Поезд №139Н

В квартире на третьем этаже старой пятиэтажки роль дверей выполняли аккуратные сатиновые занавески. Настоящих же дверей было всего три. Одна, тяжёлая и толстая, с двумя крепкими замками — входная — для безопасности. Вторая, выкрашенная в бежевый и практически картонная, с шпингалетом — в проёме ванной комнаты — для приличья. Третья, самая обыкновенная, но только с наружным замком, в проходе в, казалось бы, обыкновенную комнату в конце бокового коридора, — для ребёнка. Именно по ней Чуя и сполз на пол, так и прижимая к груди всунутую Осаму книгу. — Арахабаки, что это за хрень сейчас произошла? — шёпотом спросил он. Чуя, конечно, зарёкся начинать подобные диалоги первым, но, видит вселенная, он чувствовал себя настолько нелепо, что и не такую глупость мог сотворить. Тем более, этот божок не лез в голову весь обед, как будто испугался Дазая, вот пусть теперь и объясняет. Но Арахабаки молчал. Говорил только Осаму. Чуя отчётливо слышал этот звучный голос через дверь, слышал так, словно Дазай, сложив ноги по-турецки, сидел прямо перед ним, на старом и пыльном цветастом ковре, неся свою чепуху не для Матери, а для самого Накахары. Какой же, чёрт его, красивый звук, как же хочется вслушиваться… Одну Комнату будто туманом заволокло: мягким, душным, светло-серым. Туман был тёплый, второе место по абсолютной шкале температуры за неделю. Первое, всё-таки, занял недавний чай, и вот же забавно, даже в таком рейтинге что-то, сделанное Осаму, далеко впереди… Тупой чай, будь он проклят! Сквозь тёплый туман Чуя видел, как пожелтевшие бумажные обои с тонкими коричневыми цветами всё тускнеют и тускнеют, тускнеют и тускнеют, а Осаму задаёт свои красивые вопросы этой мерзкой женщине… О чём он говорит? Тц, Чуя же не глупый, тогда почему смысл речей проходит словно сквозь, почему внутри остаётся лишь тембр? Словно он, закрыв глаза, сидит на конкурсе чтецов, где-то в партере, широкий зал затихает, а Дазай говорит, говорит: ёмко, вскользь, но в цель. Горят щёки, горит шея, тяжелеют веки. Усталость снова вернулась, прямо как за столом, только ещё теплее, только уже не надо держать себя в руках… — Эй, Арахабаки, — снова позвал Чуя вполголоса. Арахабаки не отвечал, а Осаму заливисто смеялся на кухне. Жаль, что неискренне, от его искреннего смеха, феномен, но обычно пробирало до дрожи. Чуя мог определить это на слух, Чуя разбирался. Он — единственный человек, который никогда не велся на дазаевскую притворную лесть и уж точно не поведётся на этот тупой смех. Чуя опёрся ладонями о ковёр, отполз чуть назад и приложил голову к полу, так, чтобы сквозь небольшую щель видеть мелькающие тени и мало-мальски слышать, что этот бинтованный придурок так расчудесно заливает, судя по звуку, оттираясь уже где-то возле порога. Туман не рассеивался, от жары было трудно дышать, голову словно ватой набили, а движение в призме поддверной щели плавно смазывались, но Накахара упорно игнорировал своё чересчур расслабившееся тело. Плевать на, вероятно, температуру, плевать на всё, кроме желания сейчас же выскочить и ударить, хотя бы попытаться ударить Дазая по лицу и как закричать: щегольнуть решил, придурок, не знал, как ещё сильнее меня унизить, припёрся в старую школу и сам решил эту бумажку отдать?! Да ещё знал, как я живу и припёрся сюда! В лучших традициях снисходительного дерьма, Дазай! Я жалкий и слабый, насмотрелся, насмотрелся?! Чуя думал стихийно, тело наполняла горячая и буйная энергия. Чёрт знает откуда она взялась, но главное — ушёл туман, и Накахаре казалось, что он способен с ноги вынести эту сраную дверь. Он подскочил, набрал воздух, но вместо того, чтобы закричать, подавил