Конфеты раздора

Баки-ебаный-Барнс улыбался на серых кадрах хроники, будто его пнули в живот — вымученно. Будто его наказали, ободрав едва не до костей, а потом упаковали в чертову куртку и выперли изображать довольного жизнью. Капитан ничего не замечал. Это было странно, ведь у того была эйдетическая память и способность анализировать. Которая отчего-то дала сбой на этом самом Баки Барнсе. Солдат тоже хорош — принять капитана за послушное оружие ГИДРы? Да там его пристрелили бы при первой возможности. За все эти эмоции, излишнюю мягкость и какую-то странную доверчивость. Наивность даже. Теперь Солдат был уверен: если бы командир приказал, убедить капитана, что перед ним тот самый Баки, не составило бы труда. Да, пришлось бы научиться улыбаться трагически и заламывать брови, но он бы потренировался. Но командир хотел от него другого. Чего — он, откровенно говоря, так и не понял. Если бы тот, седой, которого Солдат отлично знал в лицо (и удар помнил — в челюсть, не по-стариковски хорошо поставленный), вот так обнаружил, что командир был неверен идеям ГИДРы, оказался предателем и скрыл от него секретный проект… Командир бы не выжил после внушения. А сам проект бы уже разобрали в лаборатории. Хорошо, если не на молекулы. А так командир отделался синяком на скуле, а самого Солдата не тронули вообще. Что это, если не наивность? Солдат решил вести себя как обычно, демонстрируя хорошую выучку и сверхподготовку. Если перевербовка капитана в ГИДРу была невозможна, то сам Солдат не гордый. Если ему сохранят командира, он будет исправно служить… кому бы там ни служил капитан. Он — имущество. У имущества нет убеждений. Ему как пулемету — все равно, в кого стрелять. Захватил гнездо, развернул станину — и вперед. По бывшим своим. — Баки, — капитан повернулся от большого стола с картой, стоило им с командиром войти в палатку. — Я ничего не помню, — тут же решил расставить точки над всеми известными буквами Солдат. — Командир ввел меня в курс, но я — имущество ГИДРы. Если меня и создали… — он бы продолжил, конечно, но по лицу капитана вдруг прокатилась короткая судорога. Пришлось замолчать. Вряд ли командир хотел, чтобы они злили новое начальство. — Я понимаю, — сдержанно заметил капитан, но Солдат много раз отбитым нутром чуял: не понимает. И понимать не собирается. «Он упрямый, — всплыло вдруг не осознание даже, а железобетонная уверенность. — Если Баки внутри остался, он его выскребет». Солдат совсем не хотел, чтобы из него что-то выскребали. Ему было хорошо и так. — Вот карта, — вернул всех к теме встречи командир. — Покажи, как выбрался. И вообще, все, что видел-слышал, тоже давай. И Солдат дал. Рассказал и про саморазморозку, и про покинутый бункер, и про пустые дома, и про их жителей, тоже, похоже, бывших. И про тоннель пришлось выложить, и про тайник с огнеметом. Когда он рассказал, как спрыгнул с той скалы прямо в мертвую зону, капитан чуть изменился в лице, будто только теперь подумал, что часовые могли пристрелить его «Баки» (черта с два). — Мы пойдем туда завтра, — решил капитан. — Нужно осмотреть бункер, взять пробы и наконец выяснить, насколько все серьезно. — А ты еще не понял, насколько? — спросил командир. — Выжечь там все к херам и дело с концом. Капитан поджал губы, взглянул на него исподлобья и ответил: — Если бы мы сделали это сразу, Рамлоу, то Баки бы не выбрался. Вам не приходило в голову, что там могут быть другие выжившие? — У которых может быть неопределяемая латентная форма этой зомби-хрени, и они потащат ее в чистые районы? Мы и так тут застряли на карантинные сорок дней, пока не будет точно установлено, что Солдат не принес нам подарочек. — Так давайте использовать это время с пользой, — отрезал капитан и обратился непосредственно к Солдату: — Ты сможешь найти тот тоннель? Солдат не стал ставить его в известность о том, что топографическим кретинизмом не страдает, и просто кивнул. — Хорошо. Выдвигаемся завтра на рассвете. Рамлоу, отберите пять человек и лично проверьте их экипировку. Мне больше не нужны сюрпризы. — Есть, сэр. Разрешите идти? — Идите. Баки… Когда Солдат привычно потянулся к выходу, отставая на протокольные два шага от своего ведущего, капитана аж перекосило. — Баки, я