Не уходи безропотно во тьму

      Резкая, нестерпимая боль будит Стайлза, когда он, видимо, пытается выкашлять свои легкие. Глаза ужасно слезятся, отчего открыть их нет ни сил, ни возможности. Воздух с трудом проходит через мокрую тряпку, приложенную чьей-то заботливой рукой к его носу.       Чьей-то заботливой рукой?       После этой мысли в голову врываются сотни ощущений сразу. Несколько рук, придерживающих его, судя по всему, над землей, знакомый голос, сейчас искаженный необычными хриплыми нотками, и оглушающий грохот чуть в стороне.       Больно.       На это уже откликается ласковый комочек внутри, разрастаясь мягким мерным теплом по всему телу, унимая боль и заметную дрожь. Чудесный комочек громко мурчит ему в грудь, перекрывая шумы снаружи, и Стайлз сначала даже забывается в столь неприкрытой заботе чего-то нового внутри себя.       Магия. Не новое. Моя собственная магия.       Ответ приходит не сразу, как только утихает ярый звон в голове. В одну секунду магия залечивает раны, и он в конце концов может узнать, что произошло, потому как он помнит лишь…       Пожар в особняке.       Подросток тут же пытается сесть, но чьи-то руки настойчиво укладывают обратно, поэтому Стайлз распахивает глаза и встречается с расплавленным золотом в глазах Питера. Оборотень сидит на его ногах, прижимая какую-то тряпку к правому плечу. Значит, руки принадлежат…       – Симпатяжки, – едва ли хрипит парень, на что один из сидящих о’ни только поправляет его волосы и кивает. – Вы пришли. Опять слишком рано…       Я хочу умереть. Готов. Почему никто не хочет меня услышать. Какого черта?       Стайлз вновь переводит взгляд на Питера, и все мысли, весь план, каждый необдуманный шаг назад летят в окно. Мужчина смотрит горящими мифическим свечением глазами на бледную ладонь подростка в своей и, кажется, не замечает ничего вокруг. Оборотень не двигается, молчит и только гладит его холодные пальцы, и сжимает так крепко, словно боится, что та развеется прямо в его руках, стоит волку ослабить хватку.       Правая сторона оборотня – висок, щека, плечо – покрыта темной сажей, и Стайлз почти уверен, что под ней кроются серьезные ожоги, которые пусть и затянутся за несколько часов, всё равно будут болеть еще несколько дней.       – Пи-Питер, – смелость покидает его в мгновение ока, и становится так страшно. Так страшно. – Пи-       Прости меня. Боже, я снова сделал ошибку. Прости меня, мой Волк.       – Питер, – парень так резво садится, что бестелесные просто не успевают его остановить. Он переворачивает свою ладонь в чужой и уже сам сжимает трясущуюся руку оборотня. – Питер, посмотри на меня. Питер!       Зачем же ты полез туда? Почему решил спасти? Хотя мне, кажется, совсем не понравится ответ.       Стайлз тянется убрать непослушный локон с таких изумительных глаз мужчины и придвигается ближе, чтобы заглянуть в знакомые голубые омуты. Там борется испуг – неподдельный, немой испуг – и смятение – глубокое, говорящее.       – Питер, – шепчет теперь подросток и хочет продолжить, но его перебивают звуки мчащейся на огромной скорости машины и завывание волков невдалеке.       На пустую площадку с шумным, резким торможением въезжает полицейский крейсер, откуда тут же выбегает шериф Стилински и его куратор, и намного тише – две темные правительственные машины.       – Ноа, я в порядке, только… – начинает Стайлз, чтобы успокоить несущегося к нему на всех порах мужчину, но тот его слова игнорирует и проскальзывает к ним. Шериф собственноручно ощупывает его тело и руки, а потом вдруг с силой сжимает в своих объятиях.       В это же время о’ни выстраиваются вокруг них, и в отличие от шерифа, куратора к нему не пускают.       – … доверенное лицо Великого Совета, почему вы останавливаете меня? – возмущается немолодой мужчина с темными волосами, выпрямленной спиной и противным голосом.       Мы снова наделали шума.       – Ты в порядке, ребенок? – Ноа звучит действительно обеспокоенно, и душа Стайлза рвется на части, падает вниз, а затем сразу же собирается вновь.       Так много… почему так много тех, кому мы не безразличны, старина?       Плавясь в крепких объятиях, которых так хочется назвать отцовскими, Стайлз замечает, как к ним приближаются взрослые из стаи Хейлов и сразу же оттягивают до сих пор молчаливого, потерянного Питера. С облегчением подросток кладет голову на подставленное плечо и заметно расслабляется.       Тепло, комфортно, мягко. По-домашнему.       Продержись еще немного. Здесь слишком много людей. Давай же, старина, не раскисай.       – Со мной всё хорошо, – лениво произносит подросток. – Меня, вроде бы, вытащил Питер. Ага. Совершенно не помню… Я…       И осознание выбивает из него дыхание, нахлынув ледяной, громадной волной. Он, черт возьми, чуть не погиб. Его, идиота, дурного совсем, спас Питер, не идиот, да и взрослый как бы мужчина, опытный. Чуть не погибнув при этом. Питер. С детьми, стаей и «чем-то своим».       Питер.       Стайлз пытается смочить горло и сделать глубокий вдох, как учил сам себя недавно, но проделать отчего-то такие простые махинации с телом трудно. Пульс бешено стучит в висках, и в глазах пляшут темные пятна. Боль, странная, непривычная, застревает где-то в груди, и вдох становится едва ли выполнимой задачей.       … умереть. Питер мог умереть. Этот безмозглый волчара. Мог. Умереть. Питер мог умереть. Питер мог умереть. Питер мог умереть. Питер-       Мышцы напрягаются, и повсюду слышны громкие выклики, но всё, о чем может думать Стайлз, зацикливается на маленькой короткой мысли, повторяющейся по кругу.       Я снова почти убил свою семью.       Неожиданно на голову ложится ледяная ладонь, он чувствует мягкий толчок внутри – и темнота ловит его в свои объятия.       Все переживания исчезают, как и все эмоции и неуместные чувства.       – … около десяти минут. Братья держат Альциону в защите. Не стоит беспокоиться. Никто не нуждается в оказании медицинского вмешательства, – доносится знакомый громоподобный голос над головой, и Стайлз просыпается.       Он лежит на земле, но в руках одного из бестелесных, а остальные обступают привычным кругом, впустив к нему только шерифа.       Паника будто просачивается сквозь поры и впитывается в траву, а океан внутри лишь мерно покачивается, уменьшаясь до размера небольшой, тихой лагуны. Подросток двигается уже без ломоты в костях и судорог в мышцах.       – Стайлз! Ребенок, как ты? – сразу же переводя взгляд на него, беспокоится Ноа.       – Я? Ага. Лучше. Нормально. Что происходит? – растеряно переспрашивает парень, когда вдруг множество мыслей и воспоминаний, нападая друг на друга, атакуют его.       Шериф ничего не успевает сказать, лишь понимающе улыбается и сжимает его лодыжку, когда сбоку слышится:       – Мистер… кхм, Стайлз. Вас вызывают на допрос по делу вашего отца, – его куратор, Рафаэль Маккол, с мерзкой ухмылкой и противным голосом вновь ломает хрупкий пузырь равновесия в его мире. – Ввиду произошедшего… недавних событий, Орден Справедливости от имени Верховного Суда просит Вас провести эту ночь под стражей, непосредственно в полицейском участке города Бейкон Хиллз, штат Калифорния.       – Что? Рафаэль, какого… – начинает Ноа, подскакивая, но его тут же перебивают.       – У меня протокол. Легенда подопечного раскрыта, нет никаких досто-       – Альциона останется с братьями, – всё тем же зычным голосом замечает о’ни, стоящий рядом с спорящими мужчинами.       Стайлз успевает лишь поворачивать голову, разглядывая то обескураженного куратора, то кажущимися спокойными шерифа и симпатяжек.       – Нет. Ваша работа включает в себя лишь с-       – Наша служба заканчивается с призывом, – отрезает речь Рафаэля Маккола бестелесный. – После сегодняшнего пожара у нас больше нет доверия Великому Совету и службам правопорядка. Теперь Альциона будет возле нас.       – Ваша Альциона – это уже малолетний преступник, сгубивший по-       – Всё. Хватит, Раф, – заявляет Ноа, загораживая Стайлза от злого взгляда черных глаз куратора. Тот нахохливается и задирает подбородок, всем видом показывая, что тому нет дела до валяющегося у ног подростка. – Решено. Допрос состоится утром в девять. А переночевать мальчик может и в другом месте.       – Шериф Стилински, Вам ли не знать, как бы-       – Я Стражник города от Верховного Суда, а значит высшая власть. И я говорю, что ночевать у меня за решеткой мальчик не будет.       Парень невольно пропускает смешок, заметив, как все с легкостью перебивают противный голос индюка – как окрестил он своего куратора. Вдруг становится так приятно на душе, а ведь Рафаэль Маккол ему сразу не понравился. Мерзкий тип.       – Мы тоже даем свое слово, – решительно произносит подошедшая Талия. Ее муж, Роберт, согласно кивает, сверкая одинаковыми золотыми радужками беты. – Если же произойдет что-то непредвиденное, мы войдем в стаю гончих. Если произойдет.       Альфа Хейл неожиданно оборачивается к нему и тоже улыбается, только как-то по-особенному мягко. Как, наверное, могут улыбаться только матери.       – Однако, я не думаю, что такое случится, – также спокойно добавляет Роберт, вслед за женой отправляя ему хитрую ухмылку. – Вы и сами в этом убедитесь завтра. До скорого, служитель Маккол.       Они только что выгородили меня?       Рафаэль на слова беты только обиженно фыркает, кидает еще одно едкое замечание и скрывается, оставив всех возле уже потушенного ведьмами особняка. Очевидно, правительство на сегодня его отпускает.       Отчего ж каждый мой день такой длинный…       – Ты можешь переночевать у меня, ребенок, – не теряя времени, произносит Ноа, вновь присаживаясь возле него. Мужчина смотрит пристально, но вместе с тем и заботливо, ласково. И Стайлз бы хотел сказать, что взрослый, что сам о себе может позаботится, что не нужна ему ничья жалость, только вот от взгляда серых глаз становится враз спокойней, теплее. Что, кажется, и определяет его решение.       – Конечно, я…       – Братья не верят Совету. Альциона не будет прятаться в доме Стражника, пока Совет не восстановит свои ряды честных и доблестных. Как и требуется Совету, – о’ни в одну секунду загораживают его уже ото всех, пока парень неуклюже поднимается. Ничего не болит, да и тело вроде полное сил, однако энергия будто высосана из него, и только магия внутри возмущено мурчит и трется о ребра. Он устал.       – Я не думаю, что это разумная идея. Не оставите же вы его на улице?       – Братья не верят Совету, – простой ответ, и, судя по даже не дрогнувшему тону бестелесного, поменять решение не в силах и шериф.       – Симпатяжки…       Усталость не дает мыслить, а проснувшаяся вдруг сонливость упорно отводит в сторону нужную мысль, так долго раньше не дававшую покоя. Стайлз уже перестает понимать, что чувствует, и в какой-то степени страшится начать анализировать себя, свои поступки, действия других.       Мир вокруг непривычный, и он с удивлением вдруг осознает, что совсем, оказывается, ничего о нем не знает. Отчего люди то злые, то щедрые? То эгоистичные, то дружелюбные? Отчего он сам себя не может ни к одной из этих групп причислить? И все ли живут с подобными ощущениями? Когда и страшно, но при этом так интересно, так интересно… просто жить.       Что вообще это означает? Жить.       – Стайлз, ты можешь переночевать у меня в квартире, – подает голос Питер, а подросток, обернувшись, вдруг не может оторваться от красной кожи оборотня, кажется, покрытой волдырями. Огонь задел его волка. Он открывает рот, чтобы как-то прореагировать на случившееся, что-то сказать, ответить, но чужая кожа – красная, покрытая волдырями, и только освободившееся дыхание застревает у него в горле.       Он спас меня. Питер спас меня. Спас.       – Я не вхожу в Совет, да и с мальчиками буду ночевать в стайном особняке, – продолжает оборотень, сумев привлечь внимание всех. – На эту ночь никого в квартире не будет. И вы уже видели помещение, не так ли?       Последнее относится к о’ни, и те задумываются. Шериф выглядит подозрительным, зато уже более удовлетворенным. Он же до сих пор молчит.       Я снова неприятность. Снова проблема и причина. Снова виноват.       – Питер, я не думаю, что… – начинает Талия, и Стайлз резко вскидывает понуро опущенную голову, чтобы столкнуться с чем-то необычным. Женщина действительно тревожится, и Роберт тоже странно так, вдруг кладет руку на плечо жены.       – Не сейчас. Потом поговорим, сестра, – отворачивается Питер.       Что происходит?       – Мы согласны с предложением, – громко заявляет бестелесный. После минутный тишины с таким решением соглашаются и шериф, и он. Остальные не имеют возражений, поэтому все начинают прощаться. Стая направляется в лес с мрачными, молчаливыми ведьмами, а инквизиция, обступившая их полукругом, синхронно переглядывается между собой, кивает чему-то, а потом исчезает.       «Увидимся завтра, ребенок. Ни о чем не волнуйся», – слова Ноа, человека, поддерживающего его, так трепетно заботящегося о нем, застревают в голове навязчивой мелодией. Не бывает ведь так, что всегда плохо? Есть же вероятность, что шериф прав?       Значит можно наконец выдохнуть? Так вот, старина, выдохни. Ну же, давай! Выдыхай! Что не так?       Не получается?       – Долг мой ты покрыл, – слова вырываются против его воли. Какие-то дурацкие, бессмысленные слова, и Стайлз пытается скрасить их мягким: «Спасибо, что спас меня», но Питер уже напрягается, вздрогнув от его фразы. Корявые слова, дурацкие и бессмысленные, видимо, не были таковыми для волка, и тот как-то вдруг сжимается, словно пытаясь отгородить себя от окружающего мира.       И вот я опять причинил боль.

