Ничего забыть нельзя.
Плохое происходит, думает Стайлз, проснувшись в чужой кровати. Плохое происходит, и ничего забыть нельзя.
Подросток поднимает глаза на шесть знакомых спин, выстроившихся вокруг его кровати.
Поправочка – вокруг неизвестной ему кровати. Да, и всей комнаты в целом, если честно. Изучив темно-синие обои и минимальное количество мебели, Стайлз приходит к выводу, что он в гостевой комнате Питера.
Он специально отвлекает себя от мысли о вчерашнем разговоре – который явно ему не приснился – исследованием новой территории. Спины о’ни, конечно, закрывают обзор большей части помещения, но ничто не может помешать укоренившемуся в нем самообману. Поэтому парень с неведомым энтузиазмом принимается рассматривать изящную люстру над головой и мягкий солнечный свет отражающийся от редких стеклянных шариков. Красиво.
Солнечный свет?
Он в испуге переводит взгляд на тумбочку, где стоят такие же необычные старинные часы. Изогнутые стрелки показывают достаточно ясную картину – восемь часов двадцать три минуты. Утра.
– Что? – хрипло замечает Стайлз, выражая тем самым всё свое смятение. – Я проспал до восьми?
«До восьми двадцати трех», – услужливо подсказывает голос внутри, а огромные черные цифры словно насмехаются над его недоумением.
Я никогда… что?
Ход его мыслей прерывает широкий зевок. Стайлз прикрывает рот ладонью, а затем блаженно потягивается, наслаждаясь растяжкой онемевших мышц. Смакуя удовлетворенное гудение, исходящее от каждой отдохнувшей клеточки тела, его пронзает неожиданная мысль.
Хочется поваляться в кровати, подремать.
Теперь он может почувствовать чуждую воздушность внутри, которая так и подталкивает его обратно ко сну. Парень заметно расслабляется, позабыв всё и позволяя сонному телу нежиться на простынях, неимоверно вкусно пахнущих свежей стиркой. Ощущение безмятежности затягивает его в царство Морфея, где нет забот, переживаний или страха нового дня.
Я могу поспать еще чуть-чуть. Десять часов не предел.
Сразу после этой мысли он подскакивает с места, почти падая с кровати на пол. Перед глазами еще некоторое время стоят черные точки, а уши противно заложены, но разум прыгает от одного факта к другому с невероятной скоростью для резкого пробуждения.
Я не сплю больше пяти часов. Не просыпаюсь позже шести. Не… я пропустил рассвет?
Медленно повернувшись в сторону окна, Стайлз поедает глазами плотные шторы, светящиеся по бокам от утреннего света. Солнечного света. Света солнца, рассвет которого, он впервые за полгода пропустил.
Подросток прислоняется спиной к стене, чтобы в немом шоке уставиться на тумбочку с часами.
– Я пропустил его, симпатяжки, – он перевод взгляд на совсем не ошарашенных о’ни. Замечая их реакцию, точнее ее отсутствие, парень лишь закатывает глаза. – Серьезно, порадуйтесь за меня! Это хорошая новость. Вроде как.
Он сам вдруг широко улыбается. Его щеки краснеют, а сам подросток, неожиданно смутившись, смотрит вниз.
Я чертовски, блять, шикарно справляюсь.
В глубине души он танцует праздную самбу, звонко смеясь и подпевая незатейливой мелодии – то, что он никогда не сделает в реальной жизни.
Золотистое солнце ласкает его кожу, и мелкие пылинки медленно кружатся вокруг него. Продолжая смотреть на свои ноги – то ли боясь каменных лиц бестелесных, то ли волнуясь за свое, слишком счастливое, – он произносит подрагивающим голосом:
– Я справляюсь. Говорил же, справляюсь. Двигаюсь вперед, – вновь хочется плакать, теперь только по другой причине. – Не останавливаюсь на достигнутом.
Справляюсь. Я справляюсь.
– Только вчера, симпатяжки, говорил об этом.
Без промедления мысли бросаются в омут по имени «семейка Хейлов», и хорошее настроение сдувает штормовой ветер. Стайлз разом теряет праздную улыбку и здоровую часть оптимизма.
– Эти оборотни, – закатывает глаза парень, ощущая ненормальную-привычную-надоевшую горечь в своем голосе. – Если бы я только мог понимать их.
Однако, даже так он всё еще рад, глубоко внутри всё еще доволен собой – чему он готов выделить красным маркером место в календаре. Он доволен собой. Наверное, они бы тоже могли.
– Пиздец, – закрывает лицо руками, с громким выдохом растратив весь свой пыл. Его настроение скачет с неба на землю и обратно, будто решив отомстить за все годы эмоциональной отчужденности. – Могу я не думать о них? Пожалуйста?
Как ни странно, он привык к резким перепадам внутри себя, когда сладкое волнение и полнейшую апатию разделяет лишь одна неловко всплывшая фраза в его голове. Вот и он уже не радуется и даже не злится – разочарован. Вновь.
– Ха! Конечно, я справляюсь, – ворчит Стайлз, качая головой. Боль от предыдущей ошибки никак не оберегает от новой. – Пойдемте пить чай, сладкие мои, пока мы не придумали что-нибудь еще. Еще более неправдоподобное.
На кухне он находит записку от Питера, которая гласит:
«Поехал отвозить Риана и Алана. Завтрак на столе, можешь подогреть его в микроволновке.
P.S. Не сожги мою кухню, пожалуйста. Мне надо кормить детей.
P.P.S. Я предупредил шерифа насчет твоего отсутствия в особняке и школе. Перезвони ему».
Раньше он не получал записки, но всё равно ощущение остается от нее весьма двоякое. Хейл старший не похож на того, кто пишет такие вещи, да и предложения немного необычные. Разражающе-добродушные. И в то же время такое внимание всегда отдается трепетом в сердце, а на душе становится так сладко. Что происходит и сейчас.
– Это, конечно, мило, но всё еще очень странно, – подмечает подросток. Он складывает записку пополам, собираясь выкинуть бумагу в мусорное ведро, но останавливается. Без лишнего промедления парень кладет ее себе в карман, никак не комментируя заметную дрожь в руках. – Ой, ну, сохраню я это, кто об этом узнает.
Я буду. Я сам буду знать о ней. И не смогу забыть.
– А то я славлюсь прямо-таки логичными поступками, – ворчит он, прижимая ледяные пальцы к горящим щекам. Его сердце бьется быстро-быстро, а небольшой клочок бумаги словно прожигает карман насквозь. – Не-не-не. Если вспомнить, как я попадаю в неприятности, только выйдя на улицу. А уж, что в зданиях может произойти…
Так, бормоча себе под нос в попытке отвлечься от незримой тяжести записки, Стайлз уверенно двигается по кухне, чтобы подогреть себе завтрак. Задумавшись, подросток не сразу замечает, как вместо того, чтобы просто поставить тарелку с оладьями греться, он перемешивает уже готовую коричневую смесь на сковородке.
– Черт возьми, блять!
Он не умеет готовить. Будучи человеком. Он совсем не умеет готовить, будучи совсем обычным человеком.
– Черт! – он испуганно оборачивается, но на кухне он один, а о’ни, стоящий в проходе, следит за входной дверью и коридором.
