Два мира

      В здании Центрального Комитета Компартии Казахстана, пусть вся Алма-Ата была погружена в сон, не спал никто. Не было ни одного, где не горел бы свет. Не было праздно шатающихся работников аппарата. Вся Новая площадь, где и располагалось здание ЦК, была окружена ореолом тревожности и напряжённости: бойцы осоавиахимовских групп самозащиты вместе с солдатами разворачивали посты ПВО, спешно подъезжали всё новые и новые грузовые машины, из которых что-то выносили и несли прямиком в здание ЦК, милиционеры и народные дружинники осматривали близлежащие улицы и по возможности даже заглядывали в окна первых этажей, чтобы убедиться, что граждане спят, и творящееся на площади пока что никого не беспокоит (дошло даже до курьёза, когда молодая девушка, волей-неволей оказавшаяся не в кровати, увидела глядящего в окно дружинника, подумала, что кто-то хочет её ограбить, и тут же вызвала наряд милиции; в результате — две группы стражей порядка чуть не пострелялись, а после всем составом извинялись перед перепуганной девушкой).       Не спал никто, но в главный кабинет, рядом с которым висела табличка «Қазақстан Компартиясы Орталық Комитетінің Бірінші хатшысы», осмеливались заходить единицы. Там, в кабинете, во главе стола, обложившись государственно важными бумагами, сидел среднего роста мужчина, в больших квадратных очках и в полувоенном френче, к карману которого были приколоты «Знак Почёта» и депутатский значок. Глаза его опухли и налились кровью, и моргал он с опаской, то ли боясь, что каждое движение век создаёт непозволительные шумы, то ли страшась за своё зрение. Тем не менее, он продолжал сидеть, внимательно вчитываясь в слова срочного послания из Кремля. Рука маршала Бабеля лично выводила их. Уже совсем скоро, — говорило об этом письмо, — ему, первому секретарю ЦК Компартии Казахстана Евграфу Ильичу Кирову предстоит возглавить совершенно другую партийную организацию — в Японии. И эти слова жгли глаза ещё сильнее. Но, то ли из желания пересилить себя, то ли от природного сумасшествия, Киров продолжал вновь и вновь читать их, а после и прокручивать в голове. Сколько лет руководил он Казахстаном, сколько лет он вычищал его от всякой нечисти и врагов народа, сколько сил было потрачено на всё это, — а теперь придётся всё бросить и умчаться наводить порядок туда, куда вот-вот вступят части Советской Армии-Освободительницы.       Он не любил смены мест. Он не любил смены людей (точнее, людей он не любил в принципе). А ещё больше он не любил оказываться среди других наций и народностей. В каждом «инородце», что сидел за пределами Страны Советов, он видел потенциального врага и решительно не верил ни в какой интернационализм, считая, что дружбы народов СССР вполне хватит, а для остальных — слишком много чести. Нет, они не нужны, можно обойтись и без них. Зачем дружить с кем-то далёким, если не до конца мирен с сородичами? Киров знал, знал, как он считал, лучше всех прочих, что во вверенном ему Казахстане есть такие, кто всеми правдами и неправдами готов посеять вражду между коммунистами и не-коммунистами, между казахским и русским народами, — потому и нужны были те жёсткие меры, коими Евграф Ильич активно пользовался. Всё во благо народа, пусть для этого придётся и положить под нож другой, чужой народ! Этим благом и объяснял Киров то, что год назад поставил под расстрел первых секретарей абсолютно всех казахстанских горкомов. И в то время, пока Евграф «наводил порядок», высшие чины страны во главе с Латышевым искали повод, чтобы скорейшим образом перекинуть его на другой фронт работы.       И вот он — найден. Япония. Отныне она будет уделом кировского бдения и железных методов. О том, что персек вот-вот покинет Казахстан, не знали только ленивые, а самые активные втайне готовились широко отметить отъезд мучившего всех дни напролёт Евграфа Ильича.       