Поезд №139Н

Лет пять назад Чуя собственноручно таскал от порога берёзовый сруб, а сейчас им был обит потолок, на который он смотрел, почти не моргая. Противный зимний рассвет наступал слишком медленно. Накахара, конечно, свыкся с холодом за ночные часы, но до сих пор надеялся с восходом вернуться в тепло и наконец-то выспаться. Всё-таки балкон и сон слабо совместимы, их сочетание отпечаталось где-то в подкорке смертельной опасностью. Всю ночь Чуя, силясь не закрывать глаза, вспоминал старые истории, как можно более детально и заковыристо расписывая их в голове. Он хватался взглядом за любой предмет, вслушивался в любой звук или запах из своего скудного окружения; но запахи были монотонны, интересные звуки перебивали гудки и гул проносящихся по трассе машин, а предметы в темноте теряли чёткость очертаний. Солнечный свет отражался от Луны, но до Земли не долетал из-за сгустка грёбаных туч. И вот что делают люди, чтобы отвлечься, но в то же время не делать ничего? Да каждый ребёнок знает! Вариант первый — считают ворон, вариант второй — смотрят в потолок. Чуя может быть был бы и рад, если бы над ним «взвилось с криком вороньё» (те, кто достойней, Боже, Боже, да узрят царствие твоё! *), но он был не очень-то и похож на блоковского ребёнка страшных лет России, а балкон, сука, остеклённый. Оставался только второй вариант. Чуя по памяти восстанавливал перед глазами изгибы древесных рисунков, стараясь подобрать гармоничное описание к каждой линии. Не помогало. То ли весь мир состоял из сплошной провокации на дрожь, то ли Накахара всего лишь безвольное ничтожество. Игра в описания перерастала в игру в ассоциации с элементами самоуничтожения. Вот он вроде бы вспоминает безобидную полоску, которая ему когда-то даже нравилась, у которой на конце так причудливо сошлись рядом похожие на глаза тёмные древесные пятная; которая выбивалась из общего ряда и изгибалась, словно уж на сковородке. Милейшее создание, если подключить фантазию, но Чуя почему-то подобрал для её описания единственное слово — «нелепая». Подобрал и замер с широко раскрытыми глазами. Бедная деревяшка, конечно, была не виновата. В пренебрежительном слове виновата была лишь его собственная нелепость. Всё ещё темно, всё ещё холодно, откуда-то издалека долетел отборный весёлый мат. Чуя хотел было тихонько повторить, но пересохшие губы так и замерли на полуслове. Вместо него повторил твёрдый голос в голове. Линии на потолке померкли. Накахара смирённо замер, сложил на груди руки в перчатках и мысленно поздоровался: охренеть, кто явился по мою душу… … — Как же это печально! — театрально взвыл Дазай и взвёл руки к небу. Чуя от стыда хотел либо сейчас же запрыгнуть в абсолютно любой вагон на перроне и уехать от этого выпендрёжника куда подальше, либо разбить ему нос. Дазай, конечно же, заметил и недовольный блеск в глазах, и смущённую зажатость. Он ухмыльнулся и тихо захихикал своим самым мерзким смехом аля лесная колдунья. Чуя не выдержал и с разворота запустил в хитрую рожу наполовину пустую пачку сока. Только продукт перевёл. Дазай будто и не заметил, как увернулся. — Ну что за невербальная опредмеченная агрессия, — протянул он, мгновенно придав взгляду по-щенячьи жалобный вид, — я же всего лишь волнуюсь, что самый маленький и беззащитный, — он прокрутился на правой ноге и увернулся от повторного, поймав Накахару за запястье, — член команды поедет в последнем вагоне совсем один! И вот хоть бы в лице изменился, пока говорил, так нет же, на одном духе и оскорбил и обезвредил! — Сидя, — сквозь зубы проговорил Чуя, — этот член команды поедет сидя и будет наслаждаться отсутствием тупой рыбины под боком. Чуя попытался вырваться, но Дазай не то что правую руку не отдал, так ещё и левую перехватил. Его пальцы будто ненароком коснулись кожи, и Накахара больше ничего не мог противопоставить этому прикосновению. Вся