глухой кашель. А дверь всё-таки хлопнула. Входная. Дважды щёлкнул замок. Старая квартира затихла, не осталось ничего, кроме мягких звуков шарканья тапочек о палас. Больше никто не разговаривал, не было никакого смеха, никакого завораживающего голоса, только устрашающие шуршащие звуки. — Самое интересное, что ты так и не сказал спасибо, — усмехнулся Арахабаки. — Спасибо? — буркнул Чуя под нос. — За что это я должен говорить тупой рыбине спасибо? — Ха! — воскликнул монстр, так громко, что чудилось, словно слова — это раскалённый штырь, пробивший голову сквозь височные кости. — Ты действительно считаешь, что он пришёл поиздеваться? — Я… — прошипел Чуя сквозь навязчивую боль, разминая виски. — И это не ты пару часов назад уже сказал Осаму Дазаю Спасибо? — перебил его голос из его же в конец поехавшей головы. — Я, но… — снова попытался начать Чуя, но его снова перебили, смотря сверху, из-за приоткрытой двери Одной комнаты, абсолютно не скрывая удивления в глазах. — Здесь никого нет, что за разговоры? — спросила Мать. Чуя плотно сжал губы и отшатнулся от порога комнаты. Идиот. Как можно было настолько утонуть в своих мыслях, чтобы не услышать звук задвижки? Чуя понимал, что обязан ответить, но совершенно не понимал, что отвечать, казалось, туман снова наступает, но, увы, больше не тёплый. Женщина нахмурилась. Новый туман был похож на острые черты её лица. Накахара безотрывно смотрел на Мать, его с головы до ног накрыла паника и желание разодрать в кровь уже собственное лицо, ведь оно, твою немилость, такое же отвратительно манерное и точенное… Так не должно быть!.. …И не будет. Будто бы на плечи кто-то сложил мягкие тяжёлые ладони. Чуя на мгновение увидел мир чётким и контрастным. Свет, долетающий из коридора, оттенил лицо Матери. Так не будет, потому что он не такой, и никогда таким не станет, потому что, даже если они решат забрать абсолютно всё, всего им не найти. Что-то останется, что-то всегда оставалось, но только сейчас Накахара почувствовал это настолько отчётливо: телом. И это что-то никому и никогда не отнять хотя бы потому, что Чуя не способен назвать его своим именем. Мать ждала ответа, недовольно натягивая уголки губ раз в пару мгновений, словно хотела ухмыльнуться, но передумывала на полпути. Чуя сидел у её ног, Чуя смотрел снизу вверх сквозь колючий туман в голове, говорил сквозь точечную дрожь в плечах и поверхностный холод, но, видят боги, говорил так прямо и смело, как не говорил уже давно — Извини… — начал он, сдерживая дрожь в напряжённых кистях. — Извините, — на автомате поправила его Мать. — Извините, у меня в голове живёт монстр, — закончил Чуя. Кажется, это было твёрдо. Кажется, на её лице промелькнуло отвращение. Или это был страх? Она отошла на шаг назад. Правильно. Пусть больше не подходит. Чуя как мог упёрся ладонями в ковёр, кончиками пальцев ненароком притрагиваясь к серому томику, словно к священному писанию, а в голове всё звучали и звучали те строчки из Ахматовой. Лиричная дурь, которая почему-то спасала, пока у самых губ вертелось и вертелось: но знаешь, твоя рука не сильней той, что хранит меня. Он не знал каким образом, но спиной чувствовал, как нечто незримое нависает над ним, возвышается и защищает от всех демонов, крепко сжимая руки на плечах. И Арахабаки снова молчал, и Наталья Андреевна глубоко вдохнула и не смогла удержать взгляд. Она, чёрт возьми, проиграла. Он, чёрт возьми, способен побеждать. — Ясно, — коротко ответила Мать, отодвигая носок правой ноги обратно, за порог Одной Комнаты. — Мы с отцом посовещались… Твой милый староста считает тебя хорошим человеком. Я удивлена. Но за это полагается награда. По этим