Полчаса на любовь

Я ворочаюсь в постели уже который час, но сон все не идёт. Бессонница набрасывается на меня снова и снова, терзая воспалённое сознание. Слишком много размышлений таится в моей голове. Они гудят подобно электричеству, бегущему вдоль забора вокруг родного дистрикта. Хочется кричать от отчаяния, но я знаю, легче едва ли станет — через два дня начинаются Игры. А ещё меня беспокоит Пит, а точнее его отсутствие. За несколько дней в Капитолии я уже привыкла засыпать под его мерное дыхание, а просыпаться неизменно в его объятиях. Не знаю как у нас так лихо получается оказываться в плену Морфея на разных концах постели, а встречать утро, переплетаясь телами, точно виноградные лозы, но только в его руках мне не снятся кошмары. Переворачиваюсь на другой бок, подкладывая правую руку под щеку, и ощущаю его запах. Не парфюма или геля для душа, а тот самый, который мне так нравится вдыхать, утыкаясь носом в ложбинку между его шеей и плечом. Тот, которым пахнет он сам. Подтягиваю к себе его подушку и зарываюсь в неё лицом, стараясь не думать о том где и с кем Пит сейчас может быть. Подушка хранит в себе волшебный аромат спокойствия и счастья. Воскрешаю в памяти поцелуи в коридоре студии «Ночного эфира», и меня тут же пронзает электрическим разрядом, настолько сильным, что я прикусываю нижнюю губу от приятного трепета и какого-то необъяснимого упоения одновременно. В этот момент я уже готова признаться хотя бы самой себе, насколько сильно Пит мне нужен. Утро приходит внезапно, прохладой щекоча за пятки. Сначала я слышу мерный гул, который разом вторгается в мое сознание, но постепенно я различаю стук капель по стеклу и тонкий ручеек влаги, который забивается в нос запахом воды. Не помню, чтобы я открывала окно… Лениво разлепляю левый глаз, щурясь, и обнаруживаю, что вторая половина кровати пуста, хотя одеяло заправлено немного криво, будто бы второпях. Досада моментально сковывает лёгкие, как первые заморозки схватывают лужи тонкой ледяной коркой. Возвращаюсь в исходное положение, опуская веки и какое-то время слушая мелодию дождя, в которой постепенно растворяются остатки моего сна. Напев стихии то нарастает, подгоняемый редкими порывами ветра, то затихает, будто спорит с дождём о господстве над родившимся днём, а аккорды природы на какое-то время топят занимающийся в моей груди очаг страха перед скорыми Играми. Интересно, если капитолийцы контролируют климат в столице, почему сегодня льет дождь? Когда я, приняв душ и позавтракав, появляюсь в комнате Финнли, на ней уже надето черно-белое платье в пол, а Эффи учит Холланд ходить в этом безобразно длинном для четырнадцатилетней девочки одеянии, да еще и со стопкой книг на голове. Выходит, мне еще повезло, так как половину библиотеки Капитолия Тринкет мне на макушку не складывала. Моя подопечная, как и я сама всего год назад, путается в полах длинной юбки, поднимая нижний край чуть ли не до колен. Книги же при любом неосторожном движении падают на пол, а капитолийка верещит: «Не выше лодыжек!», и бьет ее по рукам. Я искренне не понимаю, зачем подростку щеголять на интервью в таких вещах, но вопросов не задаю. Цинне виднее. Поначалу я молча пристраиваюсь на широком подоконнике, пытаясь поддержать девочку своим присутствием и впитывая уроки по крупицам. Не хочется думать об этом, но есть вероятность, что однажды мне придется делать это самой. Судя по всему, мое присутствие благотворно влияет на Финнли, потому как буквально через полчаса, может чуть больше, она начинает справляться с задачей гораздо лучше, и тогда сопровождающая велит ей надеть туфли. К моей вящей радости, каблук у них совсем небольшой, и Холланд справляется не так уж и плохо. Когда ко всем предыдущим действиям добавляется еще по одному: правильно сидеть, красиво улыбаться, держать спину прямо и так далее, я подключаюсь к процессу. Кажется, что этому нет ни конца, ни края, и у меня создается впечатление, что перед моими Играми было не так сложно. Когда лицо у моей протеже становится похожим на печеное яблоко, я предлагаю сделать перерыв на обед. Тринкет снисходительно соглашается, а Финнли улыбается с явным облегчением, одними губами шепча мне «спасибо», пока женщина отворачивается. В столовую мы входим практически одновременно с Петрой и моим мнимым возлюбленным. На девушке длинное платье цвета топленого молока, которое она задрала спереди, оголяя колени. Не без улыбки отмечаю, как за спиной возмущенно кряхтит Тринкет, но замечаний не следует. Наверное, решила приберечь проповедь до личного занятия. Уоллис шлепает босиком по паркету, и огненные волосы раскачиваются в такт ее резким, дерганым движениям. Пит выглядит слегка усталым и будто бы озадаченным, пристально глядя ей вслед, а