Конфеты раздора

— Ему нужен командир, — уверенно сказал Солдат, когда они вернулись в «свою» палатку. — Кэпу? Боюсь, он не по зубам никому. Его можно сломать, но не прогнуть и не заставить. — Нет, — Солдат снял тяжелые ботинки, на которых даже застежки толком не затянул, и принялся с жадностью смотреть, как командир раздевается. — Не для того, чтобы гнуть. А чтобы понимать. Командир замер на мгновение, а потом повернулся, прищурившись так, что Солдат понял, что сказал что-то не то. — Мне дохуя интересно, как ты пришел к такому выводу. Хорошо еще, что ты не ляпнул это все Пирсу, например. Командир, детка, — это кнут. А ты умудрился из орудия усмирения какой-то блядский БДСМ устроить и протащиться. Солдат не понял половину сказанного, но основную мысль уловил. Он использует командира не по назначению. Эта мысль засела в голове, он крутил ее так и эдак, ощущая подступающее раздражение от того, что мир оказался сложнее, чем выглядел с чертового кресла. Командир, как всегда, понял. Присел на корточки и схватил Солдата за подбородок, заставляя посмотреть в глаза. — Слушай, — спокойно, явно пытаясь подобрать понятные слова, начал он. — У остальных людей нет никаких командиров. То есть… — он выдохнул, закатил глаза, но продолжил: — Они не рождаются с графой в инструкции, в которую уже вписано имя человека, который будет возиться с ними. Люди сами ищут тех, кто поймет. И кого захотят понять они. Это называется, ну не знаю… пусть дружбой. В голове Солдата что-то встало на место с оглушительным щелчком. — Баки. Он был для капитана… этим. Да? Другом. Командир сжал губы в тонкую бледную линию и отпустил его. — В душе не ебу. Думаю, да. — И они, — Солдат прикоснулся к голой груди командира, сжал его сосок, с жарким интересом наблюдая, как тот твердеет, превращаясь в маленькую бусину, — устраивали БДСМ? Командир фыркнул и рассмеялся. — Напомни мне не использовать сарказм в твоем присутствии. Не знаю, трахались ли они, и, думаю, это не мое дело. Роджерс, он… трудный. У него все всегда сложно, хотя намеренно он ничего не наворачивает. У него внутри будто прибор какой-то, с которым он постоянно сверяется. И даже если все вокруг ему говорят одно, а прибор — другое, он не станет никого слушать. И самое поганое, — командир потер щетину и ухмыльнулся, — что десять к одному он оказывается прав. Солдату очень не хотелось бы, чтобы капитан оказался прав и насчет Баки тоже, но вслух этого не сказал. Просто провел живой ладонью, способной ощущать гладкость и тепло кожи, от шеи командира до самого ремня штанов и приоткрыл рот, надеясь, что они смогут продолжить то, что начали до прихода капитана. О самом капитане думать не хотелось. От мыслей о нем внутри делалось тепло и больно, сердце будто постоянно наскакивало на пустоту, проваливаясь, как джет в воздушную яму. Это заставляло мысли, которых и так было слишком много, метаться в голове, как вспугнутые кузнечики в банке. Много. Капитана Роджерса было слишком много вокруг, в нем, внутри, особенно там, где не было простого и понятного командира. Человека, вписанного в ту самую графу в руководстве по эксплуатации — хотел он того или нет. *** Целоваться было до одури приятно. Будто все тело оттаивало, наполняясь жаром, и вкус, запах другого человека оседал глубоко внутри, как мелкодисперсная краска. Закрывая прозрачные внутренности, в которые в любой момент могут залезть просто интереса ради. Командир будто заслонял его от любопытных глаз, оставляя то, что происходило, между ними двоими. Позволяя иметь что-то настолько свое, что об этом он не смог бы доложить, даже если бы его разбирали на куски. Потому что не хотел. Потому что мог теперь не хотеть. Солдат не заметил, как лег, оказавшись открыто-беззащитным. Он