Поезд №139Н

«Я дожил до весны», — умело быстро набрал Чуя на кнопочном телефоне и залез с головой под два одеяла. Весна — это и правда что-то святое, а за окном пару минут назад начался март. Нет, теплее не стало. Нет, по окну не долбила капель. Весна — это не тепло и фазовые переходы воды, это даже не тот самый мягкий живой воздух, это — символ надежды. По крайней мере, для Чуи. По крайней мере, сейчас. Ведь в этот раз действительно конец? Сезон для того, чтобы разрушить прошлое до основания, как ни крути. Сезон для последнего шанса, если раскрутить в другую сторону. На грудную клетку будто кто-то сел. Чуя третий час к ряду не мог заснуть и беспомощно ворочался на полу Одной Комнаты, сдерживая приступы глухого кашля. Наплевать. Поболит и пройдёт, всё-таки не зря он с раннего детства переносил болезни на ногах. По сравнению с неделей на балконе, месяц здесь показался немыслимо комфортным, а то, что лучше не стало… да плевать на это грёбаное тело, главное — теперь он не один. Оказывается, рыбы могут быть забавными, умными, понимающими и даже, изредка, похожими на сов. Они приносят весточки. «Хм, а по-твоему, не должен был? Не доживать — моя привилегия». Чуя раздражённо фыркнул и ответил: «Тупая шутка, тупая рыба». Отправил. И понял, что забыл поставить точку. Чёрт, недостаточно грозно, но досылать её следом ещё хуже. Осаму хотелось видеть, хотелось говорить с ним, хотелось прибежать на кафедру и вместе готовиться к потенциальному заключительному этапу с восьми до восьми, иногда выбираясь покурить в туалете или купить в буфете на первом этаже этот приторно-сладкий чай… Да что угодно делать, хоть снова в обморок на его колени упасть, лишь бы колени действительно оказались его. Но Осаму где-то там: готовится в лекционных аудиториях, курит за зданием университета в компании студентов, покупает в кондитерской напротив нормальный кофе. А Чуя прямо здесь: не находит себе места от стыда, и даже до родной кафедры ему не доползти. И почему-то мысль быть грубым и как можно больше язвить в ответ на сообщения Дазая казалась сейчас невероятно мудрой, и не важно, что даже сам факт существования этих сообщений заставлял улыбаться. «Ну вот, а я старался тебя развеселить… Эх, неудачник я, неудачник!». Чуя тяжело выдохнул и спрятал телефон. Закрыл глаза и досчитал до десяти. Себя он понимал. Спасибо, вселенная, что не дурак. Он дико привязался и не очень-то хотел это признавать. И не то что перед Осаму — даже перед собой. Не факт, что они вообще ещё когда-нибудь увидятся, если сейчас Чуя пролетит с проходным, а напрягать кого-то своим бесперспективным обществом… Нет, Накахара не считал себя эгоистом. Жестокость была крайне честным поведением по отношению к Осаму. Чуя жалел, что не нашёл в себе сил оборвать связь, но понимал, что, наверное, через пару дней это сделать придётся. Только вот от одной мысли об этом дрожь пробирала насквозь. Невозможно добровольно отказываться от надежды. Вроде бы здесь всё очевидно, но вот понять себя оказалось в разы легче, чем понять Дазая. Тот то ли давился жалостью после явления в эту сраную пятиэтажку. Если это так, то Накахара искренне надеялся, что скоро он удавится окончательно, потому что, боги, как же это низко, чувства ниже жалости и придумать-то невозможно, Марианская впадина от мира эмпатии, не иначе. То ли макушкой ударился и решил вспомнить напоследок, что где-то тут существует Чуя Накахара. Если это так, то что-то многовато чести на рыжую голову. То ли находит это забавным: играться с ситуацией, а потом будет хвастаться до самого июля, какой он находчивый и великолепный, Мать Тереза. То ли… Одна теория лучше другой и все неполноценные. Осаму, признаться, всегда был поехавшим, но сейчас, кажется, доехал до самого Владивостока. Заснуть снова не получилось. Чуя проверил телефон. Машинально. «Алтайский