Геката

До семи лет я не знала об Империи ничего. Даже того, что она существует. В самой Империи сочли бы это первейшим признаком варварства, но это было прекрасно — не знать о существовании Империи. Кроме того, мне было неизвестно, что имперцы полагают, что весь мир принадлежит им по праву рождения, и всякий, не понимающий этого — дикарь и варвар, не достойный права на жизнь. Что и говорить, я выросла у реки, которую никак не назовешь райским уголком, да и мало кто у нас бывал. Я не знала, что Империя вечно выползает из своих пределов, как опара из горшка. И что люди, командовавшие их гарнизонами, воевали не как степные вожди — набегами и налётами, нет. Они были обстоятельны и не спешили. Ибо верили — если они куда-то придут, то придут навсегда. Они смотрели на север и на восток. Ждали. И дождались. По судьбе я не должна была оказаться в чужой стране — меня занесло туда предательством, этим течением, что хуже пожара и высокой морской волны сносит всё на своём пути. Я родилась и воспитывалась не для того, чтобы стать прислугой во дворце, и даже родилась я не в столице. Я дочь солдата из маленького поселения на Данубиусе. За всю свою жизнь лишь нескольким людям я рассказала о нём, о доме, в котором выросла, об отце с матерью и своём старшем брате. И никому еще не говорила о том, как стала воином или каково им быть. Имперцы бы сочли это воспитание забавным, но мои родные не согласились бы с ними. Многие просто предполагали, что, возможно, бойцами были ещё мои мама и бабушка. Нет, но меня стали обучать воевать, как только отняли от груди. Кстати, однажды, несколько лет назад, я наливала травяную настойку одному человеку, упомянувшему о своей недавней поездке в горы. Я тогда почувствовала себя птицей, перелетевшей океан и повстречавшей человека, знающего, где находится её гнездо. Ещё до того, как наши младенцы выбирались из колыбелей, они усваивали, что другие племена, по сути своей, есть вражеские племена, что они всегда будут с нами воевать и чинить всяческие подлости. Но никто — даже самые опытные старики и самые мудрые старухи не могли предположить, что враги, как бы низки и подлы они ни были, в своей злобе опустятся до того, чтобы призвать на помощь Империю. Она с начала времён ненавидела нас и с тех иже самых пор стирала языки в проклятьях. Признаюсь, не очень приятно думать о себе как о вине, приготовленном в ведре с помоями, но отчасти это было правдой. Ещё они называли нас «изменниками», и это была грязная ложь, потому что никто в нашем племени им не изменял. Раньше, когда оно ещё было на этой земле, наше племя. Я знаю, как всё произошло. Научившись сражаться, могла представить. Но запрещала себе это делать. Достаточно одного — я не видела, как умер отец. Зато видела, как погибли и мать, и брат, и его жена — ставшая моей сестрой девушка, носившая под сердцем гордого сына нашего племени — у неё начались схватки, и потому она просто не смогла дальше. Я бы могла пойти в бой вместе с соплеменниками, но была слишком мала и поэтому только наблюдала весь ужас, который с нами происходил. Сначала имперцы бросили в бой пушечное мясо, германцев, так они стали называться. А когда первая волна была отбита, пошли в бой и сами — идеальным строем, медленно и неотвратимо. И подогнали стенобитные машины. Началась атака объединёнными силами врага, но несмотря на то, что осадные орудия проделали бреши в стене, взять город с ходу не удалось. Лишь третья атака увенчалась успехом. Начали сдаваться простолюдины из тех, кому уже не было, что терять, не было смысла сражаться. Или сами трусливо прерывали свою жизнь. Защитникам-воинам не сразу, но стало ясно, что всё кончено. Когда захватчики ворвались, они первым делом подожгли наш город. И тут же потеряли для меня после человеческие черты — я видела лишь измазанных чужой кровью животных, с упоением добивавших тех бедняг, которым не повезло тогда остаться в живых. Они метили клинками специально, чтобы крови было много. В ярко-красном пламени таяли дома, звуки исчезали, обрывались голоса. Не знаю, кто именно из них решился на подобное кощунство, но и во время и после кровопролития я видела не просто трупы, а трупы с выпотрошенными внутренностями, выкинутых из окон и сброшенных со стен детей, обгоревших до костей. Я видела людей без глаз, носов и губ, без языков, с отрезанными гениталиями, без изысков забитых камнями. Всё это выдавили, отрезали, тела обезобразили. У одной женщины вырезали матку и вытащили крошечный плод: безжизненный, страшный, человечный. Собственно, все люди перестали жить — их тела были передо мной. «Маленькой девочке теперь несдобровать, некуда из города ей бежать…» Когда всё было почти кончено, заметили меня. Маленькую девочку легко увидеть в метре от себя, особенно если она одна стоит среди трупов. Я и не думала прятаться — как воин я понимала, что нужно это сделать, но не хотела, чувствуя бегущие по измазанному лицу слёзы и желая только умереть вслед за своим миром. «Дом её разрушен и растоптаны цветы, сломаны все куклы и разбиты все мечты.» Чёрное