Украденные шансы

Каждое утро — это шанс начать жизнь заново. Пауло Коэльо

      Всё хорошо. Всё так хорошо, что Дайчи первые дни страшно даже дышать. Сделаешь глубокий вдох, расслабишься, отвлечёшься, и всё исчезнет, снова растает солёной до рези в глазах дымкой. Но проходит день, неделя, месяц, а дымка только ароматно-горькая от кофе по утрам из новой кружки.       Родители должны вернуться только к церемонии выпуска — в этом мире они работают в другой стране, оставляя его под присмотром вечно занятой тёти. В этом мире он по ним скучает — ну, по тем, кого оставил несколько миров назад.       Но в этом мире Суга и есть мир. Тот самый мир, в котором Дайчи всё-таки растворяется, стараясь забыться и отвлечься. Совсем скоро получается, и он не боится засыпать, морозно ёжась в страхе, что утро выкинет его в очередную чужую жизнь. Хотя порой он засыпает поздно. С Сугой так уютно болтать обо всём до самой поздней ночи, вспоминать чужие яркие кадры жизни и ещё больше тонуть в них. В ощущении, что всё-таки…       — Что? — спрашивает однажды Суга, сладко зевая на рассказе о том, как сложно было в детстве принимать мяч, и он сам только теперь может понять, почему прятал от Дайчи расползающиеся на руках синяки. — Так смотришь на меня…       — Просто ты мой, — не задумываясь, отвечает Дайчи, и Суга смотрит на него долго и тихо, а потом подаётся вперёд и утыкается носом в плечо.       — Ты тёплый. Чувствую сквозь футболку, — говорит он, и Дайчи замирает, не зная, что выбрать. Прижать к себе, подождать чего-то? Но Суга продолжает сам: — Знаешь, в последнее время я чувствую всё хуже. Мне не холодно, мне не больно. А сейчас готов разреветься от того, что ты тёплый. Или я просто знаю, что ты тёплый. Или…       Дайчи не даёт ему договорить, задирая рукав его водолазки. Он уже несколько дней не видел Сугу в футболке, словно тот прячет от него немного похудевшие руки. Как в детстве. Такие же синяки, расползающиеся фиолетово-жёлтым пятном, переплетённые нитью нескольких красных порезов и подживающих ожогов.       — Дайчи, мне не больно, — повторяет тихо Суга. — Но я так скучаю по этому. Очень хочу…       Он замолкает, когда Дайчи, наклонившись, аккуратно прикасается губами к запястью. Там как раз рассечена порезом кожа, ранка зажила солёной корочкой. Хочется содрать её, поймать живой, острый пульс. Но Дайчи только на миг прижимается к ней кончиком носа и ведёт им дальше, до самого сгиба локтя, выцеловывает каждый синяк, и Суга тихо вздрагивает. И смешно, по-лисьи фыркает.       — Чувствуешь? — выдыхает Дайчи, жмётся щекой к предплечью.       — Совсем чуть-чуть. Щекотно. Или я просто знаю, что щекотно… Я запутался, — Суга отчаянно улыбается, отдёргивает руку и зарывается обеими ладонями в волосы.       Мир Дайчи в этот миг разрезает первая трещина. Глубокая, такую не исправить и не заклеить. От неё пойдут новые и новые, и он ничего не сможет с этим сделать, только…       — Тогда просто верь, — предлагает он. Это проигрышный вариант, он и сам ни во что не верит, ну Суга вдруг улыбается и светлым взглядом косится на него из-под челки:       — Верить, что щекотно?       — Можно и так.       Можно и самому попробовать, и Дайчи пытается, такая вот острая болезненная надежда. Так надеются в игре, когда перед глазами маячит только поражение, если не случится какого-нибудь чуда. Они с Сугой оба заигрались в беззаботную жизнь — без чуда.       Суга играет всё больше в одиночку и по новым правилам, и Дайчи уговаривает себя не сдаваться. Просто задаёт самому себе много ненужных и бесполезных вопросов, когда Суга однажды утром просто замирает с чашкой кофе в руках и обреченно мотает головой:       — Дайчи, я просто… Можно я просто посижу? Мне кажется, что я сейчас не встану. Не могу себя заставить. Ноги словно не хотят.       