Эхо в Пустоте

      Паучиха чуть вздрогнула и тихо застонала, делая первые попытки вырваться из тяжелого забытия, навеянного Черным Сном. Пустышка встрепенулся, отрываясь от сортировки собранных накануне трав, и поспешил перебраться поближе к своей гостье. Та, укутанная в плащ, лежала на скамье в храме и до сих пор не подавала ни малейшего признака жизни, и Полый, нервничая, периодически проверял, дышит ли дочь ткачей или Черный Сон стал для нее сном вечным. Асклепий, конечно, говорил, что уснувшие от яда жуки чаще становились жертвами хищников или плотоядных растений вроде зрячего цапа, но, кто знает, как он подействует на самом деле. Может, на пауков его сок оказывает совсем иное влияние?       Шел третий день пребывания на берегу озера. Полученные в бою раны уже почти не давали о себе знать, и Полый, чтобы как-то убить время в ожидании, вернулся к сбору трав. Поначалу Сосуд подходил к недавней противнице каждые несколько минут, проверяя, не проснулась ли она и не случилось ли еще чего-нибудь, потом — каждые несколько часов. Он следил, чтобы к беспомощному телу не подобрались падальщики и паразиты, которых было немало в зарослях, чтобы недавняя противница не замерзла, не промокла и не отлежала себе что-нибудь. Когда же жучиха не проснулась к концу первого дня, Пустой, обеспокоившись, начал понемногу поить ее горьковатой водой из чашелистника.       Совершенно не зная, что делать при отравлении растительными ядами, Пустыш старался вспомнить хоть что-то из того, что ему рассказывала Мия, еще когда только начинала свое учение у Цефея. Правда, как Сосуд ни старался, ничего полезного в памяти так и не всплыло, только названия трав, мазей, да способы наложения повязок на растрескавшуюся голову.       Полый, однако, помнил, что без воды жук может прожить три дня, без еды… вроде бы неделю? Или месяц? Паучиха не выглядела истощенной, поэтому пока что пустотный ограничивался тем, что регулярно поил ее, чуть-чуть приподнимая маску, чтобы отрыть рот. Пока не хотелось думать, что делать, если плетельщица не проснется в ближайшие дни, оставшиеся до возвращения в Палестру. Пустой не знал, как правильно кормить бессознательных жуков, надеясь, что до этого все-таки не дойдет, и откровенно боялся оставлять бесчувственное тело без присмотра.       Было бы здорово спросить, что делать, у Асклепия, тот точно знает, как лечить отравленных Черным Сном. Но вот станет ли богомол помогать ткачу? Пустыш был почти уверен, что нет, слишком уж давняя вражда была между этими двумя народами. Посему он пока не хотел ничего рассказывать ни целителю, ни наставнице, и собирался отнести воительницу в Грязьмут к Цефею и Мие.       Благо, не пришлось.       Ткачиха зашевелилась, неловко, чуть бестолково двигая одеревеневшими и ослабшими от долгой неподвижности руками, и приподнялась на локте. Полый, реагируя на пробудившиеся ощущения девушки метнулся к скамье и, еще до того, как та успела опомниться, помог перегнуться через край и чуть сдвинул маску на затылок. Пододвинуть посудину Сосуд уже не успел, паучиху моментально стошнило желчью и водой. Содрогаясь всем телом, она несколько минут пыталась совладать со спазмами. Тело отчаянно пыталась избавиться от остатков яда, пусть и совсем неподходящим способом, но кружки воды, выпитой накануне, было слишком мало, и скоро паучиха затихла. Тяжело дыша, она мотнула головой, пытаясь поставить кружащийся мир, а вместе с ним и сдвинутую на затылок маску на место.       Пустыш аккуратно приподнял жучиху и бережно усадил на скамью, прислонив к каменной резной спинке.       — Ты… — охотница чуть дернулась и едва снова не завалилась на бок. Даже еще не до конца придя в себя, она уже цеплялась за реальность, пыталась оценить ситуацию и понять, что происходит и что делать. — Что ты… сделал?       Сосуд тихо и успокаивающе зажужжал и, тут же, пока не возникло еще вопросов, передал воительнице заранее заготовленную записку: «Ты отравилась Черным Сном, когда мы сражались. Он усыпляет и заставляет видеть то, чего нет. Я проследил, чтобы с тобой ничего не случилось, пока ты не проснешься».       Этот текст, длинный и сложный, Пустышка выдумывал несколько часов кряду, испортив не один черновик. Хотелось сразу, одним сообщением и рассказать, что произошло, и объяснить, что воительнице ничего не угрожает, и что он сам драться не хочет. Все предыдущие варианты были либо слишком длинными, либо путанными, либо бестолковыми. Нельзя сказать, что последняя записка была идеальной, но, она хотя бы задавала тон разговору.       Охотница взяла лист. Руки ее чуть подрагивали, жучиха явно еще не пришла в себя после длительного сна. Молчала она долго, тупо уставившись на засушенный лист писарь-травы, послуживший Сосуду бумагой. Тот уже начал опасаться, что яд все еще не выветрился и мешает паучихе воспринимать текст или, что она вовсе не умеет читать. Однако, уловив все возрастающее недоумение, пустотный понял, что дочь ткачей прекрасно поняла послание. Поняла и отчего-то очень ему удивилась.       — Ты… подобрал меня… — медленно проговорила воительница, словно пытаясь таким образом уложить в голове сказанное Пустым. — После того как я попыталась тебя убить. После того как преследовала тебя. Ты лечил… — она осмотрелась, задержав взгляд на разложенных на холстине нехитрых медикаментах, — лечил меня.       Пустотный кивнул, подтверждая слова собеседницы. На минуту повисла озадаченная тишина. Паучиха, видимо ждала какого-то продолжения и, не получив его, устало спросила:       — Ты совсем дурак?       Пустышка негромко зажужжал, смеясь, после чего сложил пальцы щепотью, демонстрируя, насколько, по собственному мнению, является дураком. Ткачиха в сердцах хлопнула себя по лбу, закрыв ладонью лицо.       — Балбес! — коротко сказала она. — Ты… все усложняешь! Нельзя быть таким добрым к тем, кто хочет тебя убить!       Сосуд, посерьезнев, отобрал у паучихи лист и приписал внизу свой первый вопрос.       «А зачем ты хочешь меня убить? Я тебе что-то сделал?».       — Не в этом дело, — хмуро бросила паучиха, после недолгой паузы. Читала записки она с трудом, подолгу вглядываясь в расплывающиеся и неровные буквицы. — Дело в том, зачем ты здесь.       Воительница качнулась, борясь с подступившей к горлу тошнотой. Полый потянулся к ковшу с водой, насколько он знал обычных жуков, если им что-то очень хочется из себя извергнуть, то лучше в этом себе не отказывать, чтобы не сделать хуже. Однако паучиха жестом отказалась от воды и хрипло продолжила.       — Ты… сильный. Неожиданно сильный, — сказала она, откидываясь на спинку скамьи. — Я думала… чума заберет тебя также как тех девочек. Обычно… если кто-то в семье заболевает, то скоро все они погибают, так или иначе. А ты… с этой трещиной должен был умереть очень скоро. Но ты выжил… моя ошибка.       Сосуд озадаченно склонил голову к плечу, все еще не понимая мотивов ткачихи. Вспоминать о гибели жучиного семейства было очень неприятно и больно, как и о собственной беспомощности перед лицом настоящей беды. Однако, он не стал прерывать девушку, надеясь, что дальше станет понятней и та прекратит говорить загадками.       — Все еще не понимаешь? — хмыкнула пучиха, заметив жест пустотного. — Тогда скажу прямо. Я знаю, зачем ты здесь. Я знаю про зов, и я не позволю тебе совершить то, что ты задумал!       Воительница приподнялась было, словно хотела прямо сейчас ринуться в атаку на бестолкового Сосуда, что так бесстрашно устроился подле скамьи. Однако очередной спазм, скрутивший желудок, заставил несчастную вновь согнуться пополам. Пустыш некоторое время бережно придерживал девушку за плечи, пока та, судорожно кашляя, пыталась избавиться от горького комка, вставшего поперек горла. Злости или обиды на грубую охотницу он не испытывал — разве что легкое раздражение из-за ее упрямства. Почему-то казалось, что если бы дочь ткачей все-таки выпила немного воды, то ей стало бы гораздо легче.       — Прек… рати, — прошипела плетельщица, когда спазм чуть отпустил, и она снова могла говорить. — Это… ничего не изменит.       По телу девушки прошла легкая дрожь, а в судорожном дыхании Сосуду показались с трудом сдерживаемые всхлипывания, злые и беспомощные.       — Веди себя… как воин и добей. Если не хочешь сражаться.       Аккуратно вернув собеседницу в вертикальное положение, Полый подобрал позабытый лист и, подумав немного, написал: «Я не буду открывать яйцо. Я обещал Отцу не делать этого, потому что я хрупкий. Ты думала, что я здесь для этого?».       В этот раз воительница молчала долго. Несколько раз девушка перечитала записку, не поднимая взгляда на терпеливо ожидающего Пустыша.       — Что значит «обещал отцу»? — наконец нарушила она молчание.       «Я видел его во сне, когда болел,» — ответил Пустой. — «Он рассказал мне про брата и про то, что он делает. Сказал, что я не могу его заменить, потому что я очень хрупкий. И что у него есть план. Что все будет хорошо, нужно просто подождать, когда он вернется».       Паучиха минуту потрясенно молчала, а потом разразилась несколько истеричным хохотом. Она смеялась и смеялась — громко, страшно, отчего по спине Пустышки побежали неприятные холодные мурашки, ведь не было в этом смехе ни веселья, ни торжества. Смех этот, пронзительный и резкий, звучал как вопль запечатанного собрата, просочившийся сквозь трещину в оболочке. Он все лился и лился, пока жучиха не начала, задыхаясь, кашлять, не в силах остановить этот болезненный поток.       — Ты серьезно? Ты сей…час серь…езно?! Ты прав…да… ВЕРИШЬ в эту чушь?! — с трудом, жадно хватая воздух ртом, выкрикнула охотница.       Сосуд потянулся было к ней, чтобы не дать снова завалиться на бок или вовсе упасть со скамьи, но паучиха резко ударила его по руке, отталкивая.       — Не трогай меня!       Она тяжело дышала, и этот страшный смех, стихший, но все еще не отступивший до конца, клокотал у жучихи в гортани, мешаясь со злым всхлипыванием.       «Я верю Отцу,» — написал Сосуд, решив таким образом дать плетельщице время, чтобы немного успокоиться. — «Он сказал, что у него есть план. И что он потом вернется и найдет меня, если я не буду пытаться открыть Яйцо. И он поможет брату. И все будет хорошо. Я верю в это. Верю, потому что если не буду этого делать, то ничего не останется. Ничего не будет. И я хочу помочь. Почему тебе так больно?».       — Мне не больно, — зло бросила паучиха, сминая край записки. — А ты наивный дурак… — голос ее, резкий и холодный, смягчился, но звучал глухо, почти безнадежно. — Но если ты будешь верить в сказки и сны, то недолго протянешь. Лучше пусть не будет ничего, чем тешить себя пустыми надеждами.       Ткачиха вздохнула, окончательно успокаиваясь.       — Хорошо… раз ты не собираешься открывать Яйцо, то нам и правда незачем сражаться. Я не собираюсь перед тобой извиняться, но больше не буду тебя преследовать. Пока ты не сделаешь какую-нибудь глупость.       «Я хочу помочь,» — спешно, пока паучиха не успела снова разъяриться, написал Сосуд и, как табличку-указатель, показал собеседнице.       — Кому? — устало спросила та. — Пропавшему в неизвестности монарху? — горькая ирония звучала в голосе дочери ткачей. Было видно, что она не верит ни единому слову про Отца, и убеждать гордую охотницу в обратном — совершенно гиблое дело.       «Тебе,» — вместо этого написал Пустыш. — «И брату».       — Мне не нужна ТВОЯ помощь, — едко сказала ткачиха, чуть подавшись вперед. — Мне вообще не нужна помощь. А твой брат давно мертв. Ты ничего уже не сделаешь.       Сосуд покачал головой и коротко дописал в самом низу листа:       «Он живой. Я чувствую его. Я слышу его. Я могу тебе показать».       