***

      До квартиры Питера они добираются в неловком молчании.       – Ты можешь пользоваться всем, что увидишь, – произносит оборотень на пороге, разглядывая светло-коричневые стены в прихожей. Бестелесные позади них делятся, и половина из них проходит внутрь на разведку. – Только если детская. Не стоит туда заглядывать лишний раз. Ри с Алом иногда бывают немного собственниками.       Волк замолкает и переводит взгляд на него. Прихожая в квартире небольшая, поэтому они стоят близко друг к другу. Достаточно близко, чтобы стало заметно подпаленные волосы оборотня и сеточку ожогов по всей правой стороне, уже немного зажившие раны вперемешку с розовой, новой кожицей, появившейся благодаря ускоренной регенерации.       Голубые глаза сияют непредвиденным сомнением, колебанием, что уже давно не мелькал во влюбленном взоре волка.       Когда это ты вновь стал неуверенным возле меня?       – Итак… спокойной ночи, Стайлз, – Питер не глядя тянется к ручке двери, но подросток вдруг перехватывает чужую руку. Прикосновение обжигает совсем как сегодняшний огонь, только мурашки от него теплые-теплые, приятные. Он тянет волка за собой, в гостиную, а дойдя, боится отпустить.       Странно тянет в груди.       Подросток стискивает зубы и мягко сжимает большую ладонь в своей. Он прячет взгляд, пальцем в последний раз гладит горячую кожу и отступает. Взгляд Питера ощущается тяжелой неблагодарностью в душе и грязным плевком в открытую волчью шею.       – Стайлз, что ты хо-       – Он собирался сделать из меня Вечернюю Звезду.       Парень сцепляет пальцы, а потом плюхается в кресло, совершенно забыв о сонливости. Его заметно потряхивает, но он упрямо сидит на месте и ждет, когда мужчина опустится на диван напротив. В цветастых картинках будущего Стайлз никогда не видел себя таким. Сухим, колючим. Непризнательным.       Вот. Я тоже это делаю. Делюсь с тобой своей историей.       – Астарт, богиня из легенды, Вечерняя Звезда. Очень четко ее описывает Шихаб в «Знамении», – с трудом сглатывая, останавливается на мгновение парень. Он ничего из этого никому еще не говорил. – В отдельных кругах были слухи, что кто-то лет двести назад в Европе пробовал создать Утреннюю Звезду. Ничего не вышло. Девушка, что должна была стать ей, точнее им, Астаром, растворилась в воздухе, потому как создатели ошиблись в расчетах. Да, и девушку взяли уже взрослую. Ничегошеньки не вышло.       Необычно, но взрываться, кричать, плакать совсем не хочется. Перегорело. Эмоций нет, хотя в горле ком, и прогнать его, проглотить, почему-то не получается.       – Вот он и решил сделать всё по-другому, – скороговоркой выплевывает подросток. – Как ты и говорил, воинственная женщина, богиня… выбрать ее было правильнее. Ну, и сосуд надо готовить с самого детства. Зачем ждать, терять время? Вот он и не ждал…       Питер приоткрывает рот, собираясь прервать его, а потом вдруг поджимает губы, грустно улыбается и опускает взгляд вниз. Кладет ладони на колени и неверующе качает головой.       – Отцу нужно было найти тело, что совмещало бы уже две части из составляющих. И он подыскал женщину, мою биологическую мать, как чистокровного человека. Ну, и сам он, собственно, был частью династии заклинателей. Всё, что требовалось теперь – это внести в мою кровь частицу фейри, перекроить ДНК, ну, и в целом изменить мой магический фон.       Я не сухой, не колючий. Я не непризнательный.       – А это легко сделать, убив чистокровку, которую, кстати, оказалось, очень легко найти у закрытого-то, необщительного Мирного народа. Вот и всё, хах! – вздрагивает. – А пытки? Убийства? Пшик! Незначительная часть погрешностей.       Посмотри на меня. Почему ты не смотришь?       – В легенде был момент, когда Астарта спустилась вниз, разгневавшись на своего мужа. Она попросила своих детей – людей, заклинателей и фейри – сделать ей тело. Не знаю, помнишь ли ты эти строчки… Она смогла оставить свой огонь на небе, чтобы звезда продолжала сиять и дальше, но сама спустилась, чтобы уничтожить детей мужа – оборотней, ведьм и бестелесных. И даже оставив своё пламя, свою сердцевину, она всё равно стала самым сильным, могущественным существом на Земле.       Говорю с тобой. Видишь? Открываюсь в ответ.       Я не неблагодарный.       – Ему было не важно, что Шихаб придал легенде хорошую концовку, потому как отец смог добыть какие-то записи, черновые работы, где мир погряз в крови и грандиозной бойне между народами, – безэмоционально. Отца больше нет в его жизни. – Он хотел стать создателем великого. Стать владыкой нашего мира.       Стайлз с силой сжимает кулаки, больно впиваясь в ладонь ногтями, чтобы не проболтаться и случайно не раскрыть последний свой секрет. О таком он не говорит даже сам с собой.       – Живучесть человека, магия и знания заклинателя, волшебство и завораживающая красота фейри. А также регенерация, сверхзрение и суперслух. Предвидение, телекинез, телепортация, управление временем, слабое чтение мыслей и гипноз, левитация… всё это до сих пор хранилось во мне в спящем виде. И вчера начало пробуждаться, – он кладет руку на сердце, и теплый комочек в груди с охотой откликается на прикосновение. – Только он забыл, наверное, что «женщины ведь могут быть самыми хитрыми бойцами», не так ли?       Он ухмыляется, но всё мнимое приподнятое настроение превращается в ярость, когда он замечает, что Питер смотрит вниз и словно даже не придает значение его признанию. Будто и его история – его настоящее прошлое – не достойна и капли внимания.       – Но ты и так уже догадался до всего этого? Уже давно понял замысел моего отца, – с неожиданной злостью. Книги в библиотеке, внезапные минутные порывы задумчивости, пристальные взгляды – для Питера его сущность уже давно не секрет.       – Знал, кто я.       Мужчина дергается и наконец оглядывается на него. Подросток съеживается под пристальным, побитым взглядом волка. Там почему-то нет больше ничего хищного. Там вообще больше ничего нет.       – Знал ведь? – уже медленней и тише. В ответ – немой кивок.       