Ибо крепка, как смерть

Геллерта держали под стражей в Мюнхене. Комитету закона и порядка магической Баварии принадлежали несколько скрытых этажей в недавно отстроенной Новой Ратуше. На верхних этажах располагались залы, в которых проходили судебные слушания, и еще несколько организаций, в том числе Комиссия по правонарушениям несовершеннолетних волшебников, в которой Геллерту довелось побывать перед своим исключением из школы. Камеры в полуподвальном помещении предназначались для преступников, ожидающих суда или пересылки, но сейчас все они, кроме камеры Геллерта, были пусты. В первую же неделю Геллерт тщательно исследовал все защитные заклинания и магические затворы и убедился, что без помощи извне освободиться будет трудно. Условия, в которых его держали, казалось, специально были продуманы так, чтобы быть не невыносимыми, но унизительными и выматывающими. К счастью, способностей Геллерта колдовать без палочки хватало на то, чтобы держать одежду и тело в чистоте, потому что походами в душевую его не баловали. Поначалу его выводили во внутренний дворик на прогулки, и Геллерт возлагал на них большие надежды, но стоило ему начать внимательнее присматриваться к защитному куполу, который накрывал дворик, как каменные грифоны на высоких колоннах по углам дворика вскинулись, забили крыльями и оглушительно заревели. На этом прогулки прекратились, и теперь Геллерт мог только догадываться о том, что за крошечным круглым окошком под самым потолком его камеры весну уже сменило засушливое и жаркое лето. Допрашивали Геллерта всего два раза, в самом начале заключения, и скучающий вид авроров подсказал ему, что на самом деле никакой информации от него получить не хотят. На первом допросе Геллерт на все отвечал молчанием, и по прошествии получаса аврор, который задавал вопросы, едва не зевая, кивнул своему напарнику, белобрысому парню, сидевшему с протоколом: — Так и запиши: «Отказался от добровольной дачи показаний». Такое равнодушие Геллерта задело, и на следующем допросе он начал пламенно рассказывать о лучшем мире и свободе, которые он хотел дать волшебникам. Старший из авроров хлестнул его магической плетью и заткнул кляпом рот. — Запиши, Миллер, — лениво велел аврор напарнику, — что при допросе с пристрастием мы из него тоже ничего не вытянули. Ну, ты знаешь, как там по форме положено. Белобрысый аврор кивнул и занялся бумагами, но Геллерт успел поймать его пристальный, задумчивый взгляд. Слова попали в цель, но развить успех Геллерту не удалось — больше его на допросы не водили. Догадаться о причинах было не трудно: заинтересованных в том, чтобы имена участников Нового Авалона и сочувствующих им нигде не прозвучали, в Верховном магистрате Баварии хватало. После этого о Геллерте надолго забыли. Его не пытали, не морили голодом, просто вынуждали ждать, и ждать, и ждать неизвестно чего. С судебным разбирательством не торопились, словно демонстрируя, что он не такая уж важная персона. А может быть надеялись, — как Геллерт узнал позднее, безуспешно, — что публика подзабудет его имя. Поначалу Геллерт был уверен, что среди охранников найдется кто-то, сочувствующий Новому Авалону, или просто тот, кого нетрудно будет убедить помочь. Геллерту всегда легко удавалось очаровывать людей и заставлять их делать то, что ему нужно. Но и здесь удача от него отвернулась. После того как прекратились прогулки и допросы, охранников он почти не видел. Тянулись дни сводящего с ума одиночества. Геллерт с ранних лет привык к свободе и легко получал, что только пожелает, а теперь изнывал, лишенный всего, что радует душу и тело: от движения, вкусной еды и любовных утех до книг, новостей и чувства причастности к бурлящей жизни магического мира. Даже пророческий дар, не подхлестываемый больше дымом Dutura Rubra, замолк, и Геллерт не слышал его привычного шепотка. Мучила его и тоска по настоящей магии, по тяжести Старшей палочки в руках. Но хуже всего оказалась боль, которую Геллерт до этого так старательно заглушал — дымом провидческих зелий, чужими поцелуями, жестокими выходками и политической игрой, — боль от разлуки с Альбусом. Геллерт