бы хотел… поужинаешь со мной? — Это приказ? — спросил Солдат, и лицо капитана приобрело уж совсем неприятное выражение, цеплявшее что-то внутри, как багром. — Нет, — ровно ответил он. — Конечно, нет. — Останься, — приказал командир, и Солдату будто пощечину влепили. — Поужинаешь — придешь, — мягче добавил он. — Не кисни. Роджерс, если что — зови. И Солдат остался. Замер у выхода в позе «вольно» — помогать этому самому «Роджерсу» он не собирался — теперь придется ждать лишние несколько часов, прежде чем он сможет вернуться к командиру, при котором никогда не боялся сказать что-то не то. Поглаживания и конфеты тоже откладывались на неопределенный срок. Что ж, ждать он умел. Капитан был настолько не в своей тарелке, что Солдату на мгновение стало за него неловко — как он живет-то такой? И как командует такими, как командир. Тот, седой, никогда не колебался, ни секунды. Мог и убить собственноручно, если обстоятельства требовали, а этот? Потоптавшись, второй свернул обычную бумажную карту, побарабанил пальцами по столу, так явно не зная, что сделать или сказать, что Солдату захотелось оставить его одного, лишь бы не любоваться этими мучениями. — Присядь? — наконец со странной вопросительной интонацией произнес этот «Роджерс» и указал на койку. Переспрашивать Солдат не стал. Хватит с них дурацкой неловкости. — Я за ужином схожу. Сегодня обещали спагетти с соусом и фрукты на десерт. Тебе взять кофе? Солдат не стал упускать возможность приложиться к запрещенному, да еще и с полного одобрения начальства (пусть и не прямого — командир бы точно не дал ему кофе, от него Солдат становился агрессивным, а наказания не нравились ни одной из сторон), и кивнул, добавив: — И хлеба. Побольше. У капитана заломились брови, он кивнул и вышел, а Солдат, не зная, чем себя занять, прилег на койку и моментально вырубился, зная, что проснется от малейшего шороха. Что ж, он себе льстил. Когда он вскинулся, в палатке уже вовсю пахло соусом и кофе. Капитан сидел за столом и просматривал что-то на планшете, быстро перелистывая электронные страницы. Наверное, Солдат слишком расслабился, почуяв его слабину и услышав от командира «ГИДРе пиздец». Кто и когда сказал Солдату, что в той организации, которой принадлежит капитан, все будет лучше и проще? Настолько, что можно заснуть на территории предполагаемого конкурента? — Проснулся? — лицо у капитана было расслабленным. Он чуть улыбался даже, но как-то грустно, будто знал свою роль, но мастерства воплотить ее как следует у него не хватало. Солдат плавно поднялся и сел на койке, рассматривая его. Есть хотелось. Очень. Но без разрешения было нельзя. — Садись, — позвал капитан. — Поедим. Похоже, он не ел, дожидаясь, пока Солдат проснется. Странный, но Солдат каких только странностей не насмотрелся в жизни, а потому просто устроился за столом. Ели в молчании, Солдата это никак не напрягало, но капитан так жадно смотрел на него, все порывался заговорить, но до кофе не решился. — Я знаю, что ты не помнишь, — тихо, но твердо начал он, и Солдат подобрался — наконец-то начиналось самое интересное, — но мы были друзьями. Тогда, до войны. Он замолчал, и Солдат как мог вежливо заверил его: — Я видел хронику. У капитана дернулись одновременно брови и рот, будто он хотел сказать что-то резкое, но передумал. — Да. Хроника. Но мы дружили с детства. Еще до школы. До войны, до сыворотки. Всегда, понимаешь? Всегда — это очень долго. Всегда он был только в ГИДРе, странно было даже попытаться предположить, что Баки Барнс, на основе которого создали Солдата, был когда-то глупым ребенком, знающим, что такое дружба. Не просто понимающим минимальный набор действий, которые нужно совершить, чтобы тебя считали другом, а обладающий достаточной эмоциональностью, чтобы совершать их искренне. — Понимаю, — честно ответил он. Он действительно понимал. Головой. Головой он вообще был способен понять многое — его этому обучали. — Ничего, — успокоил то ли Солдата, то ли себя капитан, — ничего, Бак. Ты жив, и это главное. Возвращаясь в палатку командира, Солдат думал о том, были ли вообще на свете люди, которым не были важны его способности. Для которых сохранение его жизни было в приоритете? Ведь он