* * *
— Ты уверен? — спросила его Ингебор, с сомнением осматривая «меховое изделие». — Зуб даю. Вот этот, например. Неужто ты не чуяла, как от него псиной разит? — Я думала, это опять мой Забияка на простынях спать повадился, даже отлупила его… а это что же, Хродди… — Оборотень. — Неужто из… — Помалкивай! И вот, отдам тебе эти вот амулеты, если свалишь из деревни на недельку и никому не скажешь. — А красивые… — Отличные! Телдрин предпочитал молчать, что побрякушки поснимал с драугров в каком-то кургане далеко отсюда, еще месяц назад. Хранил… как хлам. Чего только уже не побывало в карманах, спасаемое от вечернего «пошли нажрёмся» от лица нанимателя! Серебряные, красивые вещицы… слишком нордские, чтобы дарить той же Дженассе, но достаточно безопасные, чтобы вообще дарить. Ингебор вот точно нравились, и слава Истребованиям. Обрезки волчьего меха и серебро — сочетание странное, но убедительное.* * *
Не обнаружив с утра в общем зале — и вообще где-либо — Ингебор, Хродольф, увы, отреагировал не так, как Телдрин ожидал, а велел растопить баню и заперся в ней с целой бочкой мёда один. Прошли ещё сутки. Дрова таяли, из трактира приволокли ещё бочку, запой обретал воистину драконов размах… Телдрину ничего не оставалось, как начать пинать дверь. — Мутсэра! Молчание. — Мутсэра! Молчание. — Мутсэра!!! Телдрина достало орать, и он запустил в приоткрытую форточку огрызком яблока, которое жевал. — Да чтоб ты провалился, — высунулся из-за двери Хродольф. — Чего тебе надо, Серо? — Херню твою тебе продемонстрировать. Вот думаешь, отчего твоя краля слиняла так, что даже ленточки на память не оставила? — Потому, что все бабы… ну ты знаешь. — Нет, не поэтому. Узнала она, кто ты такой есть, причем по твоей же вине! …созерцая на своей койке тщательно раскиданную Телдрином шерсть, Хродольф только в затылке поскрёб. Уж Серо постарался, чтобы волк помер не напрасно — шерсть сперва почти лишили запаха, потом пропитали специальным впитывающим раствором, а потом она хорошенько отлежалась у Хродольфа же в сундуке… — Это чего, моя, что ли? Воняет непохоже… — Ты себе выпивкой весь нюх попортил. Говорю же, ты ночью обратился, дамочка твоя тебя испугалась и сбежала. — Бля… — А ты думал? — И чего теперь делать? Я её хоть не помял? — Не помял. Ммм… Напиши ей письмо, подари что-нибудь… извинись. И сваливаем отсюда. Пока за нами не пришли. — Намёк понят. Ладно, тащи сюда бумагу… а лучше сам накорябай чего. Песни писать умеешь, значит, и вот это вот тоже. — Но это была твоя… — Слушай, если я начну, то напишу лишнее. И вообще… не очень у меня с грамотой. Давай. Приплачу, за секретарскую-то работёнку. И Телдрин, конечно, сочинил выдающийся шедевр эпистолярного жанра. Состоявший слов из пятнадцати, начертанных криво и косо, в которых «Хродольф» извинялся, желал всего хорошего и объяснял, что ему пора валить. Телдрину не очень нравилось водить Хродольфа за нос иногда, но признаться, он уже начал проникаться к нанимателю нешуточной дружеской симпатией. И… его не радовало ни то, что Довакин так распереживался из-за и правда случайной бабы, и то, что начал слишком много времени проводить волком… и то, что выпивки даже для потомка дов в его жизни стало что-то чересчур. Отмытый и печальный, Хродольф, конечно, производил может и не весёлое, но более позитивное впечатление. Теперь нужно было его чем-то отвлечь, и Телдрин пустился во все тяжкие, рассказывая, что слышал: Луи Летруш в рифтенской таверне «Пчела и жало» ищет добровольца, который отважится поговорить с Сибби Чёрный Вереск по поводу обещанного коня по кличке Мороз…