Поезд №139Н

Чуя путался в показаниях, сидя на пластиковой табуретке в углу кухни. Ему хотелось схватиться за голову, зарыться пальцами в волосы и вырывать их, волосок за волоском, а лучше — сразу целый колтун, чтобы хотя бы попытаться привести свой рассудок в порядок. Но слабость показывать было нельзя. Если бы он чуть расслабил напряжённое тело и мелко затрясся, если бы закрыл лицо ладонями, если бы выкинул хоть что-нибудь подобное — точно попал бы на балкон. — Так, — прервала его строгим голосом Мать, называть её иначе хотя бы в пределах собственной головы Чуя не умел и не хотел, — прекрати бубнить и начни сначала, — он хотел было повиноваться, но Мать резко добавила. — И что за тупая привычка — носить перчатки в доме? Снимай, живо. Чуя хотел попросить не отбирать хотя бы этот маленький подарок, хотя бы этот лучик надежды, ведь, пока чёрная ткань касалась ладоней, он где-то на задворках сознания помнил, что этот придурок — плевать уже, что по имени — Осаму не хотел бы, чтобы Накахара потерял контроль и навредил себе. Но Чуя промолчал и, еле контролируя пальцы, стянул перчатки и аккуратно положил на рюкзак, трепетно подержав ладони сверху на секунду дольше положенного, прежде чем снова сжать в замок на коленях. Дорожный рюкзак так и стоял в ногах — неприкаянный. Да и каким ему ещё быть? Чуя домой-то вернулся всего час назад и всё это время не вещи разбирал, а пытался что-то доказать. Доказать правоту он уже пару лет не надеялся, оставалась пытаться отстоять хотя бы невиновность. Ведь кто порочит спокойствие главы жюри — порочит честь школы, а кто порочит честь школы, тот порочит честь семьи. Порочить честь семьи — это будто статья о госизмене. Либо балкон, либо «одна комната», либо их произвольное сочетание на длительный срок. Мать удовлетворенно кивнула и села за стол, опёрлась подбородком на руки и внимательно уставилась на Чую, мол, давай, опиши ещё раз, как ты себя, а, главное, нас опозорил, и почему это мне звонил директор школы не потому, что ты взял какой-то там свой очередной непонятный трофей, а потому что показал себя социально-опасным и невоспитанным дурачком?.. Отец же слушал весь предыдущий часовой диалог вполуха, не выражая никакого желания вникать. Он всегда сталкивал на жену грязную работу, а работа с непутёвым ребёнком казалась ему не только грязной, но и скучной. — Ко всему прочему, у тебя как обычно ничего нормального не вышло. Знаешь почему? — с упрёком спросила мать. Чую будто резануло свежим листом бумаги по щеке, и он отрывисто ответил: знаю. Женщина снисходительно улыбнулась и снова кивнула, наверняка даже не подозревая, что это сухое и ёмкое «знаю» скрывает под собой «знаю, дословно знаю, мама, что ты сейчас в который раз скажешь», а не «знаю, что не веду себя как примерный ребёнок и отказываюсь пить твои таблетки, чтобы быть милым и спокойным, а, если я буду милым и спокойным, у меня обязательно жизнь наладится, и я скажу, что ты была права». Или что-то такое. — Вот и отлично. Хоть что-то ты понимаешь. А теперь рассказывай о том, как ты до этого позора дошёл и прочих своих злоключениях по порядку, с чувством, с толком, с расстановкой, и только посмей мне хоть что-нибудь исказить, — она в одно мгновения скомкала салфетку тонкой ладонью, прежде чем серьёзно добавить, — только на этот раз без жалоб на то, какой ты бедный и несчастный и в обмороки падаешь. Знаю я твои обмороки. Театр. Как будто другой стороной того же листа прошлись по второй щеке, скрестив две тонкие кровавые полоски где-то на переносице. Он уже вдвойне жалел, что случайно обмолвился о чём-то таком… таком слабом… таком связанным с Осаму… Да чёртов Дазай, да как всегда всё из-за него. Сначала драматично ловит, герой сельского театра, потом ты кое-как открываешь глаза… а потом вспоминай его хренову морду, когда нельзя молчать лишнюю секунду, потому что это уже воспринимается как попытка что-нибудь исказить! Почему это рожа вообще пробила его на приступ заранее обречённой искренности? Это было тупое отчаяние или у Осаму Дазая действительно есть какие-то сверхъестественные свойства, которые заставляли Накахару раз за разом невольно открываться перед ним? А теперь ещё и перед родителями, что совсем походило на безумие. — Выдумываешь очередное враньё? — бодро уточнила Мать. — Что? — вздрогнул Чуя. — Ты снова замолчал. — Извини, — как можно быстрее ответил Накахара, в очередной раз проклиная саму способность задумываться. — Извините, — поправила его мать. — Пока ты не станешь похож на человека, на «ты» нам с тобой общаться не стоит, иначе мы с отцом постоянно будем попадать в неудобное положение. — Извините, — смиренно повторил Чуя, а затем подписал сразу чистосердечное признание и приговор одной единственной необдуманной фразой, — а разве я не человек? Чуя не смог сдержаться и уже проклинал себя на чём свет стоит. Это было слишком резко. Слишком неприятно снова слышать… такое. Слишком свежи были воспоминания о том, как он изо всех сил пытался выслужиться, пытался заставить этих людей поверить, что он человек или хотя бы достоин жизни. Второе было крайним аргументом обвинения, и в глубине души Чуя сжимался как мог и молил все мыслимые и немыслимые божества, чтобы ему теперь