Символ надежды

Что главное, когда просыпаешься утром? Не знаю как у вас, а мне, для начала, важно понять, где я проснулся. Медленно открываю глаза, взгляд упирается в серый потолок. Делаю глубокий вздох, потягиваюсь, ощущая под собой комковатый матрас, и провожу руками по шероховатому постельному белью. В воздухе пахнет лекарствами. Я в больнице? Поднимаю руки. Они не привязаны. Значит, это был не приступ? Или он был не такой сильный как последний. Провожу ладонями по лицу, запуская пальцы в волосы, сжимаю их и с силой тяну вверх. Ничего не понимаю. Какой сегодня день? Завтра или послезавтра? В общем, на днях должна быть моя выставка. Она уже была? Что-то случилось? Почему я ничего не помню?.. Так, ладно, как всегда начну с простого. С того что знаю. Меня зовут Пит Мелларк. Мне, скоро, тридцать четыре года. Я родился в дистрикте Двенадцать. Мои родители владели пекарней. У меня было два брата. Они все погибли в один день, как и большая часть жителей Двенадцатого дистрикта. Я победитель 74 голодных игр. Участник квартальной бойни. По приказу бывшего президента был подвержен охмору. Делаю глубокий вдох. У меня была любимая… Была… Выдыхаю. Решаю не продолжать. Всё это давно в прошлом… Встаю с постели, подхожу к окну и, опираясь на подоконник, смотрю на улицу. Я узнаю этот вид из тысячи: Капитолий. «Центральная психиатрическая клиника». Усмехаюсь и оглядываюсь: как я сразу не понял, это же моя палата, сам выбрал её (ВИП-клиент как-никак) из-за того, что окна выходят на запад, хотя сейчас трудно определиться со временем суток. Зима. Часы показывают семь. На улице хмуро, но это точно утро. Такое же серое как моя жизнь. Пятнадцать лет прошло с того дня как, знаменуя начало новых времён, последняя стрела Сойки положила конец тирании, попав в сердце Коин. Все эти годы я пытаюсь научиться жить. Счастливо уже не получится… хотя бы просто жить, а не существовать. Панем постепенно восстанавливается. Стихли последние очаги восстаний, дистрикты живут свободной жизнью. Появились новые города и небольшие поселения, строятся дома, дороги, фабрики, заводы. Гнет голодных игр больше не висит над детьми и их родителями. Страна возродилась из пепла. Как и люди. Все кроме нас, бывших победителей, точнее, кроме меня… Моя боль не даёт начать нормально жить. Я часто вижу сны о том, какой она могла быть с ней, моей Китнисс… Я вижу нас в нашем доме, вижу наших детей, наши ссоры и примирения, но… этого никогда не будет. Мы никогда не будем вместе. Мы никогда не будем счастливы. Потому что нас нет. Я тысячу раз сходил с ума, не зная, где она. Я пытался начать жизнь с нуля, но не могу без Китнисс. А она… Она умерла… Так считают все. Почти все. Распахиваю окно, по моей просьбе оно не запирается как в других палатах, вдыхаю влажный воздух, еще не пресыщенный запахами большого города. С тех пор как столица перестала регулировать климат, зимы здесь стали гораздо холоднее, но все равно не идут ни в какое сравнение с Двенадцатым. Сажусь на подоконник. На улице уже шумно, ведь неугомонная столица никогда не затихает. Когда одна её часть засыпает, вторая только-только просыпается. Смотрю как проспект наполняется людьми, спешащими кто куда. Даже в собственном доме, в глуши Двенадцатого, где в свободное время предпочитаю скрываться от всего мира, я не чувствую себя более одиноким чем здесь, внутри этого человеческого муравейника. Не люблю Капитолий и никогда не привыкну к этому ритму, но много лет я был крепко привязан к нему. По решению суда раз в год меня обязали ложиться в клинику добровольно, как они это называли, для профилактики. Но бывало, я попадал сюда после очередного приступа. Нет, тот яд не действует уже многие годы. Моя проблема в другом: я не смирился со смертью Китнисс. И не смирюсь! Никогда. Это слабость и одновременно сила, что до сих пор держит меня в этом мире. Я продолжаю рисовать её, я продолжаю ждать, я не прекращаю поиски. Найти ее — моя цель, завет, оставленный ментором, и мечта. А от мечты трудно отказаться. Легче усложнить путь к ней, чем поверить, что задуманному не дано осуществиться…* Пусть от этого мне только хуже, но я не верю, что её нет. После того