Полчаса на любовь

На обратном пути в Тренировочный центр мы с Питом не говорим, каждый раздумывая о своем. Мысли терзают меня, как стая бродячих собак, нашедших обглоданную кость в подворотне. Не знаю, стоит ли делиться с напарником полученной информацией. Что, если дружок Дионы просто лжет? Вот только какой ему от этого прок? Пока лифт несет нас в пентхаус, я думаю о том, что за последние пару часов мы с Питом обменялись лишь парой фраз. Перед тем, как сесть в машину, он поинтересовался насколько подобающе вел себя Деметрий и, как только я вынесла парню оправдательный вердикт, вновь погрузился в раздумья. Гостиная встречает пустотой и мраком, но стоит нам оказаться в нескольких шагах от коридора, ведущего в комнаты, Пит хватает меня и резко отталкивает назад. Я упираюсь спиной в стену, ощущая что-то мягкое и теплое под лопатками. Кажется, это его ладони, помешавшие мне удариться. Все происходит так быстро, что я даже не успеваю ничего понять, но мои инстинкты охотника оказываются быстрее разума, который только спустя несколько секунд выводит в памяти нужные обрывки: какая-то возня возле спален, два темных силуэта и волосы цвета огня. Но я не успеваю это осмыслить, потому что Пит уже целует меня. Остро, внезапно, оглушающе. И вереница образов тут же тускнеет, превращаясь в бессвязные очертания, а спустя ещё череду поцелуев и вовсе рассыпается в прах. Я срываюсь в томительную невесомость и не чувствую ничего, кроме тонкого привкуса мяты на языке Пита и лихорадочного жара в лёгких. Разум плавится, как восковая свеча, и его оранжевый огонек постепенно затухает. Но когда я оказываюсь сидящей на чем-то мягком и узком, вроде спинки кресла или дивана, а мои колени начинают цепляться за бедра напарника с обеих сторон, остатки рассудка вновь вспыхивают алым пламенем где-то на задворках сознания, отчаянно протестуя, но я, как в наркотической пелене, продолжаю задыхаться от желанного забытья. Пит делает шаг назад, не разрывая поцелуя, и тянет меня на себя. Я шагаю навстречу, не желая размыкать объятий. Зной в груди безудержно пульсирует солнечным светом, устремляясь вниз, подобно ручейку. Не прекращая целоваться, мы пятимся в направлении комнаты, то и дело спотыкаясь и попеременно полируя стены спинами. Внизу живота появляется странное тянущее чувство, которое лишь усиливается, как только мы оказываемся в спальне. — Скажи сразу, мне извиниться? — взволнованно шепчет Пит, упираясь ладонью в дверь на уровне моего лица, к которой я привалилась спиной. Кажется, он пытается дышать ровнее, но его дыхание по-прежнему срывается гулким и резким сопением. Я закусываю губу, пытаясь вдыхать глубоко и размеренно, чтобы ослабить давление внизу живота. Нахальная луна заглядывает в окно, посеребрив комнату. Ее холодный свет слепит глаза, поэтому я не могу видеть лицо Пита, обращенное ко мне. Лишь его темный силуэт, очерченный со спины ореолом матово-белого сияния. Я мотаю головой из стороны в сторону, пытаясь осмыслить произошедшее. Пит, как и всегда, спасает наши задницы. Не знаю насколько мы были убедительны, но Сноу должен поверить, что мы вконец ослепли от страсти в прямом и переносном смысле. Президент должен думать, что рыжеволосая действовала без ведома Пита, в противном случае это грозит новыми неприятностями всем нам, но, в первую очередь, именно ее ментору. Пит так и не раскрыл содержание их разговора с президентом, но, судя по всему, беседа была не слишком дружелюбной, раз он опасается новых последствий, ломая комедию. — Ты знал? — я стараюсь говорить тихо, хотя в нашей комнате нет прослушки: Хейтитч наводил справки. — Догадывался, — голос Пита не выражает абсолютно ничего, что пугает меня еще больше. После того, как о появлении Тита Маунтфорта в пентхаусе стало известно Сноу, мой напарник уверен, что в апартаментах установлены камеры, а значит мы должны быть предельно осторожны. Но проклятая девчонка снова нарушила правила в угоду своим желаниям. — Почему не запретил? — Китнисс, а ты интересовалась мнением Хеймитча, когда стреляла в распорядителей? Поспать этой ночью мне так и не удается. В голове мерцают десятки картинок и мыслей, беспорядочно сменяя друг друга. Я пытаюсь представить, какой будет Арена, не подведут ли союзники и что сказать Финнли напоследок. То и дело переваливаюсь с боку на бок в попытке найти удобную позу, но тщетно. Тело ломит так, будто у меня жар, а перед самым рассветом ногу в районе бедра начинает простреливать. Наверное, нервное напряжение дает о