вашим… системам Павлова? Косвенные сравнения с собакой не вели к хорошим решениям, но, вот удивительно, — страшно не было. — До свободы ты, конечно, не дорос, но вот балкон перерос — это точно. Оставайся со своими книгами. Контраст снова размыло, а туман перестал колоть щёки. Каким там богам возносить благодарность за то, что будет теплее?.. Мать бесшумно развернулась и потянула на себя дверную ручку. Чуя, толком не понимая, какие псы его погрызли, вскочил и схватил её за рукав. — Подожди! — выпалил он, быстро поднял с пола диплом и протянул ей. — Возьми, думаю, оно может быть полезно во время… Накахара осёкся. Он хотел сказать «предвыборной кампании», серьёзно? Мать пару мгновений смотрела на него широко, чуть нахмурив брови, а в следующее рассмеялась. Заливисто. Одну Комнату словно затопило этим звуком, и Чуя почувствовал, что вот-вот захлебнётся. Мать протянула руку в ответ, не переставая смеяться, взяла диплом и свернула пополам, чистой стороной к верху, а затем протянула обратно. — Не смеши, Чуя, — бросила она, уходя. Как странно. Неужели. Его имя. Она его, оказывается, помнит. Чудеса! Чуе захотелось засмеяться так же разрушительно и звонко, как только что смеялась она. Сорвать связки, дождаться звона в голове и крови из ушей, разодрать руки до такой степени, чтобы позже они покрылись плотными язвами и каждое движение приносило боль. — Мало ли чего хочется, — сухо заметил Арахабаки, и Чуя грустно ухмыльнулся в ответ, посмотрел на зажатый в руке лист картона и подумал: и как я мог подумать, что ты кому-то нужен?.. Он свернул его второй раз. Третий. Четвёртый. Говорят, что, если сложить такой листок примерно сто раз, то его толщина превысит размеры вообразимой вселенной. Иногда кажется логичным, что можно взять и устроить конец света с помощью бесполезного диплома, если внутри хватит энергии. Чуя остановился на седьмом свороте, сел на пол, навалился на картонный комочек всем весом, но куда уж там! Накахара скривил лицо, зарычал сквозь сомкнутые зубы и со всей дури запустил свёртком в стену. Плевать, плевать, пусть там и лежит, пока дом не снесут! Хватит на сегодня эмоциональных горок. Как же хочется спать после первой за неделю еды. Чуя кое-как натянул перчатки, — необходимо, это — необходимо, — облокотился спиной о стену и прикрыл глаза. Стоило остаться во тьме — приходил Осаму. Чуя снова почувствовал, словно его кто-то гладит по плечам. Пожалуйста, пусть эта сонная иллюзия не уходит! Это ведь то самое что-то, правда? Это точно оно, просто сейчас Накахара слишком благодарен Дазаю за избавление от балкона, чтобы не пускать его блядские руки к плечам. Да и почему нет, если это тепло? Чуя прислонился щекой к ковру. Старый притоптанный ворс казался невероятно мягким. Наконец-то никто не потревожит, а на призраков прошлого Одной Комнаты — плевать, они бессильны перед чем-то.. …Глупостью было думать, что ему, пятнадцатилетнему человеку, под силу закончить всё это. Глупостью было думать, что он сможет бежать достаточно быстро, чтобы убежать от собственной реальности. Обжигающе холодный воздух словно пытался сломать рёбра, растрёпанные промокшие пряди уже покрывались тонкой наледью. Стоило только остановиться. Чуя больше не мог. Он упал на колени, на ладони, упёрся голыми руками в грязный лёд. От отчаяния хотелось орать, да вот только орать было нельзя — слишком примечательный звук для беглеца. Мимо шли люди. Люди были врагами. Накахара чувствовал, что не верит всему миру, что надежды не существует, что можно только попытаться отдалиться от отчаяния, но для этого надо встать, встать и бежать. Даже если тонкие ноги звенят, даже если тонкие ноги не слушаются