край: 81,74,71». Поморщившись, он резко откинул телефон в ноги, лёг и, тихо постанывая, немного покатался по полу с боку на бок. Блядские региональные соседи с их блядскими восьмьюдесятью одним поднимают блядский проходной. Чтобы какой-то алтаец, у которого чуточку лояльнее проверили сочинение, отнял у него последнюю весну? Забавно-забавно, сука, забавно! «Опять какая-нибудь милая рожа с косичками?» — спросил Чуя. «Но ты ведь тоже милая рожа с косичками…» — тут же ответил Осаму. Видят боги, если бы последняя надежда и единственная связь с Дазаем не заключалась в этом телефоне, сейчас бы тот полетел в стену что было дури. «Шучу, это другое!» — мгновенно оправдался Осаму. Чуя даже не успел открыть форму для нового сообщения. Вот опять, придурок, мысли читает, вот опять! «Не угадал, кстати, это — мальчик из столицы мира» — написал Дазай вдогонку, а Чуя фыркнул и ответил: «Ненавижу мальчиков из Барнаула». На этот раз точка встала на своё законное место. Чуя воровато огляделся и, накинув одеяло на спину, подполз к письменному столу и вытянул из кипы бумаг в нижнем ящике ту, заветную. Взял в зубы карандаш, спрятался обратно и зажёг телефонный фонарик на минимальной яркости, а затем вписал новый балл из дазаевской новостной сводки между позициями Москва — восемьдесят и Москва — восемьдесят три. Отвратительно обезличенная получалась таблица. В мирке этого листа не существовало ничего, кроме субъекта и баллов. Чуя даже собственного имени не внёс, здесь и он тоже «родная область и семьдесят семь из ста», просто отдельно, в рамочке, сверху. Зато Осаму со своими девяноста четырьмя аж в двух местах засветился. Сначала он сидел в нижнем левом углу, как можно дальше от Накахары. Но потом, одной февральской ночью, расчувствовавшись от простого пожелания «тёплых снов», Чуя сделал эту запись ещё раз, на историческом месте, над своей, и даже невольно улыбнулся, и улыбался ровно до тех пор, пока не понял, что два Дазая — это как-то слишком. Оказалось, что в Одной Комнате ластики как класс отсутствовали. Бесился Чуя где-то с неделю, даже пытался жаловаться Арахабаки, но тот, видимо, наконец-то решил, что пора заткнуться, и отвечал крайне редко. Чуя попытался быть рациональным, но ничего не получилось, поэтому он смирился. Два Осаму так два Осаму. Сейчас, взглянув на нижнюю запись, Чуя даже не сразу вспомнил, откуда она взялась и поначалу знатно испугался. Всё же лишний балл за девяносто — сущий ночной кошмар, когда остаётся не так много мест, не так много регионов без результатов и не так много времени. Второго марта, завтра. Дазай сказал, что проходные баллы по первой группе будут известны второго марта, завтра. Чуя всецело этому верил. Нет, не потому что доверял Дазаю, ни в коем случае. Нет, не потому, что Осаму до жути учтивый этой зимой. Нет, не потому, что он хороший человек, просто… просто он самая скользкая и юркая рыбина во всей области и наверняка знает такие вещи точно… …В девятом классе страха не было, но воздух словно наэлектризовали, и Чуя с первых чисел весны не знал, куда себя деть. Дом — и не дом вовсе, о спокойствии и говорить нечего. Кафедра — ещё хуже, на кафедре везучий Дазай с Коё-сан уже обсуждали покупку билетов на апрель, чтобы взять подешевле, а Чуя сидел, заткнув уши, и бесцельно смотрел в бланки с заданиями прошлых лет. Он старательно убеждал себя, мол, ничего, даже если сейчас это всё впустую, через год, через два, но любая подготовка не пройдёт даром, правда ведь?.. Тогда-то он впервые узнал, что надежды бывают пустыми, что испоганить можно даже самое светлое в мире чувство, если найти ему неправильное приложение. Например, приложить, словно подорожник, к смешным шестидесяти девяти баллам и надеяться, что прошлогодний проходной упадёт аж на пять. Да и, кстати, душа наверняка существовала, потому что никакой биохимией