Ха! Ха-ха-ха…       – Знал. Конечно, блять, знал.       – Стайлз…       Питер тянется к нему рукой, но в нескольких миллиметрах от лица останавливается. Чужие пальцы дрожат, не касаясь очерчивают его скулы, очевидно, чтобы проследить путь одинокой слезинки. Замерев около подбородка, прямо над крохотной соленой капелькой, они аккуратно снимают ее, посылая что-то неописуемое по его коже.       Нежность. Во всём, что мужчина отдает ему, всегда сквозит глубокая, верная нежность. К нему.       Глупое, влюбленное выражение волка ломается трещинами обреченности. Сейчас взгляд Питера неимоверно печальный, но всё такой же теплый, такой же защитный. Только для него.       – Я могу отпираться или кинуть правду прямо в лицо, – негромко произносит мужчина, – однако, будут ли мои слова иметь значение?       Что?       – Ты говоришь со мной из благодарности, – оборотень всё еще улыбается, только улыбка эта искажает раньше такие точеные, аристократичные черты лица, превращая их в осунувшееся, блеклое подобие. – Не потому что хочешь.       Оборотень всё же касается его, и в этом, наверное, и заключается вся суть Питера Хейла – волку чертовски больно, отвратно так, будто того скинули со скалы в ущелье с ядовитыми шипами, однако мужчина всё равно нежно-нежно гладит его щеку кончиками пальцев, словно боится его обидеть.       Даже если Стайлз и есть тот, кто скинул его с этой дурацкой скалы.       – Тебе не хочется ни выговориться, ни выговориться именно мне. Ты говоришь, но зачем? Доказать что-то? Ты не ожидаешь моего сочувствия – тебе оно не нужно. Как и мои советы или помощь.       Почему тебе больно?       – И ты совсем меня не видишь.       Ты обижен? Да, ты просто обиделся на меня.       – До скорого, Стайлз, – мужчина привстает, а он бросается от одной мысли к другой, пытаясь понять, что он сделал не так.       Хэй! Ты… почему ты так поступаешь? Что? Ты… или?       Нет, нет, нет…       Ты не прав. Я не делаю этого, чтобы отплатить той же монетой. Я не…       Я же нет?       – Стой, – тихо.       Питеру нельзя уйти. Как мне без него?       Ведь я не веду себя самовлюбленно. Да?       А потом намного громче прежде, чем оборотень сделает шаг от него:       – Стой. Извини, я… извини.       Не считаю себя центром Вселенной. Я ведь не?       – Я не мазь для заживления ран, Стайлз, – резко бросает Питер, а потом всё же садится обратно и договаривает уже более мягким тоном. – Я хочу помочь, даже просто быть рядом. Но не как предмет, Мечислав. Не как инструмент для твоей борьбы с самим собой. Для этого я могу подать тебе свою руку, подставить плечо, поднять на спину.       Может… я же не принимаю Питера как данность?       Так нельзя. Никак нельзя. Ты…       – Я человек, человек из плоти и крови, с чувствами, сердцем и душой. Равно, как и ты, любовь. Только взрослый, ты прав, и достаточно эгоистичный, – смешок, – как и все состоявшиеся взрослые. У меня есть дети, а значит и ответственность, и самостоятельность. Своя независимость. Меня… – опять это треклятая улыбка. Перестань! – Если ты хочешь, чтобы рядом был именно я, то я буду. Не кем-то эфемерным. Зеркалом или дневником под подушкой. Так я не смогу, любовь, прости.       Ты мне нужен! Я не хочу, чтобы ты уходил. Я не… это совсем не так. Не так!       – Это не так! Ты… ты для меня… – кто?       – Кто? – вторит его мыслям Питер.       Кто? Я не знаю, я не понимаю… Мы должны вешать ярлыки? Я не-       – Я не знаю, – честно признается Стайлз и зажмуривается, страшась услышать повторное прощание от мужчины, но ничего не происходит. Шумное, ровное дыхание всё еще поблизости и горячие, узловатые пальцы вновь появляются на его щеке.       – Я не знаю, – теперь рыдания, кажется, пробивают свой путь сквозь миллионы заслонок и закрытых дверей, и парень испуганно хватается за чужие пальцы. С закрытыми глазами, крепко обхватив свой последний оплот спокойствия, он продолжает:       – Я не знаю, я себя совсем не понимаю. Я… запутался. Так не бывает со мной? У меня никогда не было кого-то близкого… уже очень давно. Это не оправдания, нет. Я просто… я не знаю, что чувствую. Не знаю, что это такое мм-м… любовь? Дружба? Семейные узы? Мне казалось, мне есть с чем сравнивать, есть опыт и… но они такие другие. Чувства всегда такие разные. И понять их так сложно. Я не пытаюсь сейчас… не-       Я не заглаживаю вину. Прости, что так видится со стороны. Я совсем не хотел, чтобы ты чувствовал себя так. Это не так.       Ты со мной, я знаю это. Ты со мной, спасаешь меня каждый чертов раз и каждый чертов раз отпускаешь.       Я искал свободу. Мне хотя бы так казалось. Просто ты понял раньше меня. Ты же взрослый! Ты…       Питер. Ты видишь меня насквозь, Питер.       – Прости, пожалуйста, прости меня, – едва слышным шепотом. Стайлз замирает, и только бешеный пульс в зажатых ладонью пальцах держит его парящим над истерикой-паникой-криком.       Его воды вдруг обрушиваются гигантским, ревущим водопадом.       – Ты мне нужен.       Не могу подобрать слов.       Но это не благодарность. Я чувствую. Теперь я тебя понимаю. Как ты говорил? Такая сильная тоска, которая заставляет тебя сделать невозможное, чтобы просто услышать голос. Узнать, как самочувствие, пошутить и посмеяться самому.       У меня не так. Но мы и разные, да?       – Я не…       Ты мне просто нужен.       Стайлз открывает глаза и вдруг видит Питера. Видит его по-настоящему.       Видит взрослого мужчину, с детьми и ответственностью, а также разумным эгоизмом и уже состоявшимся образом жизни. Этот мужчина – немного скрытный, крайне саркастичный и более чем прямолинейный. И, конечно, влюбленный.       Если сам Стайлз влюблен пока только в свои собственные ощущения и чувства, то Питер совершенно по-другому увяз в любви чистой. Искренней, преданной, простой. Оборотень умеет любить, знает, как заботиться, и совсем не боится признаваться самому себе в этом.       Он, наконец, видит Питера. Любящего, терзаемого и верного.       Питер влюблен в него, да. Старшему Хейлу неловко, мужчина нервничает возле него, потому что, конечно, хочется быть чуть ярче, чуть больше, чуть громче в глазах своей пары. Однако это не встанет на пути оборотня, ведь тот – взрослый, самостоятельный, набивший шишки и синяки. Питер, естественно, хищно вглядывается в него и безустанно следит за ним, потому что сложно устоять перед желанием узнать, стать ближе, помочь своей второй половинке. Хотя никакое намерение не перерастет в жадность, в удушливость или пренебрежение зоны его комфорта, ведь понимает всё, да и сам такой, привыкший к одиночеству и тишине.       