Поезд №139Н

…Иногда воспоминания начинались с тёмной комнаты. Потом кто-то резко бил по выключателю, и загорался жёлтый свет, от которого хотелось забиться в самый дальний угол. Это было таким. Чуя не помнил начала. Чуя с трудом понимал, кто он и где, когда, разлепив тяжёлые веки, тут же зажмурился обратно. Свет не был жёлтым. Яркий, белый, холодный. Больно. Накахара проволок ослабшую ладонь по простыне — даже на ощупь понятно, что бельё чистое — и приложил к виску. Голова — тяжёлая, грудь — тяжёлая, голос… Что это за, твою немилость, резкий и настырный голос? Почему Чуя слушает его и не может оторваться? — Доброго утречка, — тепло и протяжно сказал голос, и невесомая рука протянула ему что-то шуршащее. Рука пахла так же, как и комната — стерильностью. — Осаму?.. — недоверчиво спросил Накахара, слегка приоткрыв глаза. И правда, Осаму. Как обычно — появляется из ниоткуда. Честно говоря — даже хорошо, главное, чтобы не уходил обратно в никуда. — Какой ты добрый, когда поспишь! — усмехнулся Дазай, — Не зря здесь штаны три часа просиживал, смотрите-ка, Чуя называет меня по имени и при этом не хочет убить! Осаму всё ещё тряс перед ним белым листом бумаги. Бумага шуршала слишком громко. Чуя посмотрел на Дазая так, как будто всё-таки хотел убить. Чуть кое-как приподнялся в кровати, чтобы не выглядеть совсем уж жалко. Шикнул. Грёбаная капельница — слишком резко дёрнулся. Неприятно. Точно, капельница. Значит, всё сходится, он каким-то образом не помер на балконе и попал в больницу. И даже догадывался — каким, но отказывался это принимать… позорище, мало того, что никуда не прошёл, так ещё и доставил проблем. — Зачем ты пришёл? — спросил Чуя, опустив взгляд на свои костлявые руки и закреплённую на правом предплечье трубку капельницы. Дазай не должен быть здесь. Накахара вообще не должен был когда-нибудь ещё его увидеть. Конечная. Их пути расходятся здесь и сейчас, на цифре семьдесят семь. Как любила говорить Коё-сан, когда пыталась казаться старой и русской: долгие проводы — лишние слёзы. — Ну… — протянул Дазай, всем телом облокачиваясь на спинку кровати, — давай сам выберешь: вариант первый — научить тебя считать, вариант второй — я безответно влюблён. — То есть — поиздеваться? — как-то слишком резко выпалил Чуя. Руки задрожали, в горле встал ком, и Накахара искренне пожалел, что в палатах приветствуют чересчур яркое освещение. Всё же видно. Каждую краску на лице. А Осаму рассмеялся, так неприлично и не к месту, что из коридора выглянула престарелая медсестра в круглых очках и пробурчала: молодой человек, я вас и так против правил тут терплю!.. — Прекрати ржать, — огрызнулся Чуя. — Придурок, ты что, специально проехал три сотни километров, чтобы поржать? — Я могу, — поддержал Дазай, подавляя очередной смешок. Какой-то он неадекватно весёлый, а видно, что руки с таинственной бумажкой подрагивают. Как будто что-то не так. Весь этот месяц Накахара то и дело между строк представлял себе встречу с тем таким другим Осаму, который переписывал стихи и закидывал сообщениями, надеялся, что что-то поменялось в этом человеке, и, быть может, есть надежда… Тьфу-тьфу, в бездну надежду, Чуя не дурак, а вот Дазай — да. Он такой же, каким был и навсегда таким останется, но… — Осаму, — неуверенно начал Чуя. Что делают на разъездах? Правильно, подводят итоги совместной поездки. Потому что надо уметь прощаться. Потому что некоторые слова нельзя держать в себе. — Я, наверное, последний идиот, но, наверное, всё-таки, должен сказать спасибо, — продолжил он, всё ещё смотря на руки и перебирая пальцами, — несмотря на то, что мы постоянно собачились… да, кстати, мне кажется, мы страдали