Но сам Киров настолько увлекался перечитыванием кремлёвского письма, что совершенно обо всём забывал. Забыл и сейчас. Забыл — и даже не заметил, как напротив его стола образовалась ещё одна мужская фигура. Человека, появившегося в кабинете, можно было бы смело заносить в книгу рекордов за самые большие пиджачные лацканы. За лацканы — и за то обилие значков, что располагалось на них: и ГТО 2 ступени, и ГСО 2 ступени, и «Готов к ПВХО» 2 ступени, и членские знаки ОСОАВИАХИМа и Союза Обществ Красного Креста и Красного Полумесяца, и флагоподобные значки депутата и «Крепи оборону СССР», что сидели в специально сделанных петличках… У мужчины были чёрного цвета волосы, которые, в отличие от седеющих волос Кирова, что сейчас слиплись и облепили лоб, были взъерошены. Вошедший смотрел своими суженными глазами на зависшего Кирова и легко улыбался.       — Салам алейкум, Евграф Ильич, — сказал мужчина и постучал пальцами по столу персека.       Нехотя оторвался Киров от своей бумажки и поднял красные глаза на вошедшего. Несколько секунд секретарь пытался сообразить, кто он, где он и почему он, но выходило смутно, поэтому, тряхнув головой, он вскочил и подошёл к окну. Там вздымались дулами зенитки, развёрнутые группой самозащиты, там горели мощные лучи прожекторов, там бегали солдаты, там по-прежнему висели растяжки «Жасасын Киров жолдас!», «Жасасын қызыл Қазақстан!» и «Ұлы Октябрьдің данқы арта берсің!». Медленно мысли вставали на места (имевшая место кировская мания величия не смогла не собрать эти мысли воедино, стоило ей столкнуться с именем носителя прямо на главной площади всей страны), Евграф Ильич потихоньку осознавал, что он — Евграф Ильич, что он — первый секретарь ЦК, что жизнь — не только бездумное разглядывание бумажек.       — Данияр Советович, ты? — на всякий случай поинтересовался персек. Больные глаза вновь дали о себе знать.       — Я, я. Қалайсың?       — По мне не видно? — грубо отозвался Киров и поспешил обратно к столу. Усевшись в кресло, он спросил: — Ну а ты как?       — Работаем, Евграф Ильич, работаем. Что там по партийным вопросам? Решил, кого будешь рекомендовать на пленуме?       — Тут и думать не надо, — Киров махнул рукой, — тебя и буду. Ты секретарь ЦК, член бюро, Председатель Постоянного Президиума Верховного Совета Казахстана — идеальная кандидатура. Тем более, за тебя весь народ, ты герой… — Сказано это было с некой обидой, будто бы завидовал Евграф Ильич популярности товарища. На самом-то деле, как он сам себя уверял, никакой зависти нет, есть просто непонимание того, как Данияр, не делая абсолютно ничего, — опять же, так считал исключительно сам Киров, — умудрился выбиться в народные вожди, а он, борец за счастье людей, почитается одними лишь растяжками. Не было ещё в истории случая, чтобы завистник прямо и чётко сказал бы, что болен завистью, — он найдёт тысячу способов прикрыть её красивыми словами, но если слова ещё могут обмануть, то душевные позывы не обманут никогда. Киров не был исключением, и всё его окружение знало, что кроме мания величия и завистливости Евграф Ильич мог похвастаться разве что жутким человеконенавистничеством и упорным нежеланием слушать кого-то, кроме самого себя.       — Мәссаған! А ты ничего не перепутал, Евграф Ильич? А то, что я председатель Центрального Совета ОСОАВИАХИМа, что я председатель Всесоюзного комитета по делам физкультуры и спорта, что я председатель Президиума Исполкома Союза Обществ Красного Креста и Красного Полумесяца, — этого мало, что ли? Хочешь ещё и партию на меня перекинуть? — спросил Данияр и вновь постучал по столу персека. Это действие всегда оживляло Кирова, и даже его больные глаза начинали беспокойно метаться в разные стороны.       — Товарищ Аскеров, а ведь я тебе предложений не делаю. Если хочешь, смотри на это как на приказ. Я уже отправил в Москву свои рекомендации. Скоро состоится пленум, там всё и решите, кого во главе партии ставите, а кого — к стенке.       