небо освещали только пожарища. К нашей чести надо отметить, что среди нас не было тех, для кого жизнь оказалась дороже гордости. Победители долго договаривались между собой о том, что делать со мной. Уже горели костры победителей — наступила ночь. Темнота вокруг стала чуть гуще и из пепельно-дымной стала обычной, ночной. Мы не побоялись осесть здесь, на этих землях, с которых согнали других и где надо было выкорчевывать лес. Из непролазных зарослей наши предки создали большие поселения. Вот почему я говорю, что в нас было то хорошее, что есть во всех. И никакая сторонняя сила не могла подкосить ни одного из нас — так мне казалось до этого дня. Были у нас и чьи-то недостатки: подкосить можно изнутри. Я к чему говорю: то, что весь мир не может с человеком сделать, сделает его сердце или разум. Когда семья умерла, умерло и моё сердце — это и подкосило меня. И по миру уже пойдёт совсем другой человек. Как же удалось выжить мне. С войны это и началось. Когда она пришла и богатства наши стали таять, мы не испугались, что обеднеем — мы уже были бедны в самом нашем начале. И когда имперцы пришли к нам — а они сожгли всё и убили — мы не струсили и не пали духом, только крепко упёрлись ногами в землю и стояли на своём. Германцы настаивали, чтобы были убиты все до единого — ведь римляне вернутся в города, а им здесь еще грабить и грабить; да и не хочется лет через десять наткнуться на одержимого кровной местью недобитка. Имперцы требовали своей доли в добыче и столько получили в золоте, что один пленник не был весомой ценностью и не мог их удовлетворить. Но их жадность нельзя насытить — тогда я впервые узнала об этом. Меня решено было продать подальше от родины. И, конечно, речь не шла о том, чтобы преследовать последнего мальчишку из нашего племени. Мне повезло — я осталась. Или не повезло — как посмотреть. Как это ни парадоксально, день моей встречи с ними стал действительно и лучшим, и худшим в моей жизни. Имперцы показались мне такими необыкновенным, что даже кровавый запах, распространившийся от их рук, и смердящий от пепелища показался мне запахом благовоний. Для них я была настоящей дочерью зла и получило то, что искала. Наших аристократов, если они дожили до седых волос, я больше не видела. Столько крови пролилось в тот день, что всё, казавшееся незыблемым, рухнуло сразу. И уже в тот час, когда меня уводили от пепелища, я знала, что наше племя навсегда исчезло из мира. Уверена, не повстречай я их тогда, никогда бы не стала одинокой, забытой всеми одиночкой. И несмотря на обуревавшие страх и смятение, меня больно ранили и их издевки. Тогда они дали понять — им жаль нас, потому что мы дети, которые плачут оттого, что не могут получить луну. А что бы стало дитя делать с луной? И что бы мы стали делать с германцами? Да, жаль — жаль, что мы обеими руками отталкиваем от себя счастье и тянемся к чему-то, что никогда не сделает нас счастливыми. — Жаль, что ты такая дурочка и не понимаешь, что счастье возможно там, где схожие люди любят друг друга. Если бы умерли мы и если бы и вы остались, и ты получила бы своего бесценного благородного возлюбленного, ты думаешь, что была бы счастлива с ним? Нет, вы, даки, никогда бы так и не узнали себя, никогда бы не узнали, о чём думаем мы, и не понимали бы и дальше мира, как не понимаете нас, — говоривший со мной солдат внезапно отпустил верёвку, которой мне обвязали ноги, и сделал несколько нетвердых шагов к костру. Какое-то мгновение я стояла неподвижно, точно приросла к месту, — мысли стремительно проносились в мозгу, и я не могла сосредоточиться ни на одной. Он сказал о любви — это действительно так или сболтнул спьяну? Или это просто одна из их отвратительных шуточек? К тому же для варваров с точки зрения имперцев любовь недостижима, как луна… Тогда я заплакала, потому что не могу получить луну, но могла бы выскочить в темный лес и помчаться, точно демоны гонятся за мной. И если бы только добраться до руин… Но я подвернула ногу, да и один сапожок соскочил, а приостановиться, чтобы скинуть и второй совсем… Тут в темноте меня бы и настигли — иногда они налетают бесшумно, как облака. — А вот мы с тобой, дражайшая моя подруга, могли бы быть идеально счастливы, если бы вы сами дали малейшую возможность сделать себя счастливыми, потому что мы с вами — одного поля ягоды. Мы мерзавцы, и ни перед чем не остановимся, когда чего-то хотим. Ты могла бы быть счастлива, потому что тебя кто-то полюбил бы. Мы знаем вас, даков, до мозга костей — так, как вы никогда себя, и тем более нас не узнаете. Мы знаем, поэтому презираем… Вы всю жизнь прогонялись за тем, чего не могли понять. Я же, дорогая моя, буду гоняться за шлюхами. И всё же смею надеяться — ночь у нас сложится лучше, чем у многих других пар, — тогда я стала женщиной. Этот боец, легионер, как я узнала их название позднее, годится мне в дяди точно. Его дети — в братья и сёстры, если они есть. А значит, никто в этом мире отныне не будет открыто не церемониться с противниками. Даже я — но я ещё не знала, насколько буду права.