нельзя объяснить навязчивую боль в каждой жилке. Печатные буквы сливались в бесконечную чёрную полосу, чай в гранёном стакане стоял по правую руку нетронутый, остывал и становился ещё противнее. Чуя закрыл глаза, сжал губы, надел наушники и снова приложил ладони к ушам, поверх. Вот так, теперь его как будто и не существует, прекрасно. Как жаль, что от затхлого древесного запаха кабинета литературы никуда не деться, Накахара сейчас не отказался бы от сильного насморка, хотя бы минут на десять, уж это гарантированно помогло бы ему спрятаться до конца. В телефоне было всего восемь песен, которые Чуя с большим трудом собирал по друзьям, потому что Одна Комната, к сожалению, выходом в сеть была обделена. Каждая песня — с историей. Каждая — ценна. Музыка играла по кругу, на первый, второй, пятый разы, а Накахара сидел, не шевелясь, и представлял другую жизнь, в которой всё, быть может, хорошо. Ох, нет, в которой хотя бы что-нибудь нормально. — О, Ками-сама, Чуя-кун пошёл гулять по другим измерениям! — воскликнул Дазай, резко вырвав левый наушник и ухватив Чую за запястье. Неожиданно. Грубо. Слишком резко этот Дазай всё поломал. Чуя вздрогнул, рефлекторно дёрнулся вправо и сшиб с парты остывший чай, а Осаму так и держал его за руку. Карие глаза нездорово весело блестели, а от этой широкой улыбки блевать хотелось. Кричать. Покрывать руганью мерзкого Дазая, но, вот дерьмовый нюанс, прикосновения-то волшебные. Чуя не мог ни то что двинуться — даже в лице измениться. Правым ухом он до сих пор слышал песню, и на её фоне вся эта замершая картина могла бы выглядеть даже красиво, если бы не была отвратительна. — Оп, завис! Ничего сложного, Чуечка, подвинься! — продолжил Осаму, двигая остолбеневшего Накахару к краю парту и вольготно откидываясь рядом. Затем перетянул все материалы к себе и сказал: а теперь, цыц, я буду готовиться. Будь лапочкой, собери с пола стекло. Оцепенение отпустило. Чуя вырвал руку и закричал, наплевав и на священность профильной аудитории, и на голосовые связки, и на Коё-сан, которая проверяла домашние сочинения за стенкой. Он схватил наушники и принялся хлестать ими Дазая, абсолютно не задумываясь о силе удара. <i>А Осаму улыбался. Чуе тогда показалось, что он всё-таки умеет ненавидеть. Дазай увернулся от очередного удара и снова схватил одноклассника за запястье. — Раз, — прошептал он, всё также улыбаясь, улыбаясь… Чуя ни за что не хотел играть в его игры, но как загипнотизированный прошептал: два. — Семьдесят, — продолжил Осаму. — Семьдесят? — уточнил Чуя, подумав ненароком, что Дазай вконец отупел и забыл цифру три. — Помнишь Мори-доно? — спокойно спросил тот и, прежде чем Чуя успел рот открыть, сам ответил. — Не утруждайся, это преподаватель из той крутой гимназии, у которого во всех классах по призёру-другому. — Скумбрия тупая… ну… ему вряд ли семьдесят лет… верно?.. — промямлил Чуя. Он уже всё понял. Он понял, что происходит, но верить не хотел, ведь притвориться дурачком перед самим собой всё же достойная цена за лишние десять секунд надежды. — Нет, конечно, — засмеялся Дазай, — но у него бывшие ученики в центральной предметно-методической комиссии, они дружат с ним, а он со мной. Дазай ловким движением руки достал из кармана пиджака телефон и протянул Чуе. Тот пригляделся. Макет приказа. Проходной балл в девятом классе семьдесят из ста. Ха-ха-ха, один балл, ха-ха-ха. Вот бездна. Смеяться или плакать? Чуя медленно отвернулся от Дазая с его грёбаными горячими приказами прямо из духовки методистов и упёрся взглядом в парту. Какое же мерзкое дерево, и лак лежит неровно, и прожилки неэстетичные, и цвет ужасен. Наверное, стоит сейчас отвлечься от всей этой бумажной ерунды и с часок подумать о том, какие кретины работают на мебельной фабрике? — Эй, чиби?.. — как-то непривычно тихо позвал Дазай. Чуя не