совершенно точно утратил навык «быть Баки», необходимый капитану, но тот все равно сказал то, чего Солдат давно не слышал ни от кого, кроме, пожалуй, командира. Он жив, а остальное можно отремонтировать. — Ну что? — командир смотрел внимательно, но без раздражения, и Солдат немного расслабился. Этот куратор никогда не был с ним особо строг, но все когда-то случается впервые. Поэтому он скользнул на пол и прижался щекой к его бедру. — Капитан сказал, ничего страшного, что я не совсем Баки. Главное, что я жив. Командир погладил его по волосам, приятно и сильно проходясь ладонью по вискам и затылку, а Солдат, обнаглев, вытащил у него из кармана конфету, решив, что он заслужил ее за пытку капитаном. — Роджерс дело говорит, — хмыкнул командир наконец. — Все можно исправить, пока в ящик не сыграл. Ну, или почти все, — тише добавил он. — Пойдем. Солдат плавно поднялся и, пока командир убирал в папку какие-то бумаги, проверил, как затянуты ремни. Они обошли лагерь, Солдат автоматически отмечал, где расположены вышки, палатки, кухня и штаб. Судя по всему, капитан был тут главным, потому что его палатка стояла по центру, а ему, взявшемуся неизвестно откуда, никто не задал ни единого вопроса. — Роллинз, Таузиг, Латталь, МакКонан, Андерсон, — начал командир, зайдя в многоместную палатку и дождавшись, пока расквартированные там бойцы попрыгают с двухъярусных коек и вытянутся по стойке «смирно», — в шесть утра сбор, идем на зараженную территорию. Костюмы бактериологической защиты, бронежилеты. Таузиг — огнемет. Карты загрузить в планшеты и просмотреть. Если завтра у кого найду в защите хоть одну щель, в которую купюра пролезет — на себя пеняйте. Спишу. По инвалидности. Имбецилам в моем отряде не место. Как поняли? — Есть, сэр! — рявкнули все присутствующие. — Вольно. Бойцы сразу расслабились, а названные подошли ближе. Всех их Солдат знал в лицо, хоть и без фамилий, а они, судя по перекошенным рожам, знали его. — Командир, — пробасил Роллинз, глядя на Солдата одновременно с отвращением и опаской. — Как он… — Есть такая книга, Роллинз. Про собаку породы колли. Ее продали, а она убежала и приперлась к хозяйке. Читал? — Не-а, — ответил Роллинз. — Так он чего, — тот, кого звали Таузигом, был попроще, — с нами пойдет? — Ага, — командир оглядел пятерку выбранных, и Солдату показалось, что он бы поменял Андерсон, смотревшую с прищуром, но молчавшую, на кого-то другого. Кого-то, кого тут нет. — Получите дополнительную снарягу. Сегодня. Разойтись. Солдат двинулся за командиром, чутко уловив несколько шепотом брошенных вслед слов. Его боялись, это хорошо. На слова же он давно перестал обращать внимание. Они обошли лагерь, на складе быстро получили два комплекта защиты, которые записали на командира, завернули в столовую, откуда командир вынес два больших вкусно пахнущих пакета, и, устроившись прямо на полу в небольшой палатке, поели. Солдату хотелось быть ближе. Раньше, когда он оставался без крио достаточно долго, у него иногда возникало стремление быть ближе к другим людям. Не ко всем, конечно, но вот конкретно этот командир вызывал желание потереться о него, стоило техникам пропустить инъекции или в очередной раз что-то напутать с обслуживанием. Сейчас же мало того что разморозка пошла не по плану, так его и не обслужили толком. И покормили. И сказали, что он нужен просто потому, что жив. Пусть не командир сказал — тут бы Солдат очень удивился, вплоть до сбоя — но все равно. Это означало, что завтра в зараженном районе на нем, может, и не будут испытывать действие того вируса. Солдату врали и до капитана, но отчего-то тогда он знал, что ему врут, а сегодня почти поверил. Видимо, отсутствие правильного обслуживания плохо на нем сказывается. Солдат осторожно потерся лицом о плечо командира, как иногда делал, чтоб не вырубиться от боли или усталости. Его запах успокаивал, проникая прямиком в подкорку, а от тактильных ощущений, вызываемых мягкой тканью его футболки, в голове что-то приятно коротило. — Ну чего ты? — спросил командир, и в его интонациях Солдату почудилась усталость. При нормальном обслуживании он, наверное, не заметил бы, а сейчас ему захотелось встать на часах и отстреливать каждого, кто попытается