не любил лежать на спине, потому что чувствовал свою беспомощность, как во время опытов, о которых сейчас не хотелось вспоминать. Но командир, оставив его губы, вдруг поцеловал в шею, с силой втянул чувствительную кожу, прикусил и тут же зализал, погладил языком, заставляя замереть с открытым ртом. От шеи вниз покатилась волна жара, скопилась в паху, почти причиняя боль. Он выгнулся, прижимаясь крепче, стараясь не использовать бионику, чтобы ненароком ничего командиру не повредить, и заскулил, тут же пораженно замолчав. Командир фыркнул ему в шею и лег сверху, навалился всем телом, горячей тяжестью, так, что Солдату захотелось сильнее расставить ноги, обхватить его ими, теснее прижимая к себе, рискуя задушить. Он часто дышал раскрытым ртом, подставляя шею под наждак щетины, под мягкость губ, и никак не мог насытиться ощущениями, которые непрекращающимся потоком лились на него. Будто он встал под средней силы водопад — и теперь не может ни вздохнуть, ни шевельнуться от обилия впечатлений. Очень мешали штаны. Ощущались, как плотная целлофановая пленка на лице, от них было душно и тошно. Командир вел языком по шее ниже, облизал соски и вдруг покатал их между пальцами, будто настраивая Солдата на нужную волну, заставляя дернуться всем телом, тяжело дыша. Он чувствовал себя так, будто ему в вену ввели гремучую смесь, и теперь та блуждает в крови, вызывая неконтролируемые реакции тела. Солдат безуспешно пытался затолкать обратно рвущиеся из горла звуки — рефлекс, долго и трудно вбиваемый в него, давал о себе знать. Он всегда был шумным, и никому из американского руководства это не нравилось. Но высокое подвывание, с головой выдающее его беспомощность перед ощущениями, все равно вырывалось. Командир часто, глубоко дышал, прикрывая глаза, и от каждого прикосновения его дыхания по коже Солдата бежали мурашки. Когда щелкнул ремень, он уже ничего не соображал от желания. Как он хотел, чтобы командир потрогал его там, между ног, где все было горячо и влажно, тесно. Хотел показаться ему, потянуться под плывущим от желания взглядом, бесстыдно раскрыться. Выставить себя напоказ. Командир сдернул с него штаны одним отработанным движением, потом поднялся, быстро расстегнул ремень, и от вида его подрагивавших пальцев, выдававших нетерпение, Солдата сладко выгнуло, и он потянулся, красуясь, так, что член влажно хлопнул по животу, пачкая его смазкой. — Детка, — голос командира звучал хрипло и делал с Солдатом что-то страшное. — Ч-черт. Он был хорошо сложен. От вида его темного члена во рту скопилась слюна, и Солдат, сев на пятки, провел руками по его бедрам, спрашивая разрешения, и командир со стоном притянул его голову, тронул пальцами губы, надавил на них, и Солдат послушно облизал солоноватые подушечки. Он сосал их, постанывая на каждом движении, будто это был член. Командир смотрел на него, дыша приоткрытым ртом, и Солдата омыло изнутри странным чувством. Он гордился им. Так, будто это командир был хорошим оружием, лучшим из всех. И принадлежал именно ему, ему одному. Это было очень непривычное, собственническое чувство, новое, острое, как только что заточенный нож. Командир обхватил его подбородок влажными пальцами, и Солдат открыл рот, глядя на него снизу вверх. А потом облизал его член, обвел головку языком, видя, как темнеют и без того непроглядные глаза командира. — А ты быстро сечешь, да? — хрипло спросил он. — Я обучаемый, — ответил Солдат и обхватил губами член, скользнул по стволу вниз, до самого паха, ловя себя на том, что тихо, коротко постанывает от удовольствия. Очень хотелось прикоснуться к себе, а еще лучше — чтобы это сделал командир, но и так было мучительно-хорошо, нетерпение горячо сворачивалось в нижней части