отреагировал. — Чуя, — спокойно повторил он. По имени. — Не трогай меня, — процедил Накахара сквозь зубы. — Эй, — выдохнул Осаму и подвинулся чуть ближе, Чуя тоже подвинулся — к краю парты. — Ты же вообще надеяться не должен был, чего оскалился? Чуя сжал ладони и повторил, твёрже: не трогай меня. — Хм, это ведь наоборот забавно, не находишь? Ты не всухую пролетел, а показал, что можешь быть в пределе близко к проходному, значит, в следующем году… — Осаму! — закричал Чуя, вскочив из-за парты. И даже не заметил, что по имени. — …значит, в следующем году у тебя есть шанс, если не будешь гулять по другим измерениям вместо занятий, — закончил Дазай после мимолетной паузы и посмотрел Накахаре прямо в глаза, опёршись подбородком на ладонь. — Заткнись… — отчаянно простонал Чуя, беспрерывно теребя выпавшую из хвоста прядь. — Ну за что такая грубость?.. Я же неслыханно добрый, — почти не наигранно возмутился Дазай, его карий взгляд стал похож на взгляд милого дворового щенка, но Чую это ни капли не тронуло. Впору череп об уродливую парту ломай, всё не так больно, как эта доброта. — Заткнись, заткнись, заткнись, — взмолился Чуя, и уже не просто теребил прядь, а запустил пальцы до самых корней и тянул за волосы вниз. — Так и поддерживай зверьков, — выдохнул Осаму. — Ты просто издеваешься, ты не можешь этого знать, ты просто девятиклассник из дыры, ты просто хочешь посмеяться, у тебя получилось, придурок, получилось, но ты ничего не знаешь… …Два года назад Чуя ошибся. Осаму Дазай, кажется, знал всё на свете и не имел понятия только о том, как следует обращаться с людьми. Чуя тряхнул головой, пытаясь прогнать налетевшие тёмные воспоминания, ещё раз взглянул на таблицу и посчитал количество превосходящих результатов. Нахмурился. Пересчитал. Черт, голова болит… Он приложил руки к вискам. Горячо. Посидел так пару секунд и потянулся за телефоном. «Полагаю, доброй ночи?»— писал Дазай. «Я посчитал. Осталось два места. Семьдесят семь только у меня, но ещё нет одного региона, так?» — ответил Чуя и согнулся пополам. Если Арахабаки демон, то почему он не проклял кашель? «Ты прав, но я сомневаюсь, что в иркутской псарне есть что-то великое» — ответил Дазай, наставив в конце сообщения неимоверное количество скобок с двоеточиями, а следом прислал ещё одно сообщение: «Два места? Ты же не настолько плох в математике… Чуть больше. Чуть-чуть. Чуточку. Больше». Ей богу, если бы он знал Осаму только по переписке, то точно пришёл бы к выводу, что у того проблемы с головой. Плевать на скобки и колкости, но обвинять в неточности человека, который живет этой таблицей?.. Не идиот ли? «Мне лучше знать, я сбором этой хрени третий год страдаю» — написал Чуя, но точку снова забыл поставить. «Из меня статистик получше будет» — отшутился Дазай. «Тебе-то на кой этими таблицами заниматься? Готовься лучше, раз побеждать решил» — набрал Чуя, еле удержавшись от того, чтобы добавить в конце какое-нибудь из пренебрежительных обращений. «Могу и делаю, а ты иди спать», — ответил Осаму. Точка была на месте. Чуя даже удивился, как-то это… несвойственно? Да и… стоп, Дазаю реально заняться больше нечем?.. Иметь региональный результат в десятке лучших по России и собирать информацию? Чего? Ох, чёрт. Чуя уткнулся лицом в одеяло и попытался кашлять тихо. Почему в Одной Комнате так нездорово холодно? Стены же толстые, отопление ещё работает, одеяла два… «Сам иди», — быстро ответил Чуя, потому что не завершить переписку не мог, а затем выключил телефон и спрятал за пояс. Относительно спокойно было только тогда, когда эта вещица при нём, у тела. Трогать его руками и обыскивать никто и никогда не стал бы. Сумки — пожалуйста, комнату — пожалуйста, тело — увольте! И слава вселенной, что это так, иначе в проблемах можно было бы смело закапывать собственный гроб. Он перетащил одеяла на кровать и спрятался