как Китнисс приговорили к ссылке в Двенадцатый, я ещё несколько месяцев вынужден был провести в этом городе. Но я знал к чему стремиться. Душа рвалась в родной дистрикт. И я вернулся. К ней. Знал, что будет трудно, ведь я сам себя боялся. Но больше боялся оказаться ненужным. Лишним. Наша первая встреча не была идеальной. Но она состоялась. Каждый новый день дарил новую победу, и надежда на то, что когда-то всё будет хорошо, росла и крепла. Мы сближались медленно и осторожно, но с каждым разом тугие путы, сковывавшие наши души, слабели, и мы становились ближе. Шаг за шагом. Днём мы загружали себя делами, лишь бы не было времени думать о потерях. Китнисс снова начала охотиться, помогала Сальной Сей в столовой, я пек хлеб, участвовал в разборе завалов и восстановлении дистрикта. Вечером мы приходили домой, готовили ужин, приводили в чувства нашего ментора, иногда это удавалось с трудом, иногда не удалось совсем, но мы старались. Мы вместе работали над книгой памяти, я рисовал иллюстрации, Китнисс писала истории о каждом дорогом нам человеке. Заканчивать эту книгу мне пришлось уже одному. Ее выпустили огромным тиражом и распространили по всему Панему на десятую годовщину революции. Ну и конечно мы снова спасали друг друга. Теперь от кошмаров. И хотя почти каждую ночь мы проводили в одной постели, окончательно съехались только через полгода, а еще через несколько месяцев декабрьским вечером, сидя у камина, в ночь, что раньше называлась рождественской, мы обменялись кольцами, запекли хлеб и произнесли клятвы: «Быть верными друг другу, быть честными друг с другом, любить друг друга пока смерть не разлучит нас и даже после…» Тогда казалось, все плохое позади, а впереди только лучшие дни. Но счастье рухнуло в один миг. Мы расстались. Не по своей воле. Я до сих пор не могу простить себя за то, что не смог сберечь нашу семью… Через неделю после того как были подписали документы и мы с Китнисс официально стали мужем и женой, по законам нового Панема, в наш дистрикт волной нахлынули журналисты. Эффи миллион раз извинялась за то что не удержалась и поделилась этой новостью в столице. Она до сих пор корит себя и при встрече прячет глаза, хотя я её не осуждаю. Какой смысл? Всё равно уже ничего нельзя изменить. Да и разве она виновата в том, что эти стервятники в поисках сенсации не гнушались копаться даже в нашем мусорном баке?.. Новым был Панем, дома, дороги, а взгляды жителей столицы во многом остались прежними. Им до зубного скрежета хотелось знать, как живут знаменитые несчастные влюбленные. Тем более, что первую годовщину революции мы осознанно пропустили. Слишком рано, слишком больно. Слишком… Журналисты преследовали повсюду, куда бы мы не шли: в лесу, в городе, в деревне победителей. Я бы наверное не удивился, найдя кого-то из них в нашем шкафу или кладовке. Осада продолжалась больше месяца, все сильнее угнетая с каждым днем. Их не пугали ни вьюги, ни снег, ни мороз. Китнисс была на грани истерики, я все чаще находил себя либо под струями ледяного душа, либо на кухне вцепившимся в спинку стула, и в конце концов не выдержал… Смутно помню следующие события. Какими-то обрывками. Отдельными кадрами. Помню как журналисты окружили нас на улице. Помню щелчки и вспышки фотокамер. Помню как Китнисс вцепилась в мою руку, когда посыпались вопросы про Прим, мои приступы и про нашу свадьбу. Помню как ее затрясло… А дальше меня накрыла черно-красная пелена. Я виноват. Сорвался, потерял контроль. Это всегда было самое сложное, сдерживать себя, когда отключалось сознание, когда гнев застилал глаза, а кровь стучала в ушах, отстраняя другие звуки, когда злость становилась нестерпимой, а монстр требовал отпустить его на волю… Не знаю, сколько это продолжалось. Ярость кипела с такой силой, что я не почувствовал ни одного укола. Очнулся я уже дома. Спустя двое суток. Китнисс с Хеймитчем были рядом. Тогда я узнал о том, что мой переродок вырвался, но его целью теперь оказалась не Сойка, а кучка пестрых папарацци. В тот день скандальный эфир прервали на самом интересном месте. Я разгромил камеры и чуть не забил до смерти не успевшего удрать оператора. Потом меня скрутили