небывалой хернёй, ну… Вот. В общем. Несмотря на это, ты постоянно вытаскивал меня из таких… ну, ты понял. Что в голове, что в принципе… Да. Ты буквально спасал мою сраную жизнь пару раз, это всё такая тупость, я знаю, но… спасибо, без тебя я бы не продержался этот месяц. И за таблицы, и за блокнот, и за стихи и… Спасибо. И за месяц, и за все три года, и… Давай попрощаемся по-хорошему? Дазай слушал, не двигаясь. Будто и не Дазай вовсе, будто подменили. Накахара заметил это краем глаза, но был слишком взволнован, чтобы осознать в полной мере. Плевать на разъезд. Он должен сказать о самом позорном? Наверное. — Я… — выдавил из себя Чуя и ещё ниже опустил голову. — Я, в общем… — А! — резко вскрикнул Дазай и затараторил, словно хотел закидать словами с головой и заглушить любые мысли, — какие сантименты, прелесть-прелесть! Закончил, да? Ты, наверное, ещё не до конца в себе, но я знаю, как сказать «пожалуйста», держи! Дазай протянул бумажку. Его голос был какой-то не такой. Натянутый? Как будто напуганный, нарочито весёлый. Как и весь Дазай сегодня. Что-то было не так, что-то было неправильно. Чуя взял листок и захотел его порвать. Ну вот зачем? — Почитай, прежде чем мять и кидать мне в лицо, — мягко посоветовал Дазай. Чуя закрыл глаза, досчитал до десяти и всё-таки опустил взгляд на список участников заключительного этапа. С печатями, росписями, всё как положено. От дрожи было сложно дышать, губы пересохли. Дазай ничего не делает просто так. Накахара, кажется, никогда не чувствовал такой огромной волны надежды. Она была настолько большая и нелепая, что, скорее, напоминала страх, что не хотелось читать дальше. Пока он не нашёл свою фамилию. Дазай вытянул вперёд долговязую ладонь, мол, дай пять, чиби, и так странно улыбнулся… так не по-дазайски. Чуя легко и неловко хлопнул по ней, снова уткнулся в список и спросил, не в силах сдержать тупую улыбку: — Каким образом? Ты… как, блять? — Как-как, по нижней грани. — Я не дотянул до нижней грани. — Ты в статистике не дотянул, а не до нижней грани. В статистике? Он что, совсем на голову больной, не может циферки по бумажке сосчитать? Нет, глупость какая-то. Он что, не может циферки правильно на бумажку переписать? — И как же ты до такого вывода дошёл, а? — спросил Чуя, заставив себя оторваться от фамилии и посмотреть на Осаму. Тот зачем-то пытался сковырять эмаль с белой металлической спинки кровати и явно сдерживал улыбку из последних сил. Опять поржать захотелось? — Ну, я просто сам всё пересчитывал несколько раз в электричке, пока приказ не вышел. Ты меня напугал, Чуя! Мне казалось, что я дурак! Что может быть страшнее? Слава богу, оказалось, что дурак — ты. — Стой, заткнись… — Чуя напрягся, воспроизводя в памяти свой приевшийся статистический листок. — Один по девяносто семь, два по девяносто четыре… И Дазай снова рассмеялся. Но так по-доброму. Заливисто. Чуя пересчитал. Твою ж мать, какой он дурак! — Стой, ты что, правда записал меня два раза?! — Лучше помолчи… — предупредил Чуя, пытаясь осознать всю тупость ситуации. — Боже, Чу, это так ми-и-ло!.. — Молчи… — повторил Чуя, приложил руку ко лбу и тихо простонал, мол, охренеть я придурок. — Знаешь, в аналитике есть разные виды погрешностей. Одну из них называют субъективной, происходит она из-за ошибок, обусловленных действиями таких вот тупых статистиков. Чуя всё-таки смял листок и запустил им в Осаму. А тот и не пытался увернуться. И Чуя сдался. Они смеялись вместе до тех пор, пока медсестра не выгнала Дазая из палаты… …Чуя остановился посреди лестницы и покачал головой. Сколько ни думай о прошлом, а весь февраль уходит на задний план, стоит только вспомнить лекцию