможно, но Полый не унывал и, если что-то не получалось, рисовал прямо поверх старых каракуль.       Поначалу было сложно находить баланс между новым делом, сбором трав и тренировками. Нередко Пустой практически заставлял себя отложить горшочки с красками и самодельные кисточки, чтобы приняться за свои обязанности. Компромисс получилось найти лишь со временем.       Жизнь проходила ровно, без лишних приключений и неожиданностей. Зеленая Тропа кишела жизнью, и не раз Полому приходилось сталкиваться с ее обитателями на заросших дорожках. Чума и здесь оставила свой след, в глазах многих зверей горел знакомый рыжий огонек, от которого Пустыш уже успел отвыкнуть за три года в Палестре. Дикие звери почти не представляли опасности, Сосуд очень быстро научился избегать встреч с ними, а немногочисленные некогда разумные обитатели влажной чащобы редко проявляли интерес к путнику. Чаще они просто лежали на земле, похожие издали на кучу палой листвы и камней, и лишь при приближении вскакивали, пытаясь достать неосторожного путника гвоздем или метким броском скрученной в ком проволоки.       Постепенно Пустышка осмелел настолько, что начал покидать тропу, наведываясь на вновь опустевшее Перепутье, чтобы навестить Гнездовище, проведать Милу в шахте или повидать Мию и Цефея в Грязьмуте. Младшая жучишка, также подросшая за прошедшие годы, громко возмущалась, обнаружив, что Жужжка посмел обогнать ее в росте, а Цефей долго расспрашивал о том, как Сосуд пережил операцию по извлечению кристаллов из лапы. Пустышка мало что мог сказать об этом, но добрый муравей не оставлял попыток вызнать хоть что-то. Несколькими днями позже лекарь отыскал Сосуда на Зеленой Тропе и попросил того устроить ему встречу с Асклепием, передав тому письмо. Пустыш не стал отказывать, пусть и не был уверен, что богомол захочет о чем-то говорить с чужаком. Некоторое время он добросовестно носил письма от Цефея к Асклепию и обратно, а позже лекари то ли нашли другой способ общаться, то ли просто узнали все, что им было нужно.       После Перепутья недолго было и до возвращения в Город Слез. Складской лифт был заблокирован Огримом, и Пустышка ходил туда через Стоки, по пути из Палестры. Громогласный рыцарь поначалу удивлялся, что Сосуд так часто отпускают в город, раньше навещать старого друга выходило от случая к случаю, но скоро привык и даже иногда позволял себе прогуляться по залитым дождем улицам вместе с Полым. Рассказы рыцаря о городе и его жителях наполняли пустынные улицы невидимой жизнью, и казалось, что сами камни дышали, звенели, говорили сотней голосов и отголосков, вторя раскатистому гласу витязя. Как и прежде, они устраивали тренировочные поединки в большом зале в стоках, а то и прямо на улицах Города Слез, и теперь жуку-навознику не приходилось поддаваться или соразмерять силы, чтобы случайно не прихлопнуть вертлявую козявку с непомерно большим гвоздем.       В заброшенных домах Полый собирал забытые там вещи — ткани и утварь, пережившие испытание сыростью, грушевидные гирлянды из колб для светомух, что так походили на праздничные фонарики, обломки дерева, которые можно было использовать в устройстве дома, и даже мебель, пусть ее и безумно сложно было тащить до Убежища. Разбитые витражи, осколки зеркал и блестящие камни Пустой собирал в коробки и шкатулки, а после делал из них переливающиеся на свету гирлянды, которые подвесил к потолку своей пещеры. Теперь они слабо позвякивали от каждого дуновения сквозняка и красиво переливались в светомушином свете, наполняя пещеру множеством разноцветных отблесков.       Менялась и само Убежище. Ширмы из натянутой на деревянные рамки ткани или бумаги разделили пещеру на три импровизированные комнаты, на стенах появлялись все новые полочки с находками и полезными вещами, а рядом с каменным столом был установлен другой — настоящий с множеством ящиков и дверец. Его Сосуд перетаскивал домой частями и собирал заново, потратив на это больше месяца.       С момента переселения на Тропу еще ни разу резерв Полого не переполнялся настолько, что приходилось сцеживать его в пространство, никто не попытался нарушить размеренный и несколько расслабленный ритм жизни. И казалось, что в кои-то веки Треснувший Сосуд нашел свое место в Халлоунесте, где сможет без особого труда выполнить последний наказ Отца.       Ждать и не пытаться открыть Черное Яйцо. Это ведь так просто.       