Ибо крепка, как смерть

Геллерт был мастером тайн и недомолвок, но, как и во многом другом, Альбус Дамблдор стал первым человеком, который мог бы посостязаться с Геллертом в скрытности. И среди окружавших Аля загадок одной из самых недоступных и в то же время лежащих прямо на виду была загадочная болезнь Арианы. Может быть, при других обстоятельствах девушка-сквиб — или почти сквиб — не слишком заинтересовала бы Геллерта, но она была сестрой Аля, и Аль определенно дал понять, что не хочет говорить об этом. Так что Геллерт снова и снова возвращался мыслями к тайне Арианы, не зная, как подступиться. Однако у него хватало и своих дел. Он вспомнил об одной рукописи, которую давно собирался изучить. Рукопись хранилась в маггловском монастыре в Италии, и добраться до нее особенного труда не стоило. Правда, поначалу она не показалась Геллерту многообещающей, но все-таки ее автор провел несколько десятков лет, путешествуя по всему миру в поисках Даров, и был на несколько веков ближе к их создателям, чем Геллерт. Так что он штудировал манускрипт в надежде найти хоть малейшую зацепку, намек, тень следа. Геллерта порой приводило в ярость то, что предвидения и озарения были так редки, когда дело касалось Даров Смерти. «...У каждого Дара свой путь. Но только Старшая палочка оставляет за собой след, не заметить который может только слепец. Кровавый след раздора и вероломства. Другие дары имеют иной характер. Владеющий Мантией, способной спрятать от самой Смерти, понимает цену скрытности. Что же касается Камня, самого таинственного из Даров, полагаю, его след щедро полит слезами отчаяния и отмечен темными чаяниями. Но слезы часто проливают в одиночестве, а неутоленная гордыня безмолвствует. С ранних лет я жаждал могущества. Я мечтал однажды назвать себя Повелителем Смерти и отдал Поиску утро и полдень своей жизни. Отвернулся от брата в минуту его нужды, позволил зачахнуть семейному делу, потерял любовь, и чем больше я отдавал своему Поиску, тем дальше был от вожделенной цели. Я отчаялся, измучился и начал сомневаться, начал задумываться о том, что Дары не были созданы для того, чтобы один владел всеми тремя. И лишь на закате лет, услышав Слово Спасителя нашего и обратившись к нему разумом, душой и дарованным мне волшебством, я понял: лишь тот, кто соединит в себе не грехи, но добродетели всех трех Даров, тот сумеет обрести их. Обрести не могущество, а благодать, подобную благодати Святого Грааля, являющего себя не только ищущим, но избранным…» — Какой же ты сентиментальный и скучный старикашка. Не пора ли тебе перейти к делу? —произнес Геллерт вполголоса и поднял взгляд от рукописи. С террасы открывался прекрасный морской вид. После выцветшего зимнего неба севера здешняя яркая лазурь казалась ослепительной и, вместе с еще более густой синевой моря, напоминала рождественский наряд Аля. Геллерт прищурился, подставляя лицо южному солнцу, даже сейчас, в середине января, горячему. Между террасой, где он сидел, и монастырской стеной росли апельсиновые деревья, и вид их покрытых блестящей темно-зеленой листвой и усыпанных яркими плодами крон внушал чувство, что ледяные лапы зимы никогда не касаются этих краев. Молодой маггл-монах в черных одеждах и шапочке поверх густых смоляных кудрей срывал апельсины и складывал их в висящую на локте корзину. Движения у него были деликатные и ловкие, и Геллерт рассеянно следил за ним, как, бывает, заглядываешься на порхание бабочки или на охотящегося за ней котенка. Маггл, заметив его взгляд, замер и смущенно потупился. Его корзина наполнилась едва наполовину, но он решил, похоже, что этого довольно, быстро поднялся по ступеням на террасу, прошел мимо Геллерта, не поднимая глаз, положил перед ним на стол два апельсина и так же поспешно удалился прочь, скрывшись в арке, ведущей во внутренний двор монастыря. Апельсины были так нагреты солнцем, что казалось, с тугой лоснящейся шкурки вот-вот брызнет сок. Геллерт улыбнулся и взял со стола блокнот в кожаном переплете— подарок Аля. Первые страницы были уже исписаны: легкомысленные любезности и обсуждение времени и места встреч, растянувшаяся на несколько страниц дискуссия о том, что произошло с экспериментом Геллерта, за которой последовала написанная им формула заклинания трансмутации, безжалостно раскритикованная Алем, и его же приписка «но это самая интересная идея из всех, что я встречал за последние пару лет», двусмысленная цитата из модного романа, которую Аль пытался перевести на немецкий... Геллерт листал блокнот, лениво размышляя, что ему следовало бы вернуться к рукописи, но вместо этого взял перо и написал в блокноте: «Я хочу целовать твою шею». Аль ответил почти мгновенно: «Я на редколлегии». «И живот», — написал Геллерт. «Остановись!» «И