Возможно, товарищ Аскеров и смог бы возразить, если бы в кабинет не ввалился командующий войсками САВО — комкор Валентин Михайлович Альбединский. Из пяти действующих комкоров он выделялся тем, что заслужил две Звезды Героя себе на грудь и что был не дурак выпить. Частенько, в мирные дни, когда бравому командиру, привыкшему вести солдат в атаку, было откровенно скучно, а постоянное нахождение в штабе САВО и окружавший штаб парк имени 28 панфиловцев порядком надоедало, этот бравый командир припадал к бутылке, от которой его позже отрывали все младшие офицеры. Но никто не ждал, что он решит сам с собой разыграть матч в литрбол прямо накануне войны.       Первым делом Валентин Михайлович швырнул в сторону свою фуражку, она полетела в окно, но, к счастью, шлёпнувшись о стекло, упала на подоконник. После, оправив китель и пригладив волосы, чтобы выглядеть приличным в максимум возможностей, Альбединский топнул правой ногой и махнул рукой, выкрикнув:       — Салют нашей до-о-облестной партии!       — О-о-о, ты где хряпнул уже, партиец? — спросил Данияр, подойдя к комкору и похлопав его по плечу.       — Не… ва-ажно! У меня… у меня завтра… эта… война у меня! — ответил Альбединский и тоже похлопал товарища. Во всяком случае, он так подумал, а на самом деле со всей силы ударил того по спине.       — У всей страны завтра война. Вся страна же не пьёт, — холодно сказал Киров, метнув злобный взгляд в сторону Валентина Михайловича. Но тут же его лицо посетило подобие улыбки, и персек продолжил: — Впрочем, можно не волноваться. У нас есть одно очень действенное оружие.       — Какое? — спросили разом Альбединский и Аскеров.       — Так вот Данияр и есть. Мы его в тыл к ним закинем, а он там всех японских баб на нашу сторону перетянет, и будет у нас сила врага бить.       Киров рассмеялся, но то ли Евграф Ильич от природы был лишён чувства юмора, то ли никто больше не хотел смеяться в последние мирные часы, — ни на Альбединского, ни на Аскерова особого эффекта шутка не произвела. Впрочем, Валентин Михайлович, прокрутив слова персека, вдруг неожиданно воскликнул:       — Прально, прально, Даня туда прилетит — всем пиздюлей отвесит!       — Так, хватит! — неожиданно рявкнул Киров, мигом согнав в себя корявую улыбку. Будто бы и не он это завёл разговор. — У нас с вами другие заботы. Япония… страна дикарей и фанатиков, но в техническом плане… они преуспели, нечего сказать. Если мы развернём их силу на наши рельсы, не будет во всём мире страны, равной Советскому Союзу. И мы сможем стереть с лица земля этих проклятых нелюдей…       — Лихо у тебя всё, Евграф Ильич, — ответил Аскеров, серьёзно посмотрев в больные глаза персека. — Вот ты придёшь — и они тебе сразу всю силу отдадут. Не бывает так. Құдайға шүкір…       — А мне это и не нужно. Пусть сопротивляются, пусть сражаются. Перебьём половину — другая задумается. А рабочий класс нас поддержит, видя, как его угнетатели терпят поражение. Это классовая борьба, товарищ Аскеров. Всё согласно марксизму-ленинизму…       — Согласно марксизму-ленинизму? Мы вторгаемся в чужую страну, прикрываемся выдуманным намерением японцев напасть на нас — и ты говоришь, что это согласно марксизму-ленинизму? Я не знаю, какой у Бабеля интерес делать всё это, но…       — Прекратить! — заорал Киров и, громко хлопнув по столешнице, вскочил с кресла. — Не нам с вами об этом рассуждать! Сказано мириться — будем мириться, сказано врага бить — будем врага бить! Скажут нам друг друга перестрелять — так перестреляем, не дрогнем даже!       С разъярённым Кировым никто спорить не хотел. Себе дороже. После того, как он сотрудника аппарата ЦК чуть не выкинул из окна своего кабинете, все старались покидать Евграфа Ильича до того, как он встретится с раздражителем — и начнётся ответная реакция. Вот и Данияр Советович — просто отошёл назад, к Альбединскому, который до сих пор не мог понять, что происходит и почему только он один достойно отмечает грядущее начало войны.       А Киров, метнув глазами молнию, лишь произнёс:       — Готовьтесь, товарищи… Скоро мы все увидим… такое!