Этот день мало отличался от прочих — спокойных, ровных, заполненных привычными уже хлопотами. Уже два дня прошло после очередной тренировки с Наставницей, и Полый, отложив все далекие путешествия, вплотную занялся сбором трав — хотелось принести в деревню побольше всего.       Следить за временем было сложно. Дни сливались в одно бесконечное приключение, полное шелеста листьев, далеких переходов по заросшим лозами и травами переходам, влажным и наполненным горьковатым травянистым духом, который так отличался от удушливого чада грибных спор. Зачастую Сосуд не мог точно вспомнить, сколько дней точно прошло и когда именно произошло то или иное событие.       Чтобы окончательно не потеряться и не опаздывать на еженедельный отчет, Полый изобрел импровизированный календарь — простую деревянную дощечку чуть больше ладони, на которой делал зарубки в начале каждого нового дня. Календарик не позволял определить месяц или год, однако помогал не опаздывать на встречи с Наставницей — она этого не любила. Пять зарубок есть, значит пора спешить в Убежище, как бы далеко ты ни был, собирать готовые пучки трав и интересные находки, которые можно отдать Асклепию, Алкею или Сестре Битвы, а там со всех ног бежать в деревню, чтобы успеть к утренней пересменке на воротах.       Однако сейчас спешить было некуда, и Пустышка спокойно пробирался через заросли, прислушиваясь к легкому шелесту сквозняка в коротких округлых листиках. Изредка капающую тишь нарушал нестройный трепет крыльев маскокрылов, многочисленные стаи которых паслись на заросших влажным мхом платформах. Мшистики, робкие насекомые с короткими лапками и большими влажными глазами, покрытые проросшей прямо на спинках листвой, с курлыканьем перебегали тропы, совершенно не опасаясь незваного гостя. Полый же, скользя между узловатых лиан, которые в некоторых местах переплелись так густо, что образовывали настоящие стены и мосты, пробирался в самое сердце зеленых земель.       Его целью было озеро. Оно занимало почти всю пещеру и привлекало к себе многочисленную живность, которой Зеленая Тропа служила домом. Вода в этом озере была совершенно непригодной для питья, мутная, зеленоватая и густая, она оставляла на хитине болезненные ожоги, лишь немного уступая грибной кислоте из Пустошей. Однако если в захваченных грибницей землях вокруг кислотных луж могли расти только некоторые особо стойкие виды грибов, то озеро, наоборот, привлекало все живое, и буйная растительность на берегу и стенах пещеры поражала воображение. Лианы и неприхотливые кусты-ползунцы затянули все стены, скапливая в чашечках листьев сладковатую и очень чистую воду, которая ускоряла заживление ран и унимала боль. Низкорослые денежные кустики, названные так из-за сходства округлых мясистых листков с монетками гео, покрывали мягкую, влажную землю, которой было так приятно касаться лапами, а между ними к потолку тянулись высокие и жесткие стебли гвозделиста и сахарного тростника. Чуть дальше можно было отыскать целые заросли добряники, которую не смогла заглушить даже вездесущая шипастая лоза. Камни-монументы, покрытые спиралевидными орнаментами, стали домом для густого изумрудного мха, из которого можно сделать припарки, да лечебной плесени, легко вытравляющую из организма почти любую заразу.       У самого берега, почти скрытый за разросшимися деревцами, спрятался небольшой храм. Полукруглый, с выпуклыми узкими окошками-дырочками и похожий на большую замшелую раковину моллюска. Внутри, залитый светом, падавшим сквозь круглое отверстие в потолке, стоял идол неизвестного Пустому божества. Высеченный из золотисто-зеленого камня и покрытый искусным резным орнаментом из спиралей, кругов, точек и изгибающихся капель, он изображал странное аморфное существо без лап и панциря. Поднявшись на мягком вытянутом брюшке, оно тянуло к свету свою увенчанную четырьмя чуть изогнутыми рожками голову. Разросшиеся вокруг алтаря кусты широколистной писарь-травы и цеплючего гороха, да цветущие мелкими бутонами лианы, спускающиеся с потолка подобно театральному занавесу, совершенно не портили вид. Наоборот, от этого монумент приобретал какую-то необычайную живость, и казалось, что в любую секунду незнакомое существо зашевелится.       От самого порога храма начинались мостки пристани, уводящей далеко в озеро. Они прекрасно сохранились, дерево и металлические опоры ничуть не пострадали от времени, однако плавали ли жуки прошлого по едким водам, оставалось загадкой. Пустышка не нашел ни лодок, ни парома, ни даже их остатков.       