Парень выключает плиту и начинает быстро прибирать тот беспорядок, который он учинил на разделочном столе. Когда банка с медом, а травы со специями уже стоят на своих законных местах, Стайлз тянется к стакану из-под молока, чтобы вымыть его. В последний момент микроволновка с громким писком останавливается, из-за чего он дергается. Его рука неосторожно сталкивает посудину на пол, а сам он подпрыгивает от страха.
На раздумье уходит какие-то доли секунды. Он, боясь еще одной панической атаки из-за разбитого стекла, поспешно замедляет время и перехватывает стакан над полом. Затем отправляет вещь в мойку, а сам перемещается на другую сторону кухни – сразу за стол – вместе со своим завтраком.
Он с грохочущим сердцебиением в ушах тянется за вилкой, заново ускоряет время и вправляя реальность в общее полотно Вселенной. Осознание ударяет гигантской, одиннадцатиметровой приливной волной. Прибивает к берегу и парализует.
Я в доме не один.
Стайлз так и застывает в неуклюжей позе с рукой над вилкой.
Наверное, надо повернуться. Да, точно надо. В доме есть симпатяжки. Которые работают на Верховный Суд. А так-то всего лишь симпатяжки…
Собрав воедино крошки самообладания, парень оборачивается, чтобы встретится с невозмутимым лицом Питера.
Нет. Не-не-не. Только не ты. Скажи, что ты ничего не заметил. Я не готов. Ты же не…
– Доброе утро, – судя по спокойному голосу и небольшой ухмылке, мужчина ничего не видел.
Замечательно. Прекрасно. Умопомрачительно. Божеств-
– Рад, что ты не спалил мой дом, – оборотень прислоняется к косяку двери, выставляя напоказ мускулистые бедра и длинные стройные ноги.
-енно. Хорошо. Всё хорошо.
– А-ага, – взволнованно отвечает он, всё еще сражаясь с оцепенением внутри.
– Ты говорил, что не умеешь готовить.
Питер кивает в сторону сковородки, а потом подходит ближе. Стайлз с особой тщательностью всматривается в лицо оборотня, но не находит там ничего, кроме голого любопытства и знакомой искорки нежности. Последнее отрезвляет.
– Я еще не попробовал, – тихо подмечает подросток, когда мысли в голове вновь кружатся вокруг их вчерашнего разговора.
Должен ли я что-то ответить? Мы должны как-то по-другому общаться? Что мне делать?
– Возможно, это и не съедобно, – дразнит волк. И, ладно, ему хватит смелости признать, что ему нравится это. Игривая ухмылка Питера и немного шутливый тон. Их общение в целом, если не задумываться о большем.
– Возможно, и так. Узнаем через пятнадцать минут, – неожиданно отвечает подросток, удивляя тем и самого себя. Надоело сдерживаться.
Он слабо улыбается, а в душе разливается пьянящая легкость. Игнорировать проблемы он умеет на славу.
– Если я всё еще смогу говорить, конечно.
Парень накалывает кусочек застывшей коричневой смеси и тут же запихивает вилку в рот. Вкус взрывается застывшим медом, кленовым сиропом и почему-то корицей. За этим следует такое обилие трав и специй, что в первую секунду он задыхается, но затем едва сдерживает стон, когда раскрывается сладость каждого ингредиента. И несмотря на невероятный вкус, если бы он был «совсем обыкновенным человеком», Стайлза скорее всего стошнило бы сразу, как только бы еда коснулась его языка.
Божественно! Здесь только не хватает запаха ромашки. Если еще добавить немного кор-
– Так вкусно?
Дернувшись, он резко распахивает глаза, совершенно забыв о присутствии оборотня в помещении. Забавно. Подросток медленно кивает, хотя кусок «божественной» пищи теперь неприятно застревает в горле.
– Ты выглядишь таким… – Питер замолкает, подбирая слова, а Стайлз в изумлении смотрит на чуть расширенные зрачки и белые от напряжения пальцы мужчины. – Мм-м… наслаждающимся. Едой.
Фраза выходит корявой для каждого, но ни один не показывает своих эмоций.
Мне нужно что-то сказать? Спасибо? Я давно не ел? Завтрак должен быть большим?
– Неплохо, – наконец сознается парень, пускай описание ни капли не соответствует действительности.
Он держал себя под контролем уже почти месяц, а тут все его способности разом решают выйти наружу. Так что, да, это страшно. Чертовски страшно.
Но и приятно тоже.
Гармония медленно затапливает его с каждым медовым кусочком его разбитой обороны, и ощущается она терпко-сладкой. Как вкус приближающегося лета, душистого вина или долгожданной победы. Хотя слова даже близко не передадут то тепло на кончиках пальцев, когда на свет отпущена хотя бы часть себя.
– Не скажешь себе комплимент? – Питер склоняет голову набок, сейчас походя на матерого волка на охоте. Завораживающе. Голубые глаза мерцают чувственным жаром, и Стайлзу, наверное, необходимо привыкнуть, что такое происходит, когда они обращены на него.
– Скромно. Можно попробовать?
То, с какой скоростью он подвигает сковородку к себе, пугает их обоих.
Нет, нельзя. Нельзя есть мою пищу. Не-
– Я… – начинает он, испепеляя черную точку в верхнем углу кухни. Ему стыдно и неловко. Боязно. Не хватает лексикона и разрешения, чтобы объяснить всю ситуацию. Эмоции перемешиваются, да еще и признание волка не дает покоя, и он просто-напросто не знает, что делать.
– Всё в порядке, – пытается успокоить его оборотень, но это не помогает. Внутри опять всё полыхает, бушует и разбивается, а Стайлз всего-то собирался позавтракать. – Думаешь ты один тут собственник?
Ему хочется сказать, что, нет, конечно, он знает, что далеко не один в этом. Однако картинки воспоминаний, где Алан рычал на девочку, которая хотела присоединиться к их прогулке, или где Риан грозно скалился на всех в парке, кто даже просто бросал на них короткий взгляд, лишь ухудшают ситуацию. Его не должны ревновать.
Почему?
– Хэй, всё в порядке. Перестань паниковать, – голос Питера строгий, ровный, и Стайлз как-то разом успокаивается. Только от водоворота чувств внутри спасения нет. Извне такому не поможешь. – Кушай, нам не обязательно говорить.
Оборотень всегда,
всегда такой понимающий. И терпеливый. И внимательный, и… зачем ему вообще нужен Стайлз?
Он, наверное, просто еще не понял ничего. Он просто еще ничего не знает про меня.
Парень проглатывает последние кусочки своего творения и с многочисленными извинениями быстро направляется наружу. Не оглядываясь, он выходит из подъезда, а потом вместе с о’ни забирается в машину.
На душе – серый океан в промозглый смурый день.
– Ты правда меня научишь? – у Айзека блестят глаза, он прыгает и размахивает руками.
– Понравиться девушке? – лишь для еще одной серии маленьких кивков спрашивает Стайлз. – Пф-ф-ф. Конечно.
Мальчик хлопает в ладоши, наконец согласившись загадать желание и задуть свои семь свечей. Впервые за последние полгода он видит Айзека таким взволнованным и беззаботным. Счастливым.