Для мужчины чувства – не просто забава, показная роскошь или непозволительная слабость. Это достоинство. Ценность, которую стоит оберегать, лелеять, но не губить в дезинфицированном стеклянном коробе. Питер, наверное, вначале и симпатизировал ему, лишь как милому мальчишке с белой фарфоровой кожей и бесконечными родинками. Возможно, заинтересовался мрачной холодностью и кричащей безэмоциональностью. Может, зажегся любопытством, благодаря его, Стайлза, времяпровождению с детьми и странным реакциям на вроде бы обыденные вещи и привычные действия. Однако, влюбился тот во что-то другое. Что-то более значимое.       Однажды, тем самым вечером, Питер говорил о любви с первого взгляда, и не то чтобы Стайлз в нее не верил, он просто всё еще не понимал саму любовь. Не осознал ее значение для себя. И только сейчас созрел в понимании для других.       – Я… ты… можно?       Стой! Погоди секунду. Можно, я расскажу тебе всё, а потом ты решишь, как поступить дальше. Давай не будем спешить.       Помнишь, я говорил, что меня нельзя любить? Нель-зя. Это не глупая шутка и не подростковые комплексы. Все, кто когда-либо меня любил лежит под толстым слоем земли. Они все туда попадут. Тебе здесь просто нет места. Оглянись! Грязно, пыльно, пустынно. Кровь и смог.       Ты уже чуть не погиб!       Не твоё это. Не твоё.       – Хорошо. Расскажи мне всё.       Питер кивает, как всегда прочитав его, как открытую книгу, простенькую такую, с дурацкими иллюстрациями дворового художника под дозой и пометками-комментариями от пьяного автора.       – Он привел их, когда мне было четыре.       Услышь меня. Я хочу, чтобы ты знал это.       – Я не помню сам день, но однажды нас просто стало четверо, – голос предательски дрожит, лишний раз напоминая, сколько слез он прячет в себе. – На пороге появилась женщина с ребенком. И-их… эт-это были…       Почему-то даже просто говорить о них очень сложно, и пышущие пониманием изумительно голубые глаза не помогают. Питер сидит чуть наклонившись вперед, словно хочет быть ближе, обнять дрожащее тело и укрыть от всех невзгод. Его же пальцы мелко подрагивают в желании зарыться в чужие волосы в успокаивающем жесте. Как в том его чертовом сне.       – Это были Клаудия и Айзек, – поспешно, высоким голосом. Собственное тело сдает его со всеми потрохами. Будто и так не страшно, будто и так не больно. – Он привел их, чтобы у меня была мама, хотя не разрешал ее так называть, – долгая пауза, полная глубокого дыхания и напряжения в воздухе. – Клаудия должна была ухаживать за мной и домом, прибираться, готовить еду. Они жили с нами. С нами и переезжали.       Мужчина всё-таки притягивает его к себе, на край дивана, близко, но при этом чрезвычайно далеко. Стайлз тут же обнимает свои колени, прижимаясь к твердой подушке, а Питер подгибает под себя одну ногу и поворачивается к нему. Оборотень устраивает руку на спинку дивана и также, как и он, опирается на подушку позади себя.       Они всё еще едва касаются, только атмосфера отчего-то меняется на более интимную, личную. Раскованную.       Дальше будет страшно, Питер. Дальше будет так много неправильных поступков, поворотов не туда и нехороших слов. Страшно и сложно.       – А потом, когда мне было восемь, Клаудия попала в больницу, – как же, блять, сложно. – Лобно-височная деменция. Неизлечимая болезнь. Нет ничего, что могло бы ей помочь.       Шершавая ладонь накрывает его лодыжку, останавливая нервное подергивание ногой. Волк так просто касается его, без колебаний излучает невыразимую поддержку и ласковыми поглаживаниями отправляет импульсы по всему его телу.       – В то время мы должны были срочно уезжать из города, и…       Опять ты смотришь так открыто. Влюбленно. Опять одним взглядом разрываешь все мои ограждения и стены.       Снова только для меня. Всегда на моей стороне.       Вновь с невероятной нежностью…       Стайлз прижимается щекой к лежащей на спинке руке Питера. Ему неожиданно не стыдно дать почувствовать мужчине мокрую от тихо скользящих по щеке слез кожу. Он не смущается признать, насколько сильно сейчас ему легче дышать от жара этой горячей, знакомой руки. Это крепкая рука гладила его во время истерики, вытаскивала из горящего особняка, делила обед, впускала в дом.       К этой руке, будучи на дне двухметровой ямы, даже несмотря на свою мнительность и маниакальную подозрительность, он всё равно бы потянулся. Потянулся бы и вложил своё истерзанное, поношенное доверие.       – Мы переехали. Конечно, переехали, потому что отец так сказал, – с горьким смешком. Как восьмилетний мальчик мог сказать что-то против? Он храбрости-то только к семнадцати годам и набрался, хотя в лицо отцу всё равно ничего не высказал. Втихомолку, за спиной, под маской доброжелательности, да. Но не в лицо.       – И оставили ее там. Словно у меня и не было никогда матери.       Пожалуйста, скажи, что я не виноват. Ты всегда говоришь только правду. Тебе я поверю.       – А через два года, – он выдержит, справится. Плакать ведь не слабость? Нужно только судорожно выдохнуть, закрыть глаза и прыгнуть в омут. Ничего уже не изменить. Прошлое вообще сквозь пальцы утекает – не остановить, не догнать.       – Через два года в нашем доме произошел пожар. Один из недоброжелателей, врагов отца, решил избавиться от нас, и…       Скажи мне, что эту дыру в душе можно будет когда-нибудь наполнить чем-то прекрасным. Чем-то прекрасным, как любовь.       – Айзек выбраться не смог, – медленно, а потом вдруг с надрывом, криком между строк:       – Отец не дал. Мы могли его спасти, но он не дал мне этого сделать! И я...       Уверь меня, что я еще годен для нее. Любви.       Он задыхается, и слезы текут градом. И его бесит плакать, вновь распадаться на части, потому что собирать себя всегда так, сука, сложно, но опять падает, опять разбивает едва зажившие раны на костлявых коленках и опять поддается нелепой воде на уголках своих уставших глаз.       – Через семь с половиной лет мой отец попадает в тюрьму, – нервный смешок и опущенный взгляд. – И давай будем честными, он не переживет эту весну.       «Как и я», – хочет сказать Стайлз. Вот только, он всё еще жив. Всё еще жив, а смерть уже три раза обходила его стороной – не слишком ли частая случайность?       – Я остался один. Я остался один из, – а были ли мы семьей? – из нас.       Можем ли ею стать мы?       Питер молчит. Питер молчит, не двигается, только смотрит прямо, словно в самую душу, и крепко сжимает ладонь на его лодыжке новым якорем, крепким корнем, толстым, стержневым.       