Япония превращается в чудовище. Она изо всех сил пыжится создать самую сильную армию в мире... Её несчастные, ослеплённые солдаты пойдут, куда прикажут, как только военная партия сочтёт себя готовой. Анри Барбюс
Вдруг СССР, — как целый материк, К самураям повернулся, Потянулся, размахнулся, — И величье их исчезло вмиг. Людмил Стоянов
Впервые о подлинной победе обновлённого Союза Советов и стерегущей его завоевания Советской Армии-Освободительницы японский народ узнал всего полгода назад, когда к нему «в гости» пожаловала небольшая делегация из этого полумифического государства. Долгое время о действительном положении дел упорно молчали, и вести прилетали самые разнообразные: то с упоением вопили о разгроме «красной заразы», то — всё с тем же упоением — радовались очередным победам этой же «заразы», но никто не мог точно и однозначно ответить: а что же такое эта «зараза»? Мнения, как и вести, разбегались все стороны — кто куда только мог. Взявший в свои руки власть народ представлялся некоторым, совершенно не учитывая никаких различий, сборищем одинаковых смурных мужчин в серых шинелях, одинаковых настолько, что даже спят они вповалку, не разбирая — кто и с кем. Другим он виделся чем-то неописуемо страшным, и одна только Коммунистическая партия нагоняла столько ужаса, сколько не нагнал бы ни один штык армии. Третьи смотрели на происходящее в огромных землях строительство новой жизни с интересом и ждали, когда же подобные темпы возведения всего нового с ускоренным сломом старого будут и на их земле. Именно поэтому, когда делегация добралась до Японии, все взгляды были прикованы к ней. Возглавлял её невысокий старичок с козлиной бородкой и тросточкой в руках, поглядывающий на незнакомые ему прежде пейзажи через маленькие-маленькие очки; старичку этому, по общему уверению, давно уже пора в гробу вертеться, и что он делает тут, живой и здоровенький, для многих оставалось загадкой. Этот живой памятник ушедших времён занимал должность Председателя Постоянного Президиума Верховного Совета, но так как местному населению пришлось бы растолковывать, что за президиум, в каком совете он президиумствует, почему тот совет верховный, а президиум — постоянный, обладателя бороды и трости объявили просто «президентом Советского Союза». Вместе с ним приехали ещё трое, как позже выяснилось, все — писатели. Двое из них, в званиях дивизионного и бригадного комиссаров, стояли, придерживая фуражки, дабы их не сдуло поднявшимся сильным ветром, а третий, совершенно вольный, в расстёгнутом пиджаке, стоял, подставив налетающим струям своё лицо и пышную шевелюру. Дивизионный комиссар выглядел чрезвычайно плохо: кожа бледная, под глазами — мешки, руки тряслись в бешеном темпе, и постоянно, чтобы хоть как-то успокоить их беспорядочное движение, литератор ловил одной рукой другую. Серые, казалось, совершенно пустые глаза смотрели вокруг и даже не понимали, нужно ли присутствие их обладателя тут. Безрадостный, буквально умирающий на глазах, стоял он, руководитель писательской жизни на всех советских просторах, и чувствовал, что за дуновениями ветра, заставляющими тело биться ещё сильнее, прячется нечто ещё более страшное, тайное, заключающее. А его коллеги никакой печали за душой не чувствовали. Бригадный комиссар, продолжая придерживать фуражку на голове, цеплялся своими голубыми, — такими несовместимыми, по классике жанра, со стальным временем, — глазами во все новые для него вещи, а так как новым было всё, то и смотрел он на это всё, моментально занося увиденное в дальние отделы памяти. Периодически обмениваясь фразами с руководителем делегации, он ждал, когда прибудет обещанный им сопровождающий и с улыбкой наблюдал за бегающими служащими аэродрома, которым достаточно редко приходилось встречать высоких иностранных гостей. Третий же писатель, не имевший никакого звания и в армию до сих пор не записавшийся, стоял отдельно, наблюдая, как ветер развивает полы его пиджака, а волосы на голове беспорядочно и быстро извиваются. Прочно зажав в зубах курительную трубку, он протирал очки и улыбался свободным уголком губ. Вот уж кому была интересна эта поездка — так это ему. Сколько лет провёл он на бешеных стройках новой жизни, приводя в порядок свой родной город — столицу постепенно расцветающей Советской Украины — город Киев, сколько очерков, рассказов и беспощадно-обличительных памфлетов вышло