Дайчи с тех пор не пьёт кофе — очень горько, его мир отравлен этой горечью. Суга пахнет этим кофейным теплом каждый раз, когда растерянно вжимается носом ему под рёбра, и Дайчи обнимает его крепко-крепко. У Суги нет сил — у него тоже. Он держится за него, борясь с тяжёлым желанием упасть и не двигаться. Тогда замирает кофейный мир, душит, а порой кружит пьяным калейдоскопом, словно в разводах крепкого коньяка. В такие моменты Суга горячий, пышет жаждой жить, жаждой чувствовать.       — Дайчи, давай переспим.       Дайчи кажется сначала, что он ослышался. Или Суга просто шутит, потому что у него самая беззаботная улыбка, и он повторяет свою просьбу так, словно просит на время карандаш:       — Давай займёмся сексом.       Он отводит взгляд, словно хочет спрятаться. Словно ему всё равно, но эта беззаботность тут же рушится, красит румянцем скулы, когда Дайчи говорит:       — Может, займёмся любовью?       Суга только бормочет: «Дурак», — и отворачивается. Они никогда не говорят о любви, не признаются друг другу. Не то чтобы это табу, просто… Дайчи может сказать: «Давай займёмся отчаянием», — и это будет то же самое. Что ещё можно испытывать, зная, что в конце через год-два, или уже через пару месяцев ждёт определённо плохой конец? Но это лучше, чем смирение. Ведь они с Сугой отчаянно хотят успеть пожить и почувствовать до этого самого конца.       — То, что я сегодня попросил… Если это слишком, то ты можешь забыть и не думать об этом, — снова вечером говорит Суга, и в этот раз он серьёзен, так и мурыжит Дайчи взглядом, словно хочет рассмотреть каждую мысль в его голове. Наверное, он отчаянно боится.       Или отчаянно влюблён, и в их случае это одно и то же.       — Слишком что, Суга? — тихо спрашивает Дайчи, садясь перед ним на пол и прижимаясь щекой к его колену. Ноги у того теплые и худые, нет прежних сильных мышц, и Дайчи аккуратно целует проступающую под кожей острую косточку колена.       — Слишком больно, — едва слышно выдыхает Суга, нерешительно зарываясь пальцами в его волосы, и он поднимает на него взгляд.       — Так не будет. Только не сейчас.       Он жмётся щекой к его колену, и Суга молча массирует ему голову и шею, гладит его, словно большого преданного пса. Дайчи не против. Человеческие сложные мысли давят, почему бы не пожить хоть чуть-чуть на животных инстинктах. Сейчас ему тепло и хорошо, и он может отдать тепло в ответ.       — Только я не очень знаю… как. Смутно представляю, — признаётся он, и Суга дёргает его за прядку у виска.       — Придётся как-нибудь пробовать, да? — смеётся он, растеряв всю дневную самоуверенность, и для Дайчи это самое лучше. Вот он, его Суга, такой мягкий и чуткий, тот, с которым они могут быть на равных. С которым Дайчи может быть собой, с которым не так отчаянно страшно.       С которым у них есть маленькая бесконечность, неважно, сколько месяцев или дней им осталось быть вместе на самом деле.       Надо пробовать, и Дайчи, пересев на кровать, невесомо касается губами чужого виска. Торопиться — ну уж нет, только не с Сугой. Только не потерять крохи ценного тепла, и Дайчи мягко гладит пальцами его запястье, ловит пульс. Он и выдаёт, что Суга жив и всё чувствует прямо сейчас, потому что он замирает, крепко зажмуриваясь. Не привык. Их поцелую в последние дни — болезненное отчаяние, обоих пугает эта нежность, и Дайчи дует на веки и целует ресницы. И в то же время переплетает пальцы, и Суга отвечает, сжимает его ладонь крепко-крепко. Значит — можно. Можно ещё подразнить и попугать его этим нежным теплом, которое самого Дайчи переполняет и душит. Ему не хватает дыхания, воздуха, и он забирает себе прерывистый выдох Суги, приоткрывшего рот и словно хотевшего что-то сказать.       