у меня в районе солнечного сплетения что-то неприятно колет. Остро, отрывисто, будто птица клюнула. Ревность? Следом за этой парочкой появляется и советник по подготовке с бутылкой наперевес. Его нечесаные не меньше суток волосы сальными прядями спадают на лицо, некогда белая рубашка, слившаяся нынче с оттенком плачущего неба за окном, застегнута наперекосяк, а на левой штанине его светло-коричневых джинс зияет дыра, в недрах которой чернеет растительность. За обедом мы почти не разговариваем, тщательно пережевывая пищу и раздумывая каждый о своем. Лишь Эффи пару раз пытается встряхнуть гнетущую тишину, но никто не поддерживает ее, отвечая скомкано и односложно. Я украдкой гляжу на Пита, понуро ковыряющего спагетти с курицей и грибами. Отутюженная блекло-голубая рубашка напоминает его глаза, которые будто выцвели за ночь, а бледность лица лишь усиливают круги под глазами. Сколько ему удалось поспать сегодня? После трапезы мы еще какое-то время закрепляем полученные Финнли знания и, окончательно убедившись, что наша подопечная достаточно неплохо усвоила материал, Эффи отправляется к Петре, а я прошу позвать Эбернети, как только тот освободится. Перед тем как уйти, женщина хвалит Холланд за усердие, заверяя, что та неплохо справляется. Девочка тут же расцветает, улыбаясь так радостно, что в комнате будто сразу становится светлее, а я надеюсь, что успехи Финнли хоть немного увеличат ее шансы на выживание. — Не благодари, — без лишних предисловий Хеймитч всовывает мне в руки карточки с гербом Панема и логотипом третьей Квартальной бойни, как только входит в комнату. Я какое-то время разглядываю глянцевые прямоугольники, приятно скользящие под подушечками пальцев, перебирая один за другим. На внутренней стороне каждого из них напечатаны вопросы Цезаря для интервью с Финнли Холланд. Где Эбернети их раздобыл? — Как мы ее подадим? — обращается он ко мне, прерывая размышления, и неуклюже плюхается в кресло напротив, пряча фляжку с горячительным во внутренний карман твидового пиджака, которого на нем не было за обедом. — Очарованной Капитолием и всем происходящим, забитой и напуганной или милой и весьма смышленой? Я задумываюсь, припоминая, как Холланд делилась своими успехами на общих тренировках. Ей удалось подружиться, если так можно окрестить взаимовыгодное сотрудничество со сроком годности, с мальчиком из Третьего, а так же неплохо освоить некоторые правила выживания и маскировки, вроде выбора места для ночлега или разведения костра. Однако по части съедобных и несъедобных плодов и кореньев, а также лечебных и ядовитых растений у нее весьма много пробелов. Она достаточно сообразительная, но не сказать, чтобы схватывает налету, однако с этим уже можно работать. Восхищена ли моя подопечная окружающей обстановкой? Едва ли. Сразу после Жатвы, а также в ночь после нее, девочка ничего не ела и много плакала, не обращая ни малейшего внимания на всю помпезность интерьера в поезде и изысканность блюд на столе. Но, в то же время, она с истинно девчачьим восторгом примеряет каждый наряд и наслаждается работой стилистов и команды подготовки, совсем как Прим. Финнли нежная и ранимая, настоящая и искренняя, умеющая радоваться мелочам. От нее исходит какой-то внутренний свет, который не виден глазу, но его ощущаешь каждой клеточкой кожи. Таким не место на Голодных играх. Меж тем, жизнь в Шлаке научила ее убивать ради пропитания. Конечно, рогатка не сравнится с копьем или кинжалом, но благодаря тому, что детишки от двенадцати до четырнадцати стартуют отдельно, у нее есть шанс дойти до финальной восьмерки, когда по четверо выживших в каждой из групп стравят друг с другом. — Думаю, последнее, — неуверенно предлагаю я, ощущая себя как на экзамене. Мужчина велит мне выполнять роль ведущего, задавая вопросы с карточек, а Финнли давать ответы так, чтобы обаять публику, в роли которой выступает он сам. Начинаю зачитывать вопросы по очереди, чувствуя себя глупо. Но если это хоть на шаг приблизит Холланд к победе, то придется потерпеть. Она отвечает вежливо и учтиво, но ее глаза остаются печальны. Тогда я напоминаю ей о наказах Эффи, которую хватит удар, ежели та не увидит на интервью улыбки на лице трибута, от которой сводит челюсть. Финнли прыскает от смеха, заразительно улыбаясь, и дело постепенно сдвигается с мертвой точки. — Что ты почувствовала, когда твое имя выпало на Жатве? — я озвучиваю строки прежде, чем успеваю осознать сказанное. Холланд мрачнеет, походя на грозовую тучу, а я, в тысячный раз после Игр и Тура победителей, думаю о жестокости Капитолия. Нас не просто заставляют участвовать в этом кровавом побоище, но и вынуждают публично охать от благодарности в адрес столицы.  — Это уже было пару лет назад, — угрюмо бухтит мужчина, вытаскивая из своего тайника в пиджаке фляжку и присасываясь к ней секунд на двадцать. — Сценаристов давно пора уволить. — Попроси убрать этот вопрос, — настойчиво требую я Эбернети, но тот лишь беспомощно отмахивается, хотя обещает попытаться. Скорее всего, тут не обошлось без вмешательства Сноу, а значит вероятность изменения хоть крупицы интервью трибутов Двенадцатого стремится к нулю. Мы проговариваем несколько различных ответов, угодных его правительству и обещающих поднять рейтинг Финнли, и я как умею подбадриваю девочку, обещая, что сделаю все, что смогу, чтобы она вернулась домой к отцу и сестре. Впервые в голове мелькает мысль о том, позволит ли президент вновь победить кому-то из трибутов Двенадцатого? Едва ли.  — О чем ты мечтаешь? — спустя с десяток вопросов из карточек, зачитываю очередной, удивляясь его глупости. — Свалить отсюда, — бурчит себе под нос Хеймитч, выражая в общем-то и мои собственные мысли на этот счет. — Похоже, я ошибся, после прошлых Игр сценаристов просто убили. Мы невесело усмехаемся, обдумывая вслух подходящие варианты ответов, и останавливаемся на одном из них. Я же стараюсь не вспоминать про Сенеку Крейна, об участи которого новобранцам ничего не известно. — Знаешь, Китнисс, а ведь Прим была права, — начинает Финнли, как только дверь за советником по стратегии закрывается. — Вы знакомы? — я сжимаю губы и с шумом втягиваю носом воздух, чтобы не закричать от отчаяния, но оно безмолвной тенью уже стоит прямо позади меня. — Нет, но твоя сестра приходила проститься после Жатвы. — И что она сказала? — сердце начинает стучать с утроенной силой, когда я представляю Прим и Финнли в пыльной комнатушке дома правосудия. — Что ты мне обязательно поможешь, и просила передать вот это, — девочка долго копается в тумбочке и протягивает мне лист белой линованой бумаги, сложенный в несколько раз. Я осторожно принимаю его, открывая драгоценную записку, и сразу узнаю витиеватый, путаный почерк сестры, за который её всегда ругали учителя. Слова скачут по листу то вверх, то вниз, словно текст написан второпях или на весу. «Китнисс, прошу, сделай все, что в твоих силах, чтобы она победила. Прим». Буквы тут же начинают плясать перед глазами, и мне кажется, что я вижу строки через мутное стекло. Отчаяние, что стояло позади, с размаху бьёт кувалдой по голове и воздух застревает в лёгких, готовый разорвать их на куски. Интересно, сама Финнли читала записку? Мне становится больно дышать и я, поблагодарив её за весточку и сославшись на срочные дела, выхожу в коридор. В комнате может быть Пит, в столовой и гостиной Петра, Хеймитч или Эффи. Остаётся только одно место. Торопливо шагаю к лестнице, и уже спустя не более минуты меня встречает запах сырости, выхлопных газов и море огней, одевающих город после заката в вечерний костюм, усыпанный светом, точно драгоценными камнями. Прямо как у Цезаря Фликермана. Воздух влажный, хотя дождь уже закончился, и горячий, от чего сколько я ни делаю вдохов, не могу надышаться. Прохожу несколько шагов вперёд и замираю, замечая у оранжереи с музыкальными подвесками волосы цвета огня в камине. На Петре то же платье, что и днем. Она с кем-то говорит, но за огромными кадками с цветами я не вижу ее собеседника. Сперва я слышу лишь несвязные обрывки фраз, но когда шум машин на пару десятков секунд стихает, что происходит, как я заметила ранее, только когда загорается светофор у пешеходного перехода напротив Тренировочного центра, я слышу взволнованный голос Петры. — Филипп — нарцисс, любящий лишь собственное отражение в зеркале… От налетевшего порыва ветра начинают трепетать музыкальные подвески, и продолжение разговора на какое-то время тонет в их хрустальном напеве. — Это только ради Игр, ты же знаешь, Пит! — мой слух едва различает последнюю фразу перед тем, как гул машин вновь вгрызается в барабанные перепонки, сливаясь в безумную какофонию с музыкой ветра. Пит?! Девушка подается лицом вперед, приподнимаясь на цыпочки. Для поцелуя? Сначала ничего не происходит, по крайней мере мне не видно этого за кадкой с растениями, но, спустя секунд десять, в темноте мелькают мужские руки, привлекая ее к себе прежде, чем мой мозг обработает информацию о том, что на парне, силуэт которого скрыт за проклятым вазонами с цветами, рубашка небесного цвета. Я украдкой гляжу на Пита, понуро ковыряющего спагетти с курицей и грибами. Отутюженная блекло-голубая рубашка напоминает его глаза, которые будто выцвели за ночь. Я не знаю сколько я стою вот так, без движения, будто окаменела, и наблюдаю за тем, как крупные кисти с лазурными манжетами медленно движутся по спине девушки, обхватывая за талию, пока момент непродолжительной тишины не начинает душить звуками поцелуев.