На берегу можно было без труда отыскать самые разнообразные травы, съедобные, ядовитые или лечебные. Главное, знать, что искать и как собирать, захватить с собой мешочков побольше, да сумку пообъемней. В прошлый свой визит Пустышка осмелел и установил в храме небольшую сушилку для трав, чтобы можно было сразу нарезать и развесить на планках особо редкие и требовательные к хранению образцы, такие как золотой бессмертник, богомольи слезки или капризный желчегон, листья которого ни в коем случае нельзя было мять перед сушкой, иначе тот становился горьким и противным.       В прошлый раз он сумел отыскать целую прогалинку чернильных искролистов — приземистых цветов-бессмертников, совершенно черных, будто кусочки Пустоты. По какой-то прихоти природы на их похожих на иголочки лепестках то и дело вспыхивали разноцветные искры — золотые, красные и белые. В прошлую ходку, еще не зная, что это за растение, Полый принес несколько таких цветов Асклепию, вызвав у лекаря бурный восторг. Оказалось, что это безумно редкий и столь же полезный во всяких алхимических делах цветочек, и богомол порывался было сам мчаться к озеру за урожаем, но был остановлен Младшей. Та, впрочем, тоже попросила ученика выкопать с пяток луковок редкого цветка и принести ей. Пустому было несложно.       Что особенно радовало, храм был совсем недалеко от Убежища — чуть меньше чем в одном дневном переходе. Нужно было только пройти по заросшим лианами вертикальным коридорам, в которых кое-где еще можно было различить остатки древних лестниц, и подняться высоко, выше уровня Перепутья, где буйная зелень неохотно уступала место прохладному запустению, а до слуха начинал доноситься далекий гул ветра, гуляющего над Воющими Хребтами. Там, пройдя по залитым тусклым серым светом пещерам, Полый спускался в колодезь, ведущий обратно в благословенное шелестящее царство Зеленой Тропы. Дальше предстояло идти вниз и вниз, продвигаясь к границе пещерного комплекса, где гуще был покров растительности и все чаще встречались небольшие водоемы, заполненные студенистой едкой водой. На последнем участке пути просторные пещеры с запутанной системой обрушившихся дорог, балконов и переходов сменялись прямыми коридорами с непривычно низкими сводами, до которых при желании можно было достать рукой, если встать на цыпочки.       В самом конце пути должна была встретиться только одна пещера, просторная и светлая по сравнению с сумрачными коридорами. Пол в ней был усыпан мелкими зеленоватыми камушками, обкатанными водой до такой степени, что они все приобрели практически идеальную форму муравьиного яйца. Когда-то давно они наверняка шуршали при каждом шаге, но из-за многолетнего слоя грязи и отмершей листвы камни эти слежались в плотную «мостовую», которая почти не прогибалась под лапами. По всей пещере в хаотичном на первый взгляд порядке были разбросаны высокие замшелые камни, сплошь покрытые спиралями. Некоторые из них были разбиты или надломлены, некоторые покрывала сеть глубоких трещин, в которых уже пустили корни вездесущие ползучие травы, а некоторые завалились на бок и теперь едва виднелись среди разросшихся кустов зрячего цапа и колосков черного сна.       Собственно, только ради этих двух растений пещере уже стоило уделить особое внимание. Ранее Пустышка опасался касаться столь сложных в сборе и хранении растений, ведь не было у него ни подходящей посуды, ни каких-либо знаний о том, как с ними работать. Однако сегодня Полый подготовился как следует. В сумке его позвякивали при ходьбе узкие колбочки из ударопрочного вулканического стекла, да пара глиняных горшочков с зажимами на крышках, а в кармане ждали своего часа плотные перчатки, подарок Асклепия, в таких работали алхимики в лабораториях.       Опустив сумку на землю, Пустыш огляделся и прислушался, чтобы убедиться, что какой-нибудь мшистый воитель не притаился в зарослях, прикидываясь кучей листьев, или стая мшистиков не облюбовала заросли для гнезда. Но во влажном шелесте листвы да мягком лепете бегущего по стене ручейка не чувствовалось ничего угрожающего, и Сосуд, легкомысленно прислонив глефаар к одному из монументов, сбросил свой плащ с плеч. Расстелив его на земле, Полый принялся раскладывать свой травнический инвентарь: две дюжины колб с пробками, два горшочка, медный серп, такой острый, что можно было остаться без пальцев, моток тонкой бечевки для пучков, широкий нож из заточенной раковины, маленький совок с треугольным лезвием, перчатки из удивительно прочной и гибкой змеиной кожи, да несколько десятков плотных холщовых мешочков с завязками. Закрепив в петлицах на перевязи несколько колб, Пустышка натянул перчатки и осторожно, чтобы не наступить на какую-нибудь колючку, углубился в заросли черного сна, скрывшего его чуть ли не с головой.       