Пустыш на самом деле вовсе не был уверен, что сможет что-то показать упрямой воительнице, но был готов ухватиться за любую возможность, чтобы удержать ту возле себя. Паучиха была первой после Кристалл живой душой, которая понимала чуть больше, чем остальные. Она знала о зове и о том, кто заточен в Черном Яйце. Она, наверняка, знала и про Свет Несущую богиню с золотым голосом, и про то, куда пропал Отец. Очень просто было бы отпустить охотницу, позволить ей нести свою службу самой и продолжить жить как раньше — просто, но так глупо. Пустышка не собирался упускать возможность узнать больше и, может быть, стать хоть чуточку полезным, пусть эти попытки вести диалог и выглядели наивно.       — Ты ведь не отстанешь от меня, пока не покажешь? — хмуро спросила паучиха, несколько раз пробежав глазами по строчкам.       Сосуд кивнул, чем вызвал тяжелый вздох, в котором читалась вся боль мира.       — Хорошо, — сказала охотница. — Тогда считай это моей платой за сохраненную жизнь. Но не думай, что это продлится долго.       Сосуд просиял и с довольным жужжанием вновь протянул собеседнице ковшик с водой. На этот раз воительница не стала отказываться, смирившись со своей временной слабостью.       «Как тебя зовут?» — показал Полый очередную записку, дождавшись, когда плетельщица закончит пить.       — Хорнет, — сухо бросила дочь ткачей, с трудом сглатывая подступивший к горлу горький ком тошноты. — А у тебя уже есть имя? Или тебя до сих пор называют Жужжкой?       Пустотный помотал головой, ничуть не удивившись, что охотница знает о его детском прозвище.       «Меня называют Пустышкой,» — наскоро нацарапал Сосуд на обороте листа. — «Но ты можешь называть меня как хочешь. Или я могу назвать свой номер».       — Пожалуй, — скептически хмыкнула Хорнет, — я придумаю что-нибудь. Обойдусь без твоих циферок…       Для того чтобы собраться в дорогу Пустышке потребовалось чуть больше получаса, Хорнет же — гораздо дольше. Черный Сон неохотно отпускал свою жертву, и за три дня бездействия, паучиха заметно ослабла. Тело, одеревеневшее от долгой неподвижности, слушалось неохотно, и, пусть девушке заметно полегчало, когда она напилась воды, не стоило и мечтать о том, чтобы, как недавно, летать под потолком на невидимых шелковых нитях. По-хорошему, ей стоило отдохнуть еще пару дней, однако охотница совершенно не хотела терпеть общество Полого дольше, чем необходимо.       Угрюмая и задумчивая, Хорнет игнорировала все попытки Сосуда наладить общение. На записки она либо не отвечала вовсе, либо ограничивалась парой фраз, брошенных сквозь зубы. Пустыш не обижался, списывая все на действие яда, неприятное ощущение от столь глупого поражения и здоровую паранойю. У жука, не один год прожившего в зараженных рыжим светом подземельях, она должна была стать уже профессиональной чертой.       Во время перехода паучиха наотрез отказывалась от любой помощи, пусть периодически едва могла справиться с очередным приступом тошноты или накатившей усталостью. Скоро Пустышка научился предугадывать такие моменты и останавливался сам.       «Мне нужно собрать травы для лекарей,» — написал он Хорнет, когда та начала что-то подозревать и возмутилась частым остановкам. — «Я не успел набрать нужное количество. Это быстро».       Больше ткачиха об этом не говорила. Пустой был почти уверен, что дочь ткачей легко раскусила его ложь, но не нашла аргументов против. Или не стала искать. Тем более, что Сосуд, чтобы не быть голословным, действительно отходил в ближайшие заросли и возвращался с корешками, цветами или ягодами.       На одном из таких привалов Полый обнаружил целые заросли поспевшей кислицы — мелкой красной ягоды, предпочитающей болотистую почву. Увидев красные кислые ягодки, он вспомнил один из вечеров в компании Мии, когда жучишка делилась полученными от Асклепия знаниями. Вспомнил и тут же сорвал целую веточку, густо усыпанную красными шариками, такими кислыми, что, по словам подружки, «лицо в кулачок всасывается». Находку Пустой тут же отнес спутнице, старательно делавшей вид, что ей совершенно нет дела до занятий Сосуда.       — Я это не ем, — хмуро бросила паучиха, едва глянув на подношение.       Пустотный не стал настаивать, а просто оставил веточку, придавив ей очередную записку.       «Это кислые ягоды. Мой знакомый лекарь говорит, что они помогают, когда тошнит. Надо просто подержать ягодку за щекой».       Когда через пять минут Сосуд вернулся, готовый продолжить путь, ни записки, ни веточки с ягодами на месте он не обнаружил.       Несмотря на все сложности, путешествие все же шло паучихе на пользу. К концу дня она, пусть и вымоталась заметно больше пустотного, стала реже останавливаться, а чувствовала себя гораздо лучше, чем утром. Сложно было сказать, что помогло в большей степени, прогулка, вода, кислые ягоды или выносливый организм самой Хорнет, однако вынужденные привалы уже перестали быть необходимостью, и Пустышка почти перестал отлучаться «за травами».       Как ни хотелось им обоим побыстрее разобраться с запальчивым обещанием Сосуда, покинуть Зеленую Тропу за день не удалось. Уставшие жуки только и смогли, что добраться до Убежища Травников, где Полый решил провести ночь. В голове мелькнула мысль, что, наверное, не стоит показывать Хорнет свой дом, но Сосуд быстро прогнал эту мысль прочь. Паучиха ведь сказала, что не будет пытаться убить его. Так чего опасаться?       Оказавшись в Убежище, ткачиха все-таки не смогла сдержать удивления.       — Ты здесь живешь? — спросила она, оглядываясь по сторонам.       Светомухи уже спали, и единственным источником освещения была небольшая лампадка, подвешенная к потолку, которую только что разжег Пустыш. Свет огонька, отражаясь и преломляясь в осколках гирлянд, отбрасывал на расписанные аляповатыми узорами стены разноцветные блики.       Полый кивнул и гордо зажужжал, жестом показывая, что гостья может располагаться там, где ей удобнее.       — Ты здесь собрался мне «показывать»… что ты там хотел? — с легкой досадой спросила паучиха, обводя пестрое убранство пещеры цепким взглядом.       «Нет, нам нужно в Храм,» — написал Сосуд в ответ. — «Но пойдем мы завтра. Ты устала».       — Во-первых… — начала было закипать воительница, но, остановившись на полуслове, выдохнула и заговорила спокойно. — Ладно, ты прав. Но я все еще не доверяю тебе, Тень. И не обессудь, я не буду спать в твоем присутствии. Просто отдохну.       Полый кивнул, показывая, что принимает ее мнение и не собирается спорить. Сосуд только наскоро нацарапал очередную записку и указал в сторону гнезда, где можно было уютно устроиться на ночь.       «Хорошо. Но я тебе доверяю, а потому могу уснуть. Пожалуйста, не убегай, если это случится», — гласило послание.       Ткачиха на это ничего не ответила. Проигнорировав гостеприимный жест, она уселась у стены и, положив иглу на колени, замерла безмолвным изваянием. Только глаза слабо поблескивали в прорезях маски.       Сосуд тоже решил не спать этой ночью. Собственная природа позволяла ему долго обходиться без сна, а огромное количество недоделанной работы не давало заскучать. Нужно было снять с сушилки душистые метелки трав и вывесить то немногое, что было собрано по пути к Убежищу, разобрать и измельчить сухие стебельки и листья, разложив их по кулечкам, а те, в свою очередь упаковать в сумку вместе с урожаем Черного Сна и Зрячего Цапа.       Полый уже смирился, что опоздает на еженедельную тренировку в Палестре, но все еще надеялся, что это опоздание не будет слишком сильным. Теоретически, если удастся быстро договориться с Хорнет в храме, а потом сразу же побежать в деревню, то возможно, получится прийти почти вовремя. Главное, заранее собраться, ведь хороший урожай может немного компенсировать задержку в глазах Наставницы.       Паучиха, неподвижная и бесстрастная, безмолвно наблюдала за возней Пустого. Сосуд то и дело ловил на себе ее пристальный взгляд — не враждебный, как могло бы показаться, а как будто оценивающий. Прислушиваясь к ее эмоциям, Пустышка подумал, что ткачиха словно сравнивала его с кем-то… или чем-то. Сравнивала и то и дело начинала злиться.       Эта беспричинная и ненаправленная ни на что злость… слегка беспокоила и, как бы Полому ни хотелось убедить себя в обратном, именно она не давала окончательно успокоиться и лечь спать. Нет, пустотный не боялся, что воительница нарушит обещание и убьет его во сне. Сосуд опасался, что паучиха просто уйдет и тогда найти ее будет почти невозможно.       Когда снаружи начал пробиваться слабый пока что свет от первых пробудившихся светомушек, дочь ткачей встала и, размяв чуть затекшие лапы, направилась к выходу.       — Идем, — бросила она, проходя мимо Пустыша, который едва успел схватить собранную за ночь сумку. — Я хочу быстрее закончить с этим спектаклем.       Эта фраза немного задела Сосуд. Он ведь не пытался произвести впечатление, мешать гостье или донимать ее вопросами. Так что не так? Не понимая, чем умудрился снова разозлить паучиху, Пустой поспешил следом, надеясь, что хотя бы к концу дня ее настроение улучшится.       Ночевка, пусть и лишенная сна, пошла воительнице на пользу. Ей уже не нужно было то и дело останавливаться на отдых, и остаток пути прошел без каких-либо происшествий. Когда жуки ступили под гулкие своды Перепутья, светомухи снова погасли, и остаток пути прошел в практически полной темноте, которую рассеивало только слабое мерцание стен да древних улиточных раковин, покрывающих своды. На фоне серого сумрака Перекрестка центральный зал и Храм Черного Яйца казались купелью света в темном царстве. Слегка мерцающее свечение множества стеклянных фонариков лилось сквозь ажурные пыльные витражи храма, отчего только усиливалось сходство с древним гигантским монстром.       Никто не встретил двух одиноких жуков на пороге. В этом не было ничего удивительного, но почему-то вызвало странное чувство неправильности. Такое огромное строение, сохранившее свое величие даже несмотря на прошедшие годы, не должно быть столь… пустынным. Не должно быть таким безмолвным. В этом мертвенном молчании было что-то почти кощунственное.       Паучиха замедлила шаг, пропуская Сосуд вперед, и тот, оглянувшись, внезапно осознал, что это чувство опустошенности, странной, сосущей и пугающей, исходит от нее. Хорнет, спокойная и равнодушная с виду, стояла на пороге святилища и смотрела на пустотного, но за холодной броней самоконтроля то и дело шевелилось… что-то чужое и непонятное, забившееся в самый дальний угол сознания, как затравленный зверь. И Пустой не был уверен, что он хочет знать, что именно таит в себе эта жучиха в огненном плаще.       — Ну так что? — хмуро спросила она, поймав чуть испуганный взгляд Полого, который снова почувствовал себя маленькой букашкой, волей судьбы оказавшейся на пороге чего-то… могучего и непонятного. Знать бы только чего.       Глубоко вздохнув, Пустышка приблизился к Черному Яйцу. Белые маски безмолвно наблюдали за ним, подобно бесстрастным судьям, холодным и равнодушным к мольбам. Сосуд все еще не знал точно, что нужно делать и как показать то, что чувствовал каждый раз, оказываясь возле черного монумента, однако боялся показать свою неуверенность спутнице.       Эмпатия — дар чувствовать то, что чувствуют другие. Проклятый и порочный дар того, кто не должен испытывать эмоций вовсе. Может ли он стать аргументом? Может ли вообще хоть что-то стать аргументом в споре с тем, кто не хочет принимать твою помощь? Не хочет видеть тебя среди живых? И даже не говорит о том, что происходит? Вряд ли.       «Твой брат давно мертв. Ты ничего уже не сделаешь,» — вспомнились слова Хорнет, резкие, обидные и полные горечи.       «Нет,» — Сосуд положил ладони на ребристую, будто оплавленную поверхность монумента, чуть прохладную и, как показалось, слегка пружинящую, как разогретая резина. — «Он жив. Он помнит. И я докажу это».       