про погрешности. Да и тем более… какой там февраль, апрель на носу, а март, как бы страшно он ни начался, пролетел тихо и молниеносно. Его никто не трогал. Непонятно как, но его никто не трогал. Чуя абсолютно не понимал, как с этой свободой обращаться. Не понимал, зачем прячет важные вещи и тетради, когда мать больше не заходит в комнату. Не понимал, зачем постоянно закрывает дверь. Не понимал, почему сбрасывает звонки Осаму и пишет, что «не может говорить». Не понимал, зачем встаёт в шесть утра, пока однажды не проснулся в девять. В квартире было пусто. В школе Коё-сан решила, что им с Рюноске неплохо было бы оформить свободное посещение, а вдогонку добавила: только не с первого урока, умоляю, я тоже люблю отдохнуть! Как это было непривычно — выспаться, босиком пройтись по пыльному полу, сесть за стол, задрав ноги, почитать за едой и насладиться тишиной, а затем неторопливо собраться, вслух читая стихи. И не бояться, что кто-то закроет все двери перед уходом за то, что Чуя проспал, что кто-то заставит есть с прямой спиной или попросит замолчать. Если бы он когда-нибудь сказал Осаму, что за много лет чуть ли ни впервые остался один в целой квартире, тот бы его точно засмеял. Накахара был искренне в этом уверен, пока не сорвался и не рассказал. Тогда-то он и понял, что очевидно, почему его никто не трогал. А уж как… важно ли это? Эти две недели были из таких, от которых кружилась голова, а самой негативной мыслью стало приятное щекочущее волнение. Эти две недели были наполнены чистым воздухом, с которым Чуя еле как справлялся. Он вышел из подъезда и поправил тяжёлый рюкзак. Поднял взгляд на старую пятиэтажку и подумал: вот оно всё наконец-то и покатилось в бездну. Чуя шёл по грязным апрельским дорогам. В маленьком городе стремительно темнело, фонари понемногу зажигались там, где работали. В редкий вечер, когда воздух не пах дымом, он пах чем-то неописуемо мягким. У Накахары не хватало словарного запаса, чтобы этот запах описать. Склизкий, но приятный, приторный, но свежий. И, что главное, тёплый — не то что все эти островки серого снега на обочине. Поезд из областной столицы проходил через его домашний город в десять вечера. Чуя ещё никогда не ездил в ту сторону. Сегодня, казалось, действительно тот самый день, когда старые правила рушатся, а рамки пропадают. Меньше, чем за час, он добрался до низкоэтажной вокзальной площади. Все здания — жёлто-серый кирпич, все вывески — выцвели, большинство из них даже не выглядели как современные. На открытой местности снег начал таять, из клумбы посреди площади торчала пожухшая соломенная трава. То ли снег валил, то ли начинался дождь. Светло-жёлтым светили фонари. Чуя медленно прошёлся до клумбы, потрогал траву, повертелся и застыл, вдумчиво вглядываясь в крупное название города, в котором он прожил столько лет. Не самых лучших, но, чёрт возьми, важных. Он ухмыльнулся. Это было похоже на прощание. Репетиционное. Чуя ещё никогда не был настолько близко к тому, чтобы уехать отсюда — подальше и навсегда. Если сейчас всё получится, то он легко проживёт здесь последние жалкие три месяца. И уедет. Окончательно. Хотелось показать вокзалу средний палец, но Чуя чувствовал себя слишком окрылённым, чтобы грубить зданию, которое сделало для него больше, чем весь оставшийся город. Накахара всегда приезжал на домашний вокзал сильно раньше времени отправления и потому за три года обзавёлся горсткой ритуалов, связанных с этой площадью, пешеходным мостом и коротким перроном. Он несколько раз обошёл площадь, задумчиво рассматривая вечерний город, воровато огляделся и заскочил в маленький табачный киоск. Здесь даже у рыжих детей «полтора