Ты всё еще не поменял своё мнение? Не разлюбил? Не боишься остаться с таким, как я?       – Я не знаю, кто ты для меня. Не знаю, кто есть я, чтобы… – решается он, потому что Питер этого заслуживает. Правду. – Но ты нужен мне. Не для борьбы с самим собой, не… чтобы жить. Ты нужен мне, чтобы жить.       Стайлз приближается – роняет свое тело на Питера, хватается трясущимися пальцами за мощные плечи и сжимает так, словно это последняя опора, основа, его цитадель здравомыслия. И в мире не найдется сил, сумевших бы побороть то отчаяние, сквозившие в этой страшной, жуткой дрожи в его крепкой хватке.       – Я хочу попробовать с тобой. С тобой, Аланом и Рианом. С Ноа и симпатяжками. Со стаей.       Разве только если миром не станет Питер. Волк в эту секунду мог бы с легкостью остановить лихорадку, навсегда загубив едва раскрывшийся росток или же наоборот, кардинально противоположное, мог бы стать тем необходимым солнечным светом, что вытащит его из тьмы.       Понял, что не твоё?       Ну же! Что ты решил? Что выбрал?       А Питер просто касается и смотрит. И там любовь, и забота, и вожделение, и, конечно, дурацкая, нелепая нежность.       И упрямое «моё».       «Моё» в глубине изумительных глаз, веселых морщинках и медленном трепетанием коротких, светлых ресниц. «Моё» в той самой улыбке и большой, горячей ладони на его щеке.       «Моё» в сладких поцелуях на подрагивающем запястье, «моё» в осторожных касаниях, «моё» в зарывшихся в его волосы пальцах, «моё» в смущенном принюхивании и слабом румянце на острых скулах. В понимании, прощении и принятии.       «Моё».       «Моё» в благоговейном шепоте и словах, крадущих дыхание: «Это ничего не меняет, любовь. Я остаюсь прямо здесь, возле тебя, еще на очень долгое время. Пока ты сам меня не выгонишь. Меня не так-то легко сломить. Ты же не думаешь, что я хрупкая барышня в беде, любовь моя?»       «Любовь моя».       Потому что, если Стайлз вручает Питеру свое доверие, свою уверенность в этом мире, то мужчина не боясь отдает подростку – дрожащему, отчаянному – свое хрупкое сердце безвозмездно, несмотря ни на что и вопреки всему.       Потому что только так и любят. Безвозмездно, несмотря ни на что и вопреки всему. Просто так.       А он еще пытается найти причины…       – Питер… – ты такой, такой…       Яркий. Огромный. Громкий.       Ошеломляющий.       Стайлз же, кажется, умеет влюбляться только со временем. Сейчас есть все поводы убедиться в этом. Раз он решает бороться, раз еще есть время, раз Питер…       Я очень часто раздаю обещания, и, как оказалось, очень часто их не выполняю. Но я обещаю, тебе, себе обещаю. Я больше не обижу твое сердце, Питер Хейл. И к этому обещанию я подойду со всеми силами, серьезностью и упорством, что у меня только есть.       Какой бы путь нам ни встретится дальше, я буду беречь твое сердце, мой волк.       – Спасибо, – утыкаясь носом в шею, шепчет подросток.       Через несколько минут тишины и безмолвных касаний, Стайлз вдруг произносит:       – Когда ты дал мне книгу Шихаба, «Знамение», мне показалось это знаком Вселенной. Я почему-то решил, что это намек на мою ненормальность. Что я должен больше тренироваться, стараться быть обычным подростком.       Подросток поднимает голову, и вдруг улыбается, легко и искренне. А в душе красивой трелью поют соловьи.       – Хотя у меня была истерика, – волк крепко сжимает его на этих словах, еще ближе притягивая к себе. Теперь он почти сидит у мужчины на коленях.       – Ты должен говорить мне, если это романтический жест! Очевидно же, я совсем не догадаюсь до такого, – он жмурится, наслаждаясь теплом, исходящим от горячего бока, и потягивает родной запах. – Надо было тебе всё же подписать обложку. Или бумажку вложить.       – Думаю, теперь тебе такое без надобности, – Питер пальцем выводит круги на его спине, и приятные мурашки заставляет его немного выгнуться в сторону. – В следующий раз ты уже всё поймешь.       В следующий раз.       Неожиданно Стайлзу хочется вновь почувствовать мягкость губ Питера, те тысячи вольт, проходящие по его позвоночнику и сладкой негой отдающие в поджатые пальцы ног. Он желает поцеловать мужчину так же нежно и ласково, как в первый раз, правда, может, с более открытым, явным выражением чувств – с чуть меньшим «спасибо» и с чуть большим «только ты».       Он не замечает, как тянется вперед, и только коснувшись пальцами столь желанных губ, взгляд подростка проясняется, и он видит любопытство на лице оборотня. Он скользит выше к паутинке уже слабых ожогов на щеке, теперь совсем не ощущая страха надломить волчью гордость мужчины своим лечением. Стайлз вместо ласки манящих губ сосредотачивается на мурчащем комочке за ребрами и тянет его наружу, чтобы исцелить поврежденную кожу.       Водя пальцами по чужой щеке, парень смущенно краснеет от близости их лиц, хотя внутри он ликует, упиваясь общим дыханием и чужими, слегка потемневшими глазами. Пьяный от концентрации собственных ощущений, переизбытка тактильного контакта, он ощутимо вздрагивает от вдруг раздавшегося голоса мужчины.       – Оставь мне мою буйную молодость, – Питер перехватывает его ладонь, когда он тянется к трем блеклым, старым ранам. – Шрамы лишь красят мужчину, разве ты не слышал?       Волк подносит его руку к своим губам, и оставляет воздушные поцелуи на каждом пальчике. Словно прочитав его мысли, оборотень движется медленно, специально задерживаясь на касании их кожи и шумно выдыхает прямо в место поцелуя. Стайлз же задерживает дыхание, а потом обильно краснеет всем лицом, а затем еще и шеей, когда понимает, что реагирует весьма заметно для чувствительного волчьего обоняния.       – Благодарю за ожоги. Они порядком раздражали, – шепчет Питер в его ладонь, и выдыхаемый воздух отдается новой волной мурашек. Подросток парализован, не в силах отвести взгляд или вырвать руку. – Но мне, кажется, уже пора. До скорой встречи, Стайлз.       Мужчина оставляет последний поцелуй на внутренней стороне его запястья и, не дождавшись ответа, уходит.       Он еще долго сидит, упершись взглядом в стену, пока мягкие покалывания зацелованной руки отдаются странным тянущим чувством в его сердце.       Питер медленно приближается, почти невесомо касаясь своими губами его. Поцелуй выходит нежным и воздушным. Это лишь легкое касание губ, но его голова кружится, а чужая мягкость пьянит. Оборотень кладет руку на его щеку, ласково поглаживая ее большим пальцем, и вдруг Стайлз ощущает всё. Он отклоняется от столь манящих губ и врывается прямо в синеву изумительных голубых глаз. Там, в глубине бушующего шторма, он видит только нагие чувства волка и в них не страшно потонуть.       