злость, всё раздражение — всё пропало, с концами. — Эх… — протянул Дазай, отводя взгляд в сторону и смотря вдаль, словно величайший философ тысячелетия, — а мне вот печально, опять придётся всю дорогу быть серьёзным, никто не будет бухтеть под ухо… Чуя хотел ответить, что не нанимался его развлекать, но слова комом встали в горле, будто подушечки пальцев, чуть сильнее надавившие на внутреннюю сторону запястья, словно считая пульс, переключили тем самым его связки на беззвучный режим. — Да и тебе будет без нас очень одиноко… А вот тут он не прав, ах, безупречный Осаму, ошибка! К сожалению. Чуя вздрогнул. Дазай на мгновение ослабил хватку. Этого хватило, чтобы прийти в себя и вырваться. — Ошибаешься, — как-то непривычно сдавленно сказал Накахара. Он суетливо поправил и так нормально сидящий на плечах рюкзак, повертелся, прошёл пару метров. Обернулся. Подошёл обратно и резко сказал: мне никогда не будет одиноко. И ушёл так быстро, что чуть не запнулся о собственные ноги… …Мгновение, пару мгновений — ответа не было. Чуя почти улыбнулся, от нахлынувшей надежды на чудо даже стало теплее. — Давно не виделись, — с насмешкой ответил низкий гортанный голос. Старые друзья на то и старые, что вспоминают о тебе в тяжёлые времена. Сердце забилось тяжело и медленно. Чуя прижал кулак к губам и прикусил ткань перчатки, мысленно отвечая: не так уж и давно. Мне казалось, что это ты вчера предложил мне передохнуть на рельсах, Арахабаки. — О, — ответил голос, — тебе показалось, но ты очень красиво жаловался своему спасителю, я польщен, что смог стать для тебя тем кошмаром, который мерещится «на трезвую голову». Чуя знал, что не отвечать бесполезно, но каждое явление Арахабаки пытался молчать. В хорошие времена он часто задумывался: что надо сделать с ребёнком, чтобы он пригласил в вымышленные друзья аналог «монстра из-под кровати» и назвал того в честь божества из этнической мифологии? У всех друзья как друзья: либо вовсе живые, либо хотя бы с человеческими голосами. И если вымышленный друг после определённого возраста — это критерий одиночества, то у его одиночества раскатистый и низкий голос чудовища. Иногда Чуе Накахаре казалось, что это чудовище существует только потому, что на самом деле никакого Чуи Накахары существовать не должно. Арахабаки всегда мудрее. Он твёрд в своих решениях и спокоен. Он приходил, когда Чуе было особенно плохо и разносил его эмоции в пух и прах. Он был удивительно похож на его родителей, таким сыном они точно гордились бы. Если монстр долго не уходил, Чуе непременно становилось стыдно за своё существование. Голову до боли пронзил то ли смех, то ли рык. — Ах, спасибо за восхваление! Но о чём ты думаешь, идиот? — спросил Арахабаки. — После стольких лет ты ещё надеешься, что если закроешь глаза своими мелкими руками, то я не услышу твои мысли? На балконе медленно светало. Чуя пытался игнорировать монстра, сильнее прижимая ладони к глазам. Ему будто снова было совсем мало лет, будто не существовало ещё других проблем, кроме Одной Комнаты и голосов в голове, и даже до балкона оставалась ещё пара лет. Накахара уже проклинал себя за наивность, но ничего не мог поделать со стихийным страхом. Это пройдёт. Через час он будет спокойно рассказывать древнему демону всё, что в голову взбредёт и слушать саркастичные нападки, полные отвращения ответы, высмеивания решений. Да, впрочем, и всё равно. Он уже, навскидку, часов десять провёл на трёх квадратных метрах балкона. Если этот голос кажется живым и отвечает, то это лучше, в любом случае лучше, чем тишина. Арахабаки раскатисто смеялся, и каждый такт его смеха отражался ударами в висках. Чуя не выдержал, оторвал ладони от глаз и закрыл уши, одновременно прижимая кончики пальцев к источнику боли. Это точно пройдёт. Всегда проходило… … — Здравствуйте! — в третий раз прокричал рыжий ребёнок вежливый ответ, и