с хвостиком метров» не спрашивали документов. Чуя купил пару пачек, рассовал по карманам и прошёл в обход здания вокзала на пешеходный мост. Сквозь тучи изредка проблескивали звёзды. Они казались такими яркими, что хотелось зажмуриться. Чуя дошёл до средины моста, облокотился на перила и закурил, пристально смотря на рельсы — вдаль. Скоро прибудет тот самый проходящий поезд. Это всё напоминало иллюзию. Казалось, что не существовало ни сигареты, ни звёзд, ни пешеходного моста. Не существовало и этих двух недель. Накахаре иногда всерьёз казалось, что всё, что происходило после того, как он очнулся — на самом деле бесконечные предсмертные бредни. А если это жизнь, то что-то в ней было по-другому. Это была не лёгкость и не шанс исполнить мечту олимпиадной юности. Это было то самое что-то, которое спасало его среди мрака Одной комнаты. Что-то стало другим, что-то изменилось. Теперь оно не просто обнимало за плечи, а дразняще поглаживало по щекам и запускало длинные пальцы к корням волос. Чуя настолько глубоко ушёл в мысли, что не заметил, как начал курить фильтр. Не заметил и глухо разносящегося по перрону объявления о прибытии поезда. Очнулся он только тогда, когда услышал протяжный гудок. Все звёзды перебили огни приближающегося состава. Чуя украдкой посмотрел вниз и увидел Рюноске, которого провожала целая грёбаная орава людей. Сестрица, которая в школе надирала задницы любому, кто посмеет открыть в стороны Акутагавы рот, вешалась ему на шею. Мать засовывала в чемодан объёмный пакет, только вот он ну вот никак туда не помещался. Отец стоял рядом, размахивая руками так, что Чуе казалось: вот-вот и мост сломает. Накахара незаметно улыбнулся, издалека наблюдая за этой картиной. В начале учебного года он был уверен, что готов прибить этого девятиклассника, у которого всё так хорошо, что челюсть сводит. Сейчас он смотрел на Рюноске и надеялся, что тот никогда не узнает, что такое часами стоять в одиночестве на пешеходном мосту богами забытого вокзала. Что-то, и правда, изменилось. Чуя вытряхнул оставшийся пепел, смял фильтр и спрятал в карман. Осаму однажды напугал его, сказав, что, если тот будет кидать окурки где попало, он лично соберёт и выложит ими огромное «Накахара» под окнами. Чуя вроде и понимал, что это нереально, но проверять то, насколько Дазай отшибленный, не хотелось. Уж лучше в кармане пепельницу устроить и выбросить по возможности. Плевать, что Дазай не видит. Всё равно уже вошло в привычку. Чуя спустился на перрон, прошёл по нему пару метров и замер. Какой-то иррациональный страх. Ни шагу не ступить. Ноги будто парализовало. Он зайдёт в купе, напротив будет сидеть Осаму, свесив ноги с верхней полки. Чуя поднимет взгляд, и… и что? Кем ему быть: тем Накахарой с региона — брошенным и злым, тем мальчиком с рыжей косичкой из Одной комнаты, который ночами закидывал Осаму бессвязными сообщениями? Чуя впервые отчётливо понял, что изменилось. Между ним и Осаму Дазаем что-то изменилось, и Накахара проспал переломный момент, а теперь, кажется, не понимал, что делать. Это что-то было настолько тонким, что Чуя боялся, что если сделает ещё хоть шаг, то сломает хрупкий мир. Даже все надежды и страхи, связанные с предстоящими турами, куда-то улетучились, растворились в этом ощущении грани, которую нельзя переходить. Тут лямки резко перестали давить на плечи. Чуя вздрогнул и обернулся. Осаму отпустил рюкзак, наигранно встряхнул руку, будто бы та невыносимо устала, и сказал: — Эта сумка, кажется, тяжелее тебя. Одно уж точно не изменилось со времён региона. Осаму так же любил подкрадываться сзади. И улыбаться. Вот только улыбался он всё-таки по-другому. — Как