Руконгайка

      Солнышко, сука, припекало. Припекало оно мою филейную часть, кусок спины и голые ноги. Последние подвергались ещё и нападкам комаров. Сие обстоятельство приводило меня в крайнее смятение. Откуда эти пищащие кровососущие твари берутся в мире мёртвых? Хотя, с другой стороны, раз здесь обитают млекопитающие, почему бы не быть насекомым? Но отчего именно комары, а не, скажем, капустницы?!       Настроение моё не улучшал и бурьян, высящийся перед моим носом. Где-то нём партизанила морковка. Хитрую сволочь следовало найти и дать ей доступ к свету. Иными словами, я полола сорняки. Они были высокими, крепкими и цеплялись за землю столь же крепко и надёжно, как швейцарский банк за ваши деньги.       Похоже, в последний раз их пололи до создания Готея.       Бабка, которую, как выяснилось, звали Кобаяши Томоко, маячила на пороге собственной хибары. На следующий же день после моего появления она категорически потребовала звать её Томоко-баа. Я не особенно сопротивлялась. Хотя столь откровенное навязывание в родственники меня и напрягало.       Томоко-баа нежно и многозначительно поглаживала тяжеленную клюку, на которую опиралась. Только это обстоятельство, а ещё природное упрямство не давали мне окончательно спасовать перед морковкой. Шёл второй месяц моей жизни в Руконгае.       Как только бабка убедилась, что помирать я не собираюсь, она вцепилась в меня хваткой, сделавшей честь любому клещу. Во мне ей виделся и собеседник, и дармовой помощник. Деваться от этакой чести мне было некуда, к Сейретею после знакомства с его доблестными рыцарями я несколько охладела да и, чтобы хоть куда-то добраться, следовало сначала оглядеться, экипироваться и продумать план дальнейших действий. Потому я осталась у бабки.       Наивная! Если б я заранее знала, чем это всё закончится, ни за что не согласилась на её предложение.       Моя жизнь превратилась в безумный «День сурка». Я вставала с петухами. Вернее, с петухом. Он был один на всю деревню, выглядел так, будто сдох ещё пару лет назад, и орал, словно пожарная сирена. Заткнуть такой будильник не представлялось возможным. Уже на пятый день я мечтала удавить и чёртову птицу, и её владельца. По ночам мне снилось, как из них варят суп.       После подъёма я шла до ветра. Туалетом здесь была яма, накрытая чем-то, отдалённо смахивающим на шалаш. Вонь от сортира стояла такая, что найти его можно было из любой точки деревни даже ночью с завязанными глазами без особого труда. Время от времени из этой ямы полагалось выгребать отходы и стаскивать в стоявший рядом чан. Когда я наивно спросила зачем, Томоко-баа сурово заявила, что средств у нас на жизнь немного, а удобрения откуда-то брать надо. Какое счастье, что питались мы только водой с варёной морковкой. В противном случае, меня бы стошнило. А так, только позеленела чутка.       Но прекратить об этом думать я никак не могла.       Затем следовал завтрак. Разумеется, морковка. Варёная. Забегая вперёд, скажу: на обед и на ужин мы тоже жрали морковь. С редким добавлением других овощей, если удавалось их выменять у соседей. Мои надежды когда-нибудь попробовать что-то другое разбились о серую обыденность, явившеюся мне в виде бабкиного погреба доверху забитого урожаем морковки.       Ещё немного — и я превращусь в лошадь. Ржать, по крайней мере, от такой жизни уже потихоньку начинаю.       После завтрака полагалось трудиться на благо моей новой родины, моего нового дома и лично Томоко-баа. В мои обязанности входили уход за бабкиным огородом, на котором паршиво росли овощи, зато пёрли как на дрожжах сорняки, собирательство всяческих даров природы в местном лесочке, кормёжка и выгул бабкиной козы — судя по всему, ровесницы приснопамятного петуха — а также стирка, уборка, заготовка припасов. Меня, жительницу какого-никакого мегаполиса, подобная жизнь приводила в состояние кататонии и погружала в уныние.       