***

      Из приёмников зазвучал голос Латышева, и многих прошибли нахлынувшие ассоциации:       — Граждане и гражданки Советского Союза!..

***

      Утро нового дня Киев, как и вся Советская страна, встречал новостью: началась война. Война с Японией. Милитаристы задумали утопить советские земли в крови, — но глубоко просчитались, и вот уже волна народного гнева катилась на зарвавшуюся военщину. Всюду пелось: «Как один человек, весь советский народ разгромит обнаглевших врагов». Столица Украины не стала исключением, и местные военкоматы не успевали принимать добровольцев, готовых встать в ряды Советской Армии-Освободительницы, чтобы, как несколько лет назад, наголову разбить чужеземных захватчиков.       Маркел Климыч сам еле вылез из военкоматовского здания, набитого молодыми людьми. Но вылез не простым писателем, пусть и именитым, а бригадным комиссаром. Всё произошло чрезвычайно быстро — и даже собственная форма у Кондуфора уже была. Словно кто-то знал, что литератор поспешит на фронт. А вот Кате повезло меньше — записать в ряды армии её записали, но кроме какой-то бумажки ничего не дали, сказав, что нужно ждать — людей и так слишком много. Поэтому девушка, ожидая отца возле машины, с завистью глядела на водителя — и тот имел и звание, и форму, и даже два боевых ордена на груди. А она, которая так рвалась туда, на передовую, — пусть и не до конца могла сама себе объяснить это рвение, — она, которая не спала целую ночь, думая о том, что ждёт её в военном мире, она, которая перед отъездом так яро спорила с матерью, уговаривавшей её остаться, — она имеет только бумажку, и проходящие мимо солдаты косятся на неё, даже не подозревая, что она вскоре станет их сослуживцем. Подумаешь, барышня! Таких барышень тут уйма — провожают, встречают, ждут… Чем же она выделяется? Лишь серьёзным взглядом. Но в глаза Кате никто не смотрел.       Зато все смотрели на Маркела Климыча, провожая его громкими аплодисментами. Он лишь смущённо улыбался и махал рукой. Молодняк воспрянул духом — ещё бы, сам отец Советской Украины идёт вместе с ними в бой. Правда, идёт как военкор, идёт писать очерки, но идёт со всеми, не прячась за забор и не ставя свою хату с краю. Да и не мог он, коммунист, видя личину врага, поступать иначе. Кем бы был он, если бы в тяжёлую минуту укрылся в убежище и лишь выжидающе смотрел, кто кого? Черту между трусостью и изменой переступить можно одним шагом, и того, кто однажды струсил, через пять минут можно уже наблюдать в стане врага. Кондуфор знал это. И потому шёл со всеми. Шёл он, шёл Грободёров, соратник по литературе, удачно попавший на пост Председателя Постоянного Президиума Верховного Совета РСФСР, шли все именитые люди Союза Советов, не видевшие смысла жизни вне народа. И он, Маркел Климыч, был живее всех живых. Пусть и непривычна была военная форма…       Не успел Кондуфор обратиться к дочери, которая радостно заулыбалась, увидев вышедшего из толпы отца, как услышал громкую ругань. Повернув голову, он увидел, как из другого входа в военкомат вышел высокий мужчина в точно такой же, бригаднокомиссарской, форме, на груди которого сияла россыпь орденов и всяких значков. На носу у него сидели большие очки, сквозь которые он близоруко щурился, а правый глаз то и дело подрагивал, словно нервы совсем доконали несчастного. Маркел Климыч сразу же узнал его — Аверкий Павлышев, второй секретарь Союза писателей, живший в Крыму и, видимо, тоже решивший прокатиться на фронт. Павлышева читал весь Советский Союз, но вот братья по перу в отношении к своему сотоварищу чётко поделились на два лагеря: одни его ненавидели и боялись, а другие относились с глубочайшим уважением. Аверкий Павлович ещё при Суонио ходил в литературных вождях, а после его смерти получил практически полную власть. Дело в том, что большинство писателей