третий раз слова затерялись в углах Одной Комнаты. Чуя судорожно сглотнул и спрятал голову под подушку. — Ты не понимаешь, что должен вернуть им долг? Снова этот голос. Чуе казалось, что этот человек говорит, да что там говорит, кричит ему прямо в ухо! Даже Матушка не кричала так громко, даже Матушка не любила подходить к нему так близко. Чуя вскочил на ноги и резко нагнулся, заглядывая под кровать. Пусто. Он заполз чуть дальше. Темно и пусто. Чуя лёг на пол, положил руки по швам и притаился. Вдруг этот человек прячется, когда видит его «никому не нужную суматоху»? Странный он какой-то, ой, какой странный, да и откуда мог взяться, комната же уже несколько недель закрыта, а в маленькую дверку для еды и горшка человек с таким большим голосом явно не пролез бы! Минута. Две. Чуя даже и не дышал почти, а никто не пришёл, только над ухом будто бы нетерпеливо посапывали. Ребёнок осмелился и решил спросить: — А что я им должен? Я же ничего никогда не брал. — Время, которое хорошие люди на тебя потратили, — тут же ответил голос. Мамочки, голова! Всё-таки этот человек слишком громкий. — А не могли бы Вы говорить потише? — робко спросил Чуя. От раздавшегося смеха так закололо где-то внутри черепушки, что мальчик судорожно вцепился в рыжие волосы, закрывая уши предплечьями. — Нет, — сквозь смех ответил гость. — Кто Вы? — спросил Чуя, когда смех немножко унялся. — Я — это ты. — Почему? — Потому что я лучше тебя. В этих словах Чуя не уловил ничего особенного, поэтому продолжил расспрос: — Все лучше меня, но это ведь не значит, что все — это я. Голос замолчал. Чуя оторвал ладони от ушей. Прошло! Боль ушла и, когда человек заговорил снова, не вернулась. — Есть вторая причина. Я лучше тебя, и я в твоей голове. — Что же Вы там делаете? — Живу. — Зачем? Не надо, — Чуе стало страшно, он бегло ощупал голову и умоляюще прошептал. — У меня маленькая голова, я хочу жить в ней один. Не могли бы Вы уйти? Опять этот смех, прямо как у его Матушки, когда он просит не закрывать его в Одной Комнате. Чуя лежал неподвижно, пока звуки внутри черепушки не затихли, а потом ещё с полчаса боялся высунуть нос из подкроватной темноты. Робко выглянув, он, ожидаемо, увидел всего лишь Одну Комнату. Матушка всегда её так называла. Чуя знал, у них в доме есть Кухня, Спальня Родителей, Гостиная, но тебе туда нельзя и Одна Комната. Последнюю Матушка, наверное, особенно любила. Чуе даже страшно было ей сказать, что он не хочет снова сидеть в ней, пока не выпадет снег. Он, вообще, скрестив пальцы, ждал следующего года, когда пойдёт учится в школу и наконец-то начнёт выходить на улицу часто-часто, и снег будет трогать не один раз в конце года, и наконец-то увидит вблизи жёлтые листья. И больше не услышит этого «Будешь сидеть в одной комнате, пока голова на место не встанет». Это вообще было странно. Он каждый раз проверял, и голова каждый раз была на месте, на шее. Но Матушке лучше знать, она лучше, умнее и спокойнее, и разговаривает правильно. Чуя сел у кровати, прижав коленки к груди, и призадумался. В углу комнаты, наполовину развалившийся, печально стоял замок из книг. Сколько их там было? Восемьдесят девять. Чуя знал точно, у него было слишком много времени, чтобы их прочитать и пересчитать, а потом перечитать и переписать интересные и непонятные моменты. Писать он умел не очень хорошо, но иногда так хотелось что-нибудь запомнить, что невольно приходилось садиться за карандаш. А вот читать — всегда пожалуйста, всегда благодарен. Это почти как тонуть в ванной, пока никто не видит, можно также почувствовать, что тебе интересно, и что ты где-то не в своём тельце, в невесомости. Вот только из ванной вытягивали за волосы и кричали, а книги разрешали. Если бы они не кончались, Чуя бы чувствовал себя, наверное, намного лучше. Но они кончились по второму кругу! Неделю назад! — Эй, человек в голове, — вслух