Коза меня ненавидела. Я её, если честно, тоже. Мы упивались нашими взаимными чувствами, и оные чувства явно готовы были пройти проверку временем и жизненными препонами. Коза обитала в хибаре вместе с нами. Её загончик был отгорожен косо сбитой деревянной перегородкой. Можете представить, какие ароматы витали в доме несмотря на то, что ветер продувал. Моя неприязнь к животине возникла сразу, как только я обнаружила, что крыша над загончиком цела. И это при том, что мы с бабкой, ложась спать, видели в дыры звёзды.       Всякий раз, когда я заходила в загон, коза встречала меня презрительным взглядом мутных глаз. Во взгляде этом читалось, что чёртова скотина знает обо мне всё, постигла высшую истину и прозрела будущее. Иными словами, проклятая коза глядела меня, как на мусор. Она норовила пожевать мои волосы, мой подол и наподдать мне под зад, как только я ослаблю внимание. Жалобы бабке ни к чему не привели. При Томоко-баа коза становилась покорной и покладистой, всем своим видом показывая, сколь сильно я заблуждаюсь на её счёт. Но стоило бабуленции выйти, как животина тут же превращалась в бестию, посланную на землю сатаной.       Единственные минуты, в которые я готова была пожалеть чёртову скотину, приходились на дойку. В исполнении Томоко-баа сие действо выглядело не слишком сложным и обременительным, но стоило мне впервые попробовать самой, как я заподозрила бабку в использовании какого-то хитромудрого кидо или другой магии вне Хогвартса. Проклятая наука даваться мне категорически не желала, и я мучила себя, козу, которая в этот момент изображала из себя агнца, страдающего за веру, и Томоко-баа, ругавшуюся на чём свет стоит на мою косорукость и тупость. «К какому месту боги присобачили тебе руки, а? К жопе, шо ль?» — шипела бабка, грозно нависая надо мной и давя морально и физически своим немалым весом мне на спину. Обычно в этот момент коза начинала громко блеять. Вместо блеяния это чудовище издавало нечто, отдалённо похожее на скрип несмазанных петель. Причем звук этот выходил у козы до ужаса ехидным и язвительным. Как только бабка отходила, животина тут же норовила опрокинуть ведро с выстраданным мною продуктом и лягнуть меня в бок или в колено. Так что жалость моя мгновенно проходила.       Спустя неделю мучений я готова была поклясться, что за всеми бедами этого мира стоит бабкина коза. Именно она подбила Айзена украсть Хоугиоку и попытаться стать богом, а затем разбудила Яхве и натравила того на Сейретей. Коза могла. Коза ненавидела всё живое.       Только Томоко-баа пользовалась неким уважением со стороны этого монстра. Бабулька стояла в козлиной системе ценностей всего на ступеньку ниже жратвы.       Кроме козы, меня донимала стирка. Где ты, милая стиральная машинка? Жизнь не готовила меня к наличию склизких деревянных мостков, вонючего мыла и необходимости выполаскивания белья в ледяной воде.       Про попытки хоть как-то соблюдать гигиену я вообще молчу. Мыться можно было либо в речке, либо в гигантской деревянной бадье, которую бабка хранила рядом с козой. Чтобы наполнить эту бадью, приходилось целый час бегать до реки и обратно, таская воду сразу двумя вёдрами. А ведь её ещё надо было нагреть…. Мытьё превратилось для меня в настоящий ад.       Когда вечером я добиралась до тюфяка, выделенного мне Томоко-баа, то падала на него плашмя и отрубалась ещё в полёте. И всё это, чтобы утром проснуться под скрежет долбанного петуха и язвительное блеяние сатаны в загоне.       