***

В сто шестом году Сармизагетуза пала — римляне никого не щадили в тот день. Мнения её последних защитников разделились: часть командования решила прорываться из города и продолжить сопротивление в лесах, другая — достойно покончить с собой и приняла яд. Что же касается людей, продолжающих сражаться — то у них, как правило, просто не было возможности оттуда сбежать. При переправе через реку Марисус разыгралось одно из последних сражений этой войны. У переправы остался небольшой лагерь. Атаку на него организует сам Децебал. Он уже растерял все свои основные силы, потерял казну, но продолжал сражаться, твердо решив сражаться до конца. Очевидно, что у него осталась лишь небольшая дружина самых преданных воинов. Этих сил не хватило даже на то, чтобы захватить небольшой римский лагерь. Эта последняя битва дала понять Децебалу, что все кончено. Он обратился с речью к своим воинам, которая не дошла до нас, но легко догадаться о чем говорил последний царь Дакии. После неё часть воинов сдалась в плен римлянам, а часть бросилась на свои мечи. Сам царь бежал на восток, вероятно надеясь скрыться в степях Сарматии или оттуда перебраться в Парфию, с которой перед войной установил дипломатические отношения. А пленную девочку, чью семью изнасиловали и убили прежде, чем заметили её, закинули на невольничий рынок, после которого последовали годы боли и унижений. Спустя два года заточения в трюмах рабовладельческих судов последовали каморки публичного дома после чего Астарта просто пошла по рукам и уже к десяти годам грела постель смотрителя одного из таких домов. Потом всё ниже и ниже, пока её, просто брошенную на улице умирать, едва живую не нашёл смотритель невольничьего рынка. Он вёл на аукцион партию рабов… — Смотри, милый, — женщина в толпе указала на измождённую фигурку девочки, стоявшую впереди всех, в глазах которой читалась лишь смерть. Её город был стёрт с лица земли, но она смогла сбежать из этого ада. Худоба под одеждой бросалась в глаза. Девочка подняла лицо. Оно было под стать телу — тоже очень худое и бледное, так что изогнуто-надломанные, выщипанные и тонкие брови казались угольно-черными на бескровной коже. Шелковистые волосы сосульками едва доходили до плеч. Глаза слишком большие для узенького личика, а залегшие под ними тени делали их и вовсе огромными, но выражение их осталось прежним, как во времена беспечного детства. Ни война, ни постоянные беды и тяжелая работа не разрушили мягкой безмятежности, таимой во взгляде. Это были глаза счастливой девочки, девочки, над чьей головой пронеслись бури, не затронув спокойствия души, но сердце оставив разбитым навсегда. Как она умудрилась сохранить выражение глаз? — подумала женщина, без зависти глядя на девочку. Она знала, что эта мягкость прячется за голодной кошкой. Присмотревшись к девочке, мужчина пристально поглядел на её встревоженное лицо, встретил взгляд ясных глаз, и в чертах его смуглого лица произошла еле уловимая перемена: они смягчились, и невольное уважение промелькнуло в его взгляде: — Мне однажды сказали про глаза убийцы — что они у него точно свечи. Точно светочи добра в нашем порочном мире. Да, они как свечи, горящие на любом ветру — два мягких огня, сияющих счастьем оттого, что убийца может вновь жить в родном городе, среди друзей. Эта девочка была очень сильна духом. Астарту выкупили. Её бровки сошлись, придавая лицу сердитое выражение, после чего перед лицом возникло опущенное вниз лезвие кинжала. Девочка испуганно отшатнулась, открыв ротик. — Почему ты не говоришь прямо того, что думаешь? — спросил мужчина, понизив голос настолько, чтобы среди всеобщей тишины и шелеста мусора никто, кроме неё, не мог его услышать. Девочка очаровательно улыбнулась, делая