не ответили, как пару лет назад, после того, как он сбежал: «сиди здесь и не подавай виду, что существуешь, даже животные достойны большего и поступают адекватнее». Услышав этот неслыханно дерзкий вопрос, Мать стёрла с лица подобие снисходительной улыбки и смяла вторую салфетку — Ты был им некоторое время, но всё потерял, когда повёл себя как животное. Чуя попытался придать взгляду уверенность, но слишком хорошо знал следующий после слова «животное» по хронологии местного пиздеца вывод, чтобы не находиться на грани срыва и плача на полу, словно два года назад. — Постарайся уж восстановиться в статусе человека до своего гипотетического поступления в графоманскую шарашку, а пока… Нет. Нет, блять, нет, только этого не хватало, нет, пожалуйста, Чуя что недостаточно за последние два дня пережил? Да он и так всё проебал, куда ещё-то докидывать?! Хватит… Хватит. Хватит! — …а пока, я вижу, адекватному диалогу ты не научился, сам не знаешь, что было, а что нет, думаешь слишком долго, тему уводишь… Чуя уже чувствовал, как жгло разодранные в кровь кисти и продолжал, продолжал отдирать кожу, понимая, что только боль хоть как-то отрезвляет, когда счёт уже просто не помогает справиться со страхом. — Матушка, пожалуйста, простите, — сквозь отвращение к себе пробормотал Чуя, уже чувствуя спиной фантомный холод балконных досок. — Да за что тебя прощать, — покачала она головой, всем видом выражая досаду. — Это ты нас прости, мы виноваты, что не воспитали тебя так, чтобы ты мог вышесказанное понять, а теперь… Чуя прекратил слушать, он зажмурился, от накатившей паники закружилась голова. Да только не это… Любое недомогание во время кухонного допроса называется «Театр» и уже само по себя — проступок. Кто-нибудь… кто-нибудь. Осаму, поймай, пожалуйста, Осаму, сука, спаси, ты же, блять, всё на свете можешь. Зачем два раза помогал, если третий не способен, бог троицу любит, ага? А это вот вот это вот всё, по-твоему, лучше, чем расшибить башку или лечь под поезд, а, Осаму, лучше?! — …Ты окончательно разочаровал нас, малыш Чу. Так что придётся, наверное, повоспитывать тебя ещё немного, думаю, лет десять вполне подойдёт, только на этот раз не стоит первые пару лет людям тебя показывать. Накахара посмотрел на Мать, будто бы действительно только что растерял всю человечность. Это была не злость. Это был не страх. Это было простое как палка понимание, что она так действительно, может, и сделает, потому что самый страшный закон нарушен. В конце концов, чем больше амбиций у властной женщины в старой хрущёвке на окраине города на двести тысяч человек, тем сильнее она печётся об остатках репутации. Особенно, если ей удалось выбраться из пучины работы то прокурором на вторых ролях, то следователем, на которого скидывали ту половину дел, что воняла сильнее. Да не просто выбраться, а выбраться и войти в актив правящей консервативной партии, а затем ещё и иметь перспективу баллотироваться в местные депутаты будущей осенью! Она встала и поманила Чую пальцем, скрываясь в тени коридора. Отец переключил канал и отпил крепкого кофе. Накахара кое-как сообразил схватить перчатки и засунуть за пояс, так, чтобы никто ни за что не заметил. Тёплая одежда на балконе под запретом. Мать открыла настежь белую пластиковую дверь и приглашающим жестом указала внутрь. В комнате мгновенно стало морозно, ветер разгулялся по тёмным углам. Чуя медлил. — Чего замер? — спросила Мать. — Мне холодно, заходи скорее. — Я очень устал с дороги, — робко заметил Чуя, стараясь не допустить непроизвольного движения назад, — давай… завтра, но на два дня? — А я очень устала от разговора с тобой, — её голос показался на мгновение даже более пронзительно ледяным, чем этот ветер, — нет, ты вроде бы знаешь знаменитую поговорку — не откладывай на завтра то, что можешь сделать сегодня. Спасения ждать было неоткуда, оставалось спасать себя самому. Чуя безмолвно бросился в обратную от балконной двери сторону. Бросился, но наткнулся на крепкое тело отца и в который раз за день почувствовал себя полным ничтожеством, что морально, что физически. Он прошептал, лелея последнюю надежду: пожалуйста… Отец спокойно покачал головой и пожал плечами. Сзади приближалась тёмная тишина и мягкие тапочки. Чуя лежал щекой на шершавых берёзовых балконных досках, стараясь согреться, и поглаживал пальцами предусмотрительно спрятанные перчатки. Чуя понимал, что, кажется, умудрился за один день потерять вообще все, что можно и нельзя потерять. Надежды на какое бы то ни было будущее: он вряд ли смог набрать проходной, а если и дотянул, то никак не сумеет выбраться с этого балкона, что уж там говорить о том, чтобы перебраться в место проведения заключительного этапа? Какое там перебраться, да он даже не узнает, прошёл ли! Он не сможет никуда поступить и, если будет жив, то доучится эти полгода дома. Он больше не увидит Коё-сан. Хотя это и правильно, нечего было портить ей выезд своим животным поведением. Он в последний раз… Чуя хотел начать тихо огрызаться, но понял, что у него не осталось сил на ненависть. И решил быть с собой удивительно честным. Он в последний раз увидел Осаму и окончательно стал ему отвратительным. Стал и останется. На всю оставшуюся жизнь.