Пиштское соло

      Снилось небо — яркое-яркое, такая невыносимая глубокая лазурь, что почти слепли глаза. Белый песок под ногами, мелкий и горячий, на него смотрела чаще, такая уж была профессия.       По песку невозможно было ходить босиком, кто-то из студентов-практикантов попробовал, обжёг ступни. Местные качали головами: разве ж можно так, Фуоко Бьянко, Белое Пламя, сожжёт и не заметит, это солнечный огонь, заточённый в кристалликах кварца, в осколках ракушек, истолчённый в пыль…       Здесь, в Гранде Ригес, ей подарили пару удобных крепких ботинок, в которых и ногу не подвернёшь, и не поранишь подошву стопы. Лёгких к тому же, в старых было бы куда жарче. Звала их, смеха ради, Примо и Секондо, то и дело путала, и местные мальчишки, прибегавшие к ним продавать фрукты и сладости, хохотали до упаду, мол, нет, нет, синьорина Камилла опять всё перепутала. Вот Примо, а вот и Секондо.       Звали её Камиле. Местные посмеивались по-доброму, говорили, мол, за длинные, как у верблюдов, ресницы. Её родители ни о чём таком и не думали, они вообще никогда не видели настоящих верблюдов.       Когда собирались в город, она надевала длинную хлопковую рубашку цвета песка, рукава закрывали ладони до кончиков пальцев от палящего солнца. Вместо рабочих штанов тогда были цветастые полосатые шаровары. От пыли начищала Примо и Секондо. Ездили, в основном, на рынок, да ещё посовещаться с коллегами из местного университета. Покачиваясь на спине верблюда, она щурилась от яркого солнца и смотрела на небо, а небо утопало в собственной подтаявшей лазури, и воздух рябил слегка от жары, хотя день уже клонился к вечеру.       — Камиле, Камиле! — звали её. Это значило, что пора обедать, собирались в тени, под тентами, здесь, наконец, можно было разуться. Ели холодный суп по местным рецептам, горячее в горло не лезло совсем, разве что вечером пили чай.       В стороне виднелся ограждённый раскоп, рядом с ним всегда кто-то суетился, не подпускал слишком близко любопытных.       Она распускала волосы: тяжёлый пучок, заколотый шпильками, пропылённый, рассыпался он водопадом пепельного блёклого золота. Камиле смеялась, мальчишки смотрели во все глаза, коллеги, хлопая по плечам, хором говорили, что никакая она не Камилла, она Белла, Красавица. У них был ужасный акцент, и смешной человечек, переводчик, кажется, его звали Адамо, всё суетился, поправлял очки, сползающие на кончик носа, и поправлял их, мол, нет, нет, это совсем не так произносится.       Но никому не было дела.       Агнес и Дорика, работавшие в том же раскопе, помогали ей потом убрать волосы. Они обе тоже были — Белла, — только стриглись коротко. Они сдружились за ту поездку, пили втроём сладкое местное вино, легко бьющее в голову. В выходные дни убегали на море или ездили в город, бродили по окраинам, где стояли старые храмы, столпившись в кучу. Гладили белые колонны, шершавые, тёплые. И она думала — если бы не мы, если бы не такие же, как мы, ничего этого не было бы здесь теперь.       Думала — как же хорошо быть мной.       Всюду брала с собой Примо и Секондо, безжалостно стаптывала их плотные подошвы.       По ночам было холодно, они с Дорикой крепко-крепко прижимались друг к другу внутри спальных мешков. Агнес косилась на них, она сидела допоздна с маленьким фонариком, читала помятую книжку в мягкой обложке. Камиле засыпала под шорох тонких страниц.       Тогда ей снилась родная степь, Пишт вторгался в мысли незваный и неудержимый. Прорастал, пускал корни в её снах, сорная трава, дикие колючие заросли рыжего разнотравья. Небо над ним было зеленоватое слегка, над рекой плясали в воздухе зелёные огоньки, свечники, и дети ловили их в ладони, а пламя, совсем не жгучее, только колкое немного, утекало сквозь пальцы.       Тогда ей снилось высохшее морское дно, пятки кололо, будто она шла по стеклу. Но когда смотрела вниз, не в силах разглядеть собственные ладони, сосредотачиваясь на стопах: видела острые черепки, целые горы их, от берега до самого горизонта. Из разбитых ног не текла кровь, и она шла и шла, пока берег не терялся из виду. И тогда становилась на колени. Тогда — собирала черепки в ладони, и они срастались вместе, сплавлялись в амфоры, кратеры, фиалы, долии, киафы… Много их было, Камиле думала — надо сесть, сосчитать и записать все, только бы ничего не упустить. А они сплетались в одного зверя, в многоголовую гидру, и гидра преклоняла колени, выдыхала вино и морскую воду. Камиле смотрела с её спины, как переполняется океан…       Когда просыпалась, лазурное небо набатным колоколом проступало сквозь полог палатки, выжигало собственные отпечатки, фоссилии, на изнанке её век. Она тогда почти не запоминала снов.       Они провели там сумасшедшее, безумно долгое лето. Нашли древний склад, судя по количеству сосудов, в стороне — осколки статуи, белой-белой, словно мел, выточенной из мрамора. Был фрагмент лица: снежные губы, нос да один глаз, на изнанке — сплошное крошево.       Всё это аккуратно убрали в ящики, проложенные мягким наполнителем. Бережно доставили в университет. Камиле шла по обжигающему песку рядом с мерно покачивающимся верблюдом, бездумно гладила жёсткую шкуру: смотри, милый, ты ведь даже не знаешь, какую ценность везёшь. Будь аккуратнее.       