– А… – мальчик внезапно краснеет и отводит взгляд в сторону. А Стайлз в который раз хочет завернуть братишку в толстое одеяло и спрятать в кармане, чтобы никто не мог обидеть или унести за собой его солнце.
– Ну, давай! Говори, – дразнит он, хотя в душе страшится ответа. Так скоро он не готов преподавать уроки ухаживания, потому как просто не в силах еще отдать свою кроху даже в самые нежные и заботливые ручки.
– Ты же знаешь, я никогда не брошу тебя.
– Ну… а мальчики? – всё же находит силы поднять глаза мальчик, и как они сияют. Стайлз почти плачет от облегчения.
– Что мальчики? – переспрашивает он, обещая дать своему солнцу всё, что он только попросит.
– Как понравиться мальчику, обещаешь?
Он замирает, представляя, как чьи-то другие плечи катают Айзека или чьи-то другие пальцы щекочут, но сразу встряхивается, когда видит намечающиеся слезы.
– Конечно, малыш, – Стайлз сгребает в объятия мальчика, прижимая маленькое тело к себе. Его семья сейчас такая маленькая. Он очень боится лишиться ее. – Будет тебе восемнадцать и-
– Нет, тринадцать, – не соглашается Айзек, пытаясь вырваться из его железной хватки.
– Хорошо, – отпускает, чтобы насладиться чистой радостью на лице его солнца. – Будет тебе пятнадцать, тогда и научу.
– Нет, тринадцать.
– Пятнадцать.
– Ладно, пятнадцать, – ворчит мальчик, однако Стайлз замечает, как подрагивают искусанные губы в попытке сдержать улыбку. – Люблю тебя, Митч.
– Я тоже, – шепчет он, словно делится секретом. Айзек громко визжит, а потом тащит его к себе в комнату, причитая, что «тот мальчик в школе будет моим». И он ни капли не сомневается. Только если в своем теплом приеме будущей половинки. Всё-таки рано отдавать его кроху кому-то чужому.
Нет такого дня, и не будет, когда его яркое, счастливое солнце покинет защитный кокон его рук.
– Добрый день, шериф. Вы просили позвонить, – сообщает Стайлз, рассматривая в окно школьную парковку. Учебный день уже подходит к концу, поэтому машины потихоньку исчезают вместе с толпами разношерстных студентов. Так интересно, что в маленьких городах старшая, средняя и младшие школы находились рядом, в разных корпусах одного здания.
– Добрый день, ребенок. Как ты? – голос мужчины охрипший и всё еще усталый. – Как отпраздновал день рождения Алана у Хейлов?
– Хорошо. Дети замечательные.
– Тебе хоть понравилось? – послышался добродушный смех Стражника. – Самому понравилось?
– Да. Мне понравилось, – закусив губу, произносит он. Спустя несколько часов в машине подросток отошел от утреннего скачка эмоций, и сейчас чувствует себя истощенным до костей. Поэтому спешит поменять тему. – Всё в порядке? Мне казалось, я могу пойти в гости. Или…
– Всё хорошо. Не волнуйся, ребенок.
– Тогда?
– Да, ты снова прав, – вздыхает мужчина, и у него сразу закрадывается тень подозрения. – У меня для тебя плохие новости.
Как будто бывает по-другому, думает Стайлз, но вслух говорит:
– Ладно. Что случилось?
– Это нетелефонный разговор, по правде говоря. Однако, я сейчас на выезде и… – шериф что-то взволнованно бормочет, но он не может разобрать ни слова. Ранее легкая тень подозрения превращается в надвигающуюся беспросветную темень.
Скоро его поглотит вновь, он уверен. Иначе не бывает.
– Говорите, я слушаю, – его голос дрожит, несмотря на усилия казаться спокойным.
– Инквизиция приезжает в город, – удар. Если бы слова умели бы убивать, то это были бы именно они. В душе он знал, знал, что так и будет, но всё равно оказался неготовым к враждебности своего будущего.
Может же быть как-то еще? Может же быть так, что он не зря познакомился с такими замечательными людьми? Может же быть?
– Это неофициально. Я думаю, они чувствуют надвигающуюся бурю, – тяжелый вздох. – К концу недели они прибудут.
Звук, как движение рычага или грохот падающего стула на виселице. Уже не больно и не боязно. Стайлз слишком долго ожидал подобного.
Карма. Я буду платить за то, как долго находился в стороне. В таком не бывает пощады.
– Спасибо, что предупредили, – севшим голосом произнес парень. – Вы скоро приедете?
– Да. Завтра к вечеру. Ночь полнолуния – стая будет праздновать. Обычно я их сопровождаю.
Подросток слабо улыбается возникшей картины оборотней и шерифа. Он уже слышит радость – очевидно, мужчина сам уже давным-давно стал полноценным членом стаи.
Он бы тоже так хотел.
– Это хорошо, – всё также тихо подмечает Стайлз. – Мне нужно идти. Извините.
– Ничего страшного. Мне тоже уже пора, – ему кажется, что он слышит нотки нежности в голосе шерифа. – Будь в порядке, ребенок, хорошо?
– Да. Обязательно, – врет он и завершает звонок. Ложь, он уверен, слышали оба. – Пойду я, симпатяжки. Меня ждут.
В кабинете его встречает обеспокоенная доктор Моррелл, старательно этого не показывающая. Что ж, видимо, весть о приезде инквизиции уже просочилась к ней, что, конечно, не должно было произойти.
– Добрый день, Стайлз, – подросток в ответ только кивает, избегая изучающего взгляда психолога.
Можно ли устать, будучи семнадцатилетним?
Ему, на самом деле, не хватает мужества думать о своем приближающемся совершеннолетии. Когда-то в детстве он с нетерпением ждал этого дня, а полгода назад в ужасе торопился успеть как можно лучше расположить ловушку для отца, а вот теперь – просто живет. Он, наконец, просто живет. Жаль, что остается у него чуть больше месяца. В лучшем случае.
В худшем – он сам себе не даст дожить до конца своей восемнадцатой весны.
– Как прошли выходные? Ты выглядишь перегруженным, – замечает доктор Моррел с неподдельным интересом. Он молчит.
Зачем он вообще тешит себя надеждой на беззаботную жизнь? Или месяц в кругу близких сердцу людей может сойти за ту свободную жизнь, о которой он даже не мечтал – давно уже запретил себе. Стайлз не пугается называть определенных оборотней и некоторых людей близкими сердцу.
«Нет смысла в сопротивлении неизбежному», – как-то сказал один из них, а подросток старается прислушиваться хотя бы к их словам.
– Ты поделился со мной увлечениями на прошлой нашей встрече. Не хочешь рассказать что-нибудь еще?
Я упустил самое важное для себя. Хотите услышать, как это произошло? Или, возможно, вы скажете мне, как сохранить остальное?
Если подумать, то происходящее было просто откатом после нашествия полиции и разбирательства. Тени, Верховный Суд, одиночная камера, куратор в новой жизни – ничто из этого не в состоянии окружить его аурой душевного единения. Наверное, он дал разрастить своим прорехам, а потом и вовсе сломать стены вокруг себя только из-за стресса. Такое ведь бывает?
– Ты тревожишься. Что происходит в твоей голове?
Не могу же я любить?