под них с головой. Очень хотелось и спать, и бегать по комнате туда-сюда. Забавно, что одновременно. В итоге же Чуя снова не знал, куда себя деть. Уже которую ночь подряд? Ночи в Одной комнате уже на вторую неделю стали напоминать монотонный круг ада. Беспокойные, беспросветные и тяжёлые. На который там день без нормального сна люди сходят с ума? Как сказал Арахабаки в своё последнее явление: делать нечего, спи не хочу, нет, мы в трансе ходим по комнате, читаем всё, где есть буквы и нежданно-негаданно отрубаемся по углам. Чуя тогда ответил, мол, мне к вечеру становится особо хреново, я спать не могу, а то, что днём получается заснуть мордой в книге — это разве проблема? Арахабаки тогда ничего не сказал, потому что пришла весточка от Осаму, в которой тот спросил: а ты смотрел в заметки? И Чуя посмотрел. Смотрел он минут пять, смотрел и не мог поверить, а потом как бы ненароком спросил у Дазая: ты ебанулся? Чтобы аккуратно, строфа к строфе, перепечатать в заметки на кнопочном телефоне сборник стихов, надо было хорошенько так ебануться. Да здесь даже нормальных приложений для чтения не было, но нет, великолепный Дазай нашёл способ, как обычно. Нашёл такой, что у Чуи глаза на лоб полезли. Разбирай в своё удовольствие, мне просто было скучно в поезде! — вот и всё, что Накахара получил в ответ на свой крайне серьёзный вопрос — какой-то фарс… Просто было скучно в поезде… Тем не менее, он в который раз мысленно поблагодарил Осаму, открывая заметки под одеялом после очередного бессонного часа. Они не только были полезны в плане подготовки, и дали Чуе возможность неплохо попрактиковаться в анализе, обсуждая свои мысли с Дазаем. Они помогали дожить до рассвета. Учить наизусть полностью осмысленные произведения — это невероятное успокоительное. Спасибо серебряному веку за весну? Чуя шёпотом повторял рифмы через температурный туман, пока не увидел свет, пробившийся сквозь дырку в одеяле. Присев на кровати, он понял, что эту ночь помнит смутно, как и все до этого. Одинаковые, одинокие и не поймёшь: спал ли. Если бы у Накахары кто-нибудь поинтересовался, какой опыт был самым кошмарным в его жизни, и что он точно никогда не повторит, то Чуя без лишних раздумий выпалил бы: Сидя в одной комнате, пытаться выздороветь, ждать последний в своей жизни проходной и при этом стараться не сойти с ума, потому что и первое, и второе идёт по пизде. Он ответил на пожелание «доброго утра» от Дазая, мол, доброго, но я нихрена не спал. Подошёл к таблице, снова пересчитал, убедился, что Осаму сам такой (никакой не математик) и места действительно осталось всего два. Спрятал всё, что нужно спрятать, забрал завтрак, кое-как запихнул в себя, снова стащил на пол одеяла, сел посредине и понял, что вот оно — пограничное состояние. Завтра всё будет ясно. Если получится, то в Одну комнату Чуя больше никогда не вернётся — в конце апреля ему восемнадцать, после заключительного он наверняка сможет удержать свободу до последнего звонка, ведь появится, как сказала бы Мать, прецедент адекватного поведения. Да и вообще… три года жизни на дороге не валяются, да ещё какие три года. Да и мечты, честно говоря, не хотелось бы на этой дороге оставить. Дазай любил заводить своё наивное: «В любом случае всё будет хорошо, не волнуйся, пожалуйста», стоило Чуе хотя бы намекнуть на подобные мысли в переписке. Ну да, ну да, ему-то легко говорить, в его мире, кажется, вообще не бывает плохо. В тайне Чуя, всё же, надеялся, что этот осётр напыщенный уже давно что-то придумал и провернул. Он даже готов был простить последующие смешки и волну щеголяний чистого разума. На этот раз. И даже немного хотел, — не признавая, конечно, вы что! — чтобы Осаму снова пришёл помочь. Пришёл. Сюда. И закончил этот беспросветный пиздец так, как только он умеет. О том, что будет, если ничего не получится, Чуя