твои длинные-длинные ноги». Ожидая ответа, Геллерт взял со стола апельсин и подбросил его на ладони. Молчание. «Пальцы, косточку на щиколотке, колени, — написал Геллерт. – И бедра». «Какая удивительная способность превращать все, к чему прикасаешься, в орудие соблазна и порока». «Я полон грехов, разве ты не заметил?» «Нет». «Нет?!» «Прости, я должен объяснить мистеру Флетчеру, что воодушевление на моем лице вызвано вовсе не его бестолковой идеей. Напишу позже». Все еще улыбаясь, Геллерт отложил блокнот и снова взялся за манускрипт. Если Аль занят своими бестолковыми коллегами, у Геллерта найдутся дела поинтереснее. С побережья вдруг налетел порыв ветра, влажного и по-зимнему пронизывающего, хоть и лишенного ледяного полярного дыхания. Хрупкие листы рукописи разлетелись бы, если бы не были скреплены магией. Геллерт усилил ослабевшие заклинания, которые наложил на них давно умерший автор — если местные магглы и заметят, что истлевшие нити переплета стали крепче, а буквы четче, наверняка припишут это святости чудотворца. Впрочем, толку от четкости букв магглам никакой не было: на рукопись было наложено заклятие Косноязычия, так что Геллерту и самому пришлось повозиться, прежде чем он смог ее прочесть. Тщательность заклятия вселяла надежду, что старому отшельнику было что прятать, кроме давно протухших политических шалостей с маггловскими правителями, которым автор уделял не меньше времени и сил, чем поиску Даров Смерти. В старости, когда принятие Статута о секретности положило конец политическим играм, а Поиск окончательно разочаровал, автор рукописи осел в маленьком монастыре, спрятавшемся в прибрежных скалах, на самом каблучке итальянского сапога. Старый волшебник творил для монастыря мелкие чары и вскоре прослыл чудотворцем, которого почитали и по сей день. Его мощи хранились в главном соборе. Геллерт немало повеселился, обнаружив, что в благодарность и во имя процветания приютившей его обители старик зачаровал свою левую руку, защитив ее от тления. Мощи пользовались у магглов небывалой популярностью. Геллерт очистил апельсин и, отправляя в рот одну за другой сочные дольки, вернулся к чтению. К счастью, автор стал менее сентиментален, в описаниях политических интриг зазвучали острый ум и язвительность, и когда наконец дошло до рассуждений касающихся Даров Смерти, Геллерт уже читал с живым интересом. Так же, как и сам Геллерт, автор без особого труда отыскал владельца Старшей палочки, но первая попытка завладеть ей оказалась неудачной. Сказать точнее, автор рукописи едва унес ноги и нажил себе довольно влиятельного врага. Тогда он решил стать тише и обратил внимание на остальные Дары. «…Мы не встречаем упоминаний "Легенды о трех братьях" ранее XIII века от РХ, и то, каким туманом окутаны эти события, от которых нас отделяет не так уж много времени, указывают на то, что факты скрывались продуманно. Что не удивительно. Создатели артефактов настолько редкостных не могли не подумать, как много найдется охотников ими завладеть, так что позаботились о том, чтобы защитить себя и своих наследников. Здесь я должен обратиться к главной гипотезе, которой руководствовался в поисках — как вы знаете, бесплодных, но вовсе не потому, что ориентиры мои были неверны. Оставим пока в стороне мою охоту за владельцем Старшей палочки, которую я решил оставить напоследок, уж слишком хлопотным мне с самого начала показалось владение ею, и обратимся к двум другим Дарам. Итак, я считаю, что ни Мантия-невидимка, ни Воскрешающий камень не покидали семей своих создателей и переходили от родителей к детям вместе с назиданием молчать и скрывать». Мысль эта Геллерта поразила. Ему с трудом представлялось, что могущественные предметы веками лежали без дела. Пылились в сундуках с семейными реликвиями: вот первый отцовский котел, вот бабушкин флердоранж, а это прадедушкина мантия-невидимка? Немыслимо! Но что, если старый отшельник прав? Геллерт продолжил чтение. «…Руководствуясь этой мыслью, я решил отыскать для начала свидетельства не существования Даров, а их создания. Чем является и как действует Камень, нам до конца не известно, но, несомненно, он связан с Темными искусствами, а изысканиями в этой области волшебники хвастаются куда сдержанней, чем прочими, так что начал я с Мантии. Для меня не составило труда обнаружить, что в середине XIII века всего три серьезных исследователя занимались дезилюминационными чарами. Самым интересным из них мне показался некий выходец с Британских островов Игнотус Певерелл. Совсем молодым он выпустил трактат «Семь начал невидимости: четыре с давних времен известных и три прежде не названных», произвел этим трудом необычайную шумиху на большом симпозиуме заклинателей в Болонье в 1236 году, а потом, да