Краски жизни

      Лето в Тайване обещало быть особенно жарким и солнечным в этом году. Тепло пришло еще в марте, стоило февралю уйти со страниц календаря. Зелень будто обезумела, трава в саду росла так буйно, будто ее удабривали намеренно все это время, пока в теплицах, за слоем стекла и пластика, что-то продолжало расти. Листва распускалась на деревьях, делая облик города свежее и ярче. И вот теперь, в начале июня, полоска в шкале термометра не хотела опускаться ниже двадцати семи градусов.       Каждый день влажно и тепло. Такая погода изматывала, заставляя обливаться потом под слоями одежды, но стоило снять объемный вязаный кардиган или пальто, как порывы прохладного ветра заставляли стучать зубами. Пока дети расхаживали в лёгких рубашках и футболках, радуясь сначала весне, а затем и лету, их учитель, устроившись под большим зонтом, сидел, закинув ногу на ногу и наблюдая со стороны, щурил слезящиеся от солнца глаза.       Они должны были привыкнуть рисовать все и при любых условиях. Такова судьба деятелей искусства — не смогут смириться сейчас, потом сделать это будет сложнее и нередко болезненнее. А так, и свет хороший, если встать правильно, и воздух свежий. Здания прогревались не так быстро, а кабинеты учащихся и вовсе не отапливались, так что пускай дети радуются теплу, пока есть такая возможность.       Приближался гаокао — всекитайский государственный вступительный экзамен в вузы и академии. Школьные экзамены прошли почти уже везде, а гаокао часто был основополагающим в плане результатов, ведь именно по ним будут принимать в то или иное заведение. Дети нервничали и один конкретный ребенок тоже, засиживаясь до поздней ночи над тетрадками и учебниками так, будто думал, что все исчезнет из светлой головы, стоит получить свой конверт с заданием. Конечно же нет.       Вэй Усянь, прикуривая тонкую сигарету, сделал затяжку, выдыхая терпкий дым едким облаком. Его сын был не тем человеком, который мог бы с чем бы то ни было не справиться. Тем более с какими-то экзаменами. Скорее небеса упадут на землю, чем Вэнь Сычжуй завалит их. Как и ученики его группы, которые сейчас, устроившись на зелёной стриженой траве в парке, пытались зарисовать вид перед собой. Они хорошо постарались за то время, что он провёл с ними. Не было причин сомневаться.       Но все же мужчина видел на юных и не очень лицах, каким стрессом оказывалась не только подготовка, но и перспектива сдавать этот экзамен. Вернее экзамены. Ведь длится он три дня, и включает в себя обязательные и дополнительные предметы. Или гаокао, или платный заграничный вуз, вариантов не много. Так просто получить достойное образование было, увы, нельзя.       Нервничал ли он в прошлом? Если честно, Вэй Усянь не помнил. Это было так давно… Прошло больше шести лет с того времени, когда его можно было назвать молодым. Сейчас мужчина скорее тридцатилетняя мумия, но у этой мумии все еще крепкий зад и тяжёлая рука, что не может не радовать. Поправив солнцезащитные очки и стряхнув пепел в рядом стоящую урну, художник глубоко вдохнул, втягивая в себя влажный воздух, наполненный ароматами цветения.       Конечно там, в прошлом, он волновался. Не до обмороков и паранойи, но дело было. Им, в отличии от всех этих малышей, тогда двигала острая необходимость добиться желаемого, получить признание, стать известным и бла-бла-бла. Все вот это. Дерьмо. Как бы он не отрицал этого в прошлом, но ему все же хотелось признания. Не широкой известности, куда уж ему, но возможности показать тот мир, что жил и цвел в его сердце когда-то. Ну и зарабатывать на этом хоть сколько-нибудь, так, чтобы на жизнь хватало.       Он был готов пахать как конь на нескольких работах, только бы дяде не пришлось оплачивать его учебу. И зубрить-зубрить-зубрить, пока не начнет тошнить. В самом деле, так и было. Утром они ехали на занятия, учились, разбредаясь по классам, потом ели — спасибо цзецзе — не еду в столовой, хотя иногда и ее, потому что таких проглотов еще попробуй прокормить. А потом снова учились. И так, пока не гремел последний сигнал. А потом дети Цзян возвращались домой, а мужчина, будучи мальчишкой, спешил на подработки.       