Это было бы слишком жутко. Разрушительно. Он не готов к таким чувствам. Впустить что-то столь гигантское в его крохотный мир – неразумно. А всё подчиняется доводам разума и логики. Ничто не берется из ниоткуда.
Я ведь знаю, что такое любовь. Я бы смог различить ее, не так ли?
– Может, ты хочешь рассказать мне о некоторых изменениях в своей жизни? Я слышала, что ты завел тесную дружбу с Хе-
Не-
– Смерть, – резко перебивает он, – идет за мной попятам. Я бы даже сказал, что идет по крошкам хлеба, которые я ей бросаю.
Доктор Моррелл замолкает, а подросток наслаждается явным замешательством психолога.
– Я тревожусь об этом. Знаете, не лучшее резюме на место друга или члена семьи, – ухмыляется он, натягивая рукава толстовки на запястья.
Из причин можно строить города и крепости. Ни одна не падет под ветреным гнетом безмятежности.
– Тебе снятся… – она вновь пытается свести их разговор к официальности, и это так задевает его почему-то. Он не терпит официальность – просто не вмещается в рамки.
– Я отмечен как вестник погибели народа, – как-то даже слишком мрачно произносит Стайлз. Ладно, наверное, он всё же излишне драматичен.
– Правда, там не говорится, о каком идет речь. Тут всё сложно.
Он с неприкрытым удовольствием видит, как Марин Моррелл скидывает с себя маску доктора, расслабляется в кресле, показывая безупречную улыбку. Охотящийся должен в первую очередь уметь маскироваться – он не может не знать.
– И почему?
– Представьте мужчину, совершившего серьезное тяжкое преступление, – облизывает губы и наклоняется вперед, – но Верховный Суд так и не находит этому доказательства, потому как… почему бы и нет? – он говорит, рассматривая, как вертится муха вокруг стеклянного стола. Там, в далеких землях, где есть все они, он бы хотел быть ей.
Жужжащей и раздражающей всех мухой, наглой и не задумывавшейся о смерти своих любимых.
Там мне и не надо было любить.
– В мире столько законов и правил, но, наверняка, найдется человек или нечеловек, способный преступить их все, но при этом остаться незамеченным. Почему бы и нет?
Подростку нравится этот вопрос. Кажется, именно он в точности может описать всю его жизнь.
Почему бы и нет?
– И вот этот человек, или нечеловек, должен получить по заслугам, но его наказание включает в себя лишь билет в тюрьму, и то не навсегда. Как так? – Стайлз криво улыбается, выплевывая предложения, словно они яд в его легких. – Все знают, что он виноват, он сам почти это не скрывает, но Верховный Суд, а в особенности Великий Совет, ничего не может с этим поделать. А что они могут?
Ничего. Они никак не могут помочь мне. Никак.
– Тогда приходит инквизиция, – он невольно вздрагивает, произнося последнее слово. Именно она,
инквизиция, очень быстро стала виновником его кошмаров. – Они решают покарать преступника и всех связанных с ним. Они приговаривают к смерти этого человека и его помощников. А потом, возможно, и его семью.
Краем глаза парень замечает, как напрягается психолог. У доктора Моррелл много скелетов в шкафу, но в первый раз за их сеансы он хочет знать их. Всех до единого.
– Но что если семья не виновата? Конечно, есть обет Коховского, – подросток не в силах сдержать свое презрение в конце предложения, – который гласит, что «вред нанесенный невиновному вернется карающей его руке в семеро». И вот инквизиция ошиблась, а потом жестоко поплатилась за это. Но только смысл?
Что это будет значить для меня?
– Ничто уже не вернет его семью. Или друзей. Кого бы то ни было, на самом-то деле, – он бы и сам сжег всех последователей дотла, но не понаслышке Стайлз знает, что иногда нет иного выбора, кроме как идти за тьмой. Он сам так слепо следовал за ней.
– Даже жертву. Они приговаривают к смерти всех причастных, чтобы избежать ошибки.
– Инквизиция обычно не ошибается, – впервые подает голос Марин. Парень не слышит в голосе никаких эмоций, но подняв взгляд, к своему удивлению, видит ярость в глазах психолога. Почти черные глаза доктор Моррелл горят неистовым пламенем, и, если бы он знал ее лучше, то решил бы, что их разговор задевает что-то личное не только в нем.
– Обычно, да, – подтверждает он, не сводя глаз с лица психолога. Подросток хочет увидеть в них причастность, подтвердить, что он варится в этом котле возмездия не один. – Только вот… всё же зарегистрировано два случая, когда она ошиблась. Это мало, на все-то случаи, когда инквизиция была права, но… здесь это так не работает. Здесь есть только вероятность пятьдесят на пятьдесят.
Нельзя быть ни в чем уверенным. Сражайся или терпи. У тебя только один путь.
– По-другому никак, – к сожалению, доктор больше не показывает никакой реакции на его слова. – Либо ты прав, либо нет.
Они замолкают, нуждаясь в передышке, чтобы прислушаться к себе. Прилив жгучей досады сходит на нет, как и волна необъяснимой обиды. Доктор, кажется, тоже отходит после сказанного, задумчиво водя пальцем по столу. Так что подросток без стеснения и излишних терзаний решает молчать до конца приема.
Спустя почти сорок минут он уверен, что его время сеанса давно закончилось, но по какой-то причине он всё еще здесь.
– Ты думаешь это произойдет с тобой, – неожиданно произносит Марин, тем самым пугая Стайлза. Она хмурится, словно хочет донести что-то до него, но не знает, с чего начать.
Однако, он не дает себе даже задуматься над ответом.
– Я думаю, что геноцид достаточно веское преступление, что инквизиция перестает бояться вынести неверный приговор. Даже с учетом обета, – жестко заявляет подросток, на что психолог лишь приподнимает брови. Его искренне возмущает, что, кажется, все вокруг него ведут какие-то двойные игры, правила которых раздали каждому, кроме него. – Здесь лучше покарать всех и ошибиться, чем отпустить кого-то причастного, кто потом сможет посеять семя в другие головы.
– Знаешь… – начинает Марин, принимая услужливо-вежливое выражение лица и снова надевая маску доктора, которое вдруг щелкает что-то в нем.
– Я думаю, что ошибаться могут все. Что все и делают, – со злостью в голосе восклицает он, но женщина лишь моргает, излучая понимание. – Разве не ошибки нас окружают. То, что вы здесь, то, что я здесь, как раз это и доказывает. Ну, или прямо как то, что ребенка после домашнего насилия отправили к простому школьному психологу.
Доктор Моррелл ласково ему улыбается, а подросток сдувается. Если всем так нравится водить его за нос, то это не означает, что нравится такое и ему. Он устал лгать, и, как он уже доказал себе, быть честным намного проще.
– Я знаю, кто вы, – произносит Стайлз, уверенный, что иначе правда задушит его внутри. Пусть теперь она душит кого-то другого. Не его. Что и происходит с Марин, когда та неожиданно замирает с распахнутыми глазами.
– Я думаю, что знал с самого начала, просто никогда не разрешал себе зацикливаться на этом. Это было несложно, если вы думаете, что… Неважно. Я… я всё еще не хочу этого прямо сейчас. Извините.
Он вылетает из кабинета, не замечая, как вслед ему женщина улыбается удивленно, но широко и мягко, как старшая сестра, гордящаяся достижением брата. Зато он не упускает из вида знакомую темную фигуру за углом, теперь только окруженную еще несколькими.