Сначала я терпела. К концу третьей недели начала беситься. К началу второго месяца взвыла. А вот сейчас, прожив почти полные два месяца в руконгайской деревеньке, стоя задницей кверху на грядках, искренне жалела, что меня не сожрали те Пустые. Ну, или не добили те шинигами. Теперь о них я вспоминала с нежностью.       Жизнь стала настолько однообразной, что порой мне даже хотелось опять столкнуться с каким-нибудь любителем дармовой любви, как в первый вечер пребывания здесь. Увы, тот мужик был единственным, падким на экзотику. В прошлой жизни его временами тянуло на некрофилию, а так как в Обществе Душ с трупами было сложновато, он счёл воскресшую меня достойной альтернативой. После ведра и пинка бедолага, видимо, решил, что я чересчур бойка для трупа, и больше не приближался. А прочие до сих пор странновато на меня косились и явно ждали, когда ж я, наконец, протяну ноги.       С развлечениями здесь вообще было туго. Особой фантазией местные не страдали. Трудно предавать изысканному веселью, если встаёшь до зари, вкалываешь аки ломовая лошадь до заката и так круглый год без перерывов, выходных, отпусков и соцпакета. Самым возвышенным времяпрепровождения здесь почиталась попойка в самом известном кабаке шестьдесят девятого района южного сектора — моей новой малой родины. Он стоял на относительно ничейной земле, аккурат между трёх деревень — нашей и двух соседних.       Каждые выходные поселение почти полным составом перемещалось туда. Даже старики вроде Томоко-баа не отставали. Шабаш проходил всегда по одному и тому же сценарию, судя по всему заведённому ещё тысячелетия назад. Сначала руконгайцы пили. До упаду, причём некоторые — в прямом смысле. Этих некоторых перед вторым актом марлезонского балета, весело перешучиваясь и беззлобно подтрунивая, выносили во двор и сгружали у сарайчика. Потом о них благополучно забывали.       Затем начиналось то, ради чего, собственно, все и собирались. Драка. Собственно, а почему бы и нет? Спортзала здесь нет и никогда не было, а поддерживать форму как-то надо. Без поддержания формы можно было проиграть высокоинтеллектуальный и в высшей степени интеллигентный спор с соседями из шестьдесят восьмого района из клочок земли, который вот уже восемьсот лет переходил от одного района другому с переменным успехом.       На данный момент «яблоко раздора» принадлежало нам. Я даже выбиралась полюбоваться спорным участком. На ровном как блин пятаке располагалась сутулый и чахлый плод противоестественной любви берёзы с ёлкой и огромная мутная лужа, гордо именовавшаяся озером, глубиной примерно мне по коленку. В луже плавало ступорозное нечто, отдалённо напоминавшее рыбу.       В кабацкой потехе я участия не принимала. Это не уличная драка, где хочешь — не хочешь, а отбиваться придётся. На улицах здесь, кстати, тоже дрались часто и в охотку. Но, что удивительно, не насмерть. После просмотра аниме я ожидала, что шестьдесят девятый район будет сплошной гонкой на выживание, ан нет — вполне сносное местечко. Ну, в сравнении с тем же Зараки.       Когда в кабаке начиналась драка, я поспешно забивалась в угол. Обычно к этому моменту я уже была слегка навеселе и относилась к происходящему с философским смирением. Пойло местный трактирщик гнал не так чтобы крепкое и забористое — меня ни разу не пробрало как следует — но «на поболтать» от него тянуло, и, когда остальные искали драки, я жаждала общения. Последний раз под грохот ломаемых стульев, бодрое хеканье и треск чьих-то костей долго втирала какому-то интеллигентному дядечке, что-то деловито вязавшему из верёвок, о банковском мультипликаторе. Судя по глазам дядечки он ни черта не понял, но слушал очень внимательно. Аж приятно стало.       Но в остальном меня одолевала смертная тоска, и будущее виделось мне исключительно в чёрном цвете: такими темпами я либо сопьюсь, либо покончу с собой. А потом мне приснился этот сон.