помешать командиру выспаться. Будь то хоть сам капитан, хоть тот, седой, вещавший о мировом порядке. — Я на часах, — предложил Солдат, надеясь, что это не выглядело, как приказ, и снова потерся лицом о плечо командира, не понимая, как словами выразить всю свою нестабильность. И надо ли. — Знал бы ты, как это со стороны смотрится, — неожиданно ответил командир, но удержал Солдата за шею, когда он попытался отодвинуться. Не то чтобы он смог, если бы Солдат действительно этого захотел, конечно, но получилось только послушно замереть. Внутри разлилось какое-то предвкушение, как перед миссией. Удовольствие от того, что его выпустят из душной клетки, дадут относительную свободу, позволят сделать то, что никто, кроме него, не сможет. Каждый раз, попадая в глаз очередной цели с нереального для человека расстояния, Солдат испытывал странное чувство вне зависимости от того, хвалили его или нет. Он мог то, что другим не под силу. Он был лучшим и знал об этом. Рука командира медленно погладила его по загривку, зарываясь в волосы, сжала сзади шею сладко и крепко, так, что по позвоночнику вниз прокатилась горячая волна, заставляя Солдата поднять голову и заглянуть ему в глаза. Командир смотрел без страха и отвращения, будто наблюдая за животным с неизученными до конца повадками. Он всегда так смотрел, и, наверное, оттого Солдат помнил его даже после обнуления. Без лица. Только ощущение от этого взгляда, запах, который, как ни старался, не мог разобрать на составляющие, и чувство, которое ворочалось в груди, стоило ему так посмотреть. Потом он находил его взглядом, заново запоминая лицо, проверяя по одному ему известным контрольным точкам, примеряя к себе, и успокаивался, убедившись, что это тот же, что и всегда. Живой. Не сменили. — Как? — спросил Солдат, зная, что конкретно сейчас не огребет. Чувствовал всей многострадальной шкурой. — Двусмысленно, — ответил командир. Солдат, продолжая смотреть ему в глаза, медленно потерся щекой о ладонь, задержавшуюся на его плече. От пальцев командира пахло порохом, едой, и Солдат не мог решить, какой из этих запахов нравится ему больше. Он мог бы так сидеть до утра, но командир — человек. Продолжительность сна критически влияет на скорость его реакции, выносливость и меткость стрельбы. — Я на часах, — повторил Солдат, заставляя себя подняться, хотя больше всего ему хотелось свернуться у командира под боком на тонком спальнике и задремать вполглаза, чувствуя его тепло и ловя шеей спокойное глубокое дыхание. — Тут охраняемая территория, — негромко возразил командир. — Так что ложись. Солдат предпочел истолковать неточность формулировки приказа на свое усмотрение, и поэтому, ослабив застежки сапог, вытянулся прямо на полу, даже не подумав хоть немного отодвинуться от командира. — Снимай сбрую, штаны можешь оставить, но в обуви спать — это пиздец, — проворчал командир, убирая посуду, выставляя ее за порог палатки и застегивая молнию. — Стяни одеяла с койки, я спальник достану. Свалился ты на мою голову. Солдату следовало бы, наверное, ощутить свою ненужность, но он знал, что командир на самом деле рад, что он выбрался и смог его найти. Он всегда радовался, когда Солдат выбирался из очередной передряги, хоть старался никак этого не показывать. Стоило им устроиться на полу, как командир закрыл глаза и моментально уснул, будто его отключили, а переполненный непотраченной энергией Солдат развернулся у него под боком и принялся разглядывать. По сути, он никогда не видел командира спящим: все их миссии, если затягивались, проходили на стимуляторах, которые принимали все без исключения. Командир иногда с ног валился, но не спал — не имел права. Пока Солдат не в крио, он не мог просто взять и уснуть. Оставить его без присмотра. И сейчас, глядя на его расслабленное лицо, Солдат окончательно понял, насколько все изменилось. Они больше не вернутся туда. Они перешли новому владельцу, который понятия не имеет о регламенте и правилах обслуживания настолько капризной техники, как Солдат, и командир, похоже, решил этим воспользоваться. Солдат испытывал от этого странное удовлетворение, как от ловко провернутого дельца. Командир мог уснуть при нем, не боясь, что это всплывет и его