живота, мягко толкалось в поясницу, и хотелось помучиться так еще немного. — Давай, детка, — командир позволил ему распробовать вкус, но потом мягко, но настойчиво отстранил от себя, окончательно стянул штаны и опустился напротив, глядя так, будто видел впервые: жадно и со странным удивлением. Потрогал волосы, шею, сжал живое плечо. — Чего ты хочешь? Солдата никогда не спрашивали, чего он хочет. Раньше это никого не интересовало, а теперь он, пожалуй, не смог бы найти слов, чтобы объяснить. Все эти «потрогай меня», «сожми мой член», «полижи мою шею», «прикуси мои соски» звучали глупо даже в его голове. — Ты можешь делать со мной все, что хочешь. Или дай мне… инструкции. Наверное, между двумя людьми, сидящими друг напротив друга без одежды, это называлось иначе, но кроме слова «инструкции», у него не было другого хоть сколько-нибудь похожего по смыслу. «Указания» звучало еще хуже и отдавалось внутри тупой, будто давно забытой болью. — Инструкции, — командир сказал это ему прямо в губы, так, что они стали горячими от его дыхания, и приятно сжал челюсть ладонями, будто держал в них его голову. — Инструкции просты. Говорить, если не нравится, и постараться ничего мне не сломать, если нравится, но слишком. Как понял? — Есть говорить и ничего не ломать, — ответил Солдат и чуть вытянул губы, чтобы коснуться его, и почувствовал, как от этого едва ощутимого касания у него дернулся член. Командир мял его под собой, бесстыдно касаясь везде: внутренней поверхности бедер, поджимающегося живота, торчащих сосков, шеи. Член он игнорировал намеренно, Солдат понял это, когда за попытку потереться хоть обо что-нибудь получил шлепок по бедру. Чувствительную, много раз нарощенную заново кожу будто обожгло, и он едва удержал позорный вскрик, боясь, что все закончится прямо сейчас — он кончит без единого прикосновения к члену. Когда командир перевернул его на живот и потерся членом о ягодицы, прикусив чуть выше выступавшего седьмого позвонка, Солдата подкинуло от желания свести вместе лопатки и выше задрать задницу, подставляясь. Командир со стоном потрогал его там. Прямо между ягодицами — медленно обвел по кругу сжатые мышцы, потом сплюнул на пальцы и повторил — скользко, щекотно. От этого прикосновения у Солдата начало жечь под веками. Он дышал — тяжело и загнанно, на каждом вдохе касаясь волос на груди командира, изнывая от остроты и в то же время — недостаточности этих касаний. Хотелось, чтобы командир оказался вплотную к нему, навалился сверху всей тяжестью, дал почувствовать себя. — Вот сюда, — тихо сообщил он и, надавив, проник внутрь одним пальцем, — я тебя трахну. Сначала пальцами, нащупаю в тебе одно интересное местечко, чтобы было охуенно не только мне, и выжму тебя полностью. Заставлю орать. Для разнообразия — не от боли. Солдат замер, почти не дыша — командир был в нем. Касался его там, где до этого к нему прикасались только с целью медицинских манипуляций, зачастую неприятных. Сейчас он не ощущал дискомфорта, только странное щекотное чувство. Хотелось попробовать. Хотелось узнать, как это — «трахаться». Заниматься сексом. Вспомнилось вдруг смутно, как (он сам?) прижимал кого-то к холодной стене из красного кирпича, задирая пышные юбки, как ложились в ладони шелковистые ягодицы, а ноги, обтянутые чулками, все время соскальзывали с бедер. Это был секс. С женщиной. На губах даже сейчас ощущалась фантомная жирность губной помады, жесткие кудри щекотали нос. Тогда было неудобно, неловко, но вместе с тем — сладко. Будто он нарушил регламент, стянув стаканчик со сладким кофе у одного из лаборантов, и тот обжег небо, смывая противный вкус химии во рту. — Лежи, — приказал командир, и спине мгновенно стало холодно. Солдат чуть приподнял голову, чтобы