и коченеют. И он побежал. Оттолкнулся от снега, пошатнулся и побежал. Он отчётливо слышал, как дорожный покров хрустит под колёсами медленно едущего серого автомобиля. Если тот нагонит, то не видать ему олимпиадного будущего как собственного носа. Да что там олимпиадного, любого, кроме комнатного, — не видать. Стоило только пару раз задержаться на дополнительных занятиях дольше положенного. Стоило только открыть рот и сказать, мол, я хочу заниматься литературой серьёзно, мне нравиться носом зарываться в чужие труды и, да, я пишу стихи. Слишком дорого, надо сказать, нынче стоила правда. Как минимум всем стихам пришлось заплатить жизнью. После того, как их рвали после беглого взгляда, называли позором и маркером низкого интеллекта, с которым негоже на люди показываться… после этого всего от прикосновения ручкой к бумаге блевать хотелось. Высокие материи не для животных, да и домой желательно приходить по расписанию. Святые запреты нарушены, открыта охота на ведьм. Чуя завернул в переулок и начал петлять по дворам. Мысли приводили в ярость, но ярость придавала сил. Он всё ещё слышал звук колёс, вот только собственное дыхание теперь звучало громче. Он спрятался за мусорным баком, прижав колени к груди, и крупно задрожал. Лучше бы он подчинился, лучше бы не сбегал, ведь от этой смелости лучше не станет. Он ведь зарывает себя с головой, вот прямо сейчас зарывает! Маленькая пурга и ветер с запахом стоялого мусора окатили окоченелое тело сверху донизу. Снег и был отчаянием. И он, твою немилость, по-вороньему кружил над головой, окутывал дрожащие плечи. Впереди только снег, назад нельзя. И там, и там холодно. Оставалось только застыть и довериться случайности. Время замерло. Небо затянуло. Загорались тусклые фонари. Чуя вжимался в ржавую стенку мусорного бака щекой и снова и снова прокручивал в голове события последних дней. Секунда за секундой, минута за минутой, а может быть даже час за часом. Время тянулось, а случайности не происходило. Чуя искренне не понимал, как жить дальше. Он встал, опустил взгляд в снег и на негнущихся ногах поплёлся на свет ближайшей аптеки. Хрен его знает зачем. Просто она похожа на зелёного светлячка. А ещё там, по всем канонам, должны помогать. Минут двадцать кряду Чуя стоял, прижавшись к стене, сосредоточившись на покалываниях в обмороженных конечностях. Пахло эфиром, горько-острым капсаицином и бог ещё знает чем, но суть в том, что аромат стоял далеко не такой успокаивающий, каким должен бы быть. Каждый хлопок двери пробирал дрожью. Сердце билось до боли резко. Дверь снова хлопнула. Стало легко. И, вот же шутки вселенной, только благодаря дазаевским выкрутасам он тогда всё-таки поехал на регион, всё-таки заслужил своим последним призёрством великодушное разрешение «и дальше заниматься своими пописульками». А через месяц появились перчатки. А кафедра русского языка и литературы стала не просто вторым домом, а Собором «великим нашим, где и дом мой, и храм» Парижской Богоматери. В конце концов если у Чуи проблемы, то Осаму способен спрятать от них получше, чем этот коридор?.. …Воспоминания о самых тяжёлых днях плыли перед глазами мягкой пеленой и казались чем-то обыденным, даже немного забавным. А сверху наслаивались стихи. Строчка за строчкой от начатого Дазаем на кухне, строчка за строчкой, путник милый… Дазай тот ещё пройдоха, он, сука, понимал и помнил, какие стихи нравились Накахаре, пусть Чуя раз за разом орал на него, отнекиваясь, мол, «да чего ты пристал со своей Ахматовой, я тебе не аспирантка филфака с тремя котами»! А когда понял, что Осаму кивает, но не верит, стал добавлять: ну серебряный век и серебряный век, это