Два мира

      Долго маршал держал в тайне ото всех те бумаги, что принёс ему Атрибутов. Полгода страна жила в обычных темпах, не подозревая, что вот-вот должна будет встать на военные рельсы. Но, как это всегда бывает, пошли слухи, тайные разговоры, а порой и откровенное враньё, словно временное затишье есть предтеча нового передела всего мира, и что теперь советские солдаты должны будут заняться этим грязным делом. Однако слух по обыкновению своему имеет власти больше, чем самая достоверная официальная информация, на которую уже изначально смотрят с каким-то неодобрением, будто бы она — вещь заведомо лживая. Так и меняются ролями слухи и факты, и где верят слухам, там по фактам стреляют из всех ружей.       Но всякому молчанию рано или поздно должен прийти конец, и это маршал прекрасно понимал. Все высшие армейские и партийные руководители уже давно стали замечать, что Бабель стал сам не свой — будто готовит что-то такое, о чём сказать хочется, но сказать не получается.       Наконец-то в главном кремлёвском кабинете собралась верхушка Страны Советов. Маршал Галактион Бабель — генеральный секретарь ЦК партии и председатель Совета министров, его заместитель Наум Аптекман, председатель Постоянного Президиума Верховного Совета Климент Латышев, председатель КГБ Януарий Атрибутов, главный военный прокурор Лазарь Яблонский и член Политбюро ЦК, в руках которого находилась экономика и организация науки, Иероним Булашевич — вот та группа людей, которая руководила жизнью целой страны. Сегодня отсутствовал только Яблонский, которого Бабель отправил в Ленинград вести процесс по делу «антисоветского вредительского блока». Когда-то маршала очень интересовало это дело, и на официальном уровне с вредителями от имени партии разбирался тогдашний главный её идеолог Булашевич, но вскоре Галактион Эрнестович убедился в том, что силой слова таких вредителей не одолеешь, отозвал из ленинского города Иеронима Марковича и послал Яблонского, о котором точно знал, что тот способен в пух и прах разнести даже самую организованную организацию.       Первым в кабинет пришёл Аптекман. Невысокий, в форме командарма первого ранга, с хитрыми, бегающими туда-сюда глазками, — это всё, что могли сказать люди о втором человеке в армии. Все знали о его деятельности, все знали его вклад в организацию здравоохранения, все знали, что он брал на воспитание детей-сирот, но когда дело доходило до «опишите его» — все терялись. Слава этого человека затмевала всю его внешность; самое главное, что это был Наум Наумович Апеткман, а как он выглядит — дело второстепенное.       Следом вошёл Латышев, а за ним — Атрибутов, в форме генерального комиссара госбезопасности. Высокий и статный, вселяющий уверенность в надёжности с самого первого взгляда, он обладал «холодной головой, горячим сердцем и чистыми руками», что завещал железный Феликс. Поглаживая свою бородку, он шёл к своему месту и не смотрел ни на кого. Глядел точно в пол. И не потому, что кого-то не уважал или боялся встречаться с кем-либо глазами, — потому, что для высшей концентрации не хотел никого видеть. А после всей истории с полученными донесениями концентрация требовалась каждую минуту. Работа чекиста — это далеко не задача шлёпнуть кого-либо и получить благодарность (об этом только рассказывали клеветники), это не задача шпионить за всем и каждым, это — задача защищать народ и социалистическое государство всеми силами. Пусть чекист сгорит на работе, как когда-то сгорел Дзержинский, но никогда не бросит народ. Сейчас же необходимо было принять такое решение, чтобы этому самому народу, разбитому восьмилетней борьбой с нечистью, восстанавливающемуся, но не окрепшему, не нанести удар собственным оружием.       Последним — и самым весёлым! — зашёл в кабинет Булашевич. Практически всегда этот член Политбюро улыбался, принимая серьёзность на лицо только по просьбе фотографов, практически всегда эта добродушная улыбка играла на лице, украшенном сросшимися с бородой усами. Да и ходил Иероним Маркович всегда в одном и том же — в старой потёршейся юнгштурмовке, галифе, высоких сапогах и с чёрной кепкой на голове. Если Аптекман считался вторым лицом в армии, то Булашевич считался вторым лицом в партии, вторым её вождём, и некоторое время можно было увидеть по всей стране плакаты «Под знаменем Бабеля-Булашевича — вперёд, на полный и окончательный разгром врага и к победе социализма в нашей стране». Такой расклад маршалу категорически не нравился, как и традиционная оценка Иеронима как главного идеолога КПСС. Доходило до стычек, и вскоре в партии ясно сформировались два течения: сторонники Бабеля и сторонники Булашевича. Галактиону Эрнестовичу ничего не стоило снять неугодного соперника со всех постов, но профессионализм последнего в решениях хозяйственных вопросов мешал маршалу. Бабель хорошо понимал, что лишиться сейчас такого человека — смерти подобно, поэтому и держал его, вот только постоянно стремился показать, что свой пост вождя советского народа он не уступит.       — Чего невесёлые такие сидим? А? Тяжела и неказиста жизнь большого коммуниста? — спросил Булашевич и с размаху уселся на стул, тут же поймав не слишком одобрительные взгляды собравшихся товарищей. Взрослый мужик, а чем занимается!       — Иероним Маркович, вы… вы ознакомились с документами… от товарища маршала? — осторожно спросил Латышев. В моменты общих собраний он всегда говорил шёпотом, будто бы боялся сказать своё весомое слово. А ведь глава государства! Хотя бы формально…       — А-а-а-а, вот зачем нас собрали. Понятно-понятно. Что же, если хотите знать моё мнение…       — Ваше мнение, — Бабель поднял руку вверх, призывая Булашевича помолчать, — мы обязательно заслушаем. Да, вы правы, я собрал вас для того, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию в Японии. Как вы понимаете, товарищи, японские милитаристы задумывали напасть на Советский Союз, и если бы не сообщение сочувствующих нам офицеров, на стороне врага мог оказаться эффект неожиданности. В Японии нет ни одного нашего представителя, поэтому даже предварительные сроки нападения узнать было бы чрезвычайно сложно. Нас, считайте, спасло лишь то, что эти офицеры всецело поддерживают наше дело. За полгода, прошедшие с момента посещения страны нашей делегацией, они смогли сформировать активное подполье и подготовить общественное мнение. На данный момент их революционное правительство активно выступило против Хиираги, и офицеры запрашивают нашу поддержку. Сейчас они представляют интересы всего населения и фактически осуществляют власть в стране, но большая часть армии оказалась на стороне действующей власти. Направь мы к ним одних военспецов — это будет мизер. Офицеры запрашивают широкомасштабной поддержки Советской Армии-Освободительницы с целью разгрома сил реакции. Наша задача…       — Наша задача — отказать им в этом, товарищ маршал. Причём — чем быстрее мы это осознаем, тем лучше, — прервал Бабеля Булашевич, храня на лице свою улыбку.       Это неслыханная дерзость — перебивать генерального секретаря, тем более — во время обсуждения столь важных вопросов. Практически у всех присутствующих округлились глаза, и в воздухе повисло молчание. Все ждали, кто решит заговорить первым.       — Иероним Маркович, таки держите себя в рамках, — обратился к хозяйственнику Аптекман, постучав пальцами по столу.       — В рамках нужно держать нашу любовь верить всяким слухам. Стоит одному отщепенцу вывесить плакат «Долой правительство!» — а мы тут же на весь мир трубим о революционном движении. Товарищ маршал, я вообще не понимаю, как вы могли поверить вот в этот бред?! — Булашевич ударил по столу и вскочил с места. Вся доброта вмиг улетучилась. В моменты, когда необходимо было отстаивать свою точку зрения, Иероним Маркович разгорался и просто не мог молчать. — Какие-то офицеры, в существование которых, если уж быть честным, я вообще не верю, призывают нас не поддержать революционное движение, которого там пока просто-напросто нет, а вторгнуться в страну и захватить власть! Вы понимаете, чем это всё может обернуться? Нас же возненавидят! Возненавидят не только японцы, но и весь мир! Мы зарекомендовали себя как миролюбивое государство, а тут получается — первые развязываем войну между людьми с момента катастрофы… Этого нельзя допустить, товарищ маршал… Решат нападать — пусть нападают, мы их достойно встретим, но самим лезть туда… нам ни в коем случае нельзя… Или что это такое получается — передел мира, что ли?.. Тогда чем мы лучше капиталистов-то, м, товарищ маршал?       Бабель сощурился и посмотрел на Булашевича полным ненависти взглядом. Как надоел ему этот всезнающий «главный идеолог»! С каким бы счастьем он удалил его прочь из Москвы! Но вставала проблема: выслать Булашевича — означает разрушить всё хозяйство страны, а такого допустить никак нельзя.       — Товарищ Булашевич, офицеры, вошедшие в состав революционного правительства, действительно существуют, на этот счёт можете быть абсолютно спокойны. Вы же сами видели их подписи, — ответил Атрибутов, продолжая поглаживать бородку.       — Януар Саныч, а с чего вы взяли, что они там выражают интересы всего народа? Вы представьте, сейчас из какого-нибудь захолустья набегут лейтёхи и начнут от имени всего советского народа просить у Запада ввести к нам войска, а то их, видите ли, Советское правительство измучило. Или забыли, как сто лет назад, в Гражданскую, беляки тоже от имени русского народа зазывали к нам англичан? Так мы их выбили и заклеймили позором. Неужели мы хотим повторить их судьбу?       — Вы путаете, товарищ Булашевич… Если кто-то в нашей стране будет вызывать Запад — то это попытка реставрировать капитализм. А если вызывают на помощь нас — то не затем, чтобы укреплять капитализм, а чтобы построить совершенно новое общество. Мы поддерживаем не какую-то группку фанатиков, а все трудящиеся массы Японии. Поэтому, я считаю, больше обсуждений тут не требуется. Товарищ Булашевич, один вопрос: наше народное хозяйство сможет обеспечить оснащение Советской Армии всем необходимым на период… боевых действий? — спросил маршал. И добавил: — Вы же у нас главный экономист.       Иероним Маркович вернулся на место. И тут же на лице его вновь заиграла улыбка, будто и не он это сейчас кричал на весь кабинет. Осмотрев присутствующих, которые только и ждали, чем же закончится баталия, он ответил:       — Галактион Эрнестович, вот странно получается: то вы меня упрекаете в отходе от марксизма, то теперь советуетесь со мной. Я уж прямо и не знаю, кем мне себя чувствовать: главным изгоем нашей партии или же главным экономистом?       — Чувствуйте себя кем хотите, Иероним Маркович. Ситуация такая, что нам необходимо забыть наши разногласия и сплотиться ради общего дела. Назревает не передел мира, как вы это назвали, а победа социализма ещё в одной стране. Неужели вы, как коммунист, этому не рады?       Булашевич рассмеялся.       — Товарищ маршал, ни один строй, насаженный насильно, долго не продержался. Вы вспомните, сколько Ленин писал о том, что социализм нельзя ввести, что он рождается только в результате классовой борьбы. А тут приходят какие-то кренделя из-за бугра — и на тебе, несут с собой лукошко социализма. Хозяйство наше, конечно, сможет обеспечить армию всем необходимым, однако, повторюсь, если вам нужно моё мнение, хотя, как мне кажется, оно уже ничего не изменит, я считаю всё это опасной авантюрой…       Радость Иеронима вмиг сменилась серьёзностью, и больше на собрании он не произнёс ни слова. Остальные товарищи единогласно поддержали Бабеля, и было решено в кратчайшее время мобилизовать Советскую Армию для вооружённой поддержки японских революционеров. Булашевича решили направить в Японию как представителя Политбюро, чтобы он осуществлял контроль за действиями советских военачальников и не давал им ни на йоту превышать свои полномочия. Иероним согласился, молча кивнув, но сам для себя решил, что при любом удобном случае попросит отставки и вернётся в Москву.       Собрание закончилось, так и не объяснив никому из собравшихся нужды в самом себе. Если Бабель что-то решил, что мнение товарищей его будет интересовать в последнюю очередь, но ради приличия надо дать им возможность высказаться. Однако, что было весьма неожиданно, маршал попросил задержаться Латышева. Когда они остались одни, Галактион Эрнестович прямо спросил:       — Климент Платонович, вы — старейший член нашей партии и нашего правительства, кого, как вы полагаете, следует поставить во главе Японии?       — Я думал, они должны сами…       — Япония станет шестнадцатой советской социалистической республикой. Принимать её в состав Союза будет Верховный Совет, внеочередную сессию которого созывать будете вы. Поэтому, Климент Платонович, я думаю, вы знаете, кого можно будет порекомендовать нашим японским товарищам для избрания.       — В качестве, — начал Латышев, откашлявшись, — председателя Президиума Верховного Совета Японии, я думаю, уместно будет назначить… полковника Такахаси. Он сопровождал нас в Японии и… признавался, что сочувствует нашему делу. Тем более, он один из подписавшихся под обращением к нам офицеров.       — Он молодой слишком, вы сами говорили. Справится?       — Я думал… я думал, товарищ маршал, что на пост предсовмина можно назначить товарища Кирова, а он, в свою очередь, поможет полковнику… разобраться…       — Кирова? Но Киров же сейчас первый секретарь ЦК партии Казахстана. Хотите его перекинуть?       Латышев нервно огляделся вокруг. Встал вопрос, который он так долго хотел обсудить с Бабелем.       — Да, товарищ маршал… Его руководство в Казахстане всё более принимает вид… откровенного террора. Он практически каждый день посылает списки врагов народа, которых где-то сам отыскивает. И мания величия у него разыгралась не на шутку. Ещё чуть-чуть — и он Алма-Ату будет просить переименовать в Кирово-Ефграфск… Его уже нельзя там дольше держать. Казахстан отстроен, жить народу относительно хорошо, но Киров… он своими действиями вот-вот отвернёт этот народ от нас. Нельзя… дольше нельзя…       — Хорошо! — Бабель снова вскинул руку, призывая к молчанию. — Я вас понял, нельзя. Вы думаете, что смена обстановки ему поможет?       — Япония в руинах, и Киров… смог бы навести там порядок, но не более! После… после его нужно будет немедленно убрать. Он из тех людей, кому власть голову сносит, — произнёс Латышев и тихонько засмеялся, но тут же осознал оплошность и, кашлянув, замолчал.       — Хорошо, товарищ Латышев, хорошо… Я согласен с вашим выбором. Значит, как только мы принимаем Японию в Союз, рекомендуем товарищам избрать в Председатели Президиума Верховного Совета этого… вашего японского товарища, а позже уже ему рекомендуем образовать Совмин под руководством Кирова… По партийной линии делаем Евграфа Ильича первым секретарём ЦК… Что же, товарищ Латышев, вы свободны. Спасибо!       Климент Платонович бесшумно вышел, и Бабель остался один. В голове маршала рождались наполеоновские планы.

***

      Несколько дней Советская страна жила в своих обычных, ударных темпах.       Посетившие Кондуфора ещё утром журналисты не отпускали его и теперь, когда вечер вступил в свои права. Целый день работники пера бегали вслед за литератором по его «владениям», записывали практически каждое его действие и засыпали его вопросами, на которые Маркел Климыч был вынужден отвечать, отрываясь от своих повседневных дел. Только попав в кабинет писателя, журналисты поняли, как он занят: весь стол был завален разными бумагами, книгами, блокнотами, живо исписанными размашистым почерком. Сейчас Кондуфор сидел за этим самым столом и, попросив у посетителей пять минут отдыха, принялся за свои бумаги. Отдых он находил в полезной работе.       Кабинет был практически полностью занят огромными книжными стеллажами, ясно дававшими понять, с какой ответственностью все эти годы писатель подходил к формированию собственной библиотеки и каких трудов стоило ему сохранить всё её многотомное детище в том мировом пожаре, который так долго жёг землю. Над стеллажами висели портреты известных литераторов. Шевченко и Руставели, Пушкин и Абай, Островский и Фурманов, Толстой и Серафимович, Рыльский и Маяковский, Галан и Горький, Федин и Бойченко, Стальский и Джамбул, Фадеев и Тычина, Шолохов и Колас, Платонов и Беляев — завешен был каждый миллиметр стены, и сотня писательских глаз зорко наблюдала за покоем своего книжного обиталища. Посередине стоял писательский стол, а у двери находилась тумбочка с миской, до отвала заполненной ягодами.       — Итак, продолжим, — сказал Кондуфор и отложил бумаги в сторону. Моргнув несколько раз, он сложил руки домиком и был готов продолжить прерванную беседу.       — Сейчас у нашего народа повышенный интерес к Японии. Вспоминая вашу поездку, совершённую полгода назад, что можете сказать об этой стране?       — Какие вы оперативные! — по-доброму усмехнулся писатель и погрозил журналисту пальцем. — Что я могу сказать? А скажу я так: сейчас Япония — это… это несчастный больной, попавший к неглупому, но ужасно бесчеловечному врачу. В мире есть всего одна вакцина, способная излечить все недуги, и эту вакцину наш доктор ввёл нам ещё в далёком семнадцатом году, но лечащий Японию врач страшится этой вакцины, он видит в ней угрозу для своих методов лечения, хоть эти методы и приводят больше к смерти, нежели к выздоровлению. И вот, боясь этой вакцины, доктор начинает лечить больного гомеопатией — подобное подобным. И постоянно подбрасывает в организм больного новые порции болезни. Вот только одного он не учитывает: занимаясь этим, он доводит больного до такого состояния, что тот сам готовится пройти вакцинацию и сваливает своего врача с пьедестала. Вот так и Япония. Сколько ещё болезней ей должно быть подсажено, чтобы она восстала, я вам, конечно, не скажу, но факт в том, что всё то, что мы видели там, должно поставить мат любому защитнику интересов таких чумных докторов и их методов «лечения». Посмотрите на нашу страну — сколько нами восстановлено! Сколько нами строится! А там? Разруха на разрухе. И после этого нас ещё зовут «дьяволами», упрекают в том, что нет у нас каких-то мелочей, зато поклоняются цивилизованным докторам из страны заходящего солнца.       — Вы хотели сказать: «восходящего»? — переспросил журналист, решив, что Кондуфор оговорился.       Маркел Климыч улыбнулся.       — Нет-нет, именно заходящего. Покуда они там не откажутся от своего доктора, солнце над ними никогда не взойдёт.       На улице заиграл марш, и писатель повернулся к окну. Долгих расспросов он не любил. Не считал себя столь важной персоной, чтобы часто давать интервью. Он, конечно, знал своих соратников по цеху, которые тем и жили, что раскидывались перед прессой обещаниями и лишь красовались, но сам никогда к ним не примыкал и откровенно заявлял, что решительно осуждает их поведение. Всегда пустому слову он предпочитал союз слова с делом. Поставил задачу сдать очерк к такому-то числу — так будет трудиться в поте лица, но сдаст его! Не хотел прослыть болтуном и брехуном.       Взгляд писателя, свободный от игры в гляделки с журналистами, упал на фотографию, лежащую тут же, на столе. На ней изображён он, Маркел Кондуфор, с двумя боевыми медалями на груди — своими, заслуженными, за Киев и всю Украину. С каким бы упоением он продолжил сейчас разговоры о тех славных днях, когда он, человек не военный, всеми силами помогал сражающейся Советской Армии — Освободительнице и долгое время возглавлял Киев; как занимался поисками оставшихся совершенно одними детей; как организовал детский дом, где и служит поныне. Но нет. Все полгода его только и расспрашивают о Японии. Словно весь интерес советского человека ограничивался ныне ситуацией в этой стране. Благо, хоть эти журналисты уважили — и не стали с ходу засыпать опостылевшими ему вопросами, а посетили вместе с ним тот детский дом, который он возглавлял.       — И, в завершение, что бы вы могли сказать нашим читателям?       — Что? А-а-а, да-да, конечно. Сейчас, в переломный момент нашей истории, когда следы ужасной катастрофы стираются в нашей стране, всем нам нужно помнить о чистоте коммунистических идеалов, которые являются нашим самым верным оружием, — Кондуфор взял лежащую подле него трубку и задумчиво вгляделся в неё. — Чистоту эту многие хотят опорочить, осквернить, и все мы должны дать решительный отпор подобным деяниям. И говорю я сейчас не только про зарубежные страны, я и про нас. Много нынче у нас тех людей, у которых, скажу вам образно, голова червона, а душа біла. И все мы должны не дать им разрушить всё завоёванное нами. Слишком дорого нам это далось.       Журналисты ушли. Быстро. Будто и не было тут их никогда. Но столько драгоценного времени ушло впустую! Россказни и стародавние байки, — где уж тут жить, чтобы не было мучительно больно?! Кондуфор раскурил трубку. Сколько ещё всего нужно сделать! Эти бумаги — в исполком горсовета, эти — в Союз писателей (после смерти Суонио множество дел свалилось на других литературных руководителей), эти — по детскому дому, а эти — эти лежат мёртвым грузом, отдельные главы отдельных больших произведений, лежащие в безвестности и мечтающие обрести себе подобных. Никому о них не рассказывал Кондуфор, не шли объёмы, зато публицистика, острая и жалящая, вылетала регулярно. Особых надежд сделаться романистом Маркел Климыч и не питал, однако пробовал себя, испытывал, однако раз за разом возвращался к привычному делу, считая, что вот тут-то он развернётся. И был совершенно прав.       Мрачное созерцание собственных «долгостроев» прервала влетевшая в кабинет девушка, которая в столь же быстром темпе, в каком заявилась, подбежала к писателю и крепко-крепко обняла его, — трубка еле-еле осталась в руке Кондуфора. Маркел Климыч улыбнулся. Его дочери — уже за двадцать, а она, всегда стремящаяся показать свою серьёзность на людях, впадает в какую-то неописуемую радость при виде родителей. В мире, где большая часть людей осталась вовсе без семей, а в сохранившихся рухнули разом все связи, будто и не было их никогда, это чувствовалось особенно сильно, и если бы Кондуфор хоть капельку верил в бога, непременно молился бы ему. Но в бога он не верил, зато верил в человека — и, сам человек, делал всё, чтобы ничто человеческое не стёрлось хотя бы в масштабе его семьи.       — Ну всё-всё, Кать, хватит! — попросил писатель и, стоило дочери отлипнуть, тут же вернул трубку на «законное место» — в рот.       Девушка в лёгком платьице, держа в руке конверт, переданный ей для вручения отцу, переминалась с ноги на ногу. Маркел Климыч всегда гордился дочерью — вон какая умница-красавица! Большие серые глаза — от матери, а вот их плохое зрение и очки — от отца; каштановые волосы — отцовские, а «организация» их в каре — материнская; так всего в ней было поровну, и родители периодически даже соревновались между собой за то, что каждый из них дал дочери.       — Папа, а тебе книгу из издательства прислали, — наконец сказала Катя и потрясла в руках конверт. Маркел Климыч тут же расплылся в улыбке и вынул трубку изо рта.       — Да неужели? Я уж думал, забыли они про неё.       На обложке красивыми буквами было выведено: «М. К. Кондуфор. Памфлеты». Писатель продолжал улыбаться, держа своё детище в руках. Ещё до появления Советской власти, в последние дни до случившийся катастрофы, на Украине выпустили его собрание сочинений, но это не мешало ему радоваться каждому сборнику, выходившему из типографии ныне. Его боевое творчество всегда должно было быть с народом и только с народом.       — Вот видишь, Катя, хоть что-то от меня после меня останется.       — В смысле? — переспросила девушка. Слова отца сильно удивили её — прежде он никогда не заводил таких разговоров.       Кондуфор встал и, держа в руках книгу, подошёл к окну. Там, упершись в подоконник, стояла его деревянная трость, с которой он имел обыкновение прохаживаться по дому. Зачем она ему была нужна — писатель и сам объяснить не мог, тем более, за пределы дома он её никуда не выносил. Даже в саду, что обилием был разбит вокруг жилища, он гулял без трости и без трубки — ещё бы, так часто он звал туда своих воспитанников! Взяв в свободную руку свою палку, Кондуфор вернулся к дочери и посмотрел ей прямо в глаза. Умение не отводить их в семье выработалось давно.       — Знаешь, у Платонова есть такие хорошие слова: «Без меня народ неполный». Вот помер бы я просто так — так и не осталось бы от меня ничего, кроме как вот этой трости. А так — народ всегда будет полный. Будут с ним мои книжки, а может быть, когда-нибудь в будущем и про меня скажут, что был де такой писатель, который после себя что-то сумел оставить. А если и не скажут… то я и не рвусь.       — Пап, ты… ты умирать собрался, что ли? — спросила Катя, нахмурившись. Маркел Климыч вмиг рассмеялся — столь по-детски прозвучал для него этот вопрос.       — Да нет, Кать, не собираюсь я. В наше время только и хочется — жить да жить. Земля… земля чертовски неправильно устроена, и если помирать сейчас — так это позорище. Хотя… хотя для матери твоей, наверное, это будет облегчение. А то повадилась мне говорить, что я её в могилу сведу. Вот опережу я её в этом деле — будет знать, — Кондуфор вновь рассмеялся. — Но ты, Кать, маме-то не говори…       — Чего не говорить?       На пороге кабинета стояла женщина в синем платье, сложив руки на груди. Глянув на неё через плечо дочери, Маркел Климыч добро улыбнулся и стукнул пару раз тростью по полу.       — Да ничего не говорить. Ты и сама всё лучше всех знаешь.       Уже через несколько минут собравшаяся вместе семья обсуждала свои дела за прошедший день. Маркел Климыч поведал о долгих расспросах журналистов, его жена — Юлия Ивановна — о делах в школе, где она преподавала, а Катя — о детском доме, в руководстве которого она помогала отцу. Так и получалось, что полным, — относительно полным, исключая младшую дочь Наташу, — составом Кондуфоры собирались только по вечерам, да и то не всегда. Кипящая постройка новой жизни отнимала у главы семейства — «отца Советской Украины» — слишком много времени, но он помнил, что ради счастья всех можно ряд личных интересов отбросить в сторону, лишь бы — людям было хорошо. Семьёй был для Маркела Климыча весь советский народ, но ничто не могло заменить ему тех минут, которые он проводил с самыми родными людьми.       И времени в этот день могло бы быть несравненно больше, если бы на улице не раздался протяжный автомобильный гудок…