накажут. «Не боясь, что я нарушу протокол, пока он спит». Можно было попытаться уйти. Солдат вдруг вспомнил, что когда-то хотел этого. Когда внутри у него будто тикал механизм, отсчитывавший время до… До чего? До чего-то, что так и не случилось. И он почти перестал ждать. А потом появился командир, и ждать стало нечего. Потому что все, чего он хотел каждый раз, уходя в крио — увидеть его при следующей разморозке. Чтобы он стоял у кресла и держал взглядом, давая опору в изменчивом, хрупком мире вокруг. Когда большую часть времени ничего не помнишь, невольно начинаешь цепляться за немногочисленные константы. Он прикрыл глаза, вспоминая запах. Они тогда были на ногах трое суток, почти без сна, но командир, крепко, солоно, вкусно пахнущий собой, был рядом, пока Солдата готовили к крио. Черный от усталости и стимуляторов, с чуть подрагивающими пальцами рук, ввалившимися щеками и запекшимися губами, он упрямо стоял так, чтобы Солдат видел его. Чтобы знал, что не один. Теперь командир тоже не будет один. Солдат не оставит его на растерзание капитану, потерявшему своего «Баки». И хотя никакого Баки внутри Солдата не было (он бы знал, если бы кто-то еще тут был, верно?), капитану, видно, и то, что осталось, было дорого как память. И он мог наказать командира за то, что тот не уследил. Так что если уходить, то вместе. Командир пошевелился вдруг, тяжело перевернулся на бок и придавил Солдата горячей тяжестью руки. Муть, лениво кипевшая в груди, вдруг плеснула Солдату в голову, а оттуда медленно, как застывающая глюкоза, поползла обратно: по шее, груди, животу и свернулась между ног клубком ядовитых змей. Он весь был в странном напряжении, дыхание сбилось, стало жарко и как-то маятно. Хотелось содрать с себя оставшуюся одежду, бесстыдно выгнуться на спальнике, расставив ноги, и чтобы командир смотрел на него. От мысли, что тот увидит его таким, в паху жарко запульсировало, член стал большим и горячим, чувствительным, хотелось потрогать его или еще лучше — чтобы командир… Солдат оборвал эту мысль, это было опасно — думать так. Даже если командир решит нарушить и так полетевший в бездну регламент и уступит его желаниям, об этом может узнать капитан. А если кто и любил делиться своим меньше, чем Солдат, то это был он. Это было понятно по мелким, едва заметным движениям, оборванным в самом начале. Будто капитан хотел его обнять. Удержать. Не отпустить к командиру. Оставить себе. Заставить его быть Баки? Командир тихо выдохнул ему в губы, дернул бровями, и его глазные яблоки под тонкими веками задвигались быстро-быстро. Солдат подумал, что командиру снится сон. Что-нибудь хорошее. Не успев сам себя отговорить, он коснулся почти исчезнувшей гематомы на его скуле живыми пальцами и едва слышно произнес: — Это моя вина. Командир не проснулся, но задышал будто ровнее, глубже и, развернувшись к Солдату спиной, уснул крепче. Солдат тоже прикрыл глаза. Иногда ему казалось, что у входа в палатку кто-то есть. Он направлял оружие, зная, что попадет даже наугад, но потом вспоминал, что «здесь охраняемая территория», а значит, стрелять нельзя — свои. Лежал, прислушиваясь, готовый каждое мгновение вскочить, но не слышал ничего, даже замедленного дыхания. Утром Солдат проснулся за полчаса до сбора, выскользнул из-под одеяла, которым укрыл командира, а тот как-то незаметно — его. Снаружи было прохладно, но Солдат все равно отыскал помывочную палатку, стянул с себя белье позорного голубого цвета и скользнул под душ, нагло отрегулировав температуру по своему желанию. Мыла было сколько угодно. И даже полотенце кто-то оставил. Наверное, он слишком отдался удовольствию, потому что очнулся только когда целился в грудь абсолютно голому капитану, а тот, жадно обшаривая взглядом его тело, старался держать руки на виду. Осмотрев его с головы до ног, Солдат пришел к выводу, что у капитана такой же баг как у него — член, которому полагалось быть небольшим и мягким, задорно торчал вверх, видимо, плевать его хозяин хотел на мотивирующие удары шокера и болезненные инъекции «для стабилизации работы». Или капитана никто не стабилизировал? Ведь у него — смешно и неудобно — даже своего командира не было. Может, его и не обслуживали толком? Или