ты тупой критикан и сухарь, и вообще — пошёл нахер. …в город дальний унеси… Стоп. Чуя распахнул глаза, встал на четвереньки и быстро подполз к книге, поднял, открыл и закатил глаза. Радоваться или орать благим матом в такой ситуации — вопрос сложный. Во-первых, это никакая не Ахматова и даже не близко к восемнадцатому веку. Это то самое «пособие юного суицидника», которое Осаму составлял уже пару лет и везде таскал с собой, только в другой обложке. Дазай не поленился красиво переплести свой замызганный блокнот? Вот ведь выпендрёжник! Подумать только, даже размашистый автограф самого Осаму сохранился. Чуя на секунду остановил взгляд на закорючках, провёл по ним указательным пальцем и быстро отдёрнул руку. Во-вторых, монументальный труд Дазая варварски испорчен. Добрая часть страниц в средине напрочь склеены друг с другом. Одна к одной. Идеально ровно. Какой же это, наверное, труд. Самое смешное — Дазай порезал свои записи, ножом вырезал внутри клеенного блока отверстие и спрятал в нём маленький кнопочный, мать вашу, телефон. Не сказать, что Чуя был удивлён, но от растерянности с лица пропали эмоции. Кто бы посмотрел, тот бы подумал что на ковре сидит не человек, а чистый лист. Какое спокойствие. Плевать, что он примерно догадался, что будет, ещё когда лежал на полу, потому что предсказать Дазая, оказывается, не так и сложно, если ты Накахара. Самое удивительное и беспокойное — книга. Дазай ведь не мог так поступить с своей любимой вещью, правда? В одной руке Чуя держал безвозвратно испорченную книгу, в другой — телефон. Осаму позаботился даже о том, чтобы тот включался без звука и с минимальной яркостью, как благородно. Чуя нервно покосился на дверь, когда на стеклянной вставке мелькнула тень от занавески. Тишина, никого. Он спрятал книгу в самом укромном месте — у головы ближе к стене, под матрасом, а сам залез под кровать и взглянул в тусклый экран. От осознания возможности связи с внешним миром сердце билось чаще. Вселенская немилость, да это же оно самое, это что-то — надежда. Дазай что, оказался единственным человеком, этим чем-то ставшим? Даже язвить не хотелось, ей-богу, поэтому — спасибо, Осаму, спасибо, Осаму, спасибо, Осаму… Арахабаки не издавал ни звука. Чуя зашёл в контакты и подавился кашлем. Правда, хотелось засмеяться, но это уже нюансы. Ну что ж, Осаму, видимо, смирился со своей рыбьей породой и подписался как «Скумбрия». Повеселить Чую или остаться анонимным, если вдруг незадачливого Накахару поймают, — вопрос последний. Главное, что теперь прозвище официальное. Чуя открыл форму для нового сообщения и долго смотрел на белое поле. Одна Комната не страшная, будущее — не страшное, а вот сказать спасибо лично и искренне — пиздец как страшно. Он два раза тяжело нажал на цифру шесть, на экранчике появилась пиксельная заглавная «С». Пальцы дрожали. В горле замер ком. Как странно… Даже Арахабаки не ехидничал. В строке уведомлений беззвучно появился значок о новом входящем. Накахара встрепенулся и парой быстрых кликов открыл сообщение. «Пожалуйста». Чую словно в ледяной колодец бросили. Он сжал ладони. Разжал. Снова сжал. Какие же пальцы холодные, какой же Дазай придурок. Как тогда, в девятом классе, как этой аптеке, как всегда — в последнюю секунду перед абсолютным отчаянием Осаму словно вытаскивает его за шкирку из недр бездны. Чуя пару секунд в упор посмотрел на лаконичную записку, а потом заблокировал телефон, спрятал за пазуху, приложил ладонь к лицу, да так и замер: пластом, под кроватью, изредка мелко подрагивая. Слёзы были тёплыми. Надежда — ещё теплее. — Интересно, Арахабаки, страшно ли любить?.. Арахабаки молчал. Страшно не было.