***

      В гости к Кондуфору наведался командующий войсками Киевского военного округа командарм первого ранга Дунаевский. Что военачальнику было нужно — осталось невыясненным сразу: первым делом он прошёл на кухню и всем своим видом показал, что его следует покормить. Маркел Климыч, зная, что потчевать своего товарища нужно постоянно, а то обидится, выставил перед командармом тарелку солянки и графин водки. Не прошло и получаса, а Дунаевский, всё приговаривая: «Ещё по одной», — успел хлопнуть четыре рюмки.       — Агафангел Микитыч, а что ж ты мелочишься? Давай сразу из горла! — ухмыльнулся Кондуфор, когда его орденоносный товарищ в очередной раз наполнил рюмку.       Агафангел Микитович лишь отмахнулся. Разгладив пальцем свои завитые усы — позавидовал бы сам Будённый! — он отправил содержимое пятой рюмки к месту назначения. Сегодня он — человек-правило, — от правил поседевший раньше времени, мог позволить себе кое-какие вольности, тем более — вместе со своим товарищем. Другие в подобных случаях начинали апеллировать к своим орденам и медалям, мол, что ж мне, заслуженному хуже некуда, и отдохнуть нельзя? — а Агафангел Микитович сейчас оправдывался важностью цели, с которой он прибыл к Кондуфору. Но ни одна великая тайна в мире ещё не была рассказана прямо и откровенно, и поэтому командарм решил начать издалека:       — Ты лучше скажи, что ж это ты, хохол, хохлу солянку вместо борща подаёшь?       — Чего? — рассмеялся Кондуфор. — Вот он, вот — звериный оскал борщового патриотизма. Эх ты, командарм несчастный, завалился ко мне в дом, зачем — не сказал, а теперь ещё и нос воротишь. А если я тебя выпровожу?       — Ты чего взъелся-то, Климыч? Я ж по делу, не просто так.       — Попробовал бы ты ко мне просто так прийти. Вот этой вот тростью б и отхватил.       Для пущей убедительности Кондуфор постучал по полу концом своей трости, заставив своего товарища с некой опаской скосить на неё глаза. Но эта опаска быстро ретировалась, и вновь командарм, всевозможный герой, принялся закручивать усы.       — Слушай, Климыч… дочь твоя меньшая писала? — спросил Дунаевский и прищурил один глаз. Так он делал всегда, если пытался узнать что-то важное или готовился выдать что-то смешное по его, Дунаевского, мнению. Проблема заключалась в том, что по одному вопросу не узнаешь: будет дальше что-то важное или же в ход пойдут узко-военные шутеечки.       — Натка, что ли? Да нет, не писала… Она ж теперь комиссар! Так сказать, отец и душа части! — ответил Кондуфор и грустно вздохнул. Длительное отсутствие дочери, её редкие письма не пойми откуда и всеобщее молчание, удерживаемое вокруг её имени, изрядно напрягали Маркела Климыча. То, что дочь стала выразителем мыслей партии в армии, радовало писателя, однако он, как отец, периодически ловил себя на мысли, что по характеру впору Кате быть комиссаром, а не Натке. Уж слишком она взбалмошная…       — Да-а-а… попадись какой Чапай такому Фурманову — будет в дивизии на несколько бойцов больше, — Дуневский засмеялся и незаметно хлопнул ещё рюмку.       — Ты это к чему?       — Ну… сам подумай, она одна, чем там занимается — ты не знаешь. Так что всякое может быть. Вот когда Слободянюк ездил в Ленинград…       — О-о-о, ну всё, и ты туда же. Он приходит — всё время мне эту историю рассказывает, теперь ты — и тоже её же вспоминаешь. Надоели! Надоели все: и Слободянюк, и ты, и Ленинград, бабы ваши, блудливо-плодовитые. И вообще, говори, зачем приехал, не о дочери же расспрашивать. Угадал?       По лицу Дунаевского Кондуфор вмиг понял, что действительно угадал. Командарм сделался серьёзным и передумал наполнять очередную рюмку. Поднявшись с места, он подошёл к писателю и положил свою руку ему на плечо. За столом прежде сидел совершенно чужой человек; теперь же — серьёзный и мужественный советский военачальник.       — Угадал, угадал… Мы заявили о поддержке революционного движения в Японии…       — И что? Как говорится, розумна Парася на все здалася. Бабель постоянно говорит о том, что мы будем поддерживать революционное движение в любой стране…       — Мы вводим в Японию войска.       