простится мне каламбур, исчез. Не опубликовал больше ни одной работы, не вступал в переписку с коллегами, не присутствовал на ученых собраниях. Почти уверившись, что нахожусь на верном пути, я отправился в Лондон. Так сложилось, что тогдашний профессор истории магии в британской школе Хогвартс, некий Пэдрэйг Треверс, ныне покойный, приходился мне кузеном со стороны матери и по-родственному позволил мне просмотреть хранящиеся в школе записи. Там я обнаружил, что Игнотус был младшим из трех братьев Певереллов — красноречивое совпадение. Но дальше мои поиски замедлились. К моему несчастью, эти Певереллы оказались вовсе не так одержимы чистотой собственной крови, как многие британские и французские волшебные семейства, и родословную Певереллов мне отыскать не удалось. К тому же меня, как иностранца, далеко не во всех архивах встречало гостеприимство. Треверс обещал оказать содействие, но срочное дело, связанное с болезнью Герцога, вынудило меня прервать исследования и покинуть Альбион. Однако я клятвенно обещал себе вернуться». Геллерт стиснул в пальцах старую бумагу. Певерелл… Игнотус Певерелл. Что-то мелькнуло в глубине памяти, что-то, подернутое молочной дымкой, словно из далекого-далекого прошлого. Трактата Певерелла о невидимости Геллерт не читал и даже не слышал о нем — возможно книга была утрачена или осела в чьих-то ленивых и жадных руках и много веков пылится в закрытой библиотеке, всеми забытая. Но имя было знакомо. Где же Геллерт мог встречать его? Услышать… Или прочесть? Воспоминание оставалось слишком туманным, чтобы можно было извлечь его с помощью магии — все равно что пытаться рукой вычерпать растворившееся в воде молоко. Геллерт нетерпеливо перевернул страницу рукописи и вернулся к тексту, теперь уже не просто с интересом, а с лихорадочным волнением. Монахи, считавшие Геллерта чудаковатым молодым историком, изучающим жизнь монастырей в позднем средневековье, не беспокоили его, да и сам он был так погружен в чтение, что едва замечал происходящее вокруг. Неожиданно обнаружив на столе тарелку с хлебом, сыром и оливками и кружку с вином, Геллерт рассеянно утолил голод, едва различая вкус пищи. Он проработал до самого вечера, но больше не нашел ничего существенного. Точнее, автор рукописи не отыскал больше следов ни старших братьев Игнотуса Певерелла, ни потомков его самого, если не считать некоего Джеремайи Певерелла, оказавшегося сквибом во втором поколении. Автор рукописи с немалым трудом отыскал его в Новом Свете — тот вел жизнь обычного маггла и о магическом прошлом своей семьи предпочел позабыть. Геллерт читал многословную исповедь старого отшельника, рассказ о том как поиск Даров все больше поглощал его, пожирал его жизнь и стал единственным, что заставляло его сердце гореть и биться. Даже любовь венецианской куртизанки, магглы, которую он называл своим меднокудрым божеством, потускнела и угасла. Для этого человека больше не существовало ничего, кроме Даров, но они не давались ему. Старшая палочка на его глазах сменила нескольких владельцев, и наконец он завладел ей, но вскоре снова утратил. Остальные же Дары оставались сокрытыми. Разочарованный, подавленный, лишившийся друзей, любви, политического влияния, он обратился к христианской вере и отказался от своего поиска. Назидательные ноты в мемуарах звучали все громче, полезной информации было все меньше, и, хотя Геллерт заставил себя прочесть все до конца, больше ничего, кроме глухого раздражения и усталости, он не получил. Он сердито отпихнул от себя тяжелый том и потянулся, разминая затекшие мышцы. В небе догорал закат, кровавый и огненный. Зачарованная Косноязычием рукопись наградила Геллерта головокружением, но, если отодвинуть в сторону раздражение и нетерпение, улов был не так уж скуден и стоил трудов. Имя Игнотуса Певерелла, создателя Мантии Невидимки — а доказательства того, что это именно он, выглядели здравыми — большой шаг в поисках. Хоть автор мемуаров не преуспел, но Геллерту имя оказалось знакомо, и находка была хороша. Геллерт допил остававшееся в кружке вино, вскочил на ноги и почувствовал, что определенно заслужил приятный вечер. Он вдруг решил отправиться к Алю, прямо сейчас. Они не договаривались о встрече, но это был один из тех провидческих порывов, подсказывающих Геллерту, где и когда ему следует быть, подталкивающих его к спонтанным поступкам, которые порой даже ему самому казались нелепыми и нелогичными. Но сейчас озарение совершенно совпадало с его собственными желаниями и, особенно не задумываясь, он расценил свое предчувствие, как указание на то, что Аль дома и будет ему рад. Геллерт заклинанием вернул рукопись в хранилище, сунул в карман листы с собственными заметками и последний оставшийся апельсин и аппарировал.