Эта часть его прошлого не была омрачена так сильно. Все было хорошо. У него была крыша над головой, вода, еда и возможность учиться. В доме приемной семьи его даже больше не третировали. Госпожа Цзян к годам девятнадцати отпустила прошлые обиды, но и как собственного ребенка принять чужого до конца не могла. Они уважали друг друга и старались не мозолить глаза, он ей, а она ему, чтобы не нарываться.       Идиллия. На стресс не было никакого времени. Поэтому экзамены прошли как-то мимо него. Вэй Ин знал, что это было важно, но это знание не добавляло ему ничего. По сто раз на дню ему говорили, что его будущее от чего-то зависит. Он же надеялся, что его будущее будет зависеть оттого, примут его в Академию или нет. Туда или никуда вообще. Это свойственно подросткам. Юношеский максимализм. Тот период, который переживает каждый. Мужчина просто делал то, что должен был. Какие у него были варианты?       А после… Учеба в академии искусств это не пшик. Это не меньший труд, чем в техническом вузе. Ты так же должен вместить в себя нескончаемый поток информации, так же должен быть везде и повсюду, успевая там, где не успевают другие. Это сложно. Это сжирает все время без остатка и ты подсаживаешься на быструю еду, энергетики и сигареты, затягиваясь дымом, стремясь заполнить что-то внутри себя. Он держался на голых амбициях и вдохновении. Вот что-что, а это из него так и перло.       Хорошо подвешенный язык и искренность обеспечили его хорошими друзьями. Они помогали всем, чем могли: от «прикрыть его горемычную задницу» до «пригреть и подкормить». Деньги таяли в тот же миг, как он получал их на руки, и если бы не работа в баре ресторана, он бы, наверное, забыл вкус алкоголя и сигарет. Расходы делились на две категории — это оплата учебы, потому что про бюджет никто и никогда не слышал, и материалы. Что страшнее неизвестно. Приходилось выкручиваться.       Вэй Ин откровенно признавался себе в том, что не любил вспоминать то, что пережил. Да, там было что вспомнить хорошего, но все это должно было остаться там, далеко, и не грузить его стотонной плитой. И для блага мужчины и для блага других людей. Он сделал для себя четкий выбор и не должен был предаваться потоку, позволяя утаскивать себя на эмоциональное дно. Те, кто был с ним раньше, должны жить своей полноценной жизнью, а художник будет жить своей вместе с сыном. Лучше и придумать нельзя.       Сейчас у него есть семья. Есть работа, которую, увы, скорее всего придётся покинуть. Есть Гао, которого тоже придётся оставить, потому что так будет правильно. Бабуля и тётушки, которых не хочется покидать, но жить в Тайбэе весь остаток своей жизни они с Сычжуем не смогут. Парню нужно будущее, возможности. Бабуля сама подгоняет мальчишку ненавязчиво. Дома их уже отпустили.       И когда тот принесет результаты, придётся делать выбор, который так или иначе скажется на будущем. Захочет ли юноша, как говорит, пойти следом за ним, или решится на что-нибудь иное. Путей много. Меньше любить этого очаровательного малыша никто не станет, да и невозможно это. Он такой хорошенький. Когда Вэй Ин увидел его впервые, то, кажется, подумал, что тому пятнадцать. Ох это светлое личико с серьезным выражением на нем. Маленький президент.       Они не могли жить так спокойно и легко вечно. Он не мог. Не теперь, когда в Китае с его имени сняли все недоказанные обвинения, с чужой личностью вместо своей собственной. Все же, мужчина всю свою жизнь был именно Вэй Усянем, со всеми своими проблемами и тараканами в голове, которых было не вытравить ни травмами ни потерей памяти. Жить как прежде для него было тоже невозможно и невыполнимо. Но и Мо Сюаньюем называться теперь было неправильно. Это был живой человек, как оказалось. И у него должна была быть своя жизнь.       