Похожие на осот тонкие и жесткие стебли с узкими и острыми, как лезвие гвоздя, листьями шуршали и покачивались при каждом движении Сосуда. Вокруг них витал тягучий едва уловимый запах, от которого в животе скручивался холодный мерзкий ком, а в голове начинало неприятно звенеть. Каждый стебель оканчивался похожим на вычурной формы бокал соцветием, темно зеленым, с крапчатой каймой. Из этого бокальчика, подобно изысканному лакомству из Города Слез, на несколько пальцев высовывался мясистый, напоминающий черную губку или пропитанный карамелью бисквит, пестик. Именно он источал этот странный, пробуждающий непривычные и тревожные ощущения запах.       Полый знал, что если слишком долго дышать Черным Сном, то вскоре голова отяжелеет, а сам травник жутко захочет спать. Тогда нужно срочно покинуть заросли и уйти куда-нибудь подальше, а то можно уснуть и не проснуться. А еще очень важно следить, чтобы густой и смолянистый сок с пестиков, дурманящий разум и обманывающий восприятие, ни в коем разе не попал на хитин. Что было бы очень просто, если бы именно эта дурманная жидкость не ценилась богомолами больше, чем любые сокровища Халлоунеста.       Хитро обработанный в лабораториях под Палестрой, сок Черного Сна позволял богомольим воителям защищать свой разум от постороннего вмешательства, избегать мороков, иллюзий, грез и спать спокойно, без снов и видений. Его давали тем, кого не отпускали кошмары или преследовали навязчивые грезы, мысли и желания. Его принимали те, кто надолго покидал защищенную деревню и погружался в отравленные рыжим светом коридоры Халлоунеста. Его использовали, чтобы очистить разум и облегчить страдания раненых или уберечь тех, в чьих глазах начинало зарождаться рыжее свечение. Черный Сон использовали часто, но помалу, с осторожностью, так как тонка была грань между благодетелю и вредом, а маслянистая микстура, пусть и спасала разум, беспощадно отравляла тело. Те же, кто злоупотреблял зельем, очень скоро теряли способность жить без него.       Пустышка осторожно, чтобы не повредить мягкую чашу, обхватил бутон ладонью и, наклонив, слегка сжал, выдавливая тягучую коричневую влагу в подставленную колбу. Когда сок перестал течь легко, Полый аккуратно выпустил бутон и потянулся за следующим, благо их вокруг было достаточно. Не приходилось даже особо двигаться, рискуя изранить лапы об острые листья и колючие стебли зрячего цапа, усеянного крупными, похожими на круглые глаза, плодами.       На то, чтобы наполнить одну колбу, потребовалось семь соцветий, после чего Пустыш плотно заткнул сосуд пробкой и, закрепив ее в петлице, перебрался на другое место, собираясь наполнить драгоценным ядом все выданные ему колбочки.       Полый успел дважды вернуться к разложенным на плаще вещам, чтобы оставить наполненные сонным ядом колбы и взять новые. Успел даже передохнуть немного, почувствовав, как от неуловимого, но въедливого запаха нектара стала гудеть голова, и вернуться после этого к работе, когда в груди слабо шевельнулось странное беспокойство. Не понимая еще, в чем дело, Сосуд выпустил не до конца сцеженный пестик из пальцев, отчего тот закачался на стебле, как маятник игрушки-балансира, поспешил закрыть незаполненную колбочку и покинуть смертельно опасные заросли. Только когда Черный Сон более не угрожал ему, Пустышка прислушался, в который раз пытаясь уловить в призрачном лепете листвы звук приближающейся опасности, а в переплетении едва уловимых чувств многочисленных букашек различить интерес противника.       Было тихо. Ни шелеста палой листвы под осторожной лапой, ни азарта притаившегося хищника, ни голода… только едва различимый за общим фоном сосредоточенный интерес, оборванный вспышкой узнавания, что тут же сменилась жесткой решимостью. Сейчас. Да, Сейчас!       Полый, кувыркнувшись, ринулся в сторону, уходя с линии возможной атаки, стремительной, как мысль. Не дав ни себе, ни противнику опомниться, он бросился к оставленному у камня гвоздю и, лишь когда пальцы сжались вокруг успокаивающе тяжелого древка, резко обернулся. Сосуд так никто и не атаковал, воспользовавшись его беспечностью. Только порыв ветра прошелся по листве, нарушив мерное перешептывание сквознячков, а противница, легкая и стремительная, как природный дух, стояла в полутора десятках шагов, только что спустившись откуда-то из-под потолка. Потревоженный ветер трепал полы ее алого, как спелая ягода, плаща, налитая волшебством шелковая нить, словно живая, вилась вокруг, уходя одним концом куда-то под ткань.       — Не знаю, как ты почуял меня, — негромко заговорила охотница, поднимая иглу, — но это не важно. Ты вырос. Оказался сильнее всех, кто был до тебя. Пощады не будет. Прости, брат, я не могу позволить тебе жить.       Пустышка зажужжал, чуть отступив назад. Он еще надеялся, что воительница, если и не отступится, то помедлит на минуту, позволит Сосуду хотя бы объясниться, докричаться, объяснить все. Но не было дано Полому голоса, чтобы молить об отсрочке или кричать, а сбивчивое жужжание и непонятные непосвященным жесты немого языка не имели убедительности слов. Ткачиха же, определенно, не была настроена вслушиваться в паническое гудение и, тем более, читать неразборчивые записки. Резким движением, она метнула иглу, вынудив противника шарахнуться в сторону, уклоняясь.       Тело сработало раньше, чем разум успел осознать произошедшее, и Пустыш, счастливо ушедший от атаки, уже бежал на противницу, соревнуясь в скорости с натянувшейся подобно струне, шелковой нитью, тянувшейся за иглой. Закономерно, не успел. За мгновение до того, как лезвия глеффара, с гудением вспоров воздух, обрушились на голову охотницы, игла, будто живая, вернулась к хозяйке в руки. Та прикрылась своим оружием, мастерски отбив клинок Сосуда. И тут же, прежде чем он успел сориентироваться, воительница головокружительным прыжком ушла Полому за спину. Не давая противнику времени обернуться, она сразу атаковала, наискось полоснув иглой.       Пустышка чуть подался вперед, и только это спасло его от серьезной раны. Наточенный кончик, вспоров ткань хитона, оставил на спине глубокую царапину, сочащуюся Пустотой. Сам Сосуд только слепо махнул гвоздем, разворачиваясь, а паучиха, отскочив, оказалась дальше, чем тот мог достать. Не позволив Полому опомниться, она издала звонкий боевой клич и помчалась в атаку, как рыцарь-пикинер, выставив вперед себя налитое волшебством острие.       Полый прыгнул, как прыгал на арене Палестры, пропуская под собой разогнавшегося противника. И в миг, когда под ним промелькнул яркий росчерк алого плаща, Сосуд коротко ударил вниз, зацепив развевающуюся ткань и плоть под ней. Воительница с коротким то ли хохотом, то ли кашлем отскочила, отступая, Пустой тоже не рвался в бой.       Одно из двух лезвий глефаара окрасилось ихором, однако Полый не испытывал по этому поводу радости. Чужая боль жгла почти также как своя, а холодная, горькая решимость противницы, мешаясь с собственным отчаянием, сбивала с толку, мешая сосредоточиться на сражении. Сосуд не хотел драться с паучихой. Не хотел наносить удары и вредить, особенно после всего того, что узнал и понял. Казалось, что стоит им обоим остановиться и просто поговорить, как не останется ни единой причины продолжать сражение. Казалось… она тоже не хотела убивать пустотного. Не хотела… совсем, но это было для чего-то нужно. Для чего? Не было голоса, чтобы спросить. Не было времени, чтобы писать. Но и того азарта, той жажды битвы и желания победить, что возникал на арене, тоже не было.       Охотница снова побежала вперед, вынуждая Пустого приготовиться к парированию или к прыжку. И когда до столкновения оставалось несколько шагов, а Сосуд напружинил лапы, готовясь скакнуть в сторону и вверх, уходя от атаки, она прыгнула сама. Налившаяся золотым светом нить рассекла воздух и хищными плетями метнулась к не успевшему среагировать сосуду. Обжигающие чужим волшебством петли обвили кисти рук, намертво примотав их к рукояти выставленного вперед глефаара. Пустышка, зажужжав от боли, прянул назад, пытаясь вырваться из болезненных силков, но только крепче затянул путы.       Воительница же не собиралась останавливаться на достигнутом. Приземлившись, она резко дернула за нить, вынуждая Сосуд рефлекторно податься вперед в попытке избежать еще больших травм. Руки горели огнем, и Пустыш, не имея возможности атаковать или парировать, вынужден был плясать на конце тонкого, но удивительно прочного «поводка», как светомушка, ставшая жертвой жестокого ребенка. Паучиха же продолжала тянуть к себе. Нить она намотала на правый кулак, а свободной рукой изредка наносила точные жалящие удары иглой. Один такой чуть скользнул по правому бедру, всполохом боли пробудив воспоминания о кристаллических иглах, и Пустышка, уставший бороться, с отчаянным жужжанием бросился вперед.       