миротворцы, а Хеймитч оттаскивал Китнисс от них. Нас всех увезли в больницу, осмотрели, затем отпустили домой. На высшем уровне приняли решение о моей обязательной госпитализации и последующем лечение. И это не обсуждалось. Я был угрозой, для всех. Я это понимал и готовился к отъезду, но боялся за Китнисс. Боялся навредить ей, но и оставлять, ведь выехать ей не разрешили, я тоже боялся. И не зря. Я помню наше прощание на вокзале Двенадцатого, тепло её ладони сквозь оконное стекло, её глаза, блестящие от сдерживаемых слёз, обещание ждать. И она ждала… Я знаю. Помню как Китнисс ускоряла шаг, когда поезд стал набирать ход, как бежала по перрону, как остановилась на краю, когда железная гусеница с лязгом и грохотом рванула в сторону столицы. Последнее, что я успел заметить, как она рухнула на колени, прямо на снег. Я чувствовал, как она захлёбывается слезами, пряча в ладонях мокрое лицо. Тогда я понял, что зря поддался её уговорам и дал согласие на то, чтобы Хеймитч поехал со мной. Вот моя главная ошибка. Моя вина. Осторожно скрипит дверь, и ровные уверенные шаги раздаются по палате. Поворачиваю голову чтобы рассмотреть посетителя. Майор Хоторн, собственной персоной. — Что, Гейл, на службе все так плохо, что решил подработать санитаром? — спрашиваю я, замечая поднос в его руках. — Так-то ты встречаешь старого друга? — усмехается он, расставляя еду на столе. — Завтрак подан, господин Мелларк. Ухмыляюсь, спрыгивая с подоконника. Кто бы сказал тогда, в мои восемнадцать, что мы с Хоторном станем друзьями — рассмеялся бы в лицо. Но жизнь штука непредсказуемая. Неожиданно, но именно Гейл вытащил меня из ямы отчаяния, в которую я провалился, когда по Панему разлетелась весть сначала об исчезновении, а затем, спустя три месяца, о гибели Китнисс. Именно Гейл возглавлял поисковый отряд тогда. И только он и я, ещё Хеймитч, пока был жив, до сих пор не верим в её смерть. Мы ни разу не были на ее бутафорской могиле, мы не посещаем мероприятия, приуроченные к дню ее памяти, и её портрета, как бы на этом не настаивало окружение, до сих пор нет в Книге памяти. И не будет. Как её муж, я никогда не дам на это согласия. — Какой сегодня день, что с выставкой и почему я здесь, Гейл? — спрашиваю, пожимая его руку. — Что-то случилось, почему я ничего не помню? Друг реагирует спокойно. Отчитывается с присущей ему военной интонацией, словно рапортует. — Так, Пит. Все нормально. Выставка через два дня. Ты здесь… — он замолкает и внимательно смотрит на меня, — обещай не задавать лишних вопросов. — Что я здесь делаю, Гейл? — сильнее сжимая его руку, спрашиваю я. — Я тебя усыпил. — Что ты сделал? — Мои брови ползут вверх, чувствую, как начинаю злиться. — Подсыпал тебе снотворного, но это только для твоего блага. Горько усмехаюсь, толкаю его кулаком в плечо и опускаюсь в кресло, провожу ладонями по лицу. — Говоришь, как она тогда. — Да, я помню, сироп на первых играх. Тяжело вздыхая, Гейл опускается на соседнее кресло. В палате на несколько секунд повисает тишина, пока ее не разрушает протяжный вой сирены, доносящийся из-за окна. — Зачем ты меня усыпил? — спрашиваю я. — Тоже бегал на пир добывать лекарство? — В каком-то смысле… — Гейл несколько секунд смотрит на меня и задумчиво произносит. — Удивительно… — Что? — Так, — как от комара отмахивается он от вопроса, — пей кофе, через двадцать минут у тебя очень важная встреча. — Какая встреча? С кем? И где здесь? — Да, Пит, прямо здесь. Только давай без лишних вопросов, — командным голосом отрезает Хоторн, откидывается на спинку кресла, заложив ногу на ногу. — На меня вышел один человек, и будет лучше, если вы познакомитесь без камер… И под присмотром врачей. — Странный способ заводить новые знакомства. Тебе не кажется? — Нет, — друг усмехается, — я не могу знать, как ты отреагируешь на… такие новости. Сам не сразу поверил, думал, последствия той контузии. — Поверил во что? Друг молчит. Начинаю злиться. Не люблю когда от меня что-то скрывают. Залпом выпиваю чашку кофе. Почему нельзя сказать все напрямую, зачем устраивать цирк? Только собираюсь высказать всё Хоторну, но тот прерывает меня коротким: — Собирайся, сейчас сам все узнаешь.