из-под его пера, сколько сил он вложил в организацию Советской власти, преобразующей ныне даже самые запущенные уголки всех братских республик, — и ровно столько же интересным был другой мир, где Советской власти нет и в помине, где действуют иные законы и порядки, где разруха, как ему казалось, прочно вошла в разряд нормальных явлений, а нежелание её ликвидировать — в центр тяжести политики властей, где воюют дети, чего он искренне не понимал, где есть армия, претендующая на звание самой сильной, но воюющая исключительно за интересы своих золотопогонных генералов. И вот сейчас, ступив на эту новую для него землю, он увидел всю ту же разруху, о которой так усиленно писал. «Кто мы будем и как нас будут судить потомки, если мы, великие народы, победившие в едином союзе так много противников, станем противниками для самих себя на наших же землях? Хорошо говорят в мире о восстановлении, но когда вместо реальных действий начинаешь кормить человека одними россказнями, то не нужно думать, что терпение у этого человека будет бесконечным, как это случалось прежде. Мы видим прекрасные города, лежащие в руинах, и только одна сила в мире способна на месте этих развалин, порочащих облик планеты, выстроить всенародные благоухающие цветники; только одна сила в мире способна принести в них возможность жить — жить, а не существовать; только одна сила в мире, — и именно потому за силу эту нужно так яростно бороться, — может осчастливить наше многострадальное человечество. Сила эта — Советская власть, несущая победу справедливой жизни, коммунизма, во всём мире», — писал он однажды, и слова эти сами собой всплыли у него в голове. Получая разные сводки из тех стран мира, где с ударившей по миру заразой порабощения было покончено, — или же из тех стран, где человек мог дышать хоть в какой-то степени свободно, — он знал, какие небылицы в лицах рассказывают о тех процессах, что происходят на советских землях. Сидя вечерами в своём киевском кабинете, включив настольную лампу, часами корпел он над грудами различных писем, заметок и статей, узнавая для себя, что, оказывается, в его любимой стране озверевшие коммунисты, решив заместить вампиров на их посту, пьют кровь, пачками расстреливают людей на улицах, заставляют работать только что родившихся детей или ещё до их рождения отправляют их в лагеря, где они растут и после ложатся на стол в качестве главного блюда всей коммунистической ЦеКи, что счастья нет, нет еды, воды — и вообще ничего. — А ще про нас казки розповідають, — сказал он, нацепив очки на нос, вытащив трубку изо рта и посмотрев на полуразрушенное здание, которое угрожало переломиться, рухнуть и завалить аэродром. — Маємося, як горох при дорозі: хто захоче, той скубне. — Вы что-то сказали, Маркел Климыч? — спросил подошедший бригадный комиссар и положил руку на плечо украинца. — А? А-а-а, да-да, говорю, живём мы весело: кто захочет — тот про нас сказочку и сложит. А у них самих-то… дела никак не лучше. Сильні та багаті рідко винуваті. Зато нас любой гадостью наградить готовы. Не почитают нас ни за сильных, ни за богатых, — ответил литератор и улыбнулся, потрясая трубкой в руке. Этот жест у него был уже каким-то машинальным — и с поводом и без повода шёл в ход. — Ну… товарищ Кондуфор, мы ж тут и есть, чтобы показать, что не такие уж мы и страшные, как о нас говорят, верно? — Звичайно. Что, товарищ… Фокин-Лазебник, — Кондуфор улыбнулся, как он всегда и делал, соединяя фамилию своего писательского соратника с его псевдонимом, — рождается вдохновение для стихов? Пейзаж «Агонія капіталізму», не правда ли? — Хм-м… Ну вот вам и повод написать обо всём этом очередную статью… или памфлет… что вы там больше любите? — Я всё люблю. А давайте так: сперечаємося, що післязавтра в газеті «Правда» опублікують статтю, яку я напишу сьогодні ж? — заявил Кондуфор, и губы его растянулись в улыбке. Все, кому удалось хоть как-то работать с этим человеком, — будь то писательская деятельность, будь то развёртывание борьбы за освобождение Украины и установления там Советской власти, будь то восстановительные работы и организация защиты выживших, — все знали, как любил он ставить для каждой своей работы срок и как ещё больше любил укладываться в эти сроки, а то — и опережать их. «Коммунисты должны работать по-коммунистически», — твёрдо решил Кондуфор однажды, и никогда не позволял себе нарушить данное самому себе слово. Но сейчас выставленные сроки казались нереальными, тем более, зная, какой завал у правдистов в газете, Фокин всерьёз задумался над возможностью Кондуфора уложиться в них. — Послезавтра? Маркел Климыч, я, конечно, понимаю, что вы у нас как Фигаро — и здесь, и там, но… вы уверены, что послезавтра «Правда» что-нибудь опубликует? У них там кавардак такой, что… Договорить комиссару не дала подъезжающая к аэродрому машина. Взгляды всех «гостей» разом устремились к ней. Пора отправляться.***