позвал Чуя, отведя взгляд от книг, — как Вас зовут? Он был страшный, да, но зато он был здесь. Сейчас. И, как подозревал Чуя, никуда не уйдёт. Одиночество хуже страха. — Арахабаки, — быстро прорычал голос. Чуя напряг память и удивлённо выпучил глаза. — Я только вчера читал о злом демоне с таким именем… Вас зовут так, потому что Вы хотите, чтобы я стал сумасшедшим, убил Матушку и вышел на улицу? Арахабаки ответил не сразу. — Нет, придурок, — ух, любимое слово отца, — Меня так зовут, потому что это имя бога, а не демона, и я ничего от тебя не хочу. Я просто есть, и ты никуда от меня не денешься. — Почему? — осторожно спросил Чуя. — Потому что я дарую стабильность, — небрежно ответил Арахибаки, как будто цитатой из той книги с японскими мифами, которая лежала где-то там, в основании крайней левой башни, — а никуда не деваться — ещё та стабильность. Чуя рассудил, что терять ему всё равно нечего, и робко попросил: Арахабаки, поговорите со мной, пожалуйста… …И это прошло. Чуя расслабился и немощно уронил руки на грудь, ворс свитера колол запястья, но ощущения доходили смутно, будто сквозь туман. За что ему вся это вселенская немилость, о, Боги… — Смирился с моим присутствием? — спросил Арахабаки, перебивая поток воспоминаний. — Я просто очень устал, — вслух прошептал Накахара в ответ. Живой разговор с этим демоном всегда означал, что на этот раз борьбе пришёл конец, а Чуя… да, впрочем, ничего нового Чуя не сделал, проиграл и всё тут. — Ты считаешь, что сон хорошее решение, серьёзно? — Днём теплее, а теперь отъебись, — монотонно произнёс Накахара, слегка приобнимая себя за плечи слабыми руками. Арахабаки не собирался давать Чуе отдохнуть и, зная, что мальчишка не имеет над ним власти, продолжил: — И ты не заметил, каким наивным щенком ты был в том воспоминании? — Мне было шесть, и я просидел в Одной Комнате две трети своей жизни. — Ты считал? — Я примерно прикинул в восьмом классе, когда впервые из города уехал. — Поделился со своим Осаму? — С тупым Дазаем? Нахрена? — Быть дамой в беде очень даже литературно, а тут и замок есть. Чуя помолчал секунду и заливисто рассмеялся, будто последние остатки разума вышибло выстрелом в висок. — Пиздец, — выдавил он сквозь навернувшиеся то ли от смеха, то ли от эмоционального перенапряжения слёзы. Арахабаки молчал, видимо, как и Дазай вчера, не понимая, что на такой смех отвечать. На балконе стало совсем светло, Чуя мимоходом понял, что его никто выпускать не собирается и продолжил диалог: — Я тут подумал, что раз ты существуешь только в моей голове, то все эти диалоги изначально в ней заложены. И это я сейчас сам себе присвоил роль блядской дамы в беде. — А ты не в беде? — уточнил Арахабаки, его голос словно стал на тон мягче. — А мне насрать, — улыбнулся Чуя и в очередной раз опустил веки. Даритель вселенской немилости сегодня не тревожил его более. День выдался тёплым, а сон пустым и глубоким. Проснулся Чуя от холода, не зная, какое сегодня число и сколько сейчас времени. И всё смазалось. Он грелся в углу. Он спал, когда становилось теплее. Он здоровался с Арахабаки. Он терпел ежедневную порцию унижений в стиле Матери и постоянно упрекал себя в том, что украл чужую жизнь, но держался за своего единственного собеседника, словно за спасительную соломинку. Иногда Арахабаки, правда, бывал хорошим, правда! И это не казалось Чуе от того, что явно не всё было в порядке. Он пересказывал богу книги, рассуждал, кто из героев был самым тупым, в какой-то момент перейдя к той самой детской стопке Одной Комнаты, с которой и начал жить литературой, и принялся вспоминать все восемьдесят девять книг, одну за одной. Он рассуждал о том, что если бы победил Осаму хотя бы раз, то смог бы доказать себе, что хоть на что-то да способен и, всё-таки, человек. А после, почувствовав себя виноватым, убеждал Арахабаки, что Дазай вообще-то ни в