***
– Ты всегда будешь один! – кричит отец ему в лицо. – Ты урод! Мутант-полукровка! Никто не захочет тебя в семью.
Он не в силах сдвинуться или даже прикрыть глаза.
– Думаешь, кто-то может хотеть тебя? Они ничего не знают о тебе! А когда узнают, отдадут в лаборатории. Таким как ты нет места в нашем мире!
Слова отталкиваются от белых стен и возвращаются обратно, раз за разом повторяясь в его голове.
– Я твоя семья! Не они! – лицо мужчины искажается от гнева. – Ты всегда был таким, никчемный мальчишка! Тебя разорвет на части вся твоя армия спасения. Думаешь Великий Совет защитит тебя? Что за глупости.
Если его разум так легко готов сыграть с ним, разве игра является ложью?
– Когда придут за тобой, не останется никого! Никто не будет защищать безродного. Слишком высока цена. А кто ты? Жертва! Сломанный! Отшельник без сердца и души!
Стены сжимаются, и он чувствует себя грязным, недостойным даже этого странного места в своих мыслях.
– Никто не полюбит тебя настоящего!
Стайлз просыпается, без крика и слез. Без единого звука, лишь открывает глаза. Это был сон, кошмар. Не воспоминание.
Только легче от этого не становится.
– Будто я этого не знаю, отец. Ты всего-то напомнил мне об этом, ха, – сжимает челюсть от бессилия. – Не более.
Поэтому я и ценю каждый миг здесь, не видишь? Поэтому я дорожу каждым из них. Пока они ничего не знают.
– Я в порядке, – шепчет он в подушку, – спасибо, папа.
***
Теперь он сам избегает Хейлов.
Утром он приезжает в школу специально на второй урок, а потом нарочно уходит пораньше. Остальному он не уделяет внимание, погрузившись в мысли о найденном талисмане.
Подросток сразу узнал в маленьком темно-синем камушке на веревке тот необычный кубик Рубика. Тот уменьшился в несколько раз, так, чтобы удобно было носить на шее. Древние руны всё еще остаются неизведанными, но уже не такими манящими. Словно он точно знает, для чего они предназначены.
Как оберег для моей семьи.
Талисман теплеет в его ладони, однако всё еще остается чужим. Нечто было в этом маленьком темно-синем камушке. Нечто могучее и разумное, что-то, что подсказывает ему не сопротивляться и плыть по течению. Чего, конечно, Стайлз пообещать не в силах.
Подросток чувствует незримую связь с талисманом, и это что-нибудь да значит.
Остаток дня проходит также. Плавно и тихо. Затяжно.
Звонок в дверь становится приятной неожиданностью. Стайлз думает, что приятной. Ведь о’ни не впустят в особняк нежелательных гостей.
– Добрый день, шериф, – всё равно удивляется подросток.
– Добрый, – улыбается мужчина, а потом неожиданно притягивает его к себе в объятия. Парень едва успевает испугаться, а в следующее мгновение ощущает лишь слабое покалывание. Тепло.
– Как твои дела? Мы давно не виделись.
– А-ага. Но-нормально, – он заикается, как и его сердцебиение. – Вы зайдете?
– Да, но я ненадолго, – Стражник заходит, сразу же обводя помещение цепким взглядом. Стайлзу хочется прикрыть свое гнездо, как и склад «вещей, которых нужно игнорировать», но он не сдвигается с места ни на миллиметр. Желание, спрятанное глубоко за ребрами, где не смеет появляться разум, просит немного приоткрыть дверь, показать частичку себя настоящего. Посмотреть на реакцию, и лишь потом упасть в бездну отчаяния или сожаления – в зависимости от результатов.
– Я хотел занести приглашение от Альфы Хейл, – вздыхает шериф, смотря на него вновь каким-то сложным, нечитаемым огоньком в глазах. Судя по всему, результатов не будет.
– Точнее, я, вроде как, настоятельно рекомендовал передать приглашение через меня.
Сражайся или терпи.
– Приглашение на?
– Полнолуние. Собрание стаи.
Я… что? Я всегда буду один. Вы не моя семья. Что происходит?
– Почему? – всё же выдавливает из себя. Отвращение к самому себе на мгновение сменяется замешательством.
– Талия не смогла пойти против желания детей, – со смешком замечает Ноа. – Младшие Хейлы говорят о тебе не переставая. Ты смог понравится Дереку, а Кора хочет быть твоим напарником по злодеяниям. Интересно, что никто из них не может сказать почему.
Извините? Я не хотел. Я не старался ни завлечь, ни привязать к себе. У меня не было плана по захвату стаи. Мне нужна защита, но… я бы никогда не воспользовался чужим доверием. Мне нельзя доверять. Однако, это правда. Вы же верите? Это правда. Пожалуйста, это…
Когда вина доходит до крайней верхней точки, Стайлз раскрывает рот, чтобы начать:
– Я…
– Картина и вправду выходит идеальной, – перебивает вдруг шериф, поджимая губы. Взгляд мужчины тяжелый, режущий. – Мы часто ошибаемся. Без ошибок невозможно прожить достойную жизнь.
Знакомые слова. Только… достойная жизнь? Звучит как то, что выходит за сферу его понимания. Немыслимое и далекое.
– Только ошибки легче исправлять вместе.
Разговор заходит не туда, куда он ожидает. В нем нет чужих обвинений или презрения, нет собственного безотчетного страха. В серых глазах плещется лишь необъяснимая забота и еще более таинственная грусть.
А сам Стайлз с внезапной страстью ожидает конца.
– Не бывает одного виноватого, – мужчина протягивает руку, чтобы сжать его плечо. – Кто-то пропустил здесь, кто-то не доглядел тут… Это взрослые должны держать ответственность на своих плечах. Взрослые должны не допускать такие ситуации. Это мы извечные виновные и ответственные.
Онемение – вот что беснуется в нем прямо сейчас. Холодные льды Арктики и мерное покачивание Тихого Океана. Беснуется, свирепствует, ломает порядки и замораживает мертвым дыханием.
– Не дети. Не собственные дети, – серые глаза пронзают и завораживают. Привыкнет ли он когда-нибудь видеть любовь? Как вообще возможно привыкнуть к столь ошеломляющему?
– Я должен взять ответственность, ребенок. И я возьму.
«Я буду рядом. Буду стоять за твоей спиной» – подразумевается. Спонтанно. Глупо. Несбыточно.
Подростку не терпится кинуться к мужчине и безумно кричать. Рвать вещи и метать. Угостить тьмой, занимающей большую его часть. Разделить всю гниль, путресцин и смог, а потом язвительно попросить повторить свою речь. Будет ли кто-то готов тогда быть рядом с ним?
«Нет! Так не бывает!» – в ответ хочется крикнуть Стайлзу, но он молчит. Молчит и с понурой головой следует за шерифом. Когда-то он думал, что его жизнь схожа со средневековой заумной былиной, а сейчас почему-то – с детской сказкой, где главного героя всегда окружают люди, которые хотят помочь.
Так не бывает. Я урод! Одиночка. Мутант-полукровка. Я просто слишком заигрался в иллюзию семьи.