В сопровождение приехавшей советской делегации не нашли никого лучше полковника Такахаси, заведовавшего интендантским делом и в военном деле особо ничего не понимавшего. Какое-то время, ещё давным-давно, — хоть полковник совсем не был старым, — он жил в Москве и мог совершенно спокойно, пусть и с жутким акцентом, изъясняться по-русски и так же легко переводить русскую речь на японский. Это и было единственной причиной его значимости; занимающегося припасами и финансами офицера принято было вовсе не замечать, даже не сознавая, что без тыла нет победы — и промахнись интендант со своими расчётами хоть единожды, весь успех мог быть отправлен коту под хвост. Когда машина остановилась, первым из неё и вылез полковник. Невысокий, худощавый, черноволосый, в большущих круглых очках, казавшийся офицером больше по ошибке, чем по действительной службе, — Такахаси ступал по земле как-то неуверенно, постоянно оглядывался, будто боялся, что придётся от кого-нибудь отбиваться, а кроме портфеля с собой никакого оружия и нет. Видя, что приставленный к ним «конвоир» к активным действиям не стремится, советские делегаты пошли к нему навстречу. «Хозяин» шёл по своей земле с опаской, а «гости» одним шагом брали семимильные расстояния, — так и показывали, какая идея пойдёт подобным победным маршем по всей земле, какая сила, вооружённая этой идеей, поведёт человечество и какое знамя станет будущем мира. — Приветствую! Я полковник Атсуши Такахаси, меня назначили вашим сопровождающим, — поприветствовал делегацию прибывший офицер, и его русская речь, пусть и с явным акцентом, основательно потрясла всех. Больше всего радовался «президент», всё опасавшийся, что ему на старости лет придётся ломать язык и выговаривать те японские фразы, что заботливые помощники выписали ему в блокнот. — Ух ти! Нічого собі! Здається, я знайшов перекладача своїх книжок на японський. Як хлопець російською говорить! — произнёс Кондуфор и легонько пихнул поэта-комиссара в бок. Тот с улыбкой посмотрел на товарища. — Здравствуйте, товарищ! — сказал Председатель и протянул полковнику свою худощавую руку. Офицер нерешительно пожал её, а старичок поправил на носу свои маленькие очки. — Позвольте представиться, меня зовут Климент Платонович Латышев, я… президент… да… президент Советского Союза… — Пальцы перебрали бородку, словно ища в ней помощи снова не забыть, как для местного населения должна звучать должность. — И мои товарищи: товарищ Теодор Суонио, генеральный секретарь Союза писателей, наш бравый военком, так сказать, Фурманов нашего времени, жаль только, что без Чапаева… — Кто?.. Без кого?.. — озадаченно переспросил полковник, виновато улыбнувшись. Пусть он и мог говорить по-русски, в дальние дебри культуры, в те самые, запутывание в которых грозило дубинкой, старался не залезать — и довольствовался тем, что знает азы. Теперь же он чувствовал себя непомерным идиотом, который уже одним своим незнанием делает из себя такое посмешище, какое не сыщешь больше нигде. — А… я думаю, товарищи вам потом это всё подробнее расскажут, — ответил Латышев и с опаской глянул на трясущегося Суонио, пытавшегося поднять с земли упавшую фуражку. Живущие своей жизнью пальцы мешали писательскому генсеку сделать это, и если бы Кондуфор не наклонился и не помог, — стоять делегации на этом аэродроме ещё дольше. — Итак, далее, это у нас товарищ Маркел Кондуфор, тоже писатель, большой и украинский, — Председатель добро улыбнулся, — он у нас, считайте, отец Советской Украины. Столько, сколько он в свою страну вложил, наверное, до него вкладывали единицы, а из нас — так вообще никто. — Очень приятно. — І мені дуже приємно, — отозвался Маркел Климыч, но, заметив, что глаза у полковника медленно расширяются — его не предупреждали о том, что придётся говорить не только на русском — рассмеялся и продолжил: — Да не пугайтесь вы так, что ж