пытался не думать, но, по закону подлости, стоило отвлечься, как только об этом он и думал. Он смотрел в стену и раз за разом считал до десяти. Сбивался. Дышать было трудно. Чёрт его уже разбери почему, да и плевать. Чуя встал и, накинув одеяло на плечи, побродил по комнате. Стало жарко, закружилась голова. Он скинул покрывало, сел за стол и собрал волосы в косу, как будто могло стать прохладнее. На телефоне было целых двенадцать новых сообщений за полчаса, Чуя пролистал их, но единственная эмоция, которую ощутил — раздражение. Столько всего и всё не по делу! Как он, как у него дела, почему не спал? Дазай что, решил поиграть с Матерью в игру «чей способ задолбать Чую Накахару до смерти лучше»? «Мне интересны только баллы из последнего региона. Не пиши мне ничего больше, заебал» — набрал Чуя. Отправил. Посидел с пять секунд, смотря опухшими глазами в экран, и только тогда понял, что натворил и чуть ни разрыдался от прихватившей горло злости на себя. Хотя, ни это ли та самая жестокость, которую он и должен показать Осаму, если хочет отгородить от себя? Ни это ли правильно? Чуя несколько раз проверил сообщения, но Дазай и правда больше не сказал ни слова, и тонкие руки Накахары затряслись снова, но уже далеко не от злости. Любить не страшно, страшно пытаться вывернуть это чувство наизнанку. Страшно понимать, что ты прогоняешь надежду, потому что считаешь себя недостаточно хорошим. Чуя уже научился говорить Осаму «спасибо», но сможет ли когда-нибудь сказать «прости»? Он взял таблицу, перевернул, взял карандаш, утёр глаза рукавом большой домашней кофты и упёрся грифелем в бумагу. Говорить нельзя, но сказать необходимо, тем более, эти строчки давно вертятся в голове, тем более, они спасут от ходящего по пятам отчаяния. В конце концов, он хотел, чтобы хотя бы на полчаса в мире перестало существовать всё, кроме бумаги и карандаша. Стихи вышли не такими дрянными, как он боялся, да и даже выйди они дрянными с литературной точки зрения, какая разница, если эмоция искренняя? Спокойнее, наконец-то стало спокойнее, даже болезнь словно ушла на второй план. Она до сих пор тяжёлый груз, но сейчас, слава богу, не камнем висящий на шее, а перекинутый за спину. Чуя выдохнул, отодвинул бумагу, посмотрел в телефон и застыл. Одно новое сообщение: «78, 77,5, 65,5. Тебе не нужны были эти два балла с апелляции, ты и так умничка. Рюноске, кстати, уже точно пройдёт. Поздравляю! Завтра должен быть приказ, я тебе его так покажу — вовек не забудешь!» И скобки с двоеточиями. Много. Часть даже отдельным сообщением пришла. Чуе понадобилось секунды три, чтобы вспомнить, как дышать. Сначала он поверил, а потом записал и пересчитал. Ещё раз. И ещё раз. Он пролетел ровно на одно место, да быть такого не может… нет, нет, нет… Семьдесят семь с половиной, вы серьёзно, серьёзно?!.. Ещё можно что-то исправить, он ещё может, он может… Да нихрена он не может, пора с этим самообманом завязывать. И Осаму с этими поздравлениями, дебил, придурок, кретин, вообще все умственно отсталые диагнозы мира, рыба столичная, и как его можно было назвать надеждой… Чуя безотчётно засунул телефон за пояс, так ничего и не ответив, стиснул листок в ладони, помяв край. На одной стороны семьдесят семь с половиной, на другой — стихи к этому ущербному Осаму. Проклятая бумажка, воистину проклятая, даже больше, чем сам Накахара! Он встал и замер, почти не дыша. Он закрыл глаза. Он попытался считать. Нет. Он попытался воспроизвести всё снова и найти возможную погрешность. Нет. Он закричал и ударил бетонную стену кулаком, что оставалось сил. Дверь Одной Комнаты распахнулась слишком резко для обычного обед. Да и плевать. Чуя не обратил внимания ни на Мать, ни на её слова, он пытался дышать ровно и, как бы ни было стыдно и жалко, не сдерживал непроизвольно текущие слёзы. Она легко разжала его