чём не виноват. Даже, вроде бы, прощения просил. Но это уже не точно. То ли третий день шёл, то ли пятый — хрен разберёшь. Ни воды, ни еды — нихрена. Беспроглядный мрак. Хотя нет. Стакан воды в день, конечно, всё менял. Только вот воды горькой. Выпив такой в первое утро, Чуя весь день не мог нормально стоять на ногах, а голова постоянно кружилась. И, вроде бы, он апатично просидел до темноты у стены, почти не двигаясь. Чуя, к счастью, слишком хорошо знал свою семью, чтобы к этим стаканам больше не прикасаться. Он кашлял так, что Мать однажды пришла, пнула дверь и убедительно попросила прекратить Театр. Чуя подскочил к стеклу, но её уж и след простыл. Проснувшись то ли на шестое, то ли на седьмое утро, Чуя уже привычно поднялся на ноги, переплёл тугую косу, в которой волосы смотрелись не так жалко и грязно, приоткрыл маленькую щёлку в окне, — дальше створка не двигалась — и просунул ладонь ребром, сгребая весь снег, до которого только мог дотянуться. Без еды он мог прожить очень долго, а вот без воды за столько лет жить не научился. — Упущение, — ехидно заметил Арахабаки. — Упущение, — подтвердил Чуя, медленно и осторожно откусывая от снежного комка маленький кусочек. — Поблагодари Осаму за перчатки, — ни с того, ни с сего заметили Арахабаки. — Что? — удивился Чуя. — Я же уже благодарил. — Нет, поблагодари сейчас. Чуя взял в рот последний кусок снега и взглянул на руки. А ведь Арахабаки прав. Если бы не Осаму, то он бы давно отморозил пальцы. Накахара поднялся и облокотился локтями на подоконник, вглядываясь вдаль сквозь замёрзшее окно. Где там областная столица, где салатовый вокзал? Сколько тут километров? Триста пятьдесят? Через сколько там дошел бы звук, если бы среда была подходящая, а голос достаточно громким? Чуя зажмурился, прикинул, хоть и не был силён в физике. Примерно двадцать минут. И, хотя это была самая антинаучная и сентиментальная глупость за много лет, он это сделал. — Спасибо, Осаму, — на выдохе сказал Чуя и резко отвёл взгляд от окна. Горло прихватило от поступающего кашля. Накахара согнулся в три погибели, прижав руку ко рту, но не издал ни звука, хотя и терпел так долго, что Арахабаки даже начал беспокоится. Чуя утёр губы рукой и, свернувшись калачиком на берёзовых досках, от нечего делать, начал отсчитывать те примерно двадцать минут, через которые до столицы должны были долететь его слова. И тут открылась балконная дверь. Накахара привычно спрятал руки под голову, чтобы Мать не заметила перчатки. За эти дни они стали чем-то ненормально ценным и оберегаемым. Кажется, время стаканов с лекарством? Судя по солнцу, сегодня рановато. Чуя даже не среагировал, пока Мать не ткнула его носком в бок. Накахара вздрогнул и поднял взгляд. — Иди в комнату и живо приведи себя в минимальный порядок. Ваш староста пришёл передать тебе какую-то наградную бумажку под роспись, — тихо сказала она и через мгновение добавила. — Только посмей что-нибудь выкинуть. Я настолько от тебя устала, что лучше сяду, чем прощу ещё раз. В колонии хотя бы люди сформированы как личность, поверь моему опыту. Чуя молча кивнул и забежал в комнату, как только за Матерью закрылась дверь. Он захлопнул балкон и отшатнулся от него на два метра, но равновесия не удержал. Блять, как тепло. Блять, как кружится голова. Сколько он там не ел? Чуя приподнялся, держась за лоб, попытался пару раз глубоко вдохнуть, но чуть не закашлялся. — Ладно, на это нет времени, — сказал он, как только грудь перестал сдавливать спазм, а мир перед глазами мало-мальски встал на место. — У меня только один вопрос… — Действительно? — усмехнулся Арахабаки. — Один-единственный? А так ситуация стандартная, ты всегда боишься, что тебя прикончит собственная Матушка… Ну, давай, удиви меня. Чуя отвлёкся от прочёсывания колтунов и, смотря в на своё бледное отражение в зеркале, прошептал: какой, нахрен, староста?