Помогая детям собирать этюдники и забирая у них листы с работами, которые успели подсохнуть на свежем воздухе, мужчина укладывал их в свою рабочую папку, рассматривая рисунки. Он гордился ими, они были такими хорошими учениками. Такими старательными. Перебросив лямку папки через плечо, художник встал и, пересчитав ребят, что сгрудились вокруг него, направился с ними к выходу. Ему нравилось думать о том, что они со стороны похожи на маму утку и выводок утят.       Но вся их процессия столкнулась с труднопреодолимой преградой в лице одного чиновника, который подпирал бок своей машины, стоя на парковке. На лице у Вэй Ина не промелькнуло ни одной эмоции, стоило этой картине предстать перед глазами. Появление этого человека вот так без предупреждения было явлением странным и неожиданным, потому что он подобного не любил. Но при этом, вспоминая то, что вокруг него мир не вертится, мужчина просто прошел дальше, кивнул в знак приветствия как простому знакомому. Ты стоишь там, вот и стой.       Но это же Гао. В самом деле. Этот человек двинулся следом за группой, стоило художнику пройти мимо, одарив его одним взглядом и скупым жестом. Во время исполнения своих рабочих обязанностей тот всегда был таким. Работа на первом месте, а поскольку вокруг были подростки, довольно сознательные, несмотря на всю открытость Тайваня к тому, что пола у любви нет, нужно было соблюдать приличия. Им двоим. И если Вэй Ин был своего рода учителем, то чиновник лицо общественно известное. Некрасиво получится, если начнут расползаться грязные слухи.       Проследовав за небольшой процессией и послушав, как художник общается с ребятами, которые постоянно старались оказаться к нему как можно ближе, только за одежду не хватаясь, Гао вошёл в стены учебного заведения. Здесь можно было сбавить шаг и не стремиться попасть в аудиторию следом за группой. Даже если у его Сюаньюя будет еще одно занятие после, хотя не должно быть, то его можно будет ненадолго украсть в перерыве между ними ради разговора.       А им было что обсудить. Начиная с того, что мужчина совершенно не согласен с тем, чтобы его несостоявшаяся пассия отдалялась, избегая встреч. Ладно, он понимает, у студентов экзамены и у Мо вроде как есть взрослый сын, но разве это повод проводить между ними черту? Даже временно. Одно его слово и чиновник достанет все что угодно, только попроси. У него достаточно знакомых не только для того, чтобы найти новую работу, но и устроить даже самого посредственного школьника в нормальный университет. Разве он много просит?       Всего-то быть вместе. Не счесть, сколько бы очаровательных юношей хотели бы занять это место, но удача повернулась лицом к нему. К Сюаньюю. А тот который месяц воротит от него свое красивое лицо. И ладно, если бы задницей поворачивался, тоже вид хорош, но нет же. Он все никак не хочет отступаться от их игры в «друзей» и перешагнуть через эту френдзону. Никакой возможности не представлялось. Законной, разумеется. Все же Гао, каким бы иногда наглым и мерзким не был с другими людьми, а насилие было не его путём решения проблем. Да и Мо… Был в состоянии ответить ему.       С ним не хотелось драться. Бороться да, но в горизонтальной плоскости, получая при этом взаимное удовольствие от процесса. А все их сдвиги в отношениях заканчивались на том, что разрешалось стоять поближе и касаться почаще. Ничего особенно интимного. Но при этом художник оставался для мужчины особенным. Он понимал все печали и тревоги, мог слушать любой бред и давать советы, помнил разные мелочи. В глазах мужчины он был идеальным. Но кто-то успел раньше него.       В очередной раз делясь проблемами своей личной жизни с одним из приятелей, сидя в баре поздним вечером, Гао Канг услышал мысль, которая раньше не приходила ему в голову. Вот он весь такой бегает за этим художником, пытается добиться невесть чего, все к его ногам тащит и в глаза заглядывает. А что если и добиваться-то нечего. Что если внутри этой красивости, закутанной так, что только лицо из высокого воротника торчит, ничего нет.       