Дайчи пытается его поцеловать, но он вдруг сжимает губы и мотает головой, и Дайчи ловит его лицо ладонями, гладит пальцами впалые щёки, и Суга наконец нерешительно открывает глаза.       — Дайчи, может, лучше больно? Я хочу почувствовать, понимаешь? Я так понимаю, что живу.       — Тогда пойми, что я люблю тебя. Пожалуйста, не проси меня о боли. Знаешь же, что я всё равно не смогу.       Суга не говорит ничего, только снова прикрывает глаза, спокойно и смиренно, и Дайчи неловко целует его в подбородок, наклоняется, утыкается носом в шею и чувствует скулой лёгкую горячую каплю. Суга молча сглатывает хриплый всхлип. Сам решает сделать больно? Дайчи захлебнётся этой болью за него.       Он медленно и осторожно тянет Сугу за собой на кровать, и тот податливо ложится рядом на бок, спиной к нему, бегло вытирая ладонью лицо. У него беззащитная шея в большом вороте футболки, и Дайчи снова утыкается в неё носом, чувствуя, как мягкие волосы щекочут лоб. Суга ведь такой, тёплый и мягкий, но сейчас кажется, что коснёшься его — и порежешь руки до кости.       Дайчи медлит, осторожничает, пробует обнять его за талию и скользнуть ладонью под футболку и погладить впалый живот. Страшно немного, и чувствует Суга его прикосновения или нет, но он все равно очень отзывчивый, поддаётся, вжимается спиной в его грудь, словно хочет стать его продолжением, хотя он и так как незаживающая рана. И Дайчи принимает это, задыхается его мягким теплом и касается-касается-касается. Живота, острых ребёр, ладонью скользит выше и пугливо накрывает твёрдый сосок и тут же отдёргивает ладонь. Всего лишь пробует — как не пробовал пока ещё с самим собой и с собственным телом. После тренировок разве есть на это силы?       Суга дёргается вперёд и снова вжимается в него, когда он, собравшись с духом, забирается ладонью под резинку шортов и белья. Остро-горячо — как ещё описать это тягучее, новое ощущение того, как ложится его член в ладонь. Это ещё влажно и очень стыдно, Дайчи зажмуривается до рыжих пятен перед глазами, массируя пальцами горячую головку. Наверное, он не умеет, не знает, и он точно боится, но Суга дышит рвано и хрипло, вздрагивая в такт его неловким движениям. Даже произносит его имя. Чувствует — как Дайчи влюблён. До боли. Дышать больно.       Дайчи задыхается возбуждением и стыдом, когда ладонь заливает липкая горячая сперма. Не хочется думать ни о чём, лишь снова поддаться простому инстинкту, и он немного ёрзает, утыкаясь членом в чужую поясницу. В шортах неудобно, бельё давит, но у него духу сейчас не хватит, просто не хватит, да он и ладонь не поднимет сейчас — она кажется слишком тяжёлой, и он смущенно старается вытереть пальцы о простынь.       У него ведь всё в первый раз, он только пробует, и ему хватает только солёной капельки пота на загривке Суги, чтобы кончить себе в трусы. После этого странно, словно его рвут на части жар и озноб, а ещё хочется подорваться и сбежать от болезненно острого тепла Суги.       Потому что он молчит — и Дайчи не решается сказать что-то сам.       — Знаешь, тебе же будет больно, если ты в меня влюбишься, — тихо говорит Суга на утро, наливая себе кофе, когда он входит в кухню. Кружка Дайчи стоит пустая, и он ощущает себя таким же. Нет внутри ничего, и его легко разбить.       С громким звоном по полу растекается тёмное — кофе. С парой капелек крови, которая струйкой стекает из носа Суги по губам и подбородку. Не останавливается.       Дайчи знает, когда она остановится. И он не хочет это видеть, но не может закрыть глаза, наблюдая за тем, как Суга медленно оседает на пол.       У него беспомощный взгляд. Пустой. Остывший. Горько-кофейный.       Дайчи всё-таки закрывает глаза. Пусть в другом мире не будет кофе.