себе знать. И вот уже Эффи стучится в дверь. Когда я осторожно проскальзываю в комнату Финнли, Цинна как раз заканчивает плести ей вторую косу. Девочка сидит на краешке кровати, сгорбив плечи. Луч рассветного солнца несмело дотрагивается до отекшего, как мне кажется, лица, высвечивая неестественную бледность щек, и сердце сжимается от тоски. Хочется выть от отчаяния, но я лишь улыбаюсь ей краешками губ. В абсолютном молчании мы поднимаемся на крышу по винтовой лестнице, отмеряя шагами последние секунды хрупкой безопасности Финнли. Семь, восемь, девять… В узком пространстве отзвуки нашего подъема кружат громоподобным эхом. Двенадцать, тринадцать, четырнадцать… Быть может это просто гул моего растерянного от страха и отчаяния сердца? Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать… Ослепляющее на несколько секунд солнце не очень приветливо здоровается с нами, укутывая чересчур горячим для столь раннего часа воздухом. Он мгновенно обволакивает кожу, и создается ощущение, будто я шагнула в печь. Белые клочья облаков беззаботно скользят по небу, как по голубому льду на озере, а моя душа тихонько скулит и стонет. У дальнего края крыши, там, где два дня назад я застала Тита и Петру, огнем горит рыжая макушка последней. Мой напарник что-то говорит подопечной, обхватив рукой тыльную сторону ее ладони и не отрывая взгляда от зеленых глаз. На долю секунды из глубины грудной клетки поднимается колкий импульс, который жжет сердце крошечными иглами. Но спустя еще мгновение в легкие врывается раскаленный стыд, когда я замечаю дрожащий подбородок Уоллис и ее неестественно бледное даже в ярком солнечном свете лицо. Девушка энергично кивает, и собранная на макушке пушистая коса подпрыгивает ей в такт. — Не сходи с диска, пока не ударит гонг, иначе взлетишь на воздух, — вспоминая напутствия Хеймитча год назад, говорю я Финнли, когда мы подходим к планолетной площадке, которая пока пуста. — Если рядом со стартовым диском будет что-то ценное, хватай и беги так далеко, как только сможешь! Поняла? Девочка перепугано кивает, и я обхватываю ладонями ее руки, ощущая как сильно они дрожат. Внутри меня такая непроглядная тьма, что хоть глаз выколи, но я натягиваю на лицо уверенность. — Постарайся найти источник воды и укрытие, — продолжаю я, изо всех сил стараясь совладать с рвущимися наружу эмоциями. — Внимательно следи за сводками павших и не высовывайся без необходимости, договорились? Финнли снова кивает, не произнося ни слова. Кажется, что она вот-вот грохнется в обморок, потому что ее лицо становится белее, чем первый снег, а опухшие глаза еще больше краснеют и набухают влагой. Возможно, она лишь сейчас в полной мере осознала, что ее ждет впереди, а может, ее так напугало слово «павшие». — Будь осторожна с растениями: не путай ядовитые со съедобными и лечебными, — добавляю я, припоминая, что у подопечной были проблемы по этой части. Еще не хватало, чтобы она погибла по собственной неосмотрительности. — У меня не получится, — девочка мотает головой из стороны в сторону, и первые капли прокладывают путь по ее щекам. — Я не хочу умирать. Такое чувство, что меня приложили головой об асфальт, потому что перед глазами разрывается фейерверк из разноцветных искр, расцветая тупой болью в затылке. Мне хочется расплакаться, но я не имею на это право. Если я дам слабину на глазах у Финнли, она сдастся. — Я сделаю все, чтобы ты победила, клянусь, — я крепко прижимаю ее к себе, обхватывая так крепко, как только могу, лишь бы она не видела слезы, что вот-вот скатятся по моим щекам. — Пообещай, что не сдашься, — стараюсь говорить твердо, хотя в груди разразился шторм, рвущий душу на куски. — Обещай, Финнли! Ее хрупкие плечи уже сотрясаются от беззвучных рыданий, и моя футболка становится сырой от ее слез. Я вдыхаю сладкий аромат ее волос. Кажется, они пахнут яблоком. — Обещаю, — наконец, произносит Финнли, отстраняясь и растирая заплаканное лицо руками. Я неохотно выпускаю девочку из объятий. Она заводит руки за голову и уже в следующее мгновение протягивает мне что-то на раскрытой ладони. Приглядевшись, я вижу крошечный медальон в виде сердца, нанизанный на тонюсенькую серебряную цепочку. — Мама дала мне его перед смертью, — все еще всхлипывает девочка, постепенно успокаиваясь. — Пусть он останется на память обо мне. — Я не могу его принять, — сжимаю ее пальцы и отталкиваю кулак. — Китнисс, пожалуйста, — голос Финнли начинает дрожать, и я боюсь, что она снова разревется. — Нет. Ты не