Коротким взмахом крыл он придал себе скорости, так что ткачиха не успела вовремя отступить. Выставленная для парирования игла скрестилась с рукоятью глефаара, а Полый, мертвой хваткой вцепившись в свое оружие, всем весом навалился на противницу. Игла чуть подрагивала от напряжения, и паучиха, не имея сил удерживать блок одной рукой, была вынуждена выпустить нить-поводок. Пустотный же медленно, но верно теснил ее назад к стене и темнеющему за темными листьями коридору.       Маска противницы, белая, остроносая с длинными и гладкими рожками, была совсем близко, так что в темных провалах глазниц можно было разглядеть смутные очертания глаз. До слуха доносился звук ее дыхания — судорожного, сквозь крепко сжатые челюсти.       Мысль сверкнула в голове яркой искрой, и не позволив себе засомневаться, Пустышка со всей силы боднул охотницу лбом в лоб. Звонкий щелчок показался оглушительным, а в голове, казалось, взорвался целый фонтан искр, ослепляющий и яркий. Прянув назад, Полый замотал головой, с некоторым удовлетворением отмечая, что паучиха в красном в точности повторила его жест, пытаясь вернуть миру четкость. Еще не до конца оправившись от звона под маской, Сосуд высвободил левую кисть из плена нитей и принялся распутывать их на правой. Это было непростительно долгое действие, и паучиха, оправившись раньше, тут же пошла в атаку на, очевидно, не способного быстро среагировать противника.       Стремительная, она подпрыгнула высоко в воздух и, оттолкнувшись каким-то волшебством, вновь пошла на Сосуд тараном. Острие иглы хищно поблескивало, подобно жалу атакующей осы, и Полый лишь в последний момент успел шагнуть в сторону, пропуская воительницу мимо себя. Шагнуть и, повинуясь какому-то инстинкту, поставить разогнавшейся паучихе подножку, как многократно делал на песчаной арене Палестры.       То ли ткачиха нечасто встречалась с нечестными приемам, то ли недооценила противника, то ли сегодня был не лучший день, но она, споткнувшись о протянутую лапу… Не упала, вовсе нет, но, пытаясь сохранить равновесие, сделала несколько неловких шагов-прыжков и на полном ходу влетела в благоухающие заросли за спиной Пустого. Мелкие крючки-колючки низкорослого кустарника с острыми листками изодрали плащ и изранили лапы, а потревоженные стебли похожей на рогоз травы закачались, пачкая маску в густом и терпком соке, капающем с мясистых пестиков.       Пустышка замер, сам испугавшись того, что произошло. Протяжное жужжание вплелось в шелест потревоженных зарослей, вторя немому крику под маской.       «Нет… нет, прости! Я не хотел!».       Разумеется, Паучиха его не услышала. Рывком, окончательно раздирая хитин и плащ о колючки, она покинула заросли и снова метнула иглу. Раны ее — всего лишь царапины — не были серьезными, и едва ли могли стать проблемой даже для жалкого опарыша. И пусть Полый прекрасно знал, что Асклепий не станет зря предупреждать об опасности Черного Сна, сама воительница, похоже, о нем не ведала.       Уклонившись от удара, Пустой истошно зажужжал, пытаясь хоть так докричаться до вошедшей в раж паучихи, предупредить ее о беде, упросить отложить бой или вовсе его не проводить, ведь им нечего делить. Тщетно. Разум дочери ткачей стремительно затягивала странная муть, с которой та, еще не понимая, что произошло, пыталась бороться. Пыталась, цепляясь за все еще остающуюся реальной фигуру Сосуда, постепенно приобретающую совсем иные черты.       Паучиха больше не пыталась идти на таран или бросать иглу. Вместо этого она скакала вокруг Пустышки, как та самая бешеная саранча, которую помянул ехидный Автолик. Резко приближаясь, чтобы нанести удар, охотница тут же, пока Полый не успел ответить, вновь разрывала дистанцию. Тот же, крутясь на месте, только и успевал парировать стремительные выпады иглы, уже не надеясь, что его послушают. Отчаянное гудение крыльев стихло.       Отскочив в очередной раз, воительница бросила на Пустыша быстрый взгляд и вдруг застыла, потрясенным изваянием. Удивление и боль — тягучая и разрушительная, смешанная с застарелой скорбью, пронзили все ее существо, отчего у Полого перехватило дух. Паучиха отшатнулась, отступила на несколько шагов, не веря своим глазам, и, качнувшись на ставших ватными ногах, чуть не упала на колено.       — Ты?! — воскликнула она, потрясенно глядя на переводящего дух Сосуда, но, очевидно, видя в нем кого-то другого. Кого-то, кого здесь никак не могло быть.       Пустышка, надеясь хоть так остановить воительницу, поднял левую руку ладонью вперед в знак мира и тихо зажужжал. Яд, очевидно, уже начал действовать, и в тихом гудении немого сосуда дочь ткачей услышала что-то совершенно иное.       — НЕТ! — истошный, полный вырвавшейся из-под контроля боли, вопль зазвенел под сводами. — ХВАТИТ! Это не можешь быть ты!       Пустышка резко прыгнул в сторону, и игла, сверкнув отполированной гранью, со свистом пролетела в считанных пальцах от его бока. Тянувшаяся за оружием нить искрилась от переполнявшей ее бесконтрольной магии, и почти тут же в лицо Пустому полетела пригоршня ощетинившихся шипами шариков. Уклониться от всех сразу он не успел, и один, угодив в левое плечо, тут же впился в хитин зазубренными иглами. Рука почти сразу обвисла плетью, а сам Сосуд, понимая, что следующего удара может и не выдержать, прянул назад, почти сбегая от обезумевшей жучихи.       — Прекрати! — вновь закричала охотница, пытаясь достать беглеца иглой. Движения ее стали дерганными, резкими и неточными, а ледяное спокойствие, уступило смешанной с яростью скорби. И с этими чувствами, разрывающими нутро, паучиха уже ничего не могла поделать. — Замолкни! Тебя нет! ТЫ МЕРТВ!       Они вновь отпрянули друг от друга. Пустышка, хромающий и обожженный, с едва двигающейся рукой и сбитым дыханием, уже не пытался достучаться до спутанного сознания противницы. Та же пыталась взять себя в руки. Из последних сил паучиха старалась отделить навеянный Черным Сном морок от яви и действовать… действовать правильно. Воительница видела кого-то на месте раненого сосуда, кого-то, чей вид причинял ей страшную боль, а слова, неслышимые более никем, возрождали в душе что-то темное и страшное, запертое доселе глубоко в подсознании. И, даже понимая абсурдность ситуации, таинственная Тень Халлоунеста не могла противиться яду.       Резко развернувшись, плетельщица бросилась прочь, вспрыгнула на высокий порог одного из коридоров и, сломя голову, побежала во влажный сумрак. Пустышка с предостерегающим жужжанием помчался следом, моментально забыв о таящихся в этих коридорах опасностях и о том, как больно может ударить эта жучиха в красном, если ей вздумается подстеречь преследователя в узком коридоре. Неважно, это все было неважно. Нельзя было отпускать охотницу в таком состоянии, смятенную, отравленную, раненую и неспособную адекватно реагировать на мир. Нельзя было оставлять ее одну… просто нельзя.       Бежать долго не пришлось. Ноги отказали паучихе на половине пути до едкого озера, и она, опустившись на землю, тщетно пыталась справиться со ставшим таким непослушным телом. Пустыш, припадая на многострадальную лапу, подошел к противнице и присел рядом, проверяя, насколько серьезно та ранена. Кроме глубокой царапины на спине и множества ссадин на лапах и руках больше ничего не было, однако Черный Сон стремительно брал верх над разумом и телом воительницы, а та, пусть и пыталась сопротивляться его действию, уже ничего не могла с этим сделать. С какой-то горькой обреченностью охотница наблюдала за склонившимся над ней Сосудом, и только боги могли точно сказать, кого она видела на месте неудавшейся жертвы.       — Весс… я… — невнятно проговорила воительница, когда Полый деловито осматривал ее в поисках ран, но добавить что-то не смогла, провалившись в отравленный сон без грез и образов.       Некоторое время Полый сидел рядом, переводя дух и размышляя, что делать дальше. Оттягивая момент окончательного принятия решения, осторожно, чтобы не разворотить и без того пострадавший панцирь, он извлек из плеча шипастый шарик. Тот был сделан из десятка тонких обоюдоострых лезвий с небольшими крючками на кончиках. Внутри снаряда можно было разглядеть маленькую пружинку, но как работает это устройство так сходу понять было сложно. Пустыш отложил это дело до лучших времен.       Стянув перчатки, он осмотрел обожженные волшебной нитью запястья и с облегчением обнаружил, что основной урон приняла на себя плотная змеиная шкура. На узорчатой коже остались темные выжженные полосы, когда на хитине — только небольшой ожог. Хорошо. Было бы обидно потерять возможность двигать пальцами.       Отложив перчатки к шипастой ловушке и гвоздю, Пустой снова склонился над противницей. Предварительно отодвинув иглу подальше, Сосуд расстегнул фибулу ее плаща, гладкую, похожую на маску с шестью хищно прищуренными глазницами, и распахнул алую ткань.       