Мог ли Мо Сюаньюй быть влюблен в кого-то еще? О своей личной жизни до переезда тот не распространялся толком, никакой информации о нем не было, кроме как что не местный и нет у него ничего. Но при этом этот, по факту необразованный человек, говорит и думает так, будто у него ученая степень, и если не в науке, то в области искусства. Таская мужчину по музеям и выставкам, тот мог свободно общаться со всякими пижонами напудренными и даже унижать их, заставляя чиновника чувствовать восторг. Может он сбежал в Тайбей именно из-за того, что где-то у него не сложилось?       В груди сразу же разжигалось пламя ревности. Не хотел мужчина этого человека ни с кем делить. Он-то радовался, что знал, что тот почти ни с кем не общается и большую часть свободного времени проводит с семьей. Если вдруг между ними нарисуется какой-нибудь мужик или баба, неважно, он этому кому-то такую жизнь устроит, что бежать будут далеко, не разбирая дороги. Делиться чиновник точно не станет. Не Сюаньюем.       Художник вышел из аудитории последним после того, как группа из подростков разошлась, обмениваясь вслух впечатлениями о сегодняшнем занятии. От своего знакомого, директора, мужчина знал, что большая часть студентов в большом восторге, остаток просто доволен и не спешит высказывать иные эмоции. Обычно те, кому что-то не нравилось, просто переставали приходить и все. Не тратя чужое время, нервы и силы. К тому же не всем было по карману оплачивать эти занятия, которые стоили довольно немало.       Они встречаются взглядами и Мо Сюаньюй замирает на мгновение, сжимая в руке зонт. С того момента, как стало тепло и в небе появилось солнце, этот человек ходил с ним словно барышня, прикрываясь и прячась в тени. Гао это забавляет, но он был не против. Белый цвет чужой кожи нравился ему куда больше, чем неровный загар. Постояв немного друг напротив друга, художник наконец сделал первый шаг в его направлении. Потом еще шаг и еще. Пока не прошел мимо него, оставляя за собой тонкий шлейф приятного аромата от длинных волос и кожи.       — Ты собираешься теперь меня игнорировать? — такое поведение пассии было неприятным, но мужчина понимал, с чем оно было связано и ожидать другого приема было бы глупо. Он заявился без повода и не ему что либо требовать. Ранее они договаривались, что чиновник будет предупреждать, если хочет встретиться.       — Разве я тебя игнорирую? — фигура, идущая впереди, остановилась и, отведя распущенные волосы в сторону, Мо обернулся, прищуривая хитрые серые глаза. Его выражение лица — эта невинность — дразнила. — Если бы я хотел тебя игнорировать, у меня все равно ничего бы не вышло. Ты слишком упрямый.       Сказав это, он снова отвернулся и пошел прочь, заставляя чиновника бежать следом, перепрыгивая через ступеньки, чтобы нагнать свою занозу в заднице почти в самых дверях. Они шли молча какое-то время, Мо раскрыл большой зонт и спрятался под ним, как тогда, когда выходил на свет божий со своими учениками. Даже достал очки с такими тёмными линзами, что разглядеть глаза за ними было невозможно. Только посмотрите на него. Это что, гранж в образе церковной мыши?       Сюаньюй был странным. Гао давно это понял. Но до конца смириться с тем, что некто, обладающий хорошей фигурой и крепким телом, будет стремиться завернуться во всю возможную одежду мира, чтобы это спрятать, было ему не по силам. Хотя мужчина дал ему вполне логичный ответ на вопрос «почему?» Художнику было холодно осенью, холодно зимой и даже в начале весны. Но сейчас-то что не так? На улице температура под тридцать, он сам в одной рубашке, без пиджака, который остался в машине. Почему бы не скинуть с себя эти тряпки. Еще и зонт.       — Не хочешь раздеться? Жарко же, — его голос больше похож на недовольное, сварливое бурчание, и, конечно, не звучит убедительно. Собеседнику прекрасно ясно, чего он добивается, и несмотря на эту ясность, идти на поводу художник не хочет.       — Что ты хочешь увидеть у меня под одеждой? Думаешь, там есть что-то интересное? Нет. Там все скучно и уныло, можешь встать перед зеркалом и снять рубашку, — покрутив в пальцах деревянную ручку зонта, Сюаньюй обернулся и сдвинул очки пониже, чтобы встретиться с ним взглядом и задать вопрос. — Зачем ты приехал?       — Устал ходить вокруг да около, — он не думал, что честно признаться будет так просто. Все это время мужчина ходил, мучился, придумывал разные планы, боясь сказать очевидную вещь, пока действительно в самом деле просто не устал.       Возможно, кого-то другого эта фраза бы напрягла. Играющую с ним цацу, например, которая постоянно манит и дразнится, а потом отдаляется или прячется. Но не Мо, который, похоже, понял эту фразу неправильно. Художник весь будто разом расслабился и мягко ему улыбнулся, что отозвалось в сердце мужчины неприятной болью. Неужели он был прав насчёт того, что совсем неинтересен этому человеку. Что есть кто-то гораздо интереснее и лучше него.       — Я имею в виду, что устал молчать, — а вот эта фраза заставила мужчину напротив слегка нахмурить брови и прикрыть глаза, будто он не знал, что можно сказать и как среагировать. — Сюаньюй, ты мне нравишься. Очень нравишься, и я знаю, что ты давно в курсе этого, но морозишь меня. Почему?       Теперь художник отвёл взгляд и даже отвернулся, но недостаточно ловко, чтобы Гао не увидел изменений в его лице и не успел поймать, сжимая чужие плечи, чтобы не дать отстраниться. Не дать убежать и оставить его без ответа. Сюаньюй был не из тех, кто убегает так просто, но такая откровенность, видимо, была ему не очень приятна.       — Не Сюаньюй, — тихо, но четко отозвался мужчина, поднимая руку и снимая с лица оправу, складывая ее и убирая во внутренний карман объёмного вязанного кардигана. — Меня зовут Вэй Усянь.       — Заебись, — коротко и емко высказался чиновник, глядя на человека, стоящего перед ним. И как это должно было повлиять на то, что я тебя хочу? Именно это он хотел спросить, но сдержался, понимая, что, возможно, ничего хорошего не услышит. — Мой вопрос остаётся в силе.       — Я думал, ответ очевиден. Разве нет? — они играли в гляделки и, черт возьми, у Мо Сюаньюя, точнее теперь Вэй Усяня, явно было больше опыта. Он выигрывал, а чиновник ловил себя на том, что тонул в этих чёртовых глазах и был не в состоянии выбраться.       Вокруг них было лето. Мир цвел и радовался, не обращая внимания на чужую разгорающуюся драму. Миру, как обычно, было насрать, но смириться с этим для чиновника было неправильно, нечестно. Он считал, что если уж этот человек повстречался на его пути и он его захотел, то так просто его не отпустит. Иначе все то, что было сделано ранее, зря?       — Почему? — вот да, скажи мне уже, черт возьми, почему. Почему ты говоришь мне «нет». Что я должен сделать, чтобы услышать заветное «да». Кем я должен стать. — Есть кто-то лучше, чем я?       Услышав эти слова, художник замер, и что-то в его глазах изменилось. В глубоком ранее взгляде появилось нечто такое, отчего в груди у Гао больно кольнуло. Это не было похоже на проблеск любви или влюбленности, как можно было ожидать. Что-то темное и болезненное шевельнулось на дне чужой души, как дымка на дне темного озера. Похоже, отчасти он оказался прав.       — Не лучше, — это сказал ему Вэй Усянь, прежде чем уйти, не позволив себя остановить. Что это значило и как с этим быть чиновник не имел ни малейшего понятия. Стоило ли рассматривать это как некое «да», позволяющее ему сделать шаг, или же, напротив, провело-таки между ними черту. В очередной раз художник оставил последнее слово за собой и сбежал, а он, Гао Канг, не посмел того остановить, потому что понимал, что этим сделает хуже, чем есть. Куда уж хуже.       