захотело видеть во главе Союза Правление, а не Секретариат, состоящий из десятка человек, во главе с генсеком. На роль председателя Правления все пророчили Кондуфора, но партия распорядилась совсем по-другому: она распустила Секретариат и поручило руководство писателями всего двум людям — первому секретарю Петру Станкевскому и второму секретарю Аверкию Павлышеву. Слухи о них ходили самые разнообразные, и верили им и их глашатаям безоговорочно: то пара литвождей кого-то устраняет ради хороших квартир, то пишет доносы на неугодных писателей, то лично участвует в казнях, то пьёт в стельку… И если за Станкевским закрепилась роль некоего палача, то за Павлышевым — роль его орудия, способного одной рецензией отправить любого под раздачу персеку. Оттого и боялись их, а в особенности — Аверкия Павловича, ибо тот, по уверениям распространителей слухов, и умнее, и коварнее, и пьёт культурнее.       За Павлышевым шёл одетый в морской китель Николай Лашманов — ведавший секцией драматургов Союза писателей маринист, который всю жизнь числился военкором ВМФ. И если присутствие Павлышева Маркел Климыч ещё мог как-то объяснить, то присутствие Лашманова объяснения не находило. Зачем тут этот товарищ — неясно, однако товарищ чувствовал себя вполне уверенно, и даже пара подскочивших к нему девушек, наперебой кричащих о горячей любви к его книгам, не смутила его. Волновала драматурга лишь его ранняя седина — следствие долгой войны, — и рука, сжимавшая фуражку, периодически дёргалась, стоило Лашманову подумать о том, что слишком уж ярко блестит на солнце его белая голова — вон уж и маяком для барышень стала. Впрочем, стоило Николаю Сергеевичу поправить очки и раскрыть рот для объяснения, зачем он собирается идти на войну, как его собрат по близорукости, многократный орденоносец и лауреат Павлышев, взмахнув руками, прогнал девушек и вновь крикнул. Вот чью ругань слышал Маркел Климыч.       — Па-а-а-ап, чего это с ним? — тихо спросила Катя, подойдя к отцу. Лично с Павлышевым она знакома не была, хотя и видела его регулярно в газетах и в телевизоре. Первая встреча намечалась не самой хорошей.       — Сейчас узнаем, — ответил Кондуфор и заложил руки за спину, ожидая развязки.       Долго ждать себя она не заставила. Из здания военкомата вышла русоволосая девушка, которая что-то крикнула Павлышеву в ответ. Что именно — Маркел Климыч не расслышал, поэтому решил подойти поближе. Первым его заметил Лашманов, но, уловив немую просьбу, Аверкию Павловичу ничего говорить не стал.       — Ты всё делаешь мне на зло, — кричал Павлышев, — зачем надо было закатывать этот концерт?!       — Да потому что я не хочу с тобой ни в какую Японию ехать!       — Вся страна, значит хочет, а ты, значит, не хочешь?! — Павлышев, резко подав корпус вперёд, зашагал к девушке и схватил её за локоть. — Поедешь! Тем более, в действующую армию ты уже записана! И вообще…       — Товарищи! — вдруг вмешался Кондуфор, и спорщики тут же обернулись. — На востоке война, а вы тут ещё вторую разворачиваете. Не стыдно?       Вмиг Павлышев расплылся в доброй улыбке, и даже его правый глаз стал дёргаться как-то добрее. Отпустив девушку, писатель с распростёртыми объятьями подошёл к Маркелу Климычу, вот только сам Кондуфор обниматься явно не хотел, поэтому удостоился лишь дружеского хлопка по плечу. Лашманов продолжил лишь стоять в сторонке, переводя взгляд с девушки, чьи глаза метали молнии в сторону Аверкия Павловича, на братающихся писателей. Драматург-моряк искренне уважал обоих, вот только объятья считал не самыми свойственными для этих закалённых войной братьев по перу. То ли потому, что самому ему обнимать было абсолютно некого, то ли потому, что слишком хорошо знал своих товарищей. Вообще ситуация получалась комичная: на улице вздыбленного войной Киева, когда вся Страна Советов мобилизуется на борьбу с врагом, стоят ведущие писатели — и пытаются обниматься.       — Аверкий Палыч, а чего это ты тут делаешь? — спросил Кондуфор, положив руку на плечо Павлышева.       — Воевать иду, Маркел Климыч. Ты, я смотрю, за этим же пришёл. Меня из Крыма сюда отправили. Хорошо, я хоть и так в рядах армии. А с ней пришлось возиться, — бросил Аверкий и махнул рукой в сторону девушки. — А… да. Это дочь моя — Лилиан. В честь Войнич… Ты же её не видел, когда приезжал ко мне, так что… знакомься.       Не успел Кондуфор что-либо ответить, как Павлышев, слегка наклонив голову, направил взгляд своих сощуренных глаз в сторону Кати и указал на неё рукой, спросив:       — А это что за барышня?       Кате резко стало не по себе. Гнусавый голос Аверкия Павловича резал слух, а его образ сливался в глазах девушки с образом, изображённым на самом нелюбимом портрете в отцовской галерее, — образом Петра Павленко, книг которого Катя не читала, но зато читала интернет, и потому уверила себя в том, что человек этот был не самым приятным. Так и Павлышев. Почему это сравнение пришло только сейчас, Катя не знала, но что-то общее между этими двумя точно было. И не только созвучие фамилий.       — А это дочь моя, Катя. Катя, познакомься, это Аверкий Павлович, наша главная писательская дубинка — как перешибёт, так не то, что писателем себя считать перестанешь, как ручку в руках держать — забудешь! — засмеялся Маркел Климыч.       — Здравствуйте, Екатерина, — прогнусавил Павлышев, и глаза его, эти хитрые прищуренные глаза, недобро блеснули. Так недобро, что Катя смогла лишь кивнуть в ответ. — Лили! — вдруг крикнул Аверкий и перевёл взгляд на дочь. — Иди, пообщайся с Катей, а мы пока поговорим.       — Как угодно! — презрительно бросила девушка и шутливо поклонилась отцу, будто бы покоряясь отцовской воле. После, подойдя к Кате, она схватила её за руку и потащила её обратно к машине Кондуфоров. Водитель, глядевший через лобовое стекло, подумал, что ничего общего у Кати, этой одновременно серьёзной и по-детски наивной девушки, что до безумия любит родителей, и у новообразовавшейся барышни в рубашке и широких штанах быть не может, поэтому на всякий случай приоткрыл дверь — вдруг ещё девушки решат побоище устроить.       Павлышев, Кондуфор и Лашманов собрались вместе. Маркел Климыч хотел узнать у Николая Сергеевича, что он, житель Ленинграда, делает тут, хотя впору ему сидеть в городе трёх революций и освещать борьбу Советской власти с вредительской группой, — но Аверкий Павлович и не думал кого-то пропускать вперёд себя, поэтому сразу огорошил товарищей новостью:       — Товарищи, у меня есть гениальная идея: мы с вами создадим в Японии фронтовую газету. Как вам, м? Поддержим, так сказать, наших бойцов крепким словцом. Всех наших соберём: меня, тебя, Маркел Климыч, тебя, Николай Сергеич, Станкевского, Грободёрова, Фокина, Утляков написал, что от «Правды» едет военкором — и его привлечём, будет агитки нам писать. Как смотрите, товарищи?       Переглянувшись, Кондуфор с Лашмановым поняли, что думают об одном и том же: начинается делёж шкуры неубитого медведя, и самый большой кусок хочет отхватить себе именно Павлышев. Они и не сомневались, что Аверкий Павлович на правах автора идеи всё мигом оприходует — и близко никого не подпустит к руководству, как, впрочем, он вёл себя и в Союзе писателей, заставляя даже Станкевского пасовать и идти на уступки. Но как быть, если вдруг откажешь Павлышеву? Не какому-то там Васе из подворотни, а практически всесильному литератору, который, как у Безыменского, мог то вознести высоко, то бросить в бездну без стыда. Проверять реакцию и испытывать Аверкия Павловича — себе дороже, да и будут потом пересуды, а для советского народа, идущего грудью на врага, нужно монолитное единство. Даже если один винтик, будь то Кондуфор или Лашманов, выпадет, то следом за ним посыпятся остальные, так и рухнет целый механизм. Если скажет: «Солги», — солги…       Поэтому последовал дружески единый кивок, и правый глаз Павлышева задёргался радостнее.       — Отлично… отлично… Чем сильнее будет наше слово — тем крепче наши солдаты будут бить врага!       — Это, конечно, так, Аверкий Палыч, вот только, — Кондуфор прикоснулся к подбородку и, немного подумав, продолжил: — вот только если мы будем сыпать словами, а нас самих солдаты вместе с собою видеть не будут, то грош нам и нашей газете. И если мы хотим внести свой вклад в победу над врагом, нужно будет не отсиживаться в редакции и не бежать при любой опасности эвакуироваться, а до последнего быть в одной цепи с солдатами. Война — вещь такая: будь готов сражаться, будь готов погибнуть.       — Согласен, — подал голос Лашманов, — мы вместе с советским солдатом очистили наши земли от нелюдей, вместе с советским солдатом очистим и от милитаристов… Не сидеть же нам в хоромах, пока несколько тысяч наших людей за душой будут иметь только шинель.       Павлышев прикрыл левый глаз и одарил товарищей взглядом дёргающегося правого. Так он обычно делал, когда собирался бросить в чей-то адрес язвительный упрёк.       — А никто и не будет нигде сидеть. Пока что… Надо воевать — будем воевать. Ну а надо сидеть — будем сидеть…       Говорившие писатели-комиссары-военкоры, казалось, совсем забыли о покинутых ими девушках, в то время как сами они времени зря не теряли и успели хоть немного узнать друг о друге. Теперь же Катя покорно выслушивала рассказы своей новой подружки о её отце, и поражалась тому, какие нелицеприятные дела творил Павлышев…       — Превратил свой дом в склад. В Ялте два музея было, — продолжала рассказывать Лили, сидя на капоте кондуфоровской машины и вызывая этим самым крайнее недовольство водителя, — один — Бирюкова, второй — Тренёва и… Павленко, что ли… Триста лет ни тот, ни другой никому не нужны, а мой прелестный отец бзик словил, что надо всё это спасать, а то разворуют — и всё барахло оттуда к себе в дом перетащил. Дом… ну… два этажа, подвал и мансарда. Так вот он всё, кроме этой мансарды, завалил мусором. А ещё меня всё звал, мол, дочка, давай, возвращайся ко мне жить, нечего тебе одной, маленькая ещё… Господи, какой он нудный — только зайдёшь, так начнёт тебе байки травить, причём половина из них — про свой музейный хлам. Ты понимаешь, почему с ним жить невозможно? — Катя кивнула, хотя из всего сказанного поняла, что очередная ассоциация Павлышева и Павленко прочно засела в голове. — Но это ладно…       Вмиг девушка поникла. Глаза налились грустью. Катя тут же почувствовала, что от новой знакомой веет холодом. Она, из жаркого Крыма, несёт в себе холод, что страшнее будет любого сибирского мороза. И явился он за какие-то считанные секунды, вмиг разбив прежнюю яркость и вспыльчивость, оставив грусть и тщетность. Словно это Павлышев вытянул всю энергию и оставил вместо неё пустое место, не нашедшее покровителя лучше холода.       — Когда… когда маме стало плохо, — девушка заминалась, — когда она заболела, он… он отказался её лечить. Он… у него… у него уже была новая жена, и на маму ему было наплевать. Её… просто для него не стало. Я… я догадывалась, что после всего того, что… произошло, после того, как вылезли эти нелюди, маме уже лучше не станет, но… он мог, он мог найти лекарства. Он мог помочь хоть как-то. Но слишком увлёкся… новой женой, книжками и… властью. Ещё бы, он — комендант Крыма, якобы освободил всех от… рабства у вампиров… Куда ему до нас? И он… он прямым текстом ответил, что помогать не станет. Мама умерла… А он… он сказал: «На войне естественный отбор ускоряется».       