уже познакомился с ее горечью после того, как они расстались в Нью-Йорке, но сейчас теснота тюремной камеры, бедственность собственного положения и обида делали ее невыносимой. Он отчаянно лгал сам себе, что ненавидит Альбуса, что тот отвернулся от него, что их встреча была ошибкой, от которой предостерегал Геллерта пророческий дар, что Альбус теперь лишь опасный соперник, но в самые темные минуты ощущал со всей остротой, как ему не хватает Альбуса. Его смеха, его жарких объятий, его магии. Альбуса, который говорил: «Я люблю тебя» с такой легкостью, словно не было для него ничего более естественного, чем любить Геллерта. Альбус наполнял и его сны, и в снах между ними не было ни сомнений, ни размолвок. Другие ему не снились. Ни Вивиан, ни Эмрих, только Альбус, его Аль. Тьма за крошечным окошечком сменялась ярким солнечным светом. Геллерт то лежал в апатии, отвернувшись к стене, на которой один из прежних узников оставил вплавленную в камень надпись «Я убил тебя, Лорена», то из тяжелого отупения впадал в лихорадочное возбуждение и вел воображаемые споры с Альбусом, уверяя его в собственной правоте. Или выискивал способы бежать. Или пытался выстроить картину того, что происходит в мире. Действительно ли, как желают власти, и Геллерт, и Новый Авалон постепенно уходят в прошлое? Придется ли Геллерту начинать все сначала, когда он выберется на свободу? В том, что он рано или поздно бежит, Геллерт не позволял себе усомниться ни на минуту, и все же порой отчаяние заставляло его метаться по камере, как дикий зверь, обрушивая на ее стены всю магию, на которую он был способен без палочки. Во время одного из таких приступов ярости он спалил свой матрас, приведя его в практически полную негодность. Нового ему не принесли. Дни становились все длиннее и длиннее, миновало летнее солнцестояние. Семнадцатого июля — Геллерт был почти уверен, что верно считает даты, — дверь камеры открылась. Серебристые путы тут же связали его по рукам и ногам, на пороге появился аврор, направил на Геллерта палочку и вытащил его в коридор, где еще двое поджидали тоже с палочками наготове. В одном из них Геллерт узнал того белобрысого парня, который вел протокол на допросе. — Пошли, — сказал первый аврор, скорее своим товарищам, чем Геллерту. — Куда? — спросил Геллерт. Аврор держал его магией за шиворот, как кота, ноги едва касались мысками пола. — К тебе посетитель, — равнодушно ответил аврор. — Кто? — спросил Геллерт, осторожно дергая путы. — Заткни ему рот, Миллер. Геллерт увидел, что белобрысый смотрит прямо на него. — Да стрыга его раздери, он и так уже молчит, — сердито буркнул белобрысый. Геллерт едва заметно улыбнулся и опустил голову. — Иди, — сказал главный аврор, позволил Геллерту поставить ноги на пол и немного ослабил путы. Его провели по длинному коридору и втолкнули в большую комнату с высоким потолком, очень похожую на ту, в которой Геллерта допрашивали. Посредине комнаты стоял простой деревянный стол с двумя табуретами, возле которого нетерпеливо прохаживалась невысокая стройная женщина в голубом платье. На ней была украшенная цветами и перьями остроконечная шляпка с вуалью, из-под которой выбивались небрежно уложенные светлые кудри. И еще прежде, чем она повернула к Геллерту укрытое полупрозрачной вуалью лицо, он узнал ее. — Мама! — удивленно воскликнул Геллерт. — Дайте мне поговорить с сыном наедине, — не попросила, а скорее потребовала женщина у авроров. — Ну, что же вы стоите?! Вы же не думаете, что он причинит вред собственной матери? А после всех ваших унизительных досмотров вы точно знаете, что я не пронесла с собой ничего опасного. Авроры переглянулись и вышли. Путы на ногах и руках Геллерта ослабли достаточно, чтобы он мог сесть на жесткий табурет и положить руки перед собой. Он успел только подумать, что такая решительная властность не слишком похожа на его мать, как женщина села напротив, подняла вуаль, и прозрачные серые глаза матери сменились ярко-зелеными кошачьими глазами мадам Розье. — Можете говорить не таясь, — сказала она. — У меня есть одна безделушка. Очень деликатно наведет морок на