А Вэй Усянь и рад бы ему объяснить. Рад бы сказать все, что долгие годы томилось у него глубоко внутри, отравляя разум. Но не может. Не хочет. Вываливать весь этот груз на, по сути, постороннего человека, сколько бы тот не сделал для него. Он даже признался в собственной лжи, и что? А ничего. Тому как слону дробина. Ничего не слышу, ничего не вижу, ничего знать не желаю. Это, конечно, прекрасно, но что ему прикажешь делать?       Конечно Вэй Ин мог просто сказать, что не любит. Что ничего не чувствует и никогда не сможет посмотреть на этого человека так, как тот хочет. Даже насильно вбивая в себя мысль, что с Гао он мог бы быть счастливым, и Сычжуй тоже, получая покровительство, ничего не получалось. И тогда художник начал говорить, отшивать целенаправленно. Намекал. Едва ли не с транспарантом ходил и в ухо кричал. Но что толку.       Они разные. Слишком разные, и это не тот случай, когда подобное хорошо бы сказалось на отношениях. Усянь просто не видит себя в отношениях с этим человеком. Он может дружить, это да, это ему по силам. Но любить? Вся его любовь давно отравлена. Безнадежно отравлена одним человеком, даже имя которого вспоминать не хочется, потому что это больно. Больно и сладко.       Вэй Ин не дурак. Возможно эгоист, но точно не дурак. Он не хочет притворяться и использовать чиновника. Не хочет давать ему надежду на то, что наступит день, когда вдруг художник прозреет и воспылает огромной любовью к его, Гао, персоне. Мужчина пробовал, именно в этом все дело. Пробовал забыть, даже увлекался кем-то. Его романы были на слуху у многих людей, и то, чем они заканчивались. И попробовав каково это на вкус, ему больше не нужно. Слишком приторно, слишком горько и больно.       Единственное, в чем художник был действительно хорош, это в дружбе. Может еще в искусстве, но это спорно. А вот в дружбе, да. Если нужно, он всегда рядом. Дать пинка наглому ухажеру тетушки? Да без проблем. Отбить сына у толпы его школьных недоброжелателей, конечно, это сразу же. И ещё сотни-сотни вещей, но не любовь, тем более телесная.       И нет, он не фригидный. Не стоит думать о нем так. Вэй Ин любит секс, как бы грязно это не звучало. Будь у него поменьше моральных принципов, возможно они с Гао бы развлекались со всем энтузиазмом и фантазией. Но нет. Ему мерзко даже думать об этом. Мерзко от самого себя. Дело не в самом сексе как таковом, а в том, что тот, с кем он бы хотел бы быть, скорее всего даже не помнит его имени. Вот что отвратительно. Как мужчина может любить, думая об этом?       Возвращаясь домой, в нем остаётся только одно маленькое и хрупкое желание —устроиться в уютной постели или поближе к сыну, и просто не думать ни о чем из своего прошлого. О будущем, да. О Сычуань, тоже да. Но не о том, что было до.       "До" само как обычно приходит к нему, его не нужно приглашать.       Но если с неожиданным приходом Цзян Чена пришла боль и шок, то этого человека Вэй Усянь ожидал в последнюю очередь. Дверь открылась с таким же грохотом, как упала на пол его челюсть. Хотя, конечно, никакого грохота на самом деле не было. Это создание было создано из тепла и света, как она могла сломать что-то или нарушить чей-то покой. Неважно чей, это было нереально.       Судьба явно не за, чтобы у него была хотя бы призрачная надежда оправиться от эмоциональных потрясений. Пара жалких дней. Всего пара дней прошла в относительной тишине, как новая волна нависла холодной тенью над его головой, давая понять, что вот сейчас все опять измениться. Снова.       Цзян Яньли вплыла в комнату мягко, почти бесшумно ступая по деревянному полу, сверкая скромной улыбкой на своем нежном лице. Её образ в свете солнца отпечатался в его сердце снова, и никакими клещами все равно уже его не вытащишь. Теплая мягкая рука коснулась лица мужчины, и легкий запах цветов лотоса щекотнул нос. Так раньше пах его дом.       Так было раньше.       Это он вспомнил вовремя.