Однако, даже с такими мыслями он не может сделать больно Алану и Риану. Питеру. Они ждут его, и подросток не собирается расстраивать их в священную ночь оборотней. Избегание он отложит на завтра.
***
– Стайлзи! – Алан с разбегу прыгает на него, и в этот раз Стайлз не успевает отреагировать. Парень падает, но его подхватывают руки шедшего сзади шерифа. – Пр-рости-пр-рости-пр-рости!
– Как всегда, Ал, – равнодушно подмечает появившийся следом за щенком Риан. – Торопишься и не думаешь!
– Ну, я нечаянно, – мальчик сжимается, пряча лицо в его плечо. – Дядя Но всё р-равно поймал его!
– Ах, точно, – кивает школьник, и Алан тут же поднимает голову и широко улыбается. Видимо, мальчик не различил сарказм в голосе брата, на что последний только закатывает глаза. – Добрый вечер, мистер Стайлз. Рад, что ты смог присоединится к нам.
Несмотря на то, какими тесными отношениями с Хейлами может похвастаться подросток, он всё еще не успевает за быстротечностью событий в их кругу. А скорее эмоциональной интенсивностью, враз вываливающейся на него.
– Привет, – всё еще удерживая мальчика на руках, произносит он. Алан уютно устраивается, обняв ногами его талию. – Я тоже.
– Со мной я так понимаю, никто здороваться не хочет, – подает голос шериф, принимая показной обиженный вид. Сейчас Ноа выглядит намного моложе, подсвечиваемой внутренней энергией, и Стайлз знает, что это любовь.
Что-то я слишком много думаю о ней в последнее время.
Дети тут же переводят взгляд на улыбающегося мужчину с доброй, но лукавой улыбкой. Будто они даже не заметили присутствие еще одного человека возле них.
– Нет! Мы здо- здо- ар-ргх! Здор-роваемся, – однако щенок не делает попытки спуститься вниз, только тянет руку. – Пр-ривет, дядя Но! Видишь?
Риан вновь закатывает глаза на действия брата, а потом подходит ближе и обнимает склонившегося к нему Стражника. Школьник тоже заметно расслабляется, а уголки подрагивающих губ подняты в подобие улыбки.
– Добрый вечер, Ноа. На этот раз с нами на поляне?
– Ты всё еще пытаешься поймать меня на слове? Хитрый мальчуган! – шериф взъерошивает темные волосы волчонка, к неудовольствию последнего. – Да, сегодня я пойду. А теперь пойдемте поздороваемся с вашей тетей.
Они уже вышли на задний двор, но благодаря шустрому Алану успели сделать только несколько шагов. Стайлз осматривается вокруг, замечая не только плавно движущихся оборотней, занятой подготовкой столов и барбекю, но и небольшой круг незнакомцев, которых он бы прировнял к магическим существам.
– Это сестры из Калифорнийского шабаша ведьм, друзья стаи. Они часто проводят здесь полнолуние, – объясняет шериф, очевидно, заметив его ступор. – Пойдем представимся.
В итоге Стайлз обходит почти всю поляну знакомясь с незнакомцами или заново знакомясь с уже знакомыми, но забытыми оборотнями из стаи. Альфа Хейл встречает его открытой улыбкой, но он не может не заметить напряженность во взгляде волчицы. Затем к нему неожиданно подходят Кора с Дереком, здороваясь и расспрашивая о его интересах, что достаточно неожиданно для него.
От количества людей начинала болеть голова, а солнце только склоняется к закату. То и дело, Алан с Рианом вырывают его из беседы, утаскивая к себе в игру или чтобы просто посмотреть на летающее и жужжащее нечто, которые они находят в заповеднике. Как волчата успевают прибежать туда и вернуться обратно, он не успевает увидеть.
В один из таких моментов Стайлз ощущает, как нагревается его карман, и он зарывается внутрь только для того, чтобы найти горячий талисман. Он достает и сжимает камень в ладони. Поддавшись сиюминутному порыву, будто странный импульс из темно-синего кубика жалобно молит его, подросток незаметно подсовывает талисман Алану. Камень тут же охлаждается, словно вернулся домой, но Стайлз не успевает задуматься над этим, так как его сносит еще один приток членов стаи.
Так много… так шумно и душно…
Ему срочно нужен глоток свежего воздуха, поэтому парень поспешно извиняется и исчезает в особняке. Он скользит по темным коридорам, направляясь, как он ожидает, в единственную тихую комнату прямо сейчас – в библиотеку.
С прошлого раза здесь ничего не изменилось, только бумаг на столе стало больше. Кто-то работает тут, оставляя бесчисленное количество записок. Подросток не решается читать их, уважая частную жизнь, но подчерк узнает.
Стайлз скользит взглядом по книгам, сложенным в отдельную стопку, с яркими закладками между страниц. «Священная инквизиция», «Заклинатели и Фейри. Народ Огня и Солнца», «Легенда о сыворотке бессмертия», «Преследуемый смертью» и многие другие.
И его осеняет.
Питер подозревает. Оборотень явно исследует дело его отца и всё, что может быть связанным с ним. Мифология и научные трактаты с первого взгляда кажется, что не помогут, но, на самом деле, они могут показать направление, в котором следует изучать материал. А для этого нужно что-то большее, чем обычная паранойя. Если только-
Питер видел его с самого начала.
Но тогда почему? Почему волк всё еще рядом?
– Я был уверен, что найду тебя именно здесь, – слышится голос старшего Хейла из-за спины.
Интересно, если я сейчас спрошу прямо, мне ответят?
Ответ получать сразу как-то расхотелось. Он еще не был готов. Если вообще когда-то будет. Поэтому он говорит:
– Почему «Знамение» Шихаба? Ты дал мне его на стайной встрече в прошлый раз.
Питер явно не ожидает такого вопроса, но послушно заходит внутрь и садится на ближнее кресло для продолжительной беседы.
– Романтика, – волк слегка улыбается, скользя пальцами по обивке. – Красивая история двух влюбленных. Ее приравнивают к «Ромео и Джульетте», только в улучшенной версии. Ведь любовь в итоге побеждает.
Что?
– Романтический жест, – фыркает оборотень, выглядя поистине уязвимым. Сейчас редкой и крайне драгоценной фарфоровой куклой был именно Питер. – Возможно, ухаживание? Я хотел показать свои намерения, но не оттолкнуть тебя, пока сам не разобрался в себе. Немного эмоционально, не правда ли?
Стайлз смотрит, как появляется болезненная ухмылка, совсем не безжизненная или ранящая. Любящая, если такое возможно.
Спустя мгновение лицо мужчины вновь разглаживается, и подросток пытается не гордиться тем, что произошло это благодаря ему. Волк вновь переводит взгляд на него, и чужие губы трогает ласковая улыбка, а изумительно голубые глаза загорается мерным сиянием.
– И тем более ты не найдешь такую воинственную женщину, так отчаянно борющуюся за свою любовь. Разве можно не восхититься подобным? – мужчина уклоняется от темы, отчего складывается впечатление, что Питера всё-таки задело его пренебрежение. Стайлз так и не ответил на признание оборотня, и, очевидно, это всё же нанесло урон, хоть и невидимый для него.
– Женщины могут быть самыми хитрыми бойцами.
– Женщины? – о чем они говорят?