ладонь и забрала листок. Чуя сел на пол и закрыл лицо руками, а Наталья Андреевна несколько минут стояла молча, рассматривая бумагу с обеих сторон, а потом усмехнулась. А Чуе было глубоко плевать на всё, он давно не чувствовал себя таким слабым и пустым, словно всё, во что он верил, сговорилось и предало его в одно мгновение. Балкон так балкон: надеялся и надеялся, кричал и кричал, влюбился и влюбился. Всё и так расплывается, всё и так словно в тумане, так какая разница, где пытаться заснуть и не проснуться. Да и к тому же, в этот раз он действительно виноват. Виноват во всём. Чуя во второй раз в жизни понимал, что, кажется, умеет ненавидеть, вот только совсем не Дазая. Балкон оказался не таким уж плохим вариантом. По крайней мере, здесь не жарко и чуточку больше воздуха. И кашлять можно без страха, сколько душе угодно. И темнеет так красиво! Чуя налюбовался вдоволь. Мысли уже сплавились в бесформенную массу: тут и полбалла, тут и попытки вообразить иное будущее, тут и Осаму… Ах да, Осаму, конечно! «Я не пройду», — написал Чуя. И наставил скобочек с точками, тихо хихикая над собой. «Что?.. Ты ведь уже прошёл, глупенький!», — в ту же секунду ответил Дазай. «Хватит издеваться, всё уже, доигрался», — ответил Чуя и с трудом перелёг на бок. Щека уперлась в холодный пол, и это было самое приятное ощущение за день. Только что-то очень уже быстро оно прошло. Чуя ворочался, пока не осознал, что с трудом может поднять руку, а силуэты предметов вокруг расплываются, и воздух — такой горячий. А вот это уже было страшно. Думать о том, чтобы уснуть и не проснуться, когда душу кошки разодрали, это не страшно, это даже даёт надежду на покой. Это казалось выходом, но, когда Чуя понял, что действительно теряет контроль над головой и телом, что действительно становится темнее — и не за окном… Это было страшно. Чуя пытался удержаться в сознании и искал надежду в каждом миллиметре балкона, но надежда нашла его раньше. Он услышал тихую-тихую мелодию. Ту самую мелодию. Из его извечных восьми песен, гимнов девятого класса. Чуя взял трубку. — Ох, я конечно премного виноват, что издаю в твоей комнате лишние звуки своими звонками, но, мне кажется, мой долг старшего товарища — тебя переубедить, Чуя-кун… — Осаму, — перебил его Чуя, даже не осознавая, что ещё никогда не называл его так при личном разговоре и без усмешки, — мне кажется, я сейчас помру. Всё-таки, слышать его голос в этот момент — высший покой, всё-таки, Осаму действительно кристаллизованная надежда. — А? — ответил Дазай после заминки. — Звучишь и правда не очень, что случилось? — Ну, мне весьма хреново и… — попытался ответить Чуя, но потерялся на полуслове и закашлялся, поджав ноги к груди. Словно кто-то запустил слайд-шоу. Перед глазами проносились одновременно реальность, прошлое этой реальности, альтернативное прошлое и альтернативное настоящее. Отрывками. Всё затемнёно. Чуя мало чего понимал и слышал Осаму через слово, а тот становился всё громче и громче, громче и громче… В какой-то момент показалось, что от настоящей реальности только Осаму и остался. Так вот что он имел в виду под «Чуя-кун путешествует по другим измерениям». Забавно, но Чуя, кажется, даже умудрялся что-то отвечать, но тут же забывал что. Он только расслышал посреди триады криков (забавно, что Осаму вообще умеет кричать, что вы, он же не такой, он же идеальный, а идеальные не имеют право на… что-что-что?..) более-менее чёткое «…где ты?». И рассмеялся. Тихо и хрипло, голос звучал как перетянутая струна. Как же можно не рассказать про балкон, балкон — великое место! Чуя собрался с духом и ответил: ты тупой, на балконе, конечно же! И снова засмеялся, а звуки вокруг тем временем стремительно затухали. Осталась единственная мысль: он не попросил прощения и даже не показал стихи. И стало темно. Больше он ничего не помнил.