вы! Эх, офицер! Я и по-русски могу точно так же, как и по-украински. Будем говорить, так сказать, на общепонятном! А начни мы сейчас каждый на своём болтать — так и получится у нас язык жеста и догадки, да? Как в «Стали»? — Что? В какой стали? — вновь не понял полковник и почесал затылок. Вот куда его закинули! Сидел бы в своей интендантской конторе, считал припасы — и было бы счастье. То страстное желание вновь увидеть тех, в чьей стране он жил несколько лет, принимало сейчас у Такахаси более рациональный вид, а куча неведомой ему до этого информации, почерпнутой этими мастодонтами откуда-то из анналов истории, и вовсе выбивала его из колеи. А ведь так хотелось посмотреть на рулевых новой жизни! — Книга такая — «Як гартувалася сталь»… Повисло некоторое молчание, во время которого в небо взмыло несколько клубов дыма из трубки Маркела Климыча. Маленький полковник тушевался, Кондуфор глядел на него в упор Суонио дрожал, Фокин улыбался, а Латышев тщетно пытался понять, как он упустил из своих рук нить разговора и отпустил её виться в неясных направлениях. Наконец, вспомнив, что тут он самый главный и — что не менее значимо! — политически самый увесистый, Климент Платонович представил полковнику Такахаси и Фокина: — А это главный поэт нашей страны, тоже комиссар, товарищ Фокин. — Я… я прошу прощения, может быть, меня это совсем не касается, но… почему приехали писатели? Мы думали, что будут… военные, — несколько смущённо произнёс полковник, приподнявшись на носочках, что всегда делал, когда задавал неуместные — по его же мнению — вопросы. Вновь повисло молчание. Но нельзя сказать, что вопрос офицера кого-либо привёл в замешательство. Когда делегация только собиралась, её члены были готовы к тому, что подобное обязательно будет. Когда вокруг бушует мировой штормяга, когда завоёванному миру нельзя верить ни на секунду, когда всё грозит рухнуть, развалиться и похоронить под своими обломками людей, — тогда страна, к которой сейчас прикованы взоры огромной части всего земного шара, посылает на землю своего основного конкурента по влиянию не первых военачальников, а писателей-политработников. Делегаты заранее знали, что такой ход покажется несусветной глупостью, но от затеи ехать не отказывались и готовились отвечать даже на самые идиотские вопросы в свой адрес. — А у нас, — начал Кондуфор, вытащив трубку изо рта, — а у нас, в Советском Союзе, все писатели — военные, как и все военные — писатели. Это точно так же, как и нет сейчас у нас беспартийных, ибо в нашем деле, на нашей земле можно идти только вместе с одним коллективом — с нашей партией. И именно благодаря ей наши писатели — это военные, а военные — это писатели. Именно потому, что мы военные, мы такие хорошие писатели. Вот посмотрите на наших комиссаров. Знаете, сколько раз им солдат в атаку поднимать приходилось? И это не старое время, когда идёт на тебя фашист — и ты знаешь, как гада этого изводить надо. А тут против тебя вылезает неведомая тебе прежде… красота небесная, ушасто-клыкастая, — так тут только и думай, что бы с ней сделать и как бы самому не помереть. И вот вы представьте, какой силой должен обладать тот, кто поднимает людей в бой против такого. И вы только подумайте, сколько тем у него будет в писательском арсенале! Я вот… я в действующей армии не числюсь, звания нет у меня, но если вы думаете, что я не военный — ой, мій любий друже, вы сильно ошибётесь. Или если вы думаете, что вот у нас товарищ Латышев старенький, с тросточкой, не сможет этой тросточкой наподдать кому-нибудь так, что только пятки сверкать будут, — то вы ошибётесь ещё сильнее. А всё почему? А потому что есть у нас то, за что мы сражаемся, есть у нас то, за что бороться надо… есть у нас сила, есть у нас проводир, предводитель — наша партия. И вот потому, что вы, к сожалению, с нею незнакомы, вы в первую очередь видите тут писателей, а уж потом военных. А ведь то, что что мы писатели — это лишь следствие того, что все мы тут боевые люди… И вы даже не представляете, сколько ещё таких боевых людей встретить можно на советской земле… Вот уж действительно: как один человек, весь советский народ за свободную Родину встанет. Так ступила на неведомую прежде землю советская делегация, ставшая в будущем, очень скором будущем той самой линией, по которой чётко и явно пройдёт раскол. Раскол двух миров. Двух миров, живущих в вечном противоборстве…