тех, кто нас подслушивает. Совершенно бесценная вещица. Пара полезных безделушек Геллерту бы тоже очень не помешала, но мадам Розье не могла ему ничего передать. Через комнату проходила почти невидимая завеса, которая начинала мерцать и испускать жар, стоило Геллерту лишь чуть податься ближе. Он не смог бы ни приблизиться к мадам Розье, ни забрать у нее что-нибудь. Ни взять ее заложники — Геллерт прокрутил в голове даже такой вариант. Впрочем, вероятно, мадам Розье все же явилась сюда не из сентиментальных чувств, и если не в прямом, то в переносном смысле не с пустыми руками. — Итак, матушка? — насмешливо произнес Геллерт; голос с непривычки звучал хрипло. — Мне не хотелось афишировать свой визит, а свидание матери с сыном выглядело вполне естественным, — заметила мадам Розье. — Мне недавно попалась в руки статья одного очень талантливого британца о полной самотрансфигурации… Возможность поговорить с кем-то, сами звуки человеческого голоса, подействовали на Геллерта, как крепкое вино, и он, не сдержавшись, произнес. — Альбус Дамблдор. Мадам Розье удивленно приподняла брови. — Вы его знаете? — Она махнула рукой. — Впрочем, это сейчас не важно. Но прежде, чем перейдем к делам, ответьте на один вопрос. Меня терзает любопытство, Геллерт. Почему вы позволили уйти Винде и Эмриху, а не ушли сами? Я от вас ожидала именно этого. — Считали меня подлецом? — Скажем так, — мадам Розье приподняла чужие аккуратно подведенные брови, — я считала вас человеком, для которого собственные цели и амбиции стоят гораздо выше чужих интересов. — Вы разочарованы? — спросил Геллерт. Его радость от возможности поговорить хоть с кем-нибудь неожиданно сменилась раздражением. Мадам Розье прищурилась: — Что сделано, то сделано. Так вы ответите на мой вопрос? — Нет, пожалуй, — ответил Геллерт и, спокойно встретив несколько удивленный взгляд мадам Розье, спросил сам: — А вы знаете, кто нас предал? — Знаю, — ответила она. — Гербигер. — Гербигер! — Геллерт не смог сдержать удивления. Гербигер всегда казался ему таким последовательным и предсказуемым. — Удивлены? Я тоже не ожидала. Он недавно пришел ко мне и спросил, готовы ли старинные семейства, из тех, что желают перемен, поддержать его. Он считает, что вы своими экстремистскими акциями неплохо подготовили власти Европы к тому, чтобы принять более мягкие реформы. Геллерт не сдержал досады: — Вот ведь идиот! — Возможно, что и нет — его идеи не лишены смысла. Но я ему отказала. — Почему же? — насмешливо спросил Геллерт. — Во-первых, я не верю в умеренные методы. Во-вторых, я по-прежнему верю в вас, Геллерт. К тому же Гербигер не рассчитывал того, как отзовется в обществе история о вашей битве под Баден-Баденом. — Расскажите же, что происходит, — сказал Геллерт, сам изумившись, как умоляюще звучит его голос. — О! — мадам Розье улыбнулась. — Много всего. После вашего поражения Винда и Эмрих с телом нашей бедной Вивиан благополучно аппарировали к воротам моего замка; от них я в первых подробностях и узнала о том, что произошло. — А что стало с остальными? — Близнецы Лаваль тоже успешно добрались домой. Они теперь под домашним арестом, им даже в школу не позволили вернуться. Раны Анкасты Клудде оказались довольно тяжелыми, но, едва встав на ноги, она направила все силы на поиски предателя. Я не выдала Гербигера, но, кажется, рано или поздно месть его настигнет: госпожа Клудде весьма упорна. Арадия Нери присоединился к Гербигеру, но я уверена, что ему неизвестно, кто выдал вас аврорам, — возможно он об этом и не задумывался. Во Франции случился небольшой скандал из-за участия в акции Розы Хасан, дочери замминистра Франции. Сейчас идут разговоры о его отставке, а Роза окончательно порвала с семьей. Мистер Блэк тоже был ранен, точнее, оглушен взрывом. Ингрид, которая сражалась рядом с ним, не смогла отыскать его в дыму, его нашли авроры и, само собой, арестовали. Но, как вы знаете, семья Блэков очень влиятельна, они связаны родственными и деловыми связями с множеством европейских семейств, так что не прошло и суток, как Блэка экстрадировали в Англию, и, кажется, Британское министерство