ты, ради всего святого, успел подойти со спины?! — выпалил Чуя вместо приветствия. — Я стою прямо около вагона! В конце концов, они созванивались несколько часов назад, зачем приветствие? Не так уж и давно не виделись. Эти звонки вообще были чем-то абсолютно нелогичным, не дазайским, но чертовски приятным. — Ну… — словно задумчиво протянул Дазай. — Я увидел, что ты затупил, решил выйти, помочь. — Из другого вагона? — Так смешнее, — пожал плечами Дазай и снова улыбнулся. — Рад видеть тебя в добром здравии, Чуя. Хорошо, что за две недели без меня ты не сдох. Дазай снова потянул рюкзак вверх, словно бы прицениваясь, и добавил: — Слушай, дай окончательно оценить твой героизм? Чуя закатил глаза, но позволил снять с сумку с плеч. Осаму быстро натянул её и простонал: — Ками-сама, я слишком ленив для этого… Ну всё, пойдём, а-то опоздаем. Накахара и рта открыть не успел, а Осаму уже ухватил того за руку и волоком потащил к вагону. — Дазай, дурака кусок! — вскрикнул он, когда наконец-то понял, что происходит. — А ну верни! — О, верну, если достанешь. Прыгать будешь? Может, и весь мир поменялся, но Дазай остался Дазаем. Чуя кинулся к нему, подпрыгнул. Дазай ловко отшатнулся, отбежал в сторону и понёсся к вагону. Накахара чертыхнулся и погнался за ним с криком: блять, там документы! Осаму подбежал к семье Рюноске, которая с энтузиазмом махала прильнувшему к окну вагона сыну, — ещё бы плакаты притащили! — бегло поздоровался и спрятался за ними. Когда Чуе всё-таки удалось пропихнуться, достать Дазая и ухватить за рукав, тот протянул ему паспорт с аккуратно вложенным билетом, поправляя рюкзак на плечах. — Ну документы и документы, я прекрасно знаю, где они лежат. — Зачем ты украл сумку? — спросил Чуя, вырывая паспорт из цепких рук. — Я не воровал, я решил помочь… — ответил Осаму, состроив обиженное лицо. — Два метра? — Нет, около десяти. Двадцать, учитывая вагон. Хоть бы спасибо сказал! Ничего забрать Чуя, естественно, так и не смог. Для этого надо было трогать Дазая. Трогать Дазая было страшно. Они зашли в купе, и Дазай лёгким движением руки закинул многострадальный рюкзак на левую верхнюю полку. Чуя стоял, скрестив руки и опустив взгляд в пол. — Накахара, верно? — спокойно спросил мужчина с грязными и тёмными длинными волосами, расслаблено сидящий на правой нижней. Чуя кивнул. — Отлично! — радостно сказал мужчина и потёр руками. — Ане-сан говорила, что ты немного проблемный, я боялся, что ты пропустишь поезд. Мори-доно, приятно познакомится. Руководитель Осаму. — Взаимно, — пробурчал Чуя, скидывая ботинки и забираясь на полку. — Ох, как удобно, что в этом году не прошло никого не из нашей коммуны. Как же сложно обращаться к ним с этими отчествами, ты бы знал! Мука для языка! Чуя не нашёл, что ответить, и снова кивнул. И это главный олимпиадный преподаватель во всей области? Вашу ж немилость, понятно, почему они с Дазаем так хорошо сработались. Оба больше напоминают взбалмошных идиотов, а не умнейших людей. Чуя лёг на спину, сложил руки на груди и уставился на потолок. В купе горел яркий свет, но в вагоне было темно. Краем глаза он заметил, как Мори-доно поднял со стола маленькую белую книжку на, забавно, японском. Видимо, от него Осаму и набрался этих своих «ками-сама». Осаму сидел прямо напротив, на правой верхней. — Как же это прекрасно, — улыбнувшись, сказал он. Чуя резко повернул голову и спросил: что? Дазай смотрел прямо на него. — Вмещаться на полку, — ответил он, после секундного замешательства, не отводя взгляда. Как жаль, что в купе столько людей, и Рюноске уже накрывает на стол. Сейчас было бы неплохо свалить его с полки. — Тц, иди и ляг на полу, если