видеть его, и вдруг представил, как смотрится со стороны. С напряженным членом, распяленный на тонком спальнике, с задранной вверх задницей. Командир отошел куда-то в угол, вжикнула молния, раздалось шуршание, и Солдат, почувствовав взгляд, еще больше выпятил задницу, а потом и вовсе оттянул ягодицу, показывая себя. — Блядь, — командир вернулся, опаляя своим теплом, развел ягодицы ладонями. Его дыхание коснулось влажной кожи между ними, а потом Солдат почувствовал мягкий язык, длинно, медленно лизнувший его там. Между почти до боли раздвинутыми половинками задницы. Прошелся прямо там, где были пальцы, и Солдат дернулся вперед, глотая рвущийся из горла вой. Отчего-то вспомнилось, как они принимали душ, перед тем, как прийти сюда. Как он долго тер себя мочалкой под пристальным взглядом командира. И там тоже. И отчего-то именно сейчас это вызывало гордость, как после удачно выполненной миссии. Он чистый. Воздух будто расплавился. Член дергался, влажно хлопая по животу, от каждого касания языка. Командир держал крепко, большими пальцами растягивая края отверстия, засовывая кончик языка внутрь, как пальцы, щекотно ворочая им там. — Ты здесь гладкий, как пятка младенца, детка. Темная дырка на фоне белой, как снег, задницы. Сожрал бы тебя, — он сильнее растянул его пальцами, просунул их кончики внутрь, раскрывая, распяливая для себя, и снова сунул в него язык, обжег щетиной. Солдат заскулил, комкая спальник, стараясь контролировать бионику, но та тихо гудела, постоянно рекалибруя пластины. — Я от одного этого звука готов кончить, — командир поднялся, продолжая держать его беззащитно-раскрытым, а потом коснулся членом, проехался по «дырке» гладкой головкой, со стоном вжался, сплюнул, растирая слюну членом, а потом отпустил. Щелкнула крышка, и Солдат задохнулся от ощущений, когда в него аккуратно, но неотвратимо сунули сразу два пальца. Твердых, отлично смазанных, ощущавшихся неудобно и вместе с тем — приятно. — Тесный. Горячий. Какой же ты шелковый внутри, детка. Какой же ты… Он совал в Солдата пальцы, одновременно проезжаясь по ягодице членом, а потом отогнул его вниз, пропуская рядом с членом Солдата, и от этого касания тот невольно поднялся на руки, выгибаясь в спине. — Блядский боже, — командир провернул пальцы, и внутри стало горячо. Он задел что-то там, потер, нажимая, и Солдат распахнул рот в немом крике, ослепнув от ощущений. Он будто уже кончил, но это точно было не так. С члена капало, хотелось одновременно отодвинуться и потереться сильнее, так, чтобы твердые пальцы снова надавили там, внутри, делая приятно на грани боли. — Не могу, детка, — он щелкнул чем-то, Солдат, оглянувшись, увидел, как тот раскатал по члену тонкий латекс, щедро облил его чем-то и посмотрел на задницу Солдата. Жадно и голодно. Это было странно. Не слишком приятно поначалу — в первый момент очень напомнило лаборатории — но стоило оглянуться, увидеть выражение лица командира, его влажные полураскрытые губы, осознать, что они сливаются сейчас в одно, прирабатываясь, притираясь друг к другу, как новые детали единого механизма, и возбуждение становилось почти невыносимым. — Потерпи, детка, — едва слышно попросил командир, и от его тона, от интонации, в которой совершенно точно не было ничего общего с приказом, Солдат растекся по спальнику, моментально расслабляясь. Зная, что не дернулся бы, даже если бы было действительно больно, а не просто неудобно. — Потом будет лучше. Обещаю. Солдату хватало осознания того, чем именно он занят. И с кем. — Можешь не жалеть… меня, — ответил он, пытаясь податься навстречу. — Тс-с, — прошипел командир, до боли впиваясь пальцами в его ягодицы. — Тихо ты! Я и так… блядский боже, ты просто огненно горячий внутри. Я сейчас