Кондуфор удивлённо вскинул брови. Эта новость буквально оглушила его. Весь мир лежит в руинах, ещё далеко не везде человечество властвует полноценно, а тут самая миролюбивая страна вдруг первой начинает военные действия с другой страной. Но не может же быть такого, что это Советский Союз развязывает войну! Ведь весь народ понимал, что ещё одного конфликта в ближайшее время мир просто не вынесет, и последствия такого сценария совершенно невозможно предугадать.       — Революционное правительство Японии запросило помощь, и Бабель с Латышевым отправляют туда наших… САВО, ТуркВО — в ружьё, КДВО готовится… Альбединский с Баранским в один голос говорят, что и в Алма-Ате, и в Ташкенте впору на каждом здании вешать: «Все ушли на фронт».       — Подожди, подожди… Я ничего не понимаю. Ведь никто ничего не объявлял. И какое ещё революционное правительство? Когда оно успело запросить помощь?       — Завтра всё официально объявят… Не хотели народ раньше времени пугать. А ситуация такова, что японские милитаристы планировали нападение на нашу страну. Революционное правительство вступило с ними в конфронтацию, и теперь от нас зависит, в какую сторону повернётся это колесо.       Вмиг в голове Маркела Климыча что-то щёлкнуло. Конечно! Как же можно было думать, что угроза японского вторжения ограничится простым предвидением этой угрозы? Нет! Новая жизнь в Стране Советов — как бельмо в глазу у всего мира, и уж точно он, Кондуфор, всё время призывавший людей бороться с новыми поджигателями войны, должен был ясно осознавать, что мирный мир долго продержаться не сможет. Сущность врага такова, что ему всего всегда мало, и когда в угоду своему брюху он пожрёт собственную страну — переметнётся на соседа. Писатель вновь постучал тростью по полу, словно призывая нужные мысли. Их — целый поток, но самая главная — в момент всеобщего подъёма нельзя оставаться сторонним наблюдателем. И дело не в том, чтобы прославиться на поле боя, — Кондуфор прославил себя в труде, а, как известно, из одного металла льют медаль за бой, медаль за труд, — дело в том, чтобы никогда не отрываться от народа, которому поклялся служить до конца дней. И если сейчас народ поднялся на сопротивление агрессору, то необходимо быть с ним, быть всегда на передовой, а не плестись в хвосте. Это и есть та жизнь, за которую никогда не будет мучительно больно.       — Я завтра же подам заявление на вступление в действующую армию, — твёрдо проговорил писатель.       — Зачем? Ты лучше тут пиши свои памфлеты, обличай врага, пиши о его жестокости, зверстве…       — Про врага можно написать хоть сто памфлетов, — отрезал Кондуфор, — но пока его не уничтожишь — покоя не жди. Да и писать о его зверствах я могу только в том случае, если сам буду всё это видеть, а то придётся поступать как некоторые «товарищи» — ничего не знать и выдумывать… Нет-нет, мне определённо нужно ехать туда. Пусть военным корреспондентом, пусть комиссаром, пусть простым солдатом, — кем угодно, но я должен быть там.       — Я так понимаю, тебя не переубедить? — уточнил Дунаевский, втайне надеясь отговорить товарища от опасной затеи. Кондуфора всеми силами берегла вся верхушка Советской Украины, а иногда и из Москвы, лично от Бабеля или Латышева, приходили запросы, не нужно ли чего «отцу Украины». И вот сам он рвётся туда, где вот-вот разгорится пожар новой войны. Как такого убережёшь?       — Даже пытаться не стоит. Для нашого Федота не страшна робота.       — Ну смотри, Федот…       Дуневский вновь уселся за стол. Кондуфор раскурил трубку и встал у кухонного окна, глядя на сумрачный Киев. В молчании просидели они недолго, и вскоре командарм спешно засобирался, не забыв на прощание опустошить ещё одну рюмку. Закрутив усы, он кивнул Кондуфору головой — и направился к выходу. Дела не ждут. А писатель, оставшийся в одиночестве, продолжал глядеть в окно, сосредоточив взгляд на мигающем фонаре вдалеке. У местного электрика так и не доходили руки починить его, а народ особо и не жаловался: в современном мире, когда жизнь нужно организовывать заново, фонарь — меньшее из зол.       «Мир чертовски плохо устроен», — снова подумалось Маркелу, и он твёрдо решил, что современным электриком всей земли, который навсегда зажжёт негасимый фонарь, должен стать советский народ. Народ, который без него, Кондуфора, неполный.       — Папа, я всё слышала. Я еду с тобой.       Писатель резко развернулся. Позади него стояла его дочь, скрестив, как прежде её мать, руки на груди.       И жест этот означал, что возражать не может даже «отец Советской Украины».