Они говорят ему так много, так много шепчут ему прямо в ребра, посылая дрожь по всему позвоночнику. Они толкаются, поют и…       – Что я наделал, симпатяжки? Боже мой, что я наделал, – Стайлз вскакивает с дивана, хватаясь за волосы. Если бы он был в особняке, то он бы начал крушить комнату, чтобы хоть как-то скинуть с себя одеяло ярости, но он сейчас здесь, в квартире чертового Питера, словно ему всё еще есть чем отплатить за доброту волка. – Симпатяжки, я… я…       Дал надежду? Надежду, что однажды сможет стать парой самого поразительного мужчины. Он? Истеричный, никчемный мутант?       – Я же сломанный, – он оборачивается и видит всех бестелесных, внимательно смотрящих на него. – Я же поломанный, симпатяжки. Прожеванный и выплюнутый. Урод и фрик…       Долбанный заморыш. Жертва, только и способная на гребанное возмездие и трусость. Всегда бегущий.       – Я же ничего не умею, – потрясенным голосом. Стайлз застывает, в который раз задаваясь обыкновенным таким вопросом, что мучает его всю его блядскую жизнь. Зачем?       – Я же ничего не умею. Только изворачиваться и лгать, да и убивать. Убивать я умею лихо…       Воспоминание о вчерашнем вечере придавливает его подобно той самой дурацкой, ебучей скалы с ущельем. Цветастое такое, незабываемое воспоминание, где он устроил файершоу на человеческих шампурах.       Убийца. Убийца. Убийца, убийца, убийца, у-       –… бийца. Я же убиваю всех. Уже убил. Почти двадцать человек. Нечеловек. Это имеет значение? – потрясенно спрашивает подросток, а потом рычит, звуча как раненое животное:       – Убийца! Я убийца! Хладнокровный убийца, как и говорил отец!       Силы вдруг покидают его тело, но упасть не дают обнявшие его о’ни.       – Альциона не может быть хладнокровной.       – Ха, конечно, – хмыкает Стайлз, позволяя бестелесным унести себя в гостевую комнату и уложить в кровать. И с ледяным прикосновением демонических существ адреналин в крови растворяется, сменяясь на шаткое спокойствие. Гребанная магия призыва не дает ему всласть покричать. – Вы не первые, кто так говорит, симпатяжки. Но видите ли, после этого я еще сжег толпу ритуальщиков. Заживо. Быстро, конечно, однако всё равно… Разве это не хладнокровие?       – Люди называют это по-другому, – безэмоционально замечает ближний бестелесный. – Ты думаешь, что это месть или просто жажда смерти, но это не так. В тебе говорит совсем другое.       – Да? И что же? – фыркает. Смешно. – Око за око, кровь за кровь? Это не месть, это…       – Защита близких. Ты захотел защитить свою семью.       – У меня нет семьи, – протестует Стайлз и даже пытается сесть, но о’ни тут же кладут его обратно на подушки. Неожиданно, но он не ощущает неприятное давление оттого, что вокруг него толпятся шесть широкоплечих темных фигур и явно пытаются управлять им.       Возможно, он уже давно привык к присутствию своих красоток.       – У всех она есть, – продолжает бестелесный, поглаживая его по голове. Парень как-то сразу замирает, почти осязая важность следующих слов. – Ты хотел защитить свою семью. Тем более, когда в тебе горит волчья связь. Она еще слаба, но мы хорошо ее ощущаем.       Волчья связь?       Видимо, прочитав по лицу его недоумение, о’ни поясняют, совершенно не замечая, как тем самым вколачивают в него кривые, ржавые гвозди.       – Шумный щенок. Он считает тебя своей стаей. Связь появилась практически в тот же миг после спасения мальчика, а потом лишь укреплялась. Она немного смешалась с твоей магией. Ты должен был ощущать ее внутри, как странный импульс, который иногда подсказывал правильный путь. Так работает волчья связь.       Странный импульс? Волчья связь?       – Что? Но я не-       – Ничего страшного, Альциона, – продолжает поглаживать его бестелесный. Остальные располагаются поблизости, одной рукой касаясь его, и это, к его удивлению, действительно помогает. Сейчас, хоть он и чувствует себя крайне ошеломленным известием, внутри разрастается тепло, и Стайлз с удовольствием принимает мысль о связи с его златокудрым ангелом. Должно быть, к этому всё и шло.       – Всё в порядке, Альциона. Тебе стоит поспать, отдохнуть.       – А то я не знаю, – слабо огрызается он, чтобы скрыть свое мление от чужого присутствия и бережных касаний. Попытка проваливается. Пускай парень и не может увидеть улыбку о’ни или услышать ее в басистом голосе, однако, он ощущает их довольство всем нутром. – Ой, заткнитесь. Ничего я вам не скажу. Распоясались совсем, симпатяжки, распоясались…       Его окутывает необычное мерное покачивание, и Стайлз закрывает глаза, сосредотачиваясь на мурчании магии под ребрами и замораживающем прикосновении рук бестелесных. И только мысли продолжают наскакивать друг на друга, усиливая головную боль.       У меня есть семья? Живая и немертвая?       Раньше он не задумывался над своими действиями так глубоко. Ему казалось, что он стремился совершенно к другому в своих последних месяцах жизни. Но что, если подсознательно он уже давно всё решил и довольно долго шел в противоположном направлении? Что если всё не так просто, как кажется?       Эти его желание подружиться с одноклассниками в первые школьные дни, страх сказать неуместное и чем-то обидеть даже случайного прохожего. Его постоянное смущение, когда кто-то – это были только шериф и Питер – начинал с ним разговор.       О, Боже! Черт возьми, я, правда-правда, никогда не хотел быть мимолетным для других. Быстротечным мгновением. Нет.       Он желал – всё еще желает – быть основательной такой, устойчивой частью в жизни других. Его порывы легко проследить в неподдельном наслаждении на встречах с семейкой Хейлов и совместных просмотрах матчей с Ноа, в веселье при звонке Талии и в согласии учувствовать в священной ночи полнолуния со стаей. Стайлз же сам искал встречи и сам брал в руки телефон, чтобы позвонить.       Он пытался войти в их семью.       Ох, старина. Я… я, кажется, действительно хочу жить.       Всё запуталось в его голове, особенно, когда каждое его действие вдруг приобретает новый окрас, странное сочетание цветов и вкусов – только его собственных. Когда-то, в самом начале, он хотел восстановить справедливость ради Айзека и Клаудии, но анализируя свои поступки сейчас, разве он не сделал это и для себя? В какой-то момент он, в самом деле, устал, и готов был начать всё с чистого листа. Затем он собирался помочь миру, искоренить гниль и гордиться собой. Гордится ли он собой? Ведь всего, чего с таким упорством добивался, он достиг. Справедливость ради матери с ребенком, счастье ради восьми миллиардов существ, светлое будущее для нового поколения. Он сделал это. Так гордится ли он собой?       