не придало особого значения его шалостям в Европе. Хотя, возможно, теперь уже пожалело об этом. — Я подозревал, что это Блэк нас предал. — Ну что вы! Он один из самых верных ваших сторонников, и в Британии теперь ваши идеи и ваша история широко обсуждаются именно благодаря ему. — И что же он обо мне рассказывает? — мрачно усмехнулся Геллерт. — Как я сдался аврорам? Мадам Розье покачала головой: — Как вы героически пожертвовали собой, спасая своих соратников. — Блэк этого не видел. — Верно. Зато видела Винда. У этой девочки прирожденное политическое чутье. — В голосе мадам Розье зазвучала гордость. — Она поняла потенциал того, что произошло во время битвы в Баден-Бадене. Впрочем, в силу своей юности она и сама впечатлена вполне искренне. Но история идеальна. В ней есть все: любовь, смерть, жертва, героизм. Если раньше нужны были талантливые статьи Гербигера, чтобы объяснять публике, чем хорош Новый Авалон и его идеи, то теперь ваша история передается из уст в уста, а вместе с ней и ваши идеи. Ваше заключение стало символом несвободы всех волшебников, а жертва Вивиан — символом жертвы, которую мы готовы заплатить за то, чтобы свободу обрести. Все эти недели тюремное начальство отбивается от журналистов, жаждущих встречи с вами. Но они никого к вам не пустят, Рейхсмагистр дал строжайшее распоряжение. Однако магическая молодежь буквально осаждает тюрьму. Приехавшие на каникулы дурмстрангские старшеклассники даже предприняли попытку освободить вас — исключительно неумелую, правда. Винда тоже намеревается организовать ваше освобождение, несколько более продуманно, но я не позволю ей так рисковать собой, она еще не готова. Связанные руки помешали Геллерту сокрушенно прижать ладонь к лицу. — Может, мне стоило искать сторонников среди воров и взломщиков, а не среди аристократов и школьников? Мадам Розье сдержанно улыбнулась: — Одно другому не мешает. Ладно. Давайте перейдем к главному. Завтра состоится суд. — Наконец-то! — вырвалось у Геллерта. Мадам Розье понимающе кивнула и продолжила: — Заседание, конечно, будет закрытым: ни прессу, ни зрителей туда не допустят. Решение суда уже известно. Они отправят вас в Крукенстров. Она на мгновение замолкла, внимательно наблюдая за выражением лица Геллерта, но тот уже успел взять себя в руки, и вспомнить, как следует общаться с умелыми интриганами. Мадам Розье, кажется, это оценила. — У этой ситуации есть и несколько положительных сторон, — продолжила она. — Мне вернут мою палочку. — Вернут, перед самым входом в замок. Однако я советую вам бежать по дороге. Как известно, последние четверть века узников в Крукенстров везут в специальном вагоне Восточного экспресса. Защита там не так сильна, как здесь в Ратуше. А стоит вам выбраться из вагона, вы сможете аппарировать. Так бежал Бартос Ловкие Руки в 1900 году. — Я знаю эту историю. — Геллерт нахмурился. — После нее охрану усилили. — И все же это ваш шанс. Постарайтесь расположить к себе кого-нибудь из охраны, если еще не смогли. Вы проведете с ними в поезде много часов. — Можете сделать так, чтобы в охрану поезда попал один из авроров местной охраны? Миллер, такой круглолицый со светлыми бровями и русыми волосами, примерно моих лет. Один из тех, что привели меня сюда. Мадам Розье задумчиво кивнула. — Это можно устроить. Она пристально посмотрела на Геллерта, и видеть такое пытливое и сосредоточенное выражение на обычно рассеянном лице матери было странно. — Вы ведь знаете, что выберетесь, Геллерт, иначе вы бы сюда не попали, верно? — спросила она. Забавно. Кажется, в данный момент вера мадам Розье в пророческий дар Геллерта была сильнее, чем у него самого. Или она поставила на него больше, чем ему казалось. — Выберусь. — Геллерт усмехнулся. — Хотя от небольшой помощи не отказался бы. — Я бы не хотела вас терять. И не хотела бы, чтобы смерть Вивиан оказалась напрасной. Возможно, с собственным лицом мадам Розье справилась бы, но чужая мимика выдала ее чувства. И Геллерт на миг увидел на лице матери выражение, которое нередко видел в детстве, — глубокой печали. Он с самого начала был уверен, что Розье подсунула ему