– Да. Моя мать была такой. Невероятная волчица. Она как-то сражалась с медведем. Один на один.
Питер до сих пор улыбается, только теперь как-то по-другому. И Стайлзу, наверное, стоит отвлечься, потому что различать оттенки улыбок волка не входило в перечень его способностей. Точнее не должно, вроде как. Но он это делает, и…
Не заканчивай предложение! Срочно задай вопрос!
– А мать Риана и Алана? –
тупая смена темы, идиот. – Я не… –
дурацкие эгоистичные мысли, Стайлз. – Извини. Я сожалею. Это личный вопрос.
– Всё хорошо, – мужчина склоняет голову вбок, и принимает задирающий самодовольный вид, однако, взгляд отводит в сторону. – Она была такой же. Обожала путешествия и приключения. Жила страстью охоты, погони и сражения, прыгала в огонь и в воду и вступала в абсолютно каждый спор в университете. Мы как-то так и познакомились.
Парень садится ровнее, когда что-то мерзкое пронзает его прямо в грудь. Ковыряется там, грызет сердце и хрипло смеется.
Зачем ты рассказываешь мне это?
– Но ее невозможно было удержать. Она полыхала как пламя, всё рвалась исследовать безлюдные места на планете. Как и меня, ее завораживала опасность. Только я был лучшим выпускником университета и знал, что хочу твердо стоять на ногах. А она… ее не остановила даже беременность, – и хорошо, он не ожидал, что атмосфера в комнате изменится до неузнаваемости. Вместо дразнящей и домашней на угрюмую и холодную. – Я был горделивым, распущенным, не смог простить, что меня так легко выкинули из чьей-то жизни. Мне важнее были знания и успех, чем что-то столь незначительное. Поэтому Риан родился в джунглях Африки.
Кажется, под влиянием последних слов их сердца бьются слишком громко. Он слышит, как запинается свое, а потом и Питера, но каждое продолжает стучать непривычно громко, с упоением и глубиной.
– Я еле успел спасти его тогда, – лицо оборотня искажается, и в первую секунду подросток почти кидается к волку, но тот лишь скорбит, а человек не в силах исправить чувства. – Я просто проснулся однажды ночью с ощущением потери, и всё словно встало на свои места. Сорвался и пошел искать ее, чтобы поговорить, объясниться, но… ей не нужен был дом, белый заборчик и собака. Ничего из этого, по правде говоря, кроме свободы и адреналина. Да, и малыш на руках ей тоже не нужен.
Стайлз с ужасом признает, что мерзкое ощущение внутри него – это ревность. Глухая, жгучая ревность. Кто-то до него был в горячих, мозолистых ладонях волка, в его объятиях и легком смехе. Кто-то, не он.
– Конечно, после этого сын остался со мной. Многое изменилось тогда. Я повзрослел и по-настоящему узрел окружающий мир. Хищников хватает и здесь, в городе, и сражаться приходилось каждый день. Счета, работа, пеленки… Это было сложное время для зеленого юнца, которым я и был, но ни за что я бы не променял те два года.
Зачем? Почему ты рассказываешь всё это?
– Риан очень многое подарил мне, – Питер не двигается с места, лишь пустой взгляд скользит по помещению. Мужчина живет историей, не обращая на дрожащего подростка, которому пришлось сесть, чтобы не упасть на пол. История окрашивается мягкими нотками, но вкус остается горьким и печальным. Ровно, как и застывшая улыбка волка. – Его первое слово, первые шаги, первая зубастая улыбка… Нет ничего более поразительного, чем то, как познает мир твой ребенок. Он растет и преображается. Поразительно.
Понимаю. Я знаю каково это.
– Спустя время я и Риан стали полноценной семьей. Мы выстояли и достигли своего равновесия, – голос мужчины резко падает на несколько октав, только расцветшее возбуждение сменяется на сожаление. – А потом вернулась она. Ей хотелось сбежать, вновь стать полноценной, но ребенок тяготил ее, поэтому она пришла развестись и снять с себя все родительские права. Тогда мы много ругались, но как-то вновь сошлись. И она забеременела Аланом.
Стайлз ерзает, но впитывает каждое колебание в голосе или лице оборотня. Питер открытый, исповедующийся, и он просто не может упустить из виду даже микроскопическую крошку.
Так легко сейчас ранить. Задеть нечаянно, жалить, уронить, предать возложенное доверие.
– Я заставил ее переехать со мной сюда, в Бейкон Хиллз. Она, казалось, была поглощена материнством, и даже Риан стал признавать ее, как свою мать. Так Алан родился в нашей больнице, под присмотром врачей. Он был похож на крошечного ангела, –
мой златокудрый ангел. – Его первое слово было что-то невнятное, но направленное на Риана. После того он обещал охранять Алана от всех бед. И так и есть.
Ох, мой сладкий Ри. Ты убьешь меня, узнав, что я так думаю, но ты полон сахара и пуха, ванильный мальчик.
– Но однажды я вновь проснулся от чувства потери, а утром нашел документы о разводе и отказе от родительских прав на обоих сыновей. Она упорхнула к своей свободе, разрушив позади себя очень многое. Риан теперь трудно сходится с чужаками, особенно с женщинами. Мой первенец повзрослел слишком быстро. Алан же не помнит ничего из этого, но мне кажется, что Риан ему что-то рассказывает. Конечно, со временем мы поднялись вновь и стоим до сих пор.
– Я понимаю ее. Понимаю, как никто другой, – мужчина впервые смотрит прямо на него. Пережитая боль и парализующее сокрушение. Оказывается, шрамы действительно могут быть красивыми. Или Питер прекрасен в любом своем обличии. – Понимаю, но рад, что одумался. Не последовал за ней.
– Она?
– Нет, – качает головой оборотень, понемногу возвращая самообладание. Напряженные плечи расслабляются и пальцы отпускают потрепавшуюся ткань подлокотников. – Погибла спустя два месяца где-то в Латинской Америке. В сражении за свою жизнь, как и всегда желала.
Оказывается, за прямотой и открытой позой всё еще может скрываться целый мир, нетронутый чужаками. Там, за глубиной волчьих глаз, спрятана жизнь: предательство, обман и разочарование. Первые колебания, падения и взлеты – всё то, что хранится с особым рвением, что передвигается лишь заботливой рукой хозяина.
Питер так легко делится с ним своим внутренним миром, будто Стайлз никогда и не причинял ему боль, будто не избегал и отмалчивался.
Это и есть любовь?
Волк уже любил, значит не может ошибаться. Но тогда Стайлз ничего не понимает.
– Как ты можешь быть уверен? – не сдержавшись, спрашивает Стайлз. Сейчас он не злится и не бросается в атаку, просто любопытствует. – Это же может быть простой благодарностью за спасение Алана. Как ты можешь быть уверен?
Воздух в комнате накален, и явно не готов к еще одному серьезному разговору, но подросток жаждет разобраться. Сейчас в этом кроется слишком многое, слишком важное, слишком необходимое. Как кислород или тепло.