неудобно, — ляпнул Чуя вместо обыкновенного ругательства, и быстро отвернулся. Невозможно смотреть на Дазая. Конечно, говорить с ним по телефону тоже было сложно, но контролировать только голос, всё-таки, намного легче, чем ещё и следить за непослушным лицом. Нет, Накахара давно понял «что за нахер», но от этого стало только тяжелее. Однажды он спросил у Арахабаки «страшно ли любить?». Арахабаки не ответил. Тогда страшно не было. Но Чуя каким-то образом перешёл черту, после которой становилось и легко, и страшно одновременно. Иногда ему даже казалось, что у Осаму тоже всё не так просто. Иногда ему казалось, что они оба стоят на грани, с которой рано или поздно упадут. Вопрос только в какую сторону. Поезд тронулся. Замигал свет. За окнами проплывали последние огни уходящего города, и Чуя вздохнул с облегчением. Он уехал! Твою мать, он уехал и через полтора дня будет в месте, о котором мечтал три года. Всё правильно. Всё правда. Ничего не изменится. И, как бы страшно не было… до Осаму-то, однако, рукой подать. Может, он и правда месяц назад умер, а этой реальности на самом деле нет? Эта равномерная суматоха вокруг, эти ритмичные покачивания — всё напоминало покой больше, чем самая тихая ночь дома. Чуе показалось, что полка под ним плавится и превращается в бездонную тёплую морскую впадины. Он падает и падает, вода плотно давит сверху, словно укрывая, и подхватывает снизу. Сквозь расплав доносится многоголосый смех. И Чуя не хочет открывать глаза. Здесь так тепло. — Чуя, — тихо позвал его кто-то и потрепал за рукав широкой кофты. — Ну ты и чудишь, на голой полке заснул, да ещё в такой позе, будто в мавзолей пришёл. Пахнет аптекой. Осаму? — Что? — встрепенулся Чуя и резко сел, чуть было не ударившись макушкой о багажную полку. В купе стояла полутьма, но даже сквозь неё Накахара видел, как Дазай мимолётно улыбается. — Пошли-пошли, — поманил тот, и Чуя поддался. Слез с полки, обулся и поплёлся следом по тёмному коридору купейного вагона. Тут поезд остановился. Так неожиданно, что даже пугает. Чуя, к сожалению, не знал местные станции наизусть, Чуя даже не знал, сколько сейчас времени. Он вообще уже не хотел, чтобы этот поезд когда-нибудь останавливался. — Молодые люди, стоянка — пять минуты, куда вы собрались?.. — устало спросила проводница, стоящая у дверей вагона, стоило Дазаю ступить на лестницу. Тот мигом включил всё своё дурацкое обаяние и посмотрел на неё, склонив голову набок. — Ну мы быстренько, мы же договаривались, да и, если что, на ходу успеем, ну кто в этой глухомани проследит? Наверное, эта ушлая рыбина и правда о чём-то уже успела договориться, потому что проводница вздохнула и отступила. — Дазай, я куртку забыл, подожди, — опомнился Чуя и повернул обратно, но Осаму тут же остановил его и буквально стащил с лестницы на почти оттаявший перрон. — Ничего страшного, тепло же, — сказал он, подсовывая ему сигарету. Не то дерьмо, которое Чуя привык курить. Что-то хорошее. Очень хорошее. — Нихрена себе тепло… — растерянно ответил Накахара. Дазай быстро обхватил его за плечи и сказал: да вроде бы тепло. — Какого ты… — начал Чуя, хотел вырваться, но вдруг замер. Передумал. И всего лишь высвободил руку, чтобы подкурить, — а хотя пофиг, чего я спрашиваю, ты же ненормальный. Накахара подумал, что раз тут холодно, то можно и посильнее прижаться. Оправдано и совсем не страшно. — Ну… мы год не курили вместе, до следующей станции ещё шесть часов, а ты хочешь потерять драгоценное время из-за какой-то куртки. Видишь, я как всегда великолепно логичен. — Невероятная логика, — съязвил Чуя, наблюдая за тем, как густое облако дыма заволакивает еле освещённую станцию, покрытую