Паучиха оказалась обладательницей хрупкого, худощавого тельца, которое больше подошло бы ребенку, едва-едва вошедшему в пору созревания. Узкоплечая и гибкая, если бы не алый плащ, скрывающий фигуру, охотница не производила бы и половины того впечатления, что возникало, когда она появлялась в поле зрения, молчаливая и холодная. У нее не было дополнительных конечностей или страшных когтей, как у других пауков, не имелось и жесткой шерсти, покрывающей все тело, или ярких отметин на хитине. Короткое и свободное платье-туника, было схвачено широким поясом с сумкой, несколькими амулетами да крупной катушкой ниток. И если бы не обстоятельства их знакомства, паучиху легко было принять за обычную жучиную девочку не старше Милы, а то и кого-то из ее младших сестер.       Пустышка аккуратно перевернул плетельщицу на живот и, расстегнув пояс и приспустив ткань платья, внимательно осмотрел порез на спине, нужно было убедиться, что ничего крупного не попало в рану. Порыскав в зарослях, он сорвал несколько чашеобразных листьев, в углублениях которых собралась горьковатая, с отчетливым травянистым духом, но чистая вода. Помогая себе кусочком мха, Полый бережно промыл порез и обработал ссадины на руках и лапах плетельщицы. Сосуд часто менял мох и даже несколько раз сбегал за новой порцией воды, надеясь таким образом вымыть отравленный нектар из ран и хоть немного облегчить состояние недавней противницы. Лишь когда Пустышу показалось, что сделано все необходимое, он положил ладонь рядом с порезом на спине и, сфокусировав душу, приступил к лечению. За несколько минут белые язычки пламени затянули рану и испарили крупные царапины на черном тельце охотницы, а Полый, помня о том, как щепетильно некоторые жуки относятся к своей одежде, вновь застегнул платье и пояс, после чего бережно и чуть неловко, левая рука почти не двигалась, завернул паучиху в ее же плащ.       Бережно взять ткачиху на руки не получилось из-за раненого плеча. Пустышка, кое-как закрепив оружие и вещи за спиной, был вынужден не очень почтительно нести воительницу на плече, как охотничий трофей или добычу. Однако это было лучше, чем оставить ее посреди коридора на съедение мшистикам. Те, насколько Сосуд знал, не брезговали падалью.       Вернувшись в пещеру, Полый сразу же ощутил, насколько сильно потяжелел воздух за последний час. Запах черного сна, почти неуловимый ранее, стал густым и всепроникающим. Смятые воительницей стебли истекали темным соком, распространяя дурманящий смертоносный аромат. Почуяв его, вся местная живность спешила покинуть насиженные места и перебраться куда-нибудь еще, пока воздух не очистится.       Пустыш сокрушенно вздохнул. Он рассчитывал немного передохнуть и хотя бы перевязать свою собственную рану, прежде чем пойти дальше. Может быть, получилось бы закончить сбор сна и ягод зрячего цапа, а то и дождаться, когда охотница проснется. Но теперь ближайшие три дня, а то и больше, находиться в этой пещере дольше десяти минут было бы опасно.       Опустив свою ношу на пол коридора, Сосуд метнулся за вещами и, наспех собрав все в сумку, поспешил покинуть ставшую негостеприимной плантацию.       Дальнейший путь занял больше времени, чем обычно. Уставший, раненый, да еще и нагруженный обмякшим и потяжелевшим телом, Пустышка был вынужден несколько раз останавливаться на отдых. Когда же он наконец покинул последний коридор, живущие над озером светомухи давно спали, и только слабое зеленоватое свечение мха на стенах и камнях слегка разгоняло сгустившийся в пещере мрак.       Стараясь не наступить на какого-нибудь мшистика, выползшего на прокорм с наступлением темноты, Сосуд добрел до храма и с облегчением опустился на землю, чтобы перевести дух. После передышки он уложил свою гостью на одну из сохранившихся скамеек и принялся обустраиваться на ночь. Убедившись, что в храме больше нет никого живого, Полый закрыл вход самодельной ширмой из сшитых между собой плотных листьев писарь-травы. Преграда эта, разумеется, не могла уберечь от разумного жука или настойчивого хищника, но прекрасно защищала от зараженных оболочек и обычного зверья. Они либо вовсе не замечали прохода, либо находили куда более интересные дела.       После Пустыш достал из сумы свой старый фонарик и, разбудив светомух осторожным постукиванием по стеклу, повесил его на спускающийся с потолка крючок. Крюк, как и тонконогие сушилки для трав и листьев, пустотный оставил тут со времен прошлых стоянок.       Раскапывать прикрытое листвой и мхом кострище и разводить огонь не хотелось. Полый ограничился тем, что промыл все еще сочащиеся Пустотой раны скопившейся в чаше алтаря водой и неловко, как сумел, с помощью только правой руки, перевязал их. Сил на что-то еще уже не оставалось, и Сосуд, завернувшись в плащ, уснул.