По рукам прошла волна жара, как будто он коснулся раскаленного металла, но Пустышка не отпрянул. Как раньше Сосуд приник лбом к холодному камню, пытаясь дотянуться до далекого, почти недосягаемого собрата, где-то там, в глубине. В детстве, это получалось легко, и расплавленный жар сам тек в сознание, наполняя Пустоту звенящим вибрирующим воплем, от которого судорогой сводило хитин. Сейчас же Полый отчаянно тянулся к пульсирующей где-то далеко искре, пробиваясь сквозь невидимую колкую преграду, как сквозь утыканную осколками щель.       «Брат!» — позвал Сосуд, сосредоточившись на далеком зове, который привел его сюда несколько лет назад. Зове, что когда-то гремел в Пустоте под маской подобно набату, а сейчас стих до едва слышимого стона. — «Брат, ты слышишь? Ты слышишь меня?».       Он звал, чувствуя, как с каждым словом словно разрушается колючая стеклянная преграда, а расплавленная боль отравленными струйками просачиваться сквозь трещину в маске. — «Я говорил с Отцом. Осталось совсем немного! Брат…»       По телу пробежала волна болезненной дрожи, отчего крылья с легким гудением встопорщились под плащом, а ноги стали ватными и непослушными. Пустой оперся о Яйцо, судорожно вцепившись когтями в неровную поверхность, которая, казалось, раскалилась добела. Дышать было трудно, почти невозможно, как будто грудь стянули стальными обручами, а сквозь тело, непослушное и неподвижное, тек непрерывный поток боли, такой сильной, что сознание разрывало на части, а немой вопль замирал в гортани. Пустышка судорожно дышал, глотая эту боль с каждым вздохом, пил ее как воду, будто это могло хотя бы на минуту облегчить страдание того, для кого расплавленный жар стал ежесекундной реальностью — того, чье сознание слабо отозвалось на немой зов. Или это только казалось?       Придите… не могу… больше…       Зов, почти стихший за года, рвал мысли на части, побуждая к действиям. Хотелось кричать и в исступлении рвать когтями неподатливую поверхность яйца, чтобы добраться до собрата, вытащить его, помочь, спасти, ЗАМЕНИТЬ СОБОЙ. Пусть ненадолго. Пусть совсем ненадолго…       «Брат… я привел друга,» — Пустыш говорил и говорил, стараясь собственным внутренним голосом заглушить проснувшиеся в Пустоте инстинкты, перекричать скрипящий вой, с которым рыжий свет пожирал разум. Пусть даже единственным, кто услышит этот крик будет он сам. Пусть… ведь слова ничто против кошмара. Они не делают ничего, но… может быть, если треснувший сосуд поверит в свои намерения. Если он будет достаточно сильным… достаточно упрямым… достаточно глупым, чтобы надеяться… и верить, то сможет передать эту надежду кому-то еще. Дать сил бороться. Может все получится, если Он — неидеальный, бракованный и хрупкий сосуд, умея красть чужие чувства, сможет передать капельку своих кому-то еще. Должна же быть хоть какая-то польза от проклятой способности красть чужие эмоции!       Не думать…       Что-то подалось навстречу. Чей-то разум, истерзанный почти погасший. Потянулся к нему, не в попытке вырваться или утащить за собой, а как будто… узнавая.       Не надеяться…       «Брат… подожди еще немного,» — медленно Пустыш поднялся, чувствуя, как давит на плечи невыносимая тяжесть, а тело кажется чужим. Медленно он отнял одну руку от яйца и обернулся.       Хорнет стояла в нескольких прыжках от Сосуда и пристально смотрела на Пустого, крепко сжимая иглу в пальцах. Когда взгляды встретились, она чуть выдохнула, расслабив стойку, и смертоносное острие медленно опустилось к полу. Паучиха не понимала, чего хочет добиться треснувший сосуд, и теперь, не найдя в его глазах чего-то опасного, собиралась заговорить.       «У Отца есть план… он скоро вернется…» — Полый протянул руку воительнице, так и не услышав ее вопроса. Протянул, как жук, предлагающий опереться или просящий милостыню.       Сосуд не знал, как долго еще сможет удерживать ту хрупкую связь, которую с таким трудом сумел установить. Он даже не знал, возымеет ли это хоть какой-то эффект кроме въедливой ломоты во всем теле на ближайшие несколько дней. Не знал, но продолжал тянуться сквозь невидимую преграду, словно от этого зависела чья-то жизнь.       Медленно, с недоверием, будто ей предлагали потрогать ядовитую многоножку, паучиха подала Пустому руку, и тот сжал худую ладонь девушки, на каких-то пару секунд став мостиком между двумя душами. Даже не мостиком — невесомой переправой, которая позволит разве что на миг взглянуть на мир чужими глазами.       Не… Хорнет?       Паучиха закричала. И крик этот, резкий и пронзительный разбил мир на тысячи раскаленных осколков, что впились в сознание множеством режущих граней. Сосуд еще пытался удержаться на ногах, когда Хорнет вырвала свою ладонь из судорожной хватки когтей, пытался, когда оборвался зов в голове, оставляя за собой звенящую тишь. Цепляясь слабеющими пальцами в рельеф обжигающе горячего камня, Полый согнулся, чувствуя, как ноги подгибаются под весом собственного тела. В следующую секунду сокрушительный удар в висок опрокинул жука на камни, и мир померк.       Пришел в себя он быстро. Сосуд сел, с трудом приподнявшись на подгибающихся непослушных руках. В голове пульсировала тупая въедливая боль, а по телу то и дело пробегала судорожная парализующая дрожь — робкое напоминание о недавнем кошмаре. Тишина Перепутья, глухая и пыльная, давила на уши, и хотелось сделать что-нибудь неоправданно громкое, зажужжать, постучать или провести когтями по камню, чтобы от невыносимого скрежета свело челюсти, но отступил этот глупый и странный страх. Страх, что из-за удара по голове он потерял возможность слышать. Полый бы обязательно сделал что-то подобное если бы не различил в тиши негромкий, но отчетливый вздох. Один. Второй. Третий. Звуки повторялись через неравные промежутки времени. Протяжные. Хриплые. Захлебывающиеся.       Неловко обернувшись, двигаться было тяжело из-за сводящей тело ломящей боли, Пустышка увидел Хорнет. Согнувшись, она оперлась о вонзенную в пол иглу, и судорожно хватала ртом воздух, словно выпрыгнувший на берег малек. Почувствовав движение, паучиха подняла голову, злобно и одновременно с этим испуганно уставившись на него.       — Никогда… — прохрипела воительница, с трудом делая очередной вдох. — Никогда… слышишь! Никогда больше… так… не делай!       Медленно она опустилась на колени и выронила иглу. Оружие с лязгом упало на каменный пол да так и осталось там лежать. И снова воцарилась тишина, растерянная и какая-то безнадежная. Постепенно дыхание ткачихи выровнялось, но даже тогда она не сдвинулась с места, погруженная в свои мысли.       Пустышка замер, стараясь стать как можно более маленьким и незаметным. С преступным опозданием появлялась мысль, что его выходка могла закончиться чем-то очень нехорошим. Даже если не брать в расчет чуму, расплавленный едкий свет которой окрасил все чувства собрата, там же была и Лучезарность, трогать которую Сосуду строго-настрого запретили. И сейчас Пустыш чувствовал себя безумно виноватым, перед Отцом, обещание которому нарушил, перед братом, которого потревожил, пусть и из лучших намерений, и особенно перед Хорнет. Ведь это ему — эмпату — привычно ощущать чужую боль. Другие жуки, даже такие сильные, никогда не жили с этим.       — Что это было? — наконец-то нарушила молчание паучиха. — Ты не мог установить связь с Запечатанным Сосудом. Если бы все было так просто… Печати давно бы разрушили. Так ЧТО ты сделал?!       Пустой с трудом вытряхнул из сумки более-менее чистый лист папируса и мелок. Руки его так дрожали, что завязки на клапане пришлось разорвать когтями, а получившиеся буквицы больше напоминали угловатые закорючки, чем осознанное письмо.       «Я чувствую то же, что и другие жуки,» — с трудом нацарапал пустотный. — «Боль, страх, радость. Остальное тоже. Я уже пытался так связаться с братом, но он никогда не отвечал. И зов слышат все,» — подумав немного, Сосуд дописал: — «Слышат такие как я».       Хорнет шумно выдохнула, не без труда разбирая неровные закорючки на расстеленном на полу листе.       — Вот оно как… — негромко сказала охотница. — Вот, значит, как. А ты не мог бы не делать этого?! — в ее голосе явственно зазвучало злое раздражение, перемешанное с горечью. — Не мог бы не лезть жукам в душу? Тебе не кажется, что такому как ТЫ не должно быть никакого дела до чувств других?       Пустыш затравленно вжал голову в плечи, как ребенок, получивший справедливый нагоняй за то, что из любопытства влез в сумку строгой учительницы. Слова паучихи, резкие и горькие, ранили сильнее, чем Сосуд мог бы подумать. Она не сказала ничего нового. По крайней мере ничего такого, что Полый сам себе не мог сказать. Но, произнесенные другим существом обвинения оказались… еще более горькими, чем сказанные внутренним голосом.       «Ты можешь не дышать?» — написал Пустой, когда молчать дальше не было ни сил, ни возможности. — «Я также».       Хорнет зло фыркнула и отвернулась. Сосуд чувствовал ее гнев, беспомощный и колкий. Ткачиха не знала, куда деть себя и отчаянно желала выплеснуть всю свою злость хоть куда-нибудь, например, на сидящего здесь пустотного жука, что так удобно подставил под удар поникшую голову. Ей хотелось кричать. Хотелось кого-нибудь ударить. Хотелось… но почему-то паучиха не стала этого делать.       — И так постоянно? — спросила она, немного справившись с эмоциями. — Ты совсем-совсем не можешь это контролировать?       Сосуд кивнул, боясь поднять на собеседницу глаза. Хотелось плакать от беспомощности и стыда, и если бы Бледный Черв дал своим увечным детям такую возможность, то Пустыш с облегчением разрыдался бы прямо тут. И плевать, что жуки считают подобное поведение постыдным.       — Вот жеж… — воительница выругалась и в сердцах ударила кулаком по пыльному полу, так что рука полыхнула болью, чуть отрезвившей сознание. — Криворукий… дурак!       Некоторое время царила тишина. Хорнет, медленно успокаиваясь, нянчила ушибленную руку, а Полый, подавленно смотрел на это, желая и страшно боясь предложить помощь с исцелением.       — Зачем ты мне это показал? — вновь заговорила паучиха, избегая смотреть на сжавшегося в комочек жука.       «Ты сказала, что брат мертв,» — Сосуд сумел слегка справиться с дрожью, и эта записка вышла гораздо лучше предыдущих. — «И что ему не помочь. Но я знаю, что это не так. Я чувствую. Всегда чувствовал. И Отец обещал, что скоро вернется и все будет хорошо. Я не мог доказать, что говорю правду про Отца, но мог показать брата».       Охотница горько хмыкнула, читая эти наивные строки, но в этот раз не рассмеялась. Медленно она разгладила лист, будто смахивая с него невидимые пылинки и, все также, не поднимая глаз, спросила:       — Тебе не кажется, что лучше бы он был мертв?       Пустышка замер, потрясенный вопросом до глубины своего существа. В словах жучихи не было ни злости, ни злорадства, ни торжества, только застарелая скорбь и навязшая на губах горечь, но сам смысл фразы ускользал от Пустого.       «То есть как… лучше бы он был мертв? Кому лучше? Ведь… умирать плохо» — в растерянности думал пустотный.       Он мелко затряс головой, будто хотел таким образом упорядочить мысли и каким-то чудом сделать непонятное понятным. Не помогло, только под маской снова загудела утихшая было боль.       «Я не понимаю,» — написал Сосуд. — «Как это может быть лучше? И кому?».       — Ему самому, — устало и грустно пояснила Хорнет. — Ты же сам говоришь, что чувствуешь все то же самое. Вот и подумай. Ты бы сам хотел постоянно испытывать такую боль? Или предпочел бы умереть?       Пустышка уставился на паучиху непонимающе и испуганно. Он… никогда не думал о чем-то подобном. Жизнь, какой бы страшной, несправедливой и болезненной она ни была, всегда казалась Сосуду лучшей альтернативой тому, что ждало его после смерти. Полый знал, что существование жука не заканчивается в момент гибели — он просто переходит в другое место. В Грязьмуте рассказывали про какие-то благостные пещеры, где всем жукам хорошо, сытно и спокойно, в Палестре богомолы говорили о неких чертогах славы и тенистых тропах, куда уходят отжившие свое воины, и даже Кристалл имела свою сказку про жизнь жуков после смерти. Но все это были истории о тех, кто имел душу. А что ждет там Пустой Сосуд? И ждет ли его хоть что-то?       «Я бы не хотел этого,» — написал Пустыш, понимая, что не сможет выразить свои мысли жестами. — «Но и умирать я тоже не хочу. Он тоже, я думаю».       — Почему же? — Хорнет склонила голову к плечу, и в ее голосе явственно сквозила злая ирония. — Чем такая жизнь лучше смерти?       Полому пришлось собраться с духом, чтобы написать пугающую правду.       «У нас нет души. Если мы умрем, то исчезнем,» — вывел он чуть подрагивающими пальцами. — «Не будет ничего».       — Понятно, — глухо отозвалась паучиха, поднимаясь. — Все с тобой понятно…       Медленно дочь ткачей побрела в сторону выхода, ни разу не оглянувшись на ссутулившегося в тени монумента пустотного. Разочарование, сквозившее в воздухе, казалось, разъедало само нутро, и Полый, чуть приподнявшись, потянулся вслед охотнице в алом, будто пытаясь удержать.       — Кх… кххк… — воздух заклокотал в горле, отзываясь в тишине странным кашляющим хрипом, в котором разве что с большой натяжкой можно было различить звуки жучиной речи. — Кхк… кхххк… Кхх… Ххк…       Сосуд, забыв о жужжании, все тянул и тянул этот пугающий звук, то и дело срываясь на бульканье и кашель. Тянул, сам удивляясь своей настойчивости, будто от этого могло зависеть что-то важное. Будто это и правда могло что-то изменить.       «Не уходи!» — отчаянно молил он, беспомощно глядя в спину паучихи. — «Пожалуйста, не уходи! Хорнет, прошу!»       — Кхххк… Ххко… хккр…       Воительница замедлила шаг, остановившись на пороге, и Полый из последних сил втянул воздух в грудь, через боль выталкивая захлебывающиеся кашляющие звуки из непривычного к речи горла.       — Кхрр… Хкррон…       Хорнет резко развернулась и направила на Сосуд острие иглы. И волна слепой ярости, что, вперемешку со скорбью, хлынула из глазниц маски, ослепила на мгновение, заставив поперхнуться воздухом и собственными жалкими потугами в речь       — Даже не думай! — зло прошипела ткачиха, прожигая Пустого яростным взглядом. — Даже… не думай…       Тишина повисла под сумрачными сводами храма. Пустотный замер, испуганно прижавшись спиной к ребристой поверхности Черного Яйца, будто это могло защитить его от гнева дочери ткачей. Белые лики на черной поверхности монумента безмолвствовали, бесстрастно наблюдая за развернувшейся в святилище сценой.       Паучиха выдохнула, усилием воли подавив едкую ярость, и опустила иглу.       — Вставай, Тень, — коротко сказала она. — Собирайся и следуй за мной. Теперь я кое-что тебе покажу.       В этот раз вела Хорнет. Холодная и собранная, охотница шла сквозь подземелья, выбирая одной ей знакомую дорогу. Некоторые переходы были Пустому знакомы, но, чем дольше жуки шли, тем меньше попадалось известных ориентиров, и вскоре подземелья вокруг стали совершенно чужими.       Паучиха не дала отдохнуть ни себе, ни своему спутнику, и большая часть ночи прошла в дороге. Лишь когда усталость стала совсем невыносимой, охотница остановилась в одной из небольших расселин, что в изобилии встречались по пути. Бросив Сосуду короткое «Спи», воительница взобралась под самый потолок пещерки и за какие-то минуты сплела там подобие гамака из нитей, в котором и заснула.       Пустышу же спалось плохо. Несмотря на чудовищную усталость, он не мог отпустить роящиеся в голове мысли, тревожные и пугающие. Все еще было очень стыдно за свою глупость, и все не давали покоя слова паучихи, которые то и дело звучали в голове на разный лад.       «Тебе не кажется, что лучше бы он был мертв?» — кривлялись в подсознании невидимые голоса, уже совершенно не похожие на голос дочери ткачей. — «Не кажется? Точно? А может так и есть? Может все-таки было бы лучше? Так не кажется ли тебе…»       «Нет, не кажется!» — упрямо твердил про себя Пустышка, плотнее кутаясь в теплый богомолий плащ, который, увы, не был способен защитить Сосуд от дурных мыслей.       Пытаясь хоть как-то отвлечься, Полый пытался думать о работе или о тренировке, на которую уже безнадежно и страшно опоздал. Пустышка не знал и, если честно, боялся спросить, куда ведет его молчаливая больше обычного паучиха, и даже не мог предположить, когда именно сможет вернуться. Хорошо если через пару дней. А если больше? То, что он может не вернуться вовсе, Сосуд даже не рассматривал как возможный исход. Куда страшнее был будущий гнев Наставницы, которая, несомненно, снимет ученику голову при встрече — дважды, когда узнает о причине задержки. Богомолы и пауки никогда не были друзьями, так что… вряд ли Полому удастся изменить мнение Сестры Битвы о Хорнет. Даже если он будет очень убедителен…       В конце концов, Пустому удалось немного подремать. Но даже во сне события прошедших дней и тяжелые думы отказывались покидать голову, воплощаясь в мутные и малопонятные видения, от которых на сердце оставался неприятный тягостный осадок. Пустыш не мог вспомнить, что именно ему снилось, но это, определенно было что-то вязкое, мерзкое и тягучее, липнущее к телу, как оплывшая смола и всепроникающая, как вонючая грязь из стоков. Сосуд был даже благодарен, когда Хорнет грубо выдернула его из мира грез и велела следовать за собой. Спросить, куда они держат путь, пустотный так и не решился.       А паучиха, меж тем, уводила Пустого все дальше от знакомых ему мест. Покинув Перепутье, она пересекла Зеленую Тропу и, поднявшись почти к самым Воющим Хребтам, углубилась в лабиринт коридоров, узких и тесных до такой степени, что обоим путникам приходилось пригибать голову, чтобы пройти. Маленький светомушиный фонарик Пустыша был здесь единственным источником света, и даже Хорнет не брезговала попросить спутника о помощи и свете, когда ей нужно было сориентироваться на очередном перекрестке.       Следить за временем было сложно. Фонарные светомушки светили почти всегда, а других ориентиров вроде растений или диких жуков по пути не встречалось. Сосуд старался ориентироваться по внутренним часам, но после двух почти бессонных ночей, он уже не был уверен, что хочет спать именно тогда, когда надо. Впрочем, спать хотелось почти всегда. Но даже так Полый понимал, что прошло не менее трех дней — именно столько раз они с Хорнет останавливались на ночлег.       Первые два дня до слуха доносился нескончаемый и протяжный гул сквозняка с Воющих Хребтов, оставшихся где-то наверху. От этого нескончаемого воя, похожего на многоголосый стон какого-то древнего чудовища, становилось не по себе, и Сосуду казалось, что если долго прислушиваться, то можно будет различить отдельные слова и фразы. Боясь сойти с ума, он пытался отвлечься на что-то еще, но в узких переходах, где есть только камень, тьма, да спина молчаливой проводницы, не за что было зацепиться взглядом или мыслью. Казалось, что нет и не будет ничего хуже этого жуткого стона, доносящегося, казалось бы, сразу со всех сторон, но беспросветная тишь, опустившаяся на подземелье к третьему дню перехода, быстро доказала, как Сосуд был наивен.       Темные тоннели, то ли выкопанные совершенно безумными жуками, то ли оставленные корнями исполинского растения, давили на разум. Безжизненные и холодные, они пугали не таившимися в темноте тварями, а своим безмолвием. Очень скоро Пустому начало казаться, что он останется здесь навсегда, так и будет вечность бродить по темным лабиринтам, пока что-то не закончит жалкое существование заблудившегося жука.       Особенно пугающими эти мысли стали, когда путники наткнулись на мертвое тело жука. Несчастный, очевидно, погиб здесь давным-давно, и его сухой панцирь бесполезной кучей хитина лежал, перегораживая дорогу.       Заметив труп, Хорнет выругалась и в сердцах расколола мертвый панцирь ударом иглы. Затем, она уселась на пол и разложив на полу самодельную карту, похожую больше на детскую головоломку-путаницу и маленький компас, начала что-то выискивать в хитросплетении линий. Полый все это время покорно стоял рядом, держа фонарик так, чтобы паучихе было лучше видно. В неровном свете светомушек он заметил аккуратную каменную плитку, покрытую неровными буквицами, что лежала подле тела. Похоже, что погибший не выпускал этот камень из рук до самого своего конца. Движимый любопытством, Сосуд подобрал табличку и вгляделся в неровные строчки, пытаясь разобрать не самый аккуратный почерк.       «Центральные врата закрыты, а мост обрушен, но это не единственная дорога. Свобода существует, и есть мир кроме Халлоунеста,» — сумел прочитать Полый, прежде чем его отвлекла Хорнет.       — Не советую, — коротко сказала воительница, не отрываясь от изучения своей путаницы. — Если читать все эти дневники, легко сойти с ума. Особенно в таком месте. Брось.       Пустой чуть удивленно склонил голову на бок, ожидая пояснений, но паучиха более ничего не сказала. Так ничего не дождавшись, Пустыш снова скользнул взглядом по камню, зацепившись за последнюю неровную фразу: «Тьма подступает. Они были правы». На сердце стало гадко. Так и не решившись выбросить пугающую табличку, Пустой убрал ее в сумку. Может быть у этого жука осталась семья, которой хотелось бы знать, что произошло с их родичем. Может… Мысли на этом останавливались, а Полый больше не пытался их снова найти.       — Идем, — вновь приказала охотница, разворачиваясь. — Мы почти добрались.       Путникам пришлось вернуться немного назад, но когда именно уже пройденные коридоры сменились незнакомыми Пустышка упустил. Путешествие продлилось еще несколько часов, прежде чем впереди показался слабый проблеск света — серого и прозрачного. Сложно представить, как сильно Сосуд хотел побежать навстречу этому серому пятнышку. Ему не важно было что там, безжизненная пустошь, кишащие зверьем пещеры или очередные руины — лишь бы наконец покинуть опостылевший лабиринт. Однако Полый сдержался, оставаясь подле Хорнет, которая, пусть и испытала заметное облегчение, не давала воли эмоциям.       Путники оказались на пороге достаточно большой пещеры с высоким сводом. Стены ее казались изъеденными червями от огромного количества пещерок и тоннелей, уводящих куда-то в темноту. Кое-где еще сохранились остатки воздушных дорог и каменных мостов, которые соединяли их в единую и некогда стройную паутину. Дно было покрыто каменными обломками и развалинами каких-то строений, в которых не получалось узнать, чем эти стены были когда-то давно.       — Это крепость Серый Корень, — негромко сказала Хорнет, широким жестом обводя раскинувшееся вокруг пыльное пространство. — Когда-то давно, более трех сотен лет назад, она была пограничной крепостью — вратами, через которые торговцы из других королевств Подземья могли попасть к нам. Когда пришла Чума, жители крепости стали одними из первых, кто поддался ей. Уж не знаю, почему история об этом умалчивает, — паучиха хмыкнула, оборачиваясь к Сосуду. — Чтобы не дать болезни покинуть пределы королевства, Бледный Король закрыл границы, так что ни один жук не мог больше уйти или войти. Серый Корень был заброшен, а все прямые пути сюда закрыты. Но, как видишь, если идти кавернами, дорогу отыскать можно.       Пустышка чуть огорошено кивнул, не понимая, зачем ткачиха привела его сюда и почему все это рассказывает.       — Но это не важно, — продолжала охотница. — Важно то, что в Сером Корне когда-то жила Королева. Тогда это был настоящий сад, а в центре его росло древо. Ты знаешь, что это такое?       Сосуд озадачено покачал головой, вызвав тем самым глубокий вздох у собеседницы.       — Большое растение, — пояснила она, — как куст, только гораздо больше. Это древо было волшебным, и его корни расходились по всему Халлоунесту и даже дальше. Некоторые спускались даже в Бездну.       Пустой молча слушал. Он все еще не понимал, к чему клонит Хорнет, но начинал улавливать определенные связи с собой и тем, что происходит в Халлоунесте.       — Сейчас, как видишь, и древо и корни его исчезли. Никто не знает, куда именно, разве что сама Королева да Бледный Черв. А вот дыры от них остались. И по этим тоннелям можно путешествовать, если знать, куда идти или иметь ориентир. Например, зов.       Покопавшись в своей сумке, Пустой достал очередной лист и спросил:       «Ты думаешь, что именно так мы смогли уйти из Бездны?».       — Я знаю это, — коротко сказала паучиха. — Ты сам разве не помнишь, как шел в Халлоунест?       Сосуд покачал головой и добавил: «Очень смутно».       — Понятно, — кажется Хорнет слабо улыбнулась. — Скажи мне, Тень, что ты сделаешь, если встретишь собрата?       «Обрадуюсь,» — после задумчивой паузы ответил Пустышка. — «Помогу устроиться и научу всему, что нужно, если это потребуется. А еще, наверное, расскажу про Яйцо и что не надо его трогать».       Хорнет тяжело вздохнула и потерла лоб. Вылитая учительница, которая уже не знает, как объяснить маленькому ребенку, что цветочных фей не бывает и это не они приносят росу.       — А если он не поверит? Или не захочет слушать? — спросила паучиха устало. — Если он любой ценой захочет выполнить свое предназначение, даже не имея на то сил? Или уже будет заражен?       Пустышка ничего не ответил, только крепче сжал в пальцах листок, жалобно хрустнувший под когтями. Молчание затягивалось.       — Ты не знаешь, так ведь? — негромко спросила охотница.       Он кивнул, не зная, что еще добавить в свое оправдание. Покинув Бездну, Полый больше ни разу не встречал другого пустого сосуда. Запечатанного Собрата, увы, сложно было считать примером. Привыкнув быть единственным полым, Пустышка совершенно не думал, что когда-нибудь сможет на самом деле столкнуться с кем-то из своей огромной семьи. Разве что иногда, в редкие минуты абсолютного безделья, скуки или отчаянной грусти, в голове мелькала мысль, что, наверное, здорово было бы иметь брата… настоящего брата, родного, который понимал бы тебя уже потому, что вы одинаково пустые. Брата, который не станет смотреть на тебя как на диковинку, который будет тебя слышать и отвечать тебе. Но времени было мало, настроение менялось, и Сосуд не успевал придумать сколько-то внятный план на случай возможной встречи.       — Я так и думала, — продолжила Хорнет. — Послушай меня, Тень. Я хочу, чтобы ты сегодня дал мне ответ на этот вопрос. Что ты сделаешь, если не сможешь договориться с другой Тенью?       «Но как?!» — Пустыш не стал писать. Он всплеснул руками и зажужжал, громко и с вопросом, уверенный, что девушка прекрасно поймет вопрос и так.       — Мы поищем здесь, — коротко пояснила охотница. — Твои собратья, сбиваясь с пути, нередко попадают в Серый Корень и здесь же находят свой конец. Мы постараемся найти кого-то из них, и ты попытаешься с ним договориться. Я не буду тебе помогать, но и мешать — тоже. Если ты сумеешь убедить другой Сосуд сидеть смирно, я не причиню ему вреда. Если нет, то тебе придется самому решать, как поступить. И если это решение будет угрожать Халлоунесту, я убью вас обоих.       Пустышка некоторое время безмолвно смотрел на спутницу, размышляя. Сосуд, прислушивался к ее эмоциям и не чувствовал ни гнева, ни желания убивать — только какую-то странную решимость, отличную от той, что толкала охотницу в бой. Как будто дочь ткачей знала или думала, что знает, что случится совсем скоро, но не видела причины об этом предупреждать. Почему? Пустой был практически уверен, что не получит ответа.       Полый расправил смятый лист и, покрутив в когтях измусоленный карандаш, написал свой последний вопрос:       «После этого, если тебе не придется нас убивать, ты расскажешь, что происходит? Без загадок и увиливаний?».       Воительница чуть зябко повела плечами.       — Хорошо, если ты так хочешь, — сказала она негромко. — И да. Ты можешь отказаться. Тогда я отведу тебя обратно, и мы никогда больше не увидимся. Ты будешь жить как жил. Как обычный жук.       Пустой покачал головой и, убрав лист и карандаш в сумку, махнул рукой, предлагая Хорнет наконец-то спуститься к руинам. В последних словах паучихи он почувствовал запоздалое сочувствие, практически… жалость, как к маленькому ребенку или брошенной личинке. Вот только, Сосуд уже давно не был ребенком и мог постоять за себя, но об этом можно будет поговорить потом, когда условия договора будут соблюдены.       Крепость Серого Корня представляла из себя жалкое зрелище. Ранее Полый уже видел множество руин, оставшихся со времен процветания Халлоунеста или даже еще более ранних эпох. Остатки древних городов Зеленой Тропы, украшенные серыми раковинами коридоры Перепутья и залитые вечным дождем шпили Города Слез, покинутого жителями — они все еще жили, дышали какой-то своей странной силой. В старых переходах чувствовалась энергия множества жуков, сотен поколений тех, кто обитал там когда-то. Легко было представить, что, если появится достаточное количество жителей и отступит чума, заброшенные земли вновь наполнятся жизнью. Даже сейчас, в покинутых пещерах обитало немало жуков, которые по той или иной причине избегали Грязьмута или других селений.       Здесь же не чувствовалось ничего, руины были мертвыми и пустыми. Остатки кладки серыми грудами возвышались над грязным пыльным полом, и между глыбами пробились тонкие и жесткие стебельки осотницы да неприхотливого бледного папоротника. Огрызки каменных стен можно было назвать лабиринтом, если бы не многочисленные дыры, через которые легко мог пролезть даже крупный жук, а кладка стала хрупкой и ломкой, осыпаясь при малейшем толчке. В этом месте, казалось, вовсе невозможно было существовать, и, по мнению Пустыша, жуки прошлого вздохнули с облегчением, покидая это пыльное место, где не было даже светомух. Хорнет, конечно, говорила, что здесь имелся сад и какой-то большой куст с кучей волшебных корней, но сейчас в это верилось с трудом. С тех времен не осталось ни клумб, ни стеблей, ни даже просто пригодной для растений почвы. Сосуд внимательно смотрел по сторонам, но, как ни старался, не мог увидеть и следа былого великолепия — только пыльные камни, в ореоле слабого фосфорного свечения.       Легко было представить, что в этом заброшенном и пустынном месте просто нет ничего живого и можно вечность бродить среди серых груд и не найти ничего интересного. Время шло. Один час, два, три — больше. В своих поисках путники двигались без особой системы. Пустышка, совсем запутавшийся в безжизненных переходах, толком не знал, как именно ему стоит искать. Шаги, даже самые осторожные, казались оглушительными и неловкими в пыльной тиши, они были единственным звуком, нарушавшим скорбное молчание мертвой крепости.       Сосуд пытался беззвучно кричать в Пустоту, надеясь, что собратья услышат его, как слышала Кристалл или отец, но, чувствуя себя очень глупо, замолкал и потом долго не мог заставить себя сделать еще одну попытку. Хорнет действовала решительней. Легкая и стремительная, воительница взбиралась на полуразрушенные стены, повисала на огрызках мостовых опор и с легким гулом рассекаемого воздуха проносилась где-то над головой, слишком ловкая, чтобы оступиться и слишком непредсказуемая, чтобы пытаться следить глазами. Пожалуй, только благодаря паучихе Пустой окончательно не заблудился в этом склепе.       В очередной раз появившись из серого сумрака, охотница позвала его за собой. Мелодичный обычно голос прозвучал в тишине как щелчок плети, и по тому, как холодно держалась охотница, Полый понял, паучья находка совершенно не придется ему по душе.       Они шли дальше и дальше — между обломков стен, по осыпающимся под лапами грудам битого кирпича, сквозь жесткие заросли терновника и бледного папоротника, способных прижиться даже на мертвой почве руин. Сосуд почти бежал, стараясь не выпускать из виду алый плащ спутницы. Та же, будто не замечая, все ускорялась, с помощью невесомых шелковых переправ преодолевая целые кварталы.       Наконец она остановилась возле чудом сохранившейся арки, ведущей то ли к площади, то ли к фундаменту башни. Земля там не была покрыта брусчаткой, а резко уходила вниз, образуя подобие песчаной воронки-ловушки. Борта этой «ловушки» были не сыпучими и легкими, а сухими и отвердевшими от времени. Остатки некогда красивых арок выстроились вдоль котлована, заключая его в кольцо, словно он был чем-то страшно важным.       Паучиха посторонилась и указала пальцем вниз, где в самом центре ямы, на небольшом ровном пятачке, можно было различить скорчившуюся фигурку жучка — совсем маленького, едва ли крупнее пятилетнего ребенка. Похоже было, что несчастный сорвался с края и, не сумев взобраться наверх, просто остался лежать на камнях в ожидании смерти или того, кто эту смерть принесет.       Сосуд, позабыв обо всем, в том числе и об уговоре, перемахнул через край и, вызывая легкие земляные оползни, заскользил вниз. Земля на бортах котлована была черной и сухой, а лапы то и дело цеплялись за омертвевшие тонкие корешки, похожие на переплетшиеся узловатые нити. Легко было представить, что когда-то тут было много растений и, возможно, они спускались от колонн наверху к маленькой круглой площадке, посреди которой хранилось… нечто. Нечто важное для всех. Сейчас же там лежал маленький пустой жучок, который даже не повернул головы в сторону взрослого собрата с шелестом и жужжанием скатившегося на дно.       Пустышка сделал несколько неуверенных шагов к маленькому тельцу и позвал.       «Брат? Ты слышишь меня? Ты ведь можешь слышать меня, я знаю!»       Он ничего не почувствовал в ответ. Маленькое существо, завернувшееся в безразмерный серый плащ, точно такой же был у Пустыша когда-то в детстве, оставалось неподвижным, мало чем отличаясь от трупа. Полый сделал еще один шаг к тельцу, собираясь проверить, в сознании ли найденыш, или он просто находится в стазисе. Склонившись над сжавшимся в комок собратом, Пустышка мягко взял того за плечо и осторожно, чтобы не поранить и не сильно напугать, попытался перевернуть его на спину или чуть-чуть развернуть судорожную «улиточку», которой тот свернулся.       Детеныш пришел в себя мгновенно. Резким, но каким-то неестественным и ломанным движением, как марионетка в руках неумелого кукловода, маленький сосуд вскочил на ноги и тут же вцепился своими крохотными ладонями Полому в шею. Пронзительный скрежещущий вопль прозвучал, казалось, прямо в голове Сосуда, а волна нестерпимой и едкой боли, ослепила на несколько мучительных, растянувшихся в вечность секунд. На него смотрел бледный фарфоровый лик ребенка, такого же пустотного, как и сам Пустышка, и в аккуратных провалах глазниц не было привычной черноты, только ядовитый рыжий свет, выжегший тьму, что тек по маске, подобно каплям раскаленного масла.       Сдавленно выдохнув, Пустой схватил малыша за руки, что с неестественной для столь маленького существа силой вцепились в ворот его плаща, и с усилием отнял их от своей шеи, разведя в стороны. На хитине осталось несколько неглубоких царапин от коготков, но Сосуд даже не заметил их как не замечают легкую рябь в луже на фоне сметающего все на своем пути селевого потока. Боль разгоралась, стремительно заполняя грудную клетку, по крупицам выжигая нутро ядовитым отравленным пламенем, и было сложно, невероятно сложно отделить ее от собственных чувств. Трудно было до конца поверить, что это не его сейчас медленно поджаривает изнутри кусочек отравленного ненавидящего все света, разгораясь все сильнее с каждой секундой.       Жучок снова взвыл, и непонятно было, кричит ли это умирающая под панцирем Пустота, истерзанная заразой, или Чума, обретшая столь непокорную и упрямую оболочку. Он забился, пытаясь вырваться из хватки старшего собрата и, не сумев, резко ударил лапами того в грудь.       «Прекрати! Пожалуйста, успокойся,» — умолял Сосуд, пытаясь удержать трепещущего, как пойманная на крючок рыбешка, собрата. — «Я помогу тебе. Я помогу…»       Ребенок сумел высвободить правую руку и неловко, ломанным и комичным движением, словно сопротивлялся чужой и не очень умелой воле, ударил Пустышку ладонью по лицу. Мир на мгновение вспыхнул багряно-алым. Полый выпустил собрата и с болезненным гудением отшатнулся назад. Ровная площадка кончилась и, оскользнувшись на склоне, Сосуд потерял равновесие и завалился на бок.       «Стой же…» — пустотный мотнул головой, с трудом фокусируясь сквозь пылающую пелену ожога и приподнялся на локте, готовый встать. — «Тебе больно. Я знаю!»       Ребенок неуклюже поднялся на ноги и медленно, через силу, шагнул к старшему собрату. Двигался он с трудом, и было похоже, что жучка привязали на веревку и теперь тащат, заставляя делать шаг за шагом. Головка, увенчанная шестью рожками-зубчиками, напоминавшими корону, безвольно свесилась на бок, а из глазниц стекали крупные отравленные «слезы», капая с подбородка на грудь.       «Я могу помочь», — Пустышка медленно встал, стараясь держаться поближе к земле, чтобы быть с малышом на одном уровне. — «Я еще не знаю, как, но выход должен быть,» — продолжал он, чуть пятясь, чтобы не подпускать детеныша слишком близко к себе. Это было сложно, приходилось кружить вдоль склона, оставаясь на маленьком пятачке ровной земли, где было почти невозможно маневрировать. — «Этот рыжий свет можно погасить… а потом вытравить… и заполнить пустотой. Ну же, маленький брат,» — увещевал Полый с каждой секундой все больше начиная верить, что и правда сможет как-то помочь этому беспомощному созданию. — «Я отдам тебе свою Пустоту, мы затопим этот свет, и он изживет себя. Поверь мне… просто… поверь и не…».       Жучок ринулся вперед. Нет, его словно бросило навстречу старшему, как изломанный чумной снаряд, источающий едкие раскаленные капли. Пустой, кувыркнувшись, ушел с линии атаки и быстро, пока детеныш, распластавшийся на осыпающимся под его весом склоне, не успел подняться, кинулся к нему, придавив к земле.       «Не двигайся! Прошу тебя, не двигайся!» — безмолвно кричал Пустышка, прижимая извивающееся в припадке тельце к земле. Вокруг собрата, подобно каплям расплавленного металла, дымилась воплощенная чума. Капли эти, крупные, с кулак размером каждая, оставляли на хитине глубокие ожоги и почти сразу безнадежно испортили плотный материал плаща, оставив за собой оплавленные дыры, похожие на жуткое кружево. — «Я…»       «Бра… тик…» — зашелестел в Пустоте далекий, искаженный мукой голос. — «Бра-ат…»       Пустышка замер, чувствуя, как внутри него начинает закручиваться штопор из боли, горечи, страха и… радости, искренней, детской, сумевшей пробиться даже сквозь нестерпимую расплавленную боль чумы.       «Бра…т,» — всхлипывал голос, почти неслышимый за нарастающим воем чумного пламени. — «Помо… помоги… помоги мне…»       «Все будет хорошо,» — с трудом выдохнул Сосуд, чувствуя, как маленькая ладошка отчаянно сжимается на его запястье, царапая растрескавшимися коготками неподатливый хитин. — «Потерпи немного, маленький… все будет…»       Он не успел закончить фразы. Голос собрата, все такой же далекий, но набирающий силу, застонал, заплакал в Пустоте, взывая к единственному, кто мог его услышать:       «Больно… мне больно… Жжется. Жжется… ЖЖЕТСЯ! Мне больно! Помоги… помоги мне! Останови… Брат… пожалуйста… останови это!».       «Подожди,» — попытался успокоить ребенка Пустыш.       Он хотел было сказать, что нужно потерпеть совсем немного, что сейчас надо как-то погасить свет, пусть Сосуд и не знал, как именно, а потом… Полый хотел сказать многое, но несчастный ребенок оборвал все мысли единственной пугающей просьбой:       «Убей… меня…».       «Что?» — потрясенно переспросил старший, не веря тому, что только что услышал. — «Нет… постой…»       «Больно… Пожалуйста… Мне больно…» — заплакал в темноте далекий голос маленького собрата. Заплакал навзрыд, как брошенное умирающее под завалами дитя, неспособное выбраться самостоятельно. Сам же он дернулся, забился, пытаясь вывернуться из хватки, расплескал вокруг рыжие жгучие капли, и тишину снова разрезал рвущий душу скрежещущий вой без слов и смысла. А голос все кричал в темноте: — «Жжется! Пожалуйста! Не могу больше! Больно! Мне больно! Больно! Больно-больно-больно-больно! БОЛЬНО! БОЛЬНО-БОЛЬНО-БОЛЬНО! ОСТАНОВИ ЭТО! ОСТАНОВИ БОЛЬ! УБЕРИ СВЕТ! БОЛЬНО! ПОЖАЛУЙСТА! БРАТ! БРАТ, ПОЖАЛУЙСТА! БОЛЬНО!».       Маленький сосуд уже не вырывался. В исступлении он методично бился головой о напитанную чумой сухую землю, и рыжие слезы летели во все стороны, вперемешку с кусочками сухой почвы.       От истошного, бесконечно повторяющегося вопля, казалось, вот-вот лопнет голова, а поперек горла встал колючий жесткий ком, мешающий сделать вдох. Чужая боль, такая страшная, такая всеобъемлющая, топила в себе сознание и мысли. Хотелось кричать самому и биться головой о стены, лишь бы не слышать больше… лишь бы не чувствовать этого. Лишь бы…       Рука медленно, ласково скользнула по плечу малыша и мягко легла ему на шею. Коготь большого пальца уперся в основание головы, сразу под маской. Пустыш дрожал, не в силах сделать последнее решающее движение. А маленький собрат, запертый в своем личном пылающем аду, беспомощно рыдал, наполняя Пустоту ужасающим звенящим эхом.       Сосуд качнулся вперед, перенося вес своего тела на руки. Тонкий детский хитин слабо хрупнул и рассыпался под когтями, а на руки и колени Пустого хлынула раскаленная рыжая жидкость, вскипевшая на темном панцире, как масло на почерневших угольях костра. Боль волной прокатилась по телу, но Полый этого почти не заметил.       С тихим хрустом тельце собрата рассыпалось черным прахом, оставив за собой только прожженный плащ да пыльную маску. Отделившись от шеи, она откатилась на шаг и застыла, воззрившись в потолок серым взглядом на этот раз действительно пустых глазниц. И в тот же самый миг, неимоверно тоскливый, как звон оборвавшейся лески, раскаленный штопор боли, на который методично наматывало внутренности Пустого, исчез, оставив за собой прохладное спокойствие. И даже боль в собственных обожженных руках и ногах не могла его нарушить.       В воздух, отделившись от расплескавшегося едкого яда, поднялся небольшой сгусток черноты. Зависнув напротив Пустышки, он образовал силуэт жучка… силуэт сосуда, совсем черный, закутанный в плащ из струящихся дымных нитей и лишенный маски. На черном лике зажглась пара круглых белых глаз, и Полый отчетливо услышал тихую и далекую мелодию, похожую на колыбельную. Это была именно та музыка, которую сам он слышал в минуты, когда смерть подходила совсем близко, которая успокаивала, убаюкивала и помогала… встать и идти дальше. Или наоборот…       «Нет…» — Пустыш медленно поднял руку навстречу тени, зыбкой и будто рассыпающейся на части. — «Нет… нет! Прости… я… хотел помочь. Я хотел помочь! Я не хотел… убивать тебя…»       Тень не ответила. Приблизившись на шаг, так что ладонь Сосуда беспрепятственно прошла сквозь черную дымку, приятно холодящую ошпаренный хитин, погибший собрат мягко положил свои невесомые ладошки на щеки Пустого и осторожно погладил того по маске.       «Прос…ти…»       Хотелось кричать. Громко. Истошно. Отчаянно. Чтобы разбить эту тишину, чтобы хоть так, воплем, перекрыть разрывающую нутро беспомощную боль. А тень продолжала гладить Сосуд по маске, невесомая и безмолвная. И кусочки Пустоты, отделяясь от черного силуэта, медленно таяли в воздухе.       «Не уходи… Пожалуйста, не уходи,» — умолял Пустой, чувствуя, как стремительно отдаляется сознание собрата, растворяясь в пугающем ничто. — «Я смогу тебя вернуть… я смогу…»       Тень покачал головой и, слегка ткнувшись в Полого лбом, рассыпался множеством шариков Пустоты, напоминающих вблизи быстро истаивающие парашютики одуванчика. Прошло несколько мгновений, и они пропали, а Треснувший Сосуд остался в одиночестве.       В горле заклокотало. Больно. Колко. Судорожные всхлипывающие вздохи нарушили сгустившуюся под сводами тишину, и Пустышка, обхватив голову руками, уткнулся лицом в спекшийся и почерневший гравий, еще хранивший жар чумного огня. Крика не было, лишь вскипел белый духовный свет, переполняя Сосуд, выплеснулся слепящей пеной, бледным пламенем прошелся по дрожащей сгорбленной спине и ветвистыми молниями разошелся в разные стороны, украсив склоны котлована быстро остывающими темными узорами. Полый остался сидеть неподвижно, раздавленный собственным поступком.       Осторожное прикосновение к плечу заставило Пустого поднять взгляд. Рядом стояла Хорнет и протягивала спутнику глефаар — он и не заметил, как умудрился выронить оружие. Пустышка тупо уставился на клинок и, проигнорировав его, потянулся к безжизненной посеревшей маске, оставшейся от погибшего собрата. Сейчас Сосуду было абсолютно все равно, даже если паучиха решит вогнать свою иглу в столь удобно подставленный затылок.       — Ты думаешь, что я бесчувственная, — вместо этого заговорила охотница.       Она не спрашивала, скорее утверждала, как будто могла читать мысли.       Пустыш ничего не думал. Ему было больно так, как, наверное, было только в день смерти Кристалл и Клары. Голос же Хорнет, ровный, спокойный, мелодичный, звучал с неожиданной заботой, и казалось… даже нет, можно было с уверенностью сказать, что именно эта резкая и жестокая паучиха может понять Пустого лучше, чем кто бы то ни был на земле. Понять и разделить его боль, не умаляя ее и ничего не требуя взамен.       — Что я живу только для своей работы. Что защита королевства — единственный смысл для меня, — негромко продолжила Хорнет, крепче, до боли, сжимая плечо Полого. — Ты прав. Потому что если этого не будет делать хоть кто-то… если этого кто-то не сделает, то все вокруг затопит проклятый рыжий свет! — голос девушки сорвался на миг, и ей пришлось тяжело, сквозь сжатые челюсти, вздохнуть несколько раз, чтобы успокоиться. — И кто, кроме меня пойдет на это?       Сосуд не ответил.       — Пойдем со мной, — позвала паучиха, настойчиво потянув Пустышку за собой. — Ты должен увидеть еще кое-что. И возьми его с собой, — она кивнула на потемневшую маску погибшего собрата. — Не стоит ему снова оставаться одному.       Пустыш подчинился. С трудом поднявшись с колен, он, покачиваясь, захромал за паучихой. Маску собрата Полый прижал к груди, и теперь рожки больно впивались в хитин даже сквозь плотную ткань хитона.       Чтобы помочь ему выбраться из котлована, Хорнет накинула Пустому на плечи наскоро сплетенную портупею из шелковых нитей. В другое время тот справился бы и сам, но сейчас пальцы, ошпаренные рыжим светом, потеряли подвижность и пульсировали болью при малейшем движении, а хитин, в том числе и когти, покрылся трещинами и стал ломким, как древесный уголь.       Когда израненный Сосуд выбрался на ровную поверхность, паучиха смотала большую часть нити, но не стала снимать со своего спутника самодельную шлейку. Не тратя слов, охотница просто потянула пустотного за собой, как домашнего мшистика за поводок. Упираться тот даже не думал. Безвольно, как ведомая на бойню тля, он брел за Хорнет, едва переставляя обожженные лапы. Пустыш почти не смотрел по сторонам и не заметил, как они покинули рассыпающийся пыльный лабиринт руин. Дорога пошла резко вверх, и идти на почти негнущихся лапах стало очень трудно. Ткачиха быстро, насколько позволяла поступь раненого, уводила Полого прочь от Серого Корня.       Дорога шла по чуть обвалившемуся серпантину к одной из многочисленных пещер, скрытой за неровным выступом скалы. Вход был закрыт плотным паутинным полотном, которое издали почти не выделялось на фоне серых стен. Сам Сосуд, окажись он тут в одиночестве, наверняка не стал бы забираться так высоко и проверять простую серую стену. Не стали бы, наверняка, и другие путники.       