синим и серым сайдингом. — Ты что, положил подбородок мне на голову?.. — Моя голова достаточно тяжёлая, ей нужна подставка, — усмехнулся Осаму. Чуя выкрутился из длинных лап и попытался ударить. Дазай, конечно же, увернулся. Чуя сделал выпад в его сторону, но не успел дотянуться. Проводница остановила их, грозно сказав: — Хотели докуривать на ходу — докуривайте, мы трогаемся. Осаму схватил Чую под руку и затащил в тамбур. Накахара по пути всё-таки успел отвесить ему подзатыльник. Поезд медленно тронулся. Дазай ухватился одной рукой за поручень, другой придерживая Чую, а сигарету зажимая между зубов. Станция медленно проплывала, поезд ускорялся. Осаму отпустил поручень и рассмеялся. — Вот сейчас он наберёт скорость, и мы исполним твою мечту с региона! — Какую? — спросил Чуя. — Бросимся под него, конечно же! Чуе захотелось повторно ударить его, для профилактики, но… эта ночная станция, этот медленно плывущий пейзаж, промозглый, но приятный воздух, этот человек, который говорит про прыжки с поезда, но вот уже снова держится за поручень, да ещё и его придерживает. Как может крепко. Вселенская немилость, так бывает? Накахара подался вперёд — к ветру. Пошатнулся. На мгновение ему показалось, что он сейчас, вот-вот, ударится носом о перрон, но Дазай быстро сориентировался и подхватил спереди. Притянул назад. К себе. — Не воспринимай мои слова настолько серьёзно, — сказал он, стряхивая последний пепел и засовывая окурок в карман извечного песчаного пальто. Воздух всё резче бил по щекам. Растрёпанные рыжие волосы закрывали обзор. Чуя скинул окурок, сделал шаг назад и закрыл вагонную дверь. — Отпусти, — выдавил он из себя, запрокидывая голову, чтобы грозно посмотреть на Дазая. — Извини, чиби, — усмехнулся тот, с самым невиновным видом вскидывая руки вверх, — сейчас, сам понимаешь, не самое лучшее время, чтобы умереть. Чем смог — помог. — Себе помоги, — грубо ответил Накахара и поспешно пошёл в сторону купе. Практически сбежал. Вагон такой длинный. Длинная ли грань? Он видит всё как есть, или воспринимает всё через призму своих «никому не нужных эмоций»? Тогда какая же сильная и огромная ненужная эмоция сейчас в него вселилась. Безумие. Хотелось закрыть лицо волосами и смеяться, пробежать пару раз из одного конца вагона в другой и никогда не ложиться спать, чтобы этот момент остался вечным. Чуя не стал стелить бельё. Ему казалось, что гораздо лучше будет попытаться снова утонуть в полке. И никогда не просыпаться. Тоже какой-никакой способ зафиксировать момент. Какая там была первая строчка его того самого стихотворения? И святая дева не найдёт тебя во Тьме, сколько не кричит ты — Эй, Мария! — сквозь года? Вот и не нужно искать. Послезавтра конечная. Все их поездные истории, кажется, шли к неведомой кульминации. Чуя понимал, что не готов. Послезавтра не должно наступить. И пускай дальше важно и страшно интересно, и пускай дальше туры и то, ради чего он из кожи вон лез три года подряд. Разве здесь и сейчас не больше чудес и покоя, чем будет там? Чуе с самого начала олимпиадного пути и до нынешнего региона казалось, что ничто в мире никогда не сравнится по важности с любимым предметом и выходом на заключительный этап. Сейчас он понимал, насколько был наивен. Пусть попытки Дазая быть хорошим и дальше ходят по той грани, которую Чуя случайно перешёл. Главное, что это даёт надежду, а надежда и есть — что-то, которое и правда изменилось — выросло. Пусть Осаму только что подумал, что он уснул, и накрыл одеялом, даже если из-за этого снова хочется закрыть лицо волосами и смеяться, Чуя не подаст виду. Главное, чтобы сто тридцать девятый поезд никогда не останавливался.