– Я уверен, что это не так, – тихо подмечает оборотень, вновь отвернувшись от него, и парень тут же хочет извиниться. Питер смотрит в окно со знакомой мягкой улыбкой, и сердце Стайлз грохочет в его ушах. – Сначала я тоже думал, что это была благодарность. Потом уверял себя в излишнем любопытстве. Я совсем не замечал, как уже давно доверял тебе свою семью. Наверное, это всё же немного опрометчиво. Я просто слишком нервничал возле тебя, чтобы заметить очевидное. Ты пробил брешь в моей обороне.
Я тоже сейчас слишком нервничаю возле тебя. И, кажется, тоже совсем не замечаю очевидное. Мою оборону ты снес до последнего камешка.
– Есть то немногое, что я смог вынести из своего прошлого, что заставляет меня не отворачиваться от цели, – снова этот взгляд. – Лучше сожалеть о содеянном, чем жалеть об упущенном. Всё-таки тот студент, что влезал во все разборки и с головой уходил в исследование, всё еще сидит во мне. Не сомневайся.
Питер весело подмигивает, зато он лишь хмурится сильнее.
– Когда ты понял? –
как вообще такое можно осознать?
– Когда позвонил тебе одним вечером, – моментально отвечает оборотень, вновь смотря прямо ему в глаза. Волк тянется вперед, словно хочет взять его за руку, но останавливает себя на середине движения. – Все посиделки с семьей и случайные встречи можно объяснить благодарностью и симпатией, но как объяснить телефонный звонок? – морщит нос, будто долгий мыслительный процесс со стороны Стайлза смешит. – Такая сильная тоска, которая заставляет тебя найти номер, что не так-то и легко, и позвонить, чтобы просто услышать голос. Узнать, как самочувствие, пошутить и посмеяться самому. Разве можно обозначить это как-то по-другому? Любовь творит небывалые чудеса со всеми.
– Если считать слева-направо, то получается шестьдесят пять.
– Есть разница в том, как считать звезды на небе? – спрашивает Стайлз, тут же сталкиваясь с горящим взглядом мальчика.
– Конечно, есть. Ты же банан тоже ешь только снизу-вверх. Как и сэндвич от начала к концу, – Айзек очаровательно хмурит брови, закусив нижнюю губу. Всем видом так и кричит: «Как ты можешь такое не знать!»
– Хорошо, малыш, пусть будет шестьде-
– Смотри! Падающая звезда, – мальчик подпрыгивает, чуть не свалившись с крыши, но он вовремя успевает поймать маленькое тело. Стайлз никогда не считал себя таким сильным как, когда он был вместе с братишкой. – Ты успел загадать желание?
– Нет, прости.
– А я, да, – хлопает в ладоши. Сегодня всем разрешено вести себя глупо, громко и безрассудно. День рождения бывают только раз в году, нельзя разбрасываться такими моментами. – Знаешь, что я загадал?
– Я уверен, что рассказывать свои же-
– Чтобы ты встретил свою вторую половинку пораньше, – прямо заявляет мальчик, словно и не бьет этим ему прямо в сердце. – Не хочу, чтобы ждал так долго. Ты создан для любви!
– Ай-
– Она будет такой же сильной, как ты. Ну, или он, – кроха вновь заливисто смеется, пугая птиц на соседнем дереве. – Но, чур, с голубыми глазами, как мои. Так мы сможем окружить тебя, кареглазый!
– Поцелуй меня.
Слова неожиданно срываются с его губ и застают врасплох обоих. Но вдруг Стайлз действительно ощущает решимость познать любовь. Он устал, опустил руки и перестал бороться. Теперь ему нужно лишь ухватиться за таящую надежду, что всё будет в порядке и без его присмотра.
Любовь, должно быть, может помочь ему. За нее сражаются отчаянней, бьются до последнего, без страха смотрят в лицо смерти. Она ведь творит небывалые чудеса со всеми.
– Поцелуй меня, – просит подросток, стекая на пол. Он словно в трансе придвигается к волку, пока их носы не сталкиваются. Под взглядом неожиданно посеревших глаз внутри растет дыра, так долго молчавшая в нем.
Научи меня любви.
Оборотень смотрит с недоумением, быстро скользя по его лицу туда и обратно в попытке понять его намерения. Будто он мог сделать это сам.
Расскажи, как любить безвозмездно, несмотря ни на что и вопреки всему.
– Поцелуй, – повторяет он, зачарованно глядя на замершего волка. А потом почти молит, и этого, видимо, хватает, потому что серый цвет светлеет и сменяется голубым, и где-то там загорается ласковый огонек, надежно греющий его в темные ночи, полные кошмаров и воспоминаний прошлого.
– Пожалуйста.
Питер медленно приближается, почти невесомо касаясь своими губами его. Поцелуй выходит нежным и воздушным. Это лишь легкое касание губ, но его голова кружится, а чужая мягкость пьянит. Оборотень кладет руку на его щеку, ласково поглаживая ее большим пальцем, и вдруг Стайлз ощущает всё. Он отклоняется от столь манящих губ и врывается прямо в синеву изумительных голубых глаз. Там, в глубине бушующего шторма, он видит только нагие чувства волка и в них не страшно потонуть.
Они говорят ему так много, так много шепчут ему прямо в ребра, посылая дрожь по всему позвоночнику. Они толкаются, поют и…
Всё будто находит порядок, возвращается на законное место. Ведь разрушения никогда и не было, как и не было чудовищного пожара, разнесшего каждую его частичку по уголкам черной дыры. Да, и черной дыры совсем не было.
Он потрепан, но не поломан, изуродован, но не убит. Он сокрушен, но это не значит, что он не в силах вновь подняться на ноги. Его отец соврал.
Мне жаль. Я вновь совершаю ошибку.
Ты убиваешь меня. Прогрыз путь к моему сердцу и крепко укоренился там вместе со звонким детским смехом.
Восстановленный мир не сияет под ласковым взором голубых глаз и не смеется вслед нежной улыбке. Но он есть. Со сколами и шрамами, он есть.
И пускай Стайлз совсем не понимает, что такое любовь, но, очевидно, она всё равно может склеить его обратно. Легкими касаниями и сладким вкусом чужих губ она в силах, наконец, объяснить, зачем нужна семья и почему все стремятся найти свой дом.
Любовь, не его, однако от этого ни капли не чуждая ему, греет кончики его пальцев и напрочь стирает слова отца.
Мне жаль. Я беру на себя ответственность.
Но именно я стану твоей погибелью. Вырву душу предательством и разъем хорошие воспоминания своей настоящей личиной.
Мне так жаль. Я искреннее сожалею.
Осколки сталкиваются, раня оголенный внутренний мир, и картина украшается тонкими линиями и потерянными трещинами.
– Прости меня, – шепчет Стайлз, касаясь щеки Питера. – Пожалуйста, прости меня.
Подросток наклоняется, но вместо ответного поцелуя подскакивает с места и не оборачиваясь убегает из библиотеки, а потом и особняка. Губы жжет, а легкие впервые наполнены чем-то отличным от чужого смога – дыханием второй половинки.
И, черт его подери, если он и теперь подвергнет любимого мужчину опасности.
От проблем нельзя убежать. Правду говорили они, симпатяжки. От себя не убежать тем более.
– Я рад, что ты сделал правильный выбор, Мечислав, – послышался до боли знакомый голос за спиной. – А теперь избавляйся от охранников и садись в машину. Нам о многом надо поговорить.
Он больше не совершит ошибку.