Хорнет, чуть приподняв полог, протолкнула своего гостя внутрь и, скользнув следом, вновь опустила полотно. Внутри Полый остановился, пытаясь привыкнуть к темноте. В воздухе, душном и неподвижном, знакомо пахло ламповым маслом, недорогими курительными благовониями и, кажется, Пустотой. Пустыш растерянно переминался с лапы на лапу и лишь крепче прижимал к груди череп маленького собрата, и когда темноту вспорол бледный свет, он невольно вздрогнул.       Паучиха стояла чуть поодаль, держа в руках крупный люцифериновый шар — пузырь из мембраны какого-то незнакомого животного, наполненный светящимся газом. Их иногда использовали шахтеры или охотники, когда не хотели запасать светомух или жечь свечи. Со временем такие светильники тухли, и чтобы разжечь их вновь, пузырь нужно было потрясти.       В тусклом, голубоватом мерцании фонаря, который Хорнет чуть нервно поднимала на нитке к потолку, взгляду Пустого открылись десятки грубых деревянных полок, рядами приколоченных к стенам пещеры. И на каждой, выстроившись в ряд, лежали белые пустоглазые маски.       Их было много, несколько десятков разновеликих белых ликов — рогатые и безрогие, крупные, маленькие, большеглазые, растрескавшиеся, с отколовшимся рогом или целые. Они смотрели на вошедших неподвижными взглядами пустых… действительно пустых глазниц, будто спрашивая о чем-то. Под этими взорами, молчаливыми и задумчивыми, у Пустышки чуть не подогнулись колени, и он только крепче прижал к груди головку маленького собрата, боясь выпустить ее из пульсирующих болью ладоней.       — Это все полые, которых я встречала на своем пути, — негромко и грустно сказала Хорнет, оборачиваясь к Сосуду. — Не все они осознавали себя. Это печально, но большая часть твоих братьев очень быстро поддавалась чуме, даже если изначально они не были заражены, — паучиха говорила глухо, через силу, сдерживая застарелый горький и беспомощный гнев, который, очевидно, привыкла контролировать, но в этот раз не сумела удержать. — И те, кому я давала шанс. И те, кому пыталась помогать. Они все хотели снять печати. И все поддались свету раньше, чем добрались даже до первой. Ты знаешь, что будет, если разбить Запечатанный Сосуд, не имея сил противостоять свету?       Пустышка кивнул, продолжая отчаянно цепляться за свою ношу. Здесь, посреди пещеры, наполненной телами собратьев, перед бесстрастной когда-то воительницей в алом, которая привела его то ли на суд, то ли на исповедь, Полый чувствовал себя безумно маленьким, жалким, беспомощным, да еще и совершившим нечто непростительное, что невозможно искупить ни слезами, ни покаянием.       — Хорошо, — выдохнула Хорнет. — Не знаю откуда… не верю, что от отца… но ты первый Сосуд, который здраво оценивает свои возможности. Хотя бы в отношении Черного Яйца. Остальные же… — воительница сделала небольшую паузу, будто набираясь решительности. — Я решила, что буду испытывать каждый сосуд, который встречу. Каждый, без исключения. И только те, кто сможет выстоять против меня, хотя бы против меня, смогут попытаться пройти дальше. Я пообещала, что буду следить за ними. Что буду отслеживать каждый их шаг. Что буду помогать, когда потребуется. Направлять. Подсказывать. И никогда больше не буду ни к кому из них привязываться!       Паучиха выдохнула и нервно одернула подол плаща, отворачиваясь от Пустышки.       — Мало кто прошел испытание. Если честно, их вообще не так уж много было — тех, кто дошел до Халлоунеста с чистым разумом. Я… мне показалось неправильным, что их тела… все их тела останутся просто лежать в какой-нибудь дыре или в кустах. И я стала приносить их сюда… сделала что-то вроде усыпальницы. Ты боишься, что вы исчезнете, после смерти, так ведь? Я думаю, что пока кто-то помнит о вас, этого не случится. Им же здесь больше никогда не будет больно и одиноко. Пока я помню, вы не исчезнете. Теперь нас таких двое.       Пустыш стоял, понурив голову. Он не был согласен с Хорнет, не верил, что, устраивая смертный бой, можно действительно найти кого-то достойного и по-настоящему сильного. Ведь дети вырастают. А слабые становятся сильнее. Если дать им шанс. Если научить их быть сильными. Мертвые же… разве можно чему-то научить мертвеца?       Сосуд очень хотел возразить, но молчал, понимая, что сам сейчас мало отличается от охотницы в алом. Маска убитого его же когтями собрата жгла ладони сильнее, чем расплавленный чумной свет. Мертвым больше не будет страшно и одиноко… но и радости они тоже больше не испытают. Почему-то получалось думать только об этом. И слова паучихи не несли облегчения.       — Пойдем, нужно отдать ему последние почести, — сказала воительница, удаляясь вглубь пещеры, где виднелись пустые полки.       На одну из них, самую нижнюю, с помощью Хорнет Пустой и положил безжизненный лик брата, после чего замер перед ним, отупевший от боли и скорби, совершенно неспособный заставить себя сдвинуться с места. Он опустился перед постаментом на колени некоторое время сидел так, неподвижный, как статуя.       Из этого состояния Полого снова выдернула паучиха, вручившая ему небольшую каменную табличку и смоченную в краске кисть.       — Дай ему имя, — пояснила дочь ткачей, поймав непонимающий взгляд своего гостя. — Вы приходите в этот мир безымянными и имеете только номер, как вещи. Это неправильно. Дай ему имя хотя бы посмертно. Ты тоже пустотный, ты имеешь на это право больше, чем я.       Оглядевшись по сторонам, Пустыш только сейчас заметил, что перед каждой маской, перед каждым ликом лежали похожие таблички, на которых убористыми буквицами были выведены имена. И перед каждым именем, как на кладбище в Грязьмуте, стояла небольшая самодельная лампада из панциря мелкого насекомого. Такую же Хорнет сейчас держала в руках, и огонек пламени слабо покачивался, отражаясь в масле и отбрасывая на маску паучихи золотистые отблески.       Вновь склонившись над табличкой, Сосуд с трудом ухватил кисть непослушными пальцами и криво, размашисто, вывел Имя, возникшее в голове, подобно раскаленной вспышке: «Спаркл». Кажется, это слово означало «Искра» на одном из забытых языков, но Полый не был в этом уверен. В любом случае, слова мертвых наречий часто использовались жуками в качестве имен и прозвищ, так что маленький сосуд вряд ли был бы против.       — Хорошо, — вздохнула Хорнет, ставя лампаду на полку против лица Спаркла. Табличку она аккуратно положила рядом.       Некоторое время оба молчали. Пустышка смотрел на то, как горит фитиль, и огонек, отбрасывая на бледный лик маски желтые отблески, делает его почти живым. И легко было представить, что маленький собрат улыбается… одними глазами, как могут только дети Пустоты и Бледного Черва, такие же увечные, как и сам Пустой.       Воительница вновь нарушила молчание первой. Она взяла Полого за запястье, разбудив жгучую боль, и некоторое время придирчиво рассматривала обожженную кисть.       — Нам о многом нужно поговорить, Тень, — сказала Хорнет, потянув Сосуд за собой в глубь пещеры, — но пока ты не можешь писать, этого не получится. Я обработаю раны, и ты ляжешь спать. Утром тебе станет легче. Тогда и побеседуем.       Не слушая слабого протестующего жужжания, паучиха увела его в маленький закуток с самодельным лежаком и плоским камнем, играющим роль стола. Там воительница отчасти помогла, отчасти заставила Пустого снять одежду и тщательно обработала ожоги сначала каким-то шипучим раствором, от которого, казалось, хитин вот-вот растворится, изойдя на пену, а потом густой дурно пахнущей мазью, похожей на чью-то студенистую слизь. Как ни странно, после этого боль совсем отступила, сменившись колким онемением, и измученный Пустышка уже спокойно наблюдал, как паучиха оплетает его руки и ноги тонкими полосами липкого паучьего шелка.       — Ложись здесь, — велела дочь ткачей, собирая опустевшие скляночки от лекарств в сумку. — Я покараулю.       Ответить или возразить Хорнет не позволила, удалившись ко входу в усыпальницу. Пустышке же только и оставалось, что послушно завалиться на бок и постараться отдохнуть. События дня давили на разум, и, пусть Сосуд не был уверен, что сумеет уснуть, он понимал, что несколько часов спокойного бездействия пойдут на пользу. Даже если сейчас это кажется глупым.       Проснулся Полый с тяжелой, гудящей головой и мерзким царапающим ощущением в груди и гортани, как будто наелся битого стекла. И пускай Сосуд не знал радости приема пищи, ему казалось, что сравнение весьма… близко к истине.       Пустыш не помнил, когда точно погрузился в сон, и, признаться, не был рад пробуждению. В голове прояснилось, и события прошедшего дня, подобно слепящим вспышкам, возникали перед внутренним взором, причиняя мучительную боль.       «Братик…» — все еще звучал в голове далекий зов маленького собрата, живьем сгорающего в чумном пламени, и только от этого хотелось выть — кричать в Пустоту до исступления, до ломоты в груди и задыхающегося хрипа в горле. Кричать, даже не имея голоса.       Пустой медленно сел, откинув в сторону грубое паутинное покрывало. Он не помнил, чтобы накрывался им, и можно было только поблагодарить Хорнет за неожиданную заботу, в пещере было зябко. Боль в обожженных руках и ногах отступила, сменившись легким зудом, а к пальцам вернулась подвижность, пусть и ограниченная тугими паутинными повязками. Это означало, что прошло немало времени — не меньше двух суток — примерно столько требовалось Сосуду, чтобы частично восстановиться после серьезной травмы без помощи магии волшебных источников, раскиданных по Халлоунесту. Не желая доставлять спутнице еще больших проблем, Полый похромал к выходу.       Пещеру освещали только тусклые огни множества лампад. Пока Пустышка спал, Хорнет заменила масло в чашечках, и теперь перед каждым фарфоровым ликом слабо трепетал маленький язычок пламени, порождая хоровод теней и бликов, делающий пустые взгляды мертвых собратьев почти осмысленными. Завороженный и смущенный этой картиной, Сосуд замедлил шаг и остановился, замерев молчаливым изваянием перед последним пристанищем Спаркла. Горечь вины снова подкатила к горлу, и Полый обхватил себя руками, пытаясь хоть так сдержать крупную дрожь терзавшую тело. Тысячи мыслей, так и не оформившись, роились в голове, проклиная бестолкового жука, который пошел по самому легкому пути, вместо того чтобы немного подумать и найти способ… погасить… чуму? Как? Да мало ли. Мало ли…       — Нет, — голос паучихи нарушил тишину, подобно одинокому звону струны. — Он не злится. И не винит тебя.       Охотница, поправив за собой полог, подошла к Пустышке и встала рядом, также наблюдая за танцем лепестка пламени.       — Ты поступил правильно, — добавила она после недолгой паузы.       Сосуд тихо зажужжал, выражая сомнения в словах спутницы. Та же, по-видимому, услышала в этом звуке вопрос.       — Потому что ты бы не смог помочь ему как-то иначе, — ткачиха говорила тихо и уверенно. И не было в этих словах попытки успокоить, скрыть вину за лицемерными увещеваниями, была вера — холодная, горькая, но искренняя. Та самая вера, почти знание, которая приходит лишь когда все усилия пошли прахом. Хорнет была уверена в своих словах, жестоких, холодных, как камень под лапами, но в то же время несущих некоторое… не облегчение, но спокойное смирение с тем, на что ты неспособен повлиять. Оно позволяло жить дальше… Позволяло не сойти с ума, запутавшись в бесконечных «но» и «если». — Чуму невозможно вылечить или извлечь, не разбив при этом сосуд, каким бы он ни был, полым или не полым, — продолжала девушка. — Если бы ты помедлил, то рыжий свет постепенно выел бы его изнутри, выжег бы Пустоту, оставив хрупкую, безумную, сочащуюся заразой оболочку, без намека на то, чем зараженный был раньше. Но до этого момента он бы еще долго горел без возможности как-то облегчить свою боль. Тень, знаешь… не каждый обладает такой волей как Вессель. Чтобы сдержать ярость бога нужно быть очень сильным. Обычно жукам… и сосудам хватает капли.       