тот и правда был сам по себе, несмотря на все модификации? Вдруг кто-то вложил в проект миллионы (тот, седой, не раз орал, что Солдат обходится в миллионы и он не готов их терять из-за идиотов) и просто оставил его в покое? Маловероятно. — Бак? Это я, — капитан жалко улыбнулся, явно посрамленный — у Солдата уровень «дестабилизации» был заметно выше. На полдюйма точно. — Убери оружие, пожалуйста. — Что тут происходит? — раздался знакомый голос. — Блядь, — произнес он же, и Солдат вдруг представил, как выглядели они с капитаном для командира: разэкипированные, дестабилизированные и мокрые с головы до ног. — Что за шоу мокрых маек, только без маек? Солдат отсылку не понял, но пистолет опустил. Командир странно их осмотрел, Солдату даже показалось, что его сейчас тоже настигнет дестабилизация, но если кто и умел сохранять рабочее состояние несмотря ни на что и вопреки всему, то это командир. — Ты закончил? — спросил он у Солдата. — Если да, то вытирайся и сходи в столовку, поищи поесть. Силой не отбирай, как понял? — Понял, — отозвался Солдат, нарочито медленно закручивая воду и принимаясь вытираться. Капитана как будто коротнуло. Он так и стоял столбом, хотя в него давно никто не целился, и смотрел. — Кэп? — окликнул его командир, и капитан будто очнулся, произнес что-то вроде «кхм» и убрался в соседнюю кабинку. — Я ребят проинструктировал, после завтрака снарягу проверим и погнали? — Да, — после короткой паузы ответил капитан, похоже, взяв себя в руки. Не в том смысле — можно было быть уверенным, что... Мысль застопорилась, потому что Солдат вдруг осознал, что никогда не видел командира без одежды. Без футболки — да. И без штанов, но с огнестрелом в бедре — да. И в футболке и белье — да. Но вот чтобы полностью… Наверное, он застыл с самым непротокольным выражением лица, но ничего не мог (да и не хотел — разбаловался) с этим делать. Член, казалось, стал еще тверже, если такое вообще было возможно для этой части тела, а уж когда командир нагнулся, снимая носки, то и вообще дернулся, и прозрачная, как криогель, капля упала с него на пол. Кожа командира была темнее, чем у Солдата. Во всяком случае, на торсе. Ниже ремня брюк — чуть светлее, но все равно еще ни у кого и никогда Солдат не видел такой потрясающей кожи: упруго-золотистой, плотной и наверняка солоноватой на вкус. Его коротнуло как капитана, качнуло к восхитительно твердым полушариям его ягодиц, будто за поводок кто потянул, и он очнулся уже коснувшись сильного прогиба спины, сжав вожделенную полусферу живой ладонью. Наверное, слишком сильно сжав, потому что командир вдруг зашипел, как змея, у которой раздавили яйцо, коротко ткнул Солдата локтем в печень (как будто это могло бы его остановить, если бы он не захотел останавливаться) и развернулся лицом. От взгляда зло суженных глаз Солдата будто кипятком окатило, и он отошел на шаг. Все еще дестабилизированный, задыхающийся от смутного желания потрогать его всего, болезненно напряженный и готовый к броску. — Два шага назад, — приказал командир таким тоном, что Солдату захотелось не просто подчиниться немедленно, а сесть на пятки и руки за голову заложить, дожидаясь, пока он достанет шокер. — Ты охренел, что ли?! — Рамлоу! — неожиданно вмешался капитан, о котором Солдат не то чтобы совсем забыл, но причислил к факторам, незначительно влияющим на ситуацию. — Что здесь?... — Вот что! — командир повернулся к нему задом и продемонстрировал отпечатки пальцев Солдата, как железобетонную улику его виновности. Улика понемногу наливалась чернильной чернотой, а капитан открыл свой большой рот, сложив из него идеальную розовую букву «о». — Бак, — с укором произнес он. — Оделся и марш отсюда! — гаркнул командир, и Солдат поспешил выполнить приказ, не прислушиваясь к разговору командира и капитана, периодически перетекающему на повышенные тона и обратно. Ладонь помнила упругую тяжесть, гладкость кожи, ее живую шелковистость. Хотелось держать руку чуть на отлете, но, едва покинув помывочную, Солдат сжал себя живой ладонью через штаны так, что в глазах потемнело, а тело выгнуло от интенсивности непривычных, муторных, острых ощущений. Он не смог определить, чего в них было больше — боли или удовольствия.