Я не знаю. Старина, я уже, кажется, вообще ничего не знаю.       Но сейчас он чувствует, а чувства ведь удел хороших людей. Может, и он хороший?       Вина и стыд, а также сладкая радость. Вперемешку. И с надеждой. Естественно, с надеждой. Она всегда была в нем, погребенная где-то на закорках сердца, спрятанная от чужого злого взгляда и грубых касаний.       Горькая, но вместе с тем и самая вкусная, самая родная надежда.       У него есть дом. Самый настоящий. Закончилась его борьба, завершилась кровавой победой, а сейчас его ожидает свой прогретый дом и своя семья. Тоже настоящая.       – Если ты думаешь, что я буду собирать твои вещи вместо тебя, то ты глубоко ошибаешься, – Питер входит неожиданно, и Стайлз почти подскакивает на кровати от звука бьющейся об стену двери. – Лентяй.       – А ты профессионал в драматичном появлении. Раньше всегда пугал своим тихим шагом, теперь наоборот. Но я же не говорю об этом каждый раз, – слабо парирует парень, поднимаясь.       – Ну, я и не каждый раз так вхожу, – приподняв бровь подмечает мужчина. Он только фыркает на фразу волка, хотя всё равно краснеет под голодным, раздевающим взглядом оборотня. – А вот чемодан твой я собираю каждый раз.       Мужчина всегда только ворчит, а потом всё равно будет помогать ему со сборами. Питер тоже это понимает, когда стремительно сокращает оставшееся расстояние между ними.       – Ты всё же лентяй, дорогой.       Стайлз смотрит в эти прекрасные, невозможные, изумительные голубые глаза. Они сияют любовью. Они полны ей и излучают любовь каждой крошечной темно-синей крапинкой в радужке, каждой золотистой ресничкой, выбивающейся из ряда темных соперниц, каждой новой морщинкой прямо на уголочке, где всё чаще собираются слезы радости.       Наверное, именно в таких глазах рождаются Вселенные. И именно в них пропадают молодые беспечные юноши.       – Я такой дурак, Питер, – неожиданно бормочет он, не в силах оторвать взгляд от наркотической улыбки волка. Боже, он такой дурак. – Почему я никогда не говорил этого тебе раньше?       – Чего не говорил, – мурлычет волк, притягивая его еще ближе. Вплотную, для одного дыхания, чтобы губы к губам.       – Что люблю тебя, – чужое сердце под его рукой взлетает крылышками колибри. – Я люблю тебя, черт возьми. Люблю тебя. Люблю тебя. Люблю…       Стайлз открывает глаза, сразу вдруг понимая, что приснившееся не было ни воспоминанием, ни сном. Это было похоже на видение с нечеткими размытыми краями и серым дымом вокруг. Его способности пробуждаются, а он не уверен, как должен реагировать на них – парень собирался умереть до этого момента.       – Доброе утро, Альциона. Нам пора выходить, – доброжелательно отзывается бестелесный, занося завтрак в комнату. Стайлз только кивает и мягко улыбается. Он в смятении.       Собирается он в неуютной тишине, когда в голове роятся слишком много идей и достаточное количество планов бегства. Шумные, громоздкие мысли сводят его с ума, и он почти впадает в истерику, понимая, что одежду ему придется колдовать, будучи неумелым заклинателем и явно не в стабильном состоянии.       Конечно, блять. Я же любимчик у судьбы.       Спустя полчаса сражений и неудач, когда он стоит перед зеркалом, пытаясь прибрать волосы без магии, звонит телефон, и он вновь не глядя отвечает.       – Да?       – Ты можешь сделать, что угодно, – слышится бодрый голос Питера. – Главное пожелать от всего сердца.       Стайлз давится вдохом и застывает то ли от осознания, что звонит именно старший Хейл, то ли от непонимания сказанных волком предложений.       – Что прости? О чем ты го-       – Откуда мы знаем, что ты его сын? – со знакомыми игривыми нотками произносит оборотень. Ему что-то подсказывают, толкают по направлению, только он вновь тормозит.       – Может тебя зовут совсем не Мечислав. И фамилия твоя возможно немного польская. Откуда нам знать?       – Что? – всё еще в шоке.       На самом деле, он начинает понимать, что от него требует мужчина, просто ему нужно подтвердить свои выводы. Ему помогают? Его снова спасают.       – Живи, Стайлз, – не то, что он жаждал услышать, но бьет сильнее. Хлеще. – Они бы этого хотели.       Питер не дает ему ничего ответить, завершая звонок. Он же едва дышит, и только сердце бьется где-то в ушах.       Они бы… они бы это хотели? Чтобы я жил?       Он оборачивается к зеркалу и долго смотрит в свое отражение, а потом вдруг скалится и едко кидает:       – Я не Мечислав, – всё равно слабо.       Ты не один. Ты не один. Ты не один.       Мне помогают. Мне. Помогают.       – Я не Мечислав, – уже громче и решительней. – Я не Мечислав.       У меня есть дом. Семья. Настоящая, живая.       – Не урод, мутант, фрик. Я не оружие! – он кричит себе в лицо, пытаясь звучать так же решительно и непоколебимо, как и в собственных мыслях. Получается с трудом, но сейчас каждая победа, пускай и совсем капельная, потом обернется океаном уверенности в самом себе.       – Я не чертова тень отца или крохотная пешка в чужом плане.       С ненавистью рассматривая свое собственное тело, он с самоуничижительным смешком подмечает излюбленный образ пай-сыночка, который так тщательно надевал на него отец. Тот, вроде бы, больше не имеет над ним контроля, только вот и Стайлз сам должен отпустить себя. Должен, наконец, перестать цепляться за прошлое. Здесь остался только он один.       Все же знают, старина, однажды пешка может стать кем угодно. Если она сама начнет свой ход.       Мы начнем его прямо сейчас, старина. И станем чертовой королевой в это хреновой игре жизни.       Он смотрит, как его волосы опадают, и на голове остается лишь короткий ежик, что тут же подчеркивает его впалые щеки. Подросток продолжает меняться, заменяя старые, привычные вещи новыми – вместо кашемирового свитера появляется простая белая футболка, выглаженные брюки становятся чуть зауженными джинсами, а на поясе висит рубашка в клеточку. Туфли превращаются в яркие красные кеды.       За левым ухом, немного ниже линии волос, но всё еще едва заметно для первого взгляда, чернилами выведены инициалы «С.С.». Теперь только он может писать чернилами на своем теле, теперь только он будет выбирать себе одежду, теперь только он решает, как себя называть. Только он сам.       – Привет. Меня зовут Стайлз. И да, это мое настоящее имя.