Полый посмотрел на свои руки, все еще стянутые полосками липкого шелка, и тяжело вздохнул, принимая правоту паучихи. Легко было судить со стороны. Пустышка привык видеть брата, способного терпеть жуткую боль на протяжении многих лет, привык сам принимать боль других, пить ее, пытаясь хоть так уменьшить чужие и свои страдания, и даже не думал, что для кого-то это все может оказаться… слишком страшным. Настолько страшным, что забвение в ничто может показаться лучшей альтернативой.       — Ты сможешь писать? — спросила Хорнет. — Я обещала рассказать тебе то, что знаю, если ты поступишь верно. Тебе наверняка захочется задавать вопросы, а я не слышу Пустоту.       Сосуд кивнул и протянул собеседнице свои спеленатые ладони, прося таким образом снять повязки. Та хмыкнула и с помощью маленьких фигурных ножниц, извлеченных из поясной сумки, разрезала паутинные варежки, стягивающие пальцы Пустыша.       — Я уже и забыла, как быстро вы восстанавливаетесь, — усмехнулась воительница, разглядывая чуть потрескавшийся хитин на руках у Полого — все, что осталось от страшного ожога. Через несколько суток, пропадут и они, только обломанные когти какое-то время будут напоминать о травме.       Они прошли вглубь пещеры, где Пустышка оставил свою сумку с вещами.       — С чего бы начать… — вздохнула Хорнет, устало приваливаясь спиной к каменной стене. — Ты знаешь про Лучезарность и Сосуд, как я поняла, знаешь и о причинах чумы, — дождавшись кивка, паучиха продолжила. — Добавить, если честно, нечего. Разве что… На Халлоунесте до сих пор висит Барьер. Когда-то давно, еще до моего рождения, он был абсолютным. Никто не мог войти и не мог выйти. Бледный Король возвел его вскоре после того, как Серый Корень забросили, чтобы остановить распространение чумы по миру и запереть ее в границах королевства.       «А я читал, что кроме Халлоунеста нет других государств,» — недоуменно написал Пустыш. — «Разве не Отец дал жукам разум? И разве жуки не превращаются в зверей, без его благословения?».       Задавая вопросы, Сосуд старательно вспоминал все, что знал об истории мира, и, как оказалось, знаний этих было катастрофически мало. В основном об истории родного королевства, жучку рассказывала Кристалл, мешая факты со сказками или Старейшина Зен, когда пустотному удавалось присутствовать на уроках в грязьмутской школе. Сериз вовсе не задумывалась о подобных вещах, Огрим больше рассказывал о своих собственных приключениях и друзьях-рыцарях, а наставники Палестры как-то не затрагивали эту сторону жизни.       — Может и дал, не знаю, — пожала плечами паучиха. — С него станется. Но сделал он это задолго до основания Халлоунеста и, разумеется, им не ограничивался. Мир же куда больше, чем наши подземелья. Есть другие королевства. И другие боги.       Пустышка озадаченно зажужжал.       «Почему тогда о них никто не знает?» — спросил он после недолгой паузы.       — Из-за купола, — ответила Хорнет. — Он висел над Халлоунестом так долго, что многие его жители просто забыли, что был когда-то и внешний мир. Некоторые, конечно, узнавали о нем. Возникало недовольство, и Бледный Король изменил матрицу заклинания, так что стало возможно выходить наружу и попадать внутрь. Правда жуки, покидающие Халлоунест, теряли все свои воспоминания о нем.       «Зачем?» — только и смог спросить удивленный Пустыш. Подобная мера казалась, мягко говоря, глупой. Сложно было представить, что Отец делал все это из вредности или от нежелания отпускать своих жуков куда-нибудь еще, однако придумать достаточно весомую причину не получалось.       — Чтобы чуму не разнесли по миру, — терпеливо повторила воительница. — Чума — это болезнь разума. И ее причина — Лучезарность. Ей начинают болеть либо те, кто имел тесный контакт с источником, как вы, к примеру, либо разные мечтатели, у которых и без того голова не в порядке, либо те, кто знает о богине. А если жук забыл о ней, о чуме и обо всем с этим связанным, то и заболеть уже не сможет.       Сосуд покачал ладонью в воздухе, выражая тем самым свое недоверие. Цефей всегда говорил, что болезни вызывает грязь, споры грибов или невидимые вредные жучки, и чтобы не заболеть, нужно мыть руки, следить за царапинами и не лезть в нехорошие места. А если забыть о спорах или грязных лапах, то это совсем не помешает тебе заболеть. Скорее наоборот.       — Ладно, — паучиха подняла руки, показывая, что сдается. — Просто не будем об этом, хорошо? Сам спроси у Отца, раз он к тебе в сны заглядывает.       Пустой кивнул и снова потянулся к записям:       «Почему ты убиваешь сосуды?» — записал он и передал лист собеседнице.       — Я их испытываю. Слабые — умирают — ответила Хорнет. — Потому что знаю, что они пришли на зов Весселя, и что они будут пытаться заменить его. Это… необходимо, как бы жестоко не звучало, он не может и дальше сдерживать чуму. Но новый запечатанный сосуд должен быть… хотя бы в половину столь же сильным как он, чтобы подарить Халлоунесту несколько спокойных лет.       «А потом?» — спросил Полый, чувствуя, как от этого вопроса по спине пробегает неприятный холодок.       — А потом все начнется сначала, — пожала охотница плечами. — Только печатей уже не будет. Так что… нужен кто-то действительно… особенный.       Повисло нехорошее молчание. Ситуация Сосуду не нравилась. Получалось, что как бы они ни старались, сколько жертв бы ни приносили, рано или поздно, королевство затопит чумой. И все будет… напрасно? От этой мысли веяло какой-то горькой безнадежностью.       «И ты просто ждешь особый сосуд?» — спросил он, когда молчать дальше сил уже не было.       — Не только, — покачала головой воительница. — Я стараюсь помочь жукам. Убиваю зараженных на крупных дорогах, вывожу заблудившихся, отрезвляю… мечтателей, — она зло хмыкнула. — Некоторых не по одному разу. Стараюсь завернуть путников из других королевств, если встречаю таких. Слежу за храмом, за печатями, за вратами… — паучиха осеклась, как будто сказала что-то лишнее и замолчала.       Пустыш склонил голову на бок, пытаясь поймать взгляд собеседницы и, не преуспев в этом, написал:       «То есть, ты занимаешься тем, что сторожишь Сосуд?»       — Почти, — уклончиво отозвалась собеседница. — Делаю то, что считаю нужным.       Кивнув, Полый продолжил прощупывать почву:       «Если я спрошу про печати, врата и все остальное, ты мне расскажешь?».       Хорнет покачала головой.       — Я тебе еще не настолько доверяю, Тень, — пояснила она. — Может быть потом. Скажи мне лучше. Что ты собираешься делать теперь?       «Я хочу помочь,» — сразу, не дав себе времени задуматься, ответил Сосуд. — «Защищать Халлоунест. Пока отец не вернется».       Паучиха чуть повела плечами.       — Ты уверен, что справишься? Это трудно, а ты, я вижу, слишком добрый для подобного бремени.       «Может быть как раз чего-то доброго не хватает?» — упрямо возразил Полый. — «Можно действовать иначе. Тебе обязательно убивать сосуд, когда ты его испытываешь? Можно ведь просто сказать, чтобы не лез».       — Да потому что вы, сосуды, упрямцы непроходимые! — внезапно взъярилась воительница. — Не слышите вы ни предупреждений, ни прямых запретов. А когда впереди появляется цель, то только смерть вас и останавливает. Я пыталась говорить с ними! Или, думаешь, у тебя получится лучше?       «Я могу попробовать,» — чуть виновато, позволив паучихе успокоиться, ответил Пустыш. — «Мы все знаем, что не совершенны и не можем заменить брата. Но мы все созданы, чтобы защищать Халлоунест. Это заложено в нас с самого начала, нужно просто сказать нужные слова. А вместе с кем-то еще, может быть, получится придумать план и решить, что делать».       Хорнет долго молчала, глядя на кривые буквицы последнего послания Сосуда. Потом она глубоко вздохнула и без сил опустилась на пол напротив.       — Ты так просто говоришь об этом. Ты правда веришь в свои слова?       «Знаю,» — ответил Полый, усаживаясь на колени напротив. — «Я очень мало чего знаю, но тут уверен. У нас есть цель, но брат — просто самый очевидный путь к ней. Можно найти другой».       — А что, если у тебя не получится убедить своего собрата? — устало спросила паучиха. — Убьешь его?       Пустышка пожал плечами. Он не хотел сразу говорить «нет», пусть все в нем было против подобного решения, однако Сосуд опасался, что такой ответ может не понравиться вспыльчивой без меры дочери ткачей.       — Они все становились жертвами чумы, даже если проходили испытание, — негромко сказала охотница. — Ты здесь скорее исключение из правил.       Пустой чуть виновато отвел глаза и почесал правое бедро, все еще хранившее шрамы, оставленные кристаллическими иглами. Говорить, что не является исключением, Сосуд не стал. Ткачиха и без того не слишком верила пустотному, а после таких слов, чего доброго, решит добить.       «Я не хочу никого убивать», — написал он вместо этого.       — Ты вообще когда-нибудь отнимал жизнь у жука? — спросила Хорнет, внимательно вглядываясь пустотному в лицо. — Разумного и не зараженного.       Полый подавленно кивнул. Он не знал, может ли богомол-предатель, сброшенный с крыши в Городе Слез, считаться не зараженным, но тот воин, определенно, был разумным. К тому же, Пустой прекрасно понимал, что рано или поздно ему придется столкнуться в схватке с разумным жуком, когда не будет возможности поговорить или закончить бой мирно.       «Это другое,» — написал Сосуд. — «У меня не было выбора. Я хочу хотя бы попытаться».       — Чем другой сосуд отличается от того жука? — зло спросила Хорнет, бегло пробежав взглядом по строчке. — Спаркл тоже не оставил тебе выбора. Почему думаешь, что с другим полым будет иначе?       Это был удар ниже пояса. Пустышка ссутулился, вжав голову в плечи, будто паучиха стегнула его одной из своих заклятых нитей, и отвернул лицо. Повисла напряженная тишина. Воительница ждала ответа и явно не собиралась продолжать разговор.       «Он назвал меня братом,» — невпопад ответил Сосуд, чувствуя себя настоящим ничтожеством под горящим взглядом собеседницы. Хотелось добавить что-то еще, какой-нибудь аргумент, с которым эта фраза не будет звучать настолько глупой. Но слов больше не было, и Пустышка, выронив карандаш, обхватил себя руками. Сейчас он в который раз за жизнь жалел, что не может заплакать.       Взгляд Хорнет неожиданно смягчился.       — Этого… было достаточно для тебя, не так ли?       Полый кивнул, избегая смотреть на паучиху. Казалось, еще секунда и та, поднявшись, бросит уже знакомое «все с тобой ясно» и удалится в пыльную темноту, оставляя Сосуд наедине с его слабостью. Но воительница осталась на месте.       — Хорошо, — выдохнула Хорнет, все-таки поднимаясь. — Если я встречу сосуд, который избежал заражения, и который, очевидно, не сможет пройти моего испытания, я отведу его к тебе, Тень. И уже ты будешь растить его, как те гусеницы растили тебя. Ты должен будешь дать ему цель и научить не лезть туда, куда слабакам лезть не стоит. Но я не могу гарантировать, что более сильные твои собратья переживут схватку. Я не собираюсь сдерживаться.       Вскинув голову, Пустыш с воскресшей надеждой смотрел на паучиху, и когда она закончила говорить, истово закивал, соглашаясь.       — Что же до помощи, — воительница хмыкнула. — Если ты сократишь количество чумных оболочек на дорогах Халлоунеста, простые жуки скажут тебе спасибо. Этого пока будет достаточно.       Пустой, чуть воодушевившись, снова кивнул. Паучиха, пусть и не принесла большой ясности, но дала цель, а вместе с ней и надежду. Ведь пока они что-то делают и не сидят, предаваясь унынию, все выглядит не так плохо. Пусть даже это такие мелочи как истребление чумных оболочек или воспитание маленьких пустышек вроде самого Полого. Хотелось верить, что Хорнет сдержит слово, если встретит таких.       — Замечательно! — сказала плетельщица и небрежно бросила в Пустыша комом из аккуратно заштопанного плаща и хитона, которые подобрала с ложа. — Тогда собирай вещи и пошли отсюда. Я не собираюсь и дальше торчать в этой дыре.