Вивиан, словно блестящую, но не слишком ценную безделушку, но, похоже, девушка была ей по-настоящему дорога. У него самого смерть Вивиан своей бессмысленностью и необратимостью не вызывала ни печали и ни чувства вины, а только бессильную ярость. — Мне жаль, — сказал он. Мадам Розье сузила глаза: — Не слишком-то. Но вы и не должны быть влюблены в женщину или мужчину. Надеюсь, вы влюблены в ваше дело и в ваше будущее. Любовь — великая сила. Любите ли вы достаточно, чтобы совершить невозможное. А, Геллерт Гриндевальд? Не дожидаясь ответа, она опустила вуаль и поднялась. Авроры вывели Геллерта из комнаты, снова протащили по коридору и бесцеремонно швырнули в камеру. Белобрысый Миллер, задержавшись на пороге, пристально посмотрел на Геллерта, потом сердито тряхнул головой, захлопнул дверь, и Геллерт услышал, как с шипением задвигаются замки. Путы исчезли, и Геллерт сел на обгорелый матрас и обхватил руками колени. После стольких дней одиночества и полного отсутствия новостей визит мадам Розье взволновал его безмерно. Сердце колотилось от волнения, даже руки дрожали, а ему требовался холодный ум и вся собранность, на какую он был способен. Его намеревались отправить в Крукенстров, самую жуткую тюрьму Европы. Этот замок выстроил румынский волшебник Блага Безумный, один из самых знаменитых архитекторов магического мира. Геллерт еще подростком видел его Стеклянную башню в Исландии, куда первокурсников Дурмстранга возили на экскурсию. Прозрачное сооружение казалось сотканным из чистой магии. Бывал он, при несколько менее невинных обстоятельствах, и в Птичьем замке. Из-под палочки Благи вышли красивейшие волшебные замки Европы, но он был одержим идеей создать шедевр — идеальный замок, прекрасный и живой. Этот замысел поглощал его все больше. Он начинал и бросал проекты, находя их никуда не годными. Призывал на помощь демонов и духов, изыскивал редчайшие заклинания и артефакты. Наконец, почти отчаявшись, бросив незаконченным очередной заказ, Блага вернулся на родину, в Румынию, начал свой последний проект и последние тридцать лет жизни провел, создавая и совершенствуя замок, который он назвал Крукенстров, и все больше и больше сходя с ума. Замок рос, впитывал магию и жизнь своего создателя. И его безумие. Крукенстров был идеально прекрасен, полон магии, обладал собственной душой и был абсолютно безумен. Эта тюрьма не нуждалась в охранниках. Замок был сам лучшим охранником, никого не выпуская за пределы своих стен. Каждому узнику у входа в замок возвращали волшебную палочку, и каждому обещали, что, если он выберется из замка живым, то станет свободным. Но не возвращался почти никто. А те немногие, кто возвращался... Они не были истощенными или грязными — замок хорошо заботился о своих обитателях — но безвольными, безучастными ко всему. Они будто до конца своих дней продолжали бродить по залам и галереям безумного замка, среди химер и фантазий. Блаженные безумцы, которые доживали в домах призрения или на попечении родственников. Что именно происходило в замке, никто точно не знал — это неведение рождало ужас, и большинство приговоренных предпочли бы Крукенстрову даже печально известный британский Азкабан. Геллерт, пожалуй, тоже. Мадам Розье права, он должен бежать по дороге. Если это удалось Бартосу, то удастся и ему. Геллерт знал Бартоса Ловкие Руки и подозревал, что тот, хоть и был хорош и изобретателен в своем деле, но в боевой магии и силе Геллерту и в подметки не годился. Геллерт вдруг подумал, что и в самом деле было большим упущением не привлекать на свою сторону таких как Бартос. Идеи Нового Авалона им наверняка пришлись бы по вкусу, так же как мятеж и смута сами по себе. Кто-то из деток-аристократов, конечно, покривил бы носы, но, будь на стороне Геллерта хотя бы пара-тройка таких, как Бартос, он уже разгуливал бы на свободе. Геллерт вдруг услышал шаги в коридоре, и в узком, забранном частой решеткой окне появились бледно-серые глаза под рыжеватыми ресницами. Тот молодой аврор. Миллер. — Эй, — тихо окликнул Геллерт. Но Миллер, быстро моргнув, отошел от двери, и по коридору раздались удаляющиеся шаги.