умрешь, слышишь, Финнли?! — мне хочется завыть как волк потому, что она прощается. — Значит вернешь после Игр, — сдается моя подопечная, и мне ничего не остается, кроме как принять самое ценное сокровище на свете. Бережно прижимаю его к сердцу и глотаю горячие слезы, когда спустя четверть часа планолет с девочкой поднимается в воздух и крошечной точкой исчезает в облаках. После того, как я оказываюсь в спальне, бессонная ночь дает о себе знать: веки наливаются свинцом, сознание мутнеет, а усталость наваливается, как стотонная плита. Такое чувство, что к конечностям привязали по гире, потому что у меня нет сил даже шевелиться. Я заваливаюсь на кровать прямо в одежде, хотя она все равно уже застелена, и мгновенно проваливаюсь в бездну блаженного забытья. Мне снится кошмар, в котором Филипп с когтями переродка убивает Финнли, вспарывая ей живот, а затем, выпотрошив, как дикую индейку, съедает. Просыпаясь, я кричу, но Пита нигде не видно. Пот ручьями течет по коже, футболка прилипла к телу, а влажные от испарины волосы облепили мокрое лицо. Я силюсь понять, который сейчас час и почему Пита все еще нет, но образы из сна отступают неохотно, поэтому еще какое-то время я, как контуженная, сижу на постели, уставившись в одну точку. Принимаю душ и сушу волосы. Цинна сегодня занят Финнли, сопровождая ее в Стартовом комплексе. Он будет последним, кто увидит мою подопечную перед тем, как трибуты окажутся на Арене. При мысли о том, что девочка через считанные часы окажется там, легкие сжимаются в болезненном спазме, будто в них поступает вода. Много воды. На завтрак я не выхожу, потому как тошнота уже поселилась в желудке. Пить тоже не хочется. Подумываю не позвонить ли Прим. Хеймитч предупредил, что я могу сделать лишь один звонок домой за все время нахождения в Капитолии и только мне решать, когда это произойдет. Некоторое время я размышляю стоит ли использовать драгоценную возможность услышать голос сестры прямо сейчас, но прихожу к выводу, что момент, когда в моей душе будет куда темнее, чем этим утром, еще впереди, поэтому решаю повременить. Вскоре появляется Пит, принося коммуникаторы. Именно так он назвал эти штуковины, с виду напоминающие планшет Тринкет, только вполовину меньше. Оказывается, менторам в случае необходимости разрешается следить за своим подопечным посредством этого устройства. А при крайней необходимости с его помощью можно даже отправить запрос на подарок от спонсоров. Разумеется, если на его оплату достаточно спонсорских средств. Правда, остальных трибутов и все, что происходит на Арене, можно увидеть только находясь в комнате для менторов. Больше мы не разговариваем, наблюдая как солнце неумолимо близится к своему зениту, тени становятся короче и ползут по полу как живые. Я лежу, свернувшись колечком на постели. Моя голова уютно устроилась на предплечье Пита, а левая рука — на его груди. Она мерно вздымается и опадает, вздохи парня кажутся спокойными и размеренными, но его сердце под моей ладонью стучит непозволительно быстро. Поднимаю глаза на напарника. Его лицо выглядит обманчиво безмятежно, а пустой немигающий взгляд устремлен в какую-то точку на потолке. Стрелки на часах, догоняя друг друга, несутся в сторону полудня с пугающей скоростью, и чем ближе самая маленькая из них к отметке «двенадцать», тем пугливее колотится мое сердце. Безысходность накатывает, как приливная волна, разрушающая замки из песка. Как штормовой ветер, срывающий крыши домов. Как лесной пожар, выжигающий все на своем пути. Безжалостно. Неумолимо. Бескомпромиссно. Мне до одури хочется попятиться, оставляя хоть какой-то разбег для времени, но я упираюсь в стену, оказавшись в тупике, а в меня на полном ходу несется локомотив. Единственное, что я могу сейчас сделать — попытаться забыть о его приближении хоть ненадолго, обманув собственный разум. Уснуть сейчас мне едва ли удастся, поэтому я осторожно касаюсь губ Пита своими. Поцелуй получается протяжным с оттенком отчаяния. Как и преследующие. Они наполнены обреченностью и невысказанной тоской, которой мы словно пытаемся поделиться друг с другом. Бережно. Плавно. Неторопливо. И с каждым новым прикосновением сухих и горячих губ к моим губам время постепенно капитулирует перед долгожданной пустотой. Она врывается в мои легкие до тех пор, пока я не ощущаю, как лечу, будто воздушный шарик, почти не замечая, как тесно переплетаются наши тела. — Пора, — спустя бесконечность шепчет Пит мне в губы, и мы отправляемся навстречу своему страху.