Лили замолчала, собираясь с мыслями, а Катя замерла в оцепенении. Да, она уже поняла, что Павлышев был не самым лучшим человеком, но такое… Это казалось ей чем-то из ряда вон выходящим, и тут же девушка попробовала представить, что сделал бы её отец, окажись семья в подобной ситуации. Нет, он никогда бы никого не отпустил так просто! Он боролся бы до конца. Ведь он постоянно говорил им, Кате и Натке: «Спешите жить!» Он бы не смог. А Павлышев смог. И сейчас разговаривает с Маркелом Климычем — как ни в чём не бывало. Хотелось оттащить отца прочь, ведь как он, этот кристально чистый человек, что воссоединял семьи и заботился о большей части Киева, может спокойно говорить с убийцей и доносчиком. Кате не нужны были иные доказательства — она уже поняла, кто такой Павлышев на самом деле. И потому в уголках глаз начали скапливаться слёзы.       — Я тоже сначала плакала, — вдруг произнесла Лили, подняв голову и улыбнувшись. — А потом перестала…       — Как?.. — спросила Катя, и стёкла её очков блеснули, словно усиливая удивление. — Ты… ты простила его?..       — Да я на него и не обижалась. Да даже если бы и обиделась: кому бы от этого лучше стало? А от плача моего кому лучше? Вот и я поняла, что никому. Но не забыла, нет… Такое не забывается… А теперь… теперь он берёт и тащит меня на войну. Понимаешь, Кать, просто берёт и силком тащит… А мне, может, эта война не нужна сто лет. Я за сегодня разве что его не побила — остальное было. Знаешь… мне даже как-то страшно, что ли… А если он снова решит кого-нибудь естественно отобрать… И вообще…       — …и вообще — не мели чушь, — прозвучал гнусавый голос.       Аверкий Павлович обладал уникальной способностью появляться где угодно и когда угодно, вот и сейчас его появление не заметила ни одна из девушек, но обе синхронно вздрогнули, стоило ему заговорить. Бригадный комиссар Павлышев стоял прямо рядом с ними и обращал к ним свой крайне неприятный взгляд. Взглянув через плечо Аверкия, Катя увидела, что отец мирно беседует уже с Лашмановым, так что стоять против комиссара предстояло один на один. Вернее, двое на одного… Но силы это явно не добавляло.       Запустилась привычная речь собственного восхваления.       — …я уже трижды пожалел, что приехал в Крым и поселился именно у него, — шёпотом говорил Лашманов склонившемуся к нему Кондуфору. — Приехал за образами для книги, а уезжаю с убитыми нервами. Дом — склад, он — при каждом удобном случае на проигрывателе своего «Ухаря-купца» заводит, дочь приходит — начинают ругаться. Я ещё сообразить не успел, что война началась, а он мне уже свою гениальную идею насчёт газеты продвигает. Такое ощущение, что он обо всём ещё заранее знал… Впрочем, я не удивлён. Он уже успел позвонить Утлякову, и, как я понял, наш замечательный поэт-чекист тоже про всё знал заранее. Надеюсь, что хоть на войне будет у меня… вдохновение…       — Ось воно як! Ты что же, Николай Сергеич, в Японию за вдохновением едешь?       — Да… — спокойно ответил Лашманов, будто и не было в его словах ничего необычного. — Я думаю, что там… там я найду что-то такое, что… что ляжет в основу… чего-то большого, крупного… И я не могу это упустить.       Маркел Климыч кивнул. Позади него распылялся в объяснениях Павлышев, рядом с ним стоял Лашманов и смотрел на тротуар, — и у каждого своя цель на военное время. А зачем же идёт он, не узнавший толком, почему война и зачем война, не видевший врага? Он идёт за народ и с народом. Узнает позже, узнать — дело нехитрое, но если твоей Родине угрожает враг, то нужно бросить все силы, все силы народа и каждого человека в отдельности, на разгром зарвавшейся гадины. И народ бросал силы — летели всё новые и новые самолёты с советскими солдатами. Родина помнила, Родина знала.       А на киевской улице трое писателей сфотографировались, запечатлев последние мирные минуты.       Наступали военные часы.       И пока ещё неизвестно, кому эти часы отобьют положенный срок.