в тебя спущу, толком не распробовав. От его хриплого шепота у Солдата внутри будто катались тяжелые горячие глыбы: наскакивали друг на друга, сталкиваясь, задевая все внутренние органы, и тяжело ухали вниз. — Ты охуенный, — признал командир, опускаясь, наконец, сверху и натягивая Солдата на себя, присваивая одним сильным слитным движением. Он двигался на нем, в нем, как идеально пригнанный поршень в колодце с минимальным зазором: быстро, горячо и правильно. Солдат растекся под ним, чувствуя, как от обилия ощущений закатываются глаза, как от трения внутри расползается томный медленный жар, от того самого места, по которому раз за разом с силой проезжалась рельефная крупная головка. Он стонал едва слышно, по привычке опасаясь выдать свою слабость, ему даже в голову не приходило просить командира приласкать его. Он только податливо гнулся навстречу, выше поднимая бедра, чувствуя, как головка члена касается гладкой шелестящей ткани спальника. Этого было мало. И когда командир, дернув его на себя, заставил подняться на колени, с силой сжал его соски, и так бесстыдно торчащие, твердые, он вскрикнул по-настоящему: громко и требовательно. И командир понял: обхватил ладонью его член, чувствительно сжал, сгреб в ладонь тяжелые яйца и с рыком вбился в него до основания, так, что колени немного проехались по скользкой ткани, замер, подрагивая бедрами, покусывая шею, тяжело дыша. — На спину, — хрипло приказал он, и Солдат, соскользнув с его члена, лег. Он вставил в него сразу два пальца, жестко, быстро трахая ими, и сделал вдруг то, о чем Солдат не смел даже мечтать: обхватил тонкими губами член, жадно заглотил его, погружая в податливую мягкость своего рта, и Солдата выгнуло ему навстречу, выплеснуло через край, прямо во влажную горячую тесноту. Наверное, он кричал, кричал так, что было слышно и капитану, и убей не мог вспомнить, как обе его руки оказались на затылке командира, непочтительно удерживая его, пока он кончал ему в рот, жадно насаживаясь на пальцы, бесстыдно трахая себя ими. Казалось, его только что обнулили. Боли уже нет, только тело еще конвульсивно подергивается от пережитого шока, и на контрасте, без боли, ему так хорошо, будто больше никогда не случится ничего плохого. И можно просто полежать в тишине, не слыша собственного крика. С трудом расцепив пальцы, он отпустил командира, извиняясь, коснулся его распухших губ, потянул на себя — устало-расслабленного. Он никогда не видел его таким. Показавшим свою уязвимость. — Тебе было хорошо? — спросил он. Командир приподнялся на локте, внимательно посмотрел ему в глаза, будто спрашивая, серьезно ли он сейчас. — Неа. Я тут страдал, обслуживая твою охуенно тесную задницу. На мгновение Солдату показалось, что это правда. Что он своим сбоем вынудил его cправляться. А потом командир фыркнул, и у Солдата внутри разжались тиски около сердца. — Сарказм, — понял Солдат. — Это называется сарказм. Командир вдруг погладил его по лицу, убирая прилипшие ко лбу и щекам волосы, и ответил: — Верно, детка. При Роджерсе его тоже лучше не использовать. С чувством юмора у нашего капитана не ахти. — Таких, как мы, создавали не для этого, — сообщил ему Солдат, а потом осознал, что они лежат без одежды друг на друге. Они только что занимались сексом, и это было приятно. — И не для такого тоже, — честно добавил он. — Это называется расширением функционала, — убедительно заверил его командир. — Глядишь, дорасширяешься до… — он не договорил, то ли передумав, то ли решив, что Солдат не поймет его. Вместо этого склонился и поцеловал. На вкус он был терпко-соленым, и Солдат, снова возбуждаясь, подумал, что этот вкус — их общий. Впервые у него было что-то настолько свое, что это даже можно было сделать общим.