И белый песок, Фуоко Бьянко, обратился морскими волнами. Она долго смотрела, как они покачиваются у горизонта, и всё ждала гидру. Тогда кто-то, кажется, Агнес, передал ей флягу с водой. Стало легче, и вязкий песок обрёл плотность. Прислонившись на пару мгновений к боку верблюда, она почувствовала, как, прожигая деревянный панцирь ящика, впивается в неё взглядом единственный белоснежный глаз.       Этого не могло быть, и ещё солнце палило нещадно, но она почувствовала это взгляд всем существом, а на губах остался острый горячий привкус крови, будто после поцелуя.       В городе было скучнее, но зато повсюду росли кипарисы и пинии. Улыбчивый продавец рыбы на местном рынке рассказывал стихи, будто между прочим вспоминая строки, читал сказки и смеялся, будто бы море плескалось за его прилавком. Она всё чаще гуляла одна, ела сладкие свежие фрукты, подшучивала над местными мальчишками. Она рассказывала им, с трудом подбирая слова на чужом языке, всё, что знала о местных развалинах, о древних храмах полузабытых богов, о том, из чего, подобно высоким стройным деревьям, выросли все они. Они в ответ показывали ей тайные тропки, вплетали в пепельные длинные волосы цветки гибискуса.       А она чувствовала себя — поблекшей мраморной статуей, расколотой, выцветшей, занесённой слоем белого песка.       Они звали её — Белла, и звонкое это имя («Белла! Белла!» — проносилось по улицам ей вслед) резонировало с высоким небесным сводом. Лазурь гудела, растревоженная, и шла трещинами, словно старая краска, а купол грозил обрушиться.       Когда небо падало, когда сияющая эта голубизна шелестящими сухими листьями, первыми шагами неизбежной осени, оседала под ноги…       Тогда…       Тогда, наконец…       Она просыпалась.       Небо было здесь изумрудным, отчаянный яркий свет лился с него, сполохи и искры эти были так непохожи на приснившуюся ей голубизну, что она бы расплакалась, если бы только ещё умела. И тогда по старой привычке, бестолковой совершенно, с детства оставшейся, когда соседская девчонка учила её управлять собственными снами — она смотрела на руки.       Они были будто стеклянные с первого взгляда. Со второго — то ли мрамор, то ли фарфор. Но то была человеческая плоть, живая и тёплая, только снежно-белая и гладкая. Ни единой веснушки, ни морщинки. Она сидела на склоне холма, и рыжая трава щекотала поясницу, а она часами смотрела на собственные руки — не помнила, но что-то они пробуждали в памяти, что-то такое прекрасное и сокровенное, что до сих пор умело приходить к ней, пусть и только во снах.       Потом вставала — теперь можно было не бояться наготы, — и шла, сама не зная, куда. На кончиках пальцев, на прядях выбеленных волос потрескивали зелёные электрические разряды.       Внутри шумела вода, словно море, которое она видела когда-то и где-то, и… как же её тогда звали?.. Мысли путались, и всё, что приходило к ней во снах, было теперь так далеко. Как же много она теперь стала спать. Просыпалась не там, где ложилась, будто бы просто включали и выключали свет в её голове. Бело-золотой, он заменялся зелёным. Она тёрла глаза, пытаясь стереть эту зелень, вымыть её, но, сколько ни три, слёзы не текли, а потом она и вовсе отвлекалась, самозабвенно разглядывая собственные руки.       О, ни у кого на всём свете не было таких прекрасных рук.       И, когда она взглянула в воды Шехны, то рассмеялась от радости: лицо её тоже было прекрасно. Ровные черты, тонкий нос с изысканной горбинкой. Так ли она выглядела всегда? Теперь уже и не вспомнишь.       Это была настоящая свобода. Гроза, пляшущая на кончиках ногтей, перетекающая с них на трепещущие метёлки трав, венчики мелких синих цветов. Под грохот грома она смеялась, а дождь стекал по лицу, и она подставляла ему высокий чистый лоб, запрокинув голову. Там, за холмами, смеялись её сёстры.       Тянуло вперёд, за дождём, к реке. Это было — словно волна, сильная, смывающая всё за собой. Она не могла противиться, да и не хотела вовсе. Как звенящее стекло, омывали, окатывали её слоистые волны последней грозы.       Иногда она видела других, особенно у реки. Они меняли себя, перетекали из формы в форму. Они изменяли и тех, кого находили в степи, и в этом была какая-то странная, чистая радость, как у ребёнка, узнающего мир. «Попробуй ещё! — пели щекотные изумрудные искры в голове. — Делай, что хочешь, а если не выйдет, можно всегда начать с начала!»       Иногда она видела других, совсем не похожих на неё — не сестёр. Они были меньше и не так красивы, а внутри у них всё было алым, а не изумрудным. Это было странно, так странно.       — Примо. Секондо, — вслух считала она, делая шаги, и смеялась, потому что никак не могла вспомнить, что же значили эти слова.       Она шла дальше и дальше вдоль берега реки, с головой укрытая зеленоватым густым туманом, словно пологом. Где-то там, впереди, была деревня, много смешных бегающих существ, наполненных алым и солоноватым. Солоноватый запах был до парадоксального сладок, она окуналась в него головой, ощущала на губах. В глубине её головы жило ещё воспоминание о толще солёной воды, о слезах, стекающих по щекам…       Память причиняла боль, и она только ускоряла шаг.       Что-то внутри ещё помнило название маленькой деревни — Речег.