вид, что не заметила скрытой в его словах насмешки. — Ты меня разочаровала, — сказал он. Девочка не искала, что возразить. Когда ей говорили в лицо правду, сколь бы неприятна она ни была, в глубине души Астарта всегда признавала, что это правда. Но сейчас она молчала, пытаясь примириться с мыслью, что её родные стали призраками. — Разочаровала? — как мучительно испытывать чувство жалости и бессилия, глядя на бледные лица искалеченных людей, слышавших эти вопли и напряженно ожидавших этих слов. — Конечно. Во время нашей первой и столь знаменательной встречи я думал: вот девочка, наделённая помимо красоты ещё и отвагой. Теперь я вижу, что осталась одна красота. — Вы хотите сказать, что я трусиха? — Астарта сразу ощетинилась. Такая уж она есть. Её всегда интересовало, что у людей в душе. А этот мужчина хотел сказать, почему выкупил её: он ведь знал — пустая это затея. Астарта всегда как ребёнок — говорит и показывает своё состояние она откровенно — как никто другой на свете. Но она не забыла тех, которые погибли, и никогда не забудет. Могу вам еще сказать, что она хотела уйти в храм. — Безусловно. У тебя не хватает смелости признаться в том, что ты думаешь. Впервые увидев, я сказал себе: таких — один на сотню. Она совсем не похожа на маленьких дурочек, которые верят всему, что говорят их маменьки, и прячут свои желания и разбитые сердца под нагромождением пустопорожних учтивых слов. Я подумал: ты — натура незаурядная, знаешь — чего хочешь, и не боишься ни открыто об этом сказать, ни… стоять рядом с римскими солдатами, — говорил мужчина, а ей было гадко. Какие усилия она прилагала, чтобы её не стошнило у всех на глазах, когда блестящий клинок солдата вонзался в истерзанное, умирающее тело. А как ужасно было слышать доносившиеся вопли, когда солдаты производили ампутации. Но этот человек был там, милосердно добивая просивших его о смерти. Особенно в самых тяжёлых случаях. На миг все ужасы из города ожили перед её мысленным взором: руины домов, пепелища… и то, что передавалось от солдата к солдату: убийства, истязания, насилия. Она снова увидела перед собой солдата, стоявшего на колене с забрызганным мечом в руке… «Я умру, — думала она и тогда, — Я умру прямо здесь, на месте. Я не думаю, что всё это позади. Я умру. Я больше не выдержу». — Я, понятно, знал, что удивлю тебя, но вот взял потому, что тебя можно просить не спорить, не ругать и не насмешничать, и ты это сделаешь. Как и отпустишь, когда человек только этого и хочет. К тому же, твоё сердце уже разбито, как у многих людей, однако они не оставляют этого просто так. Возьми, к примеру, мою спутницу — она потеряла мужа, — мужчина помолчал и спокойно обвёл глазами полукруг лиц. Они стояли под пасмурным небом, словно ноги приросли к земле, и если раньше в сердце кипел гнев против имперцев и германцев — сейчас всё было забыто. Глаза мужчины остановились на Астарте, и в уголках их образовались морщинки — он улыбнулся ей, желая приободрить. И девочка с уже подступающими к глазам слезами, приободрилась. Мужчина говорил разумно, не нёс всякой чепухи насчет встречи в другом, лучшем мире, не призывал склониться перед волей божьей. И всегда черпал силу и бодрость в доводах разума. — Но сердце-то у неё не разбито, — спокойно возразила девочка и посмотрела на неё с удивлением, уже совсем другими глазами. Она ведь любит своих родных, до сих пор любит. Как и они её, причём так сильно, что сумели бы её понять, встать на её сторону. К тому же, они постарались облегчить ей бегство из жизни. И однако же, её научат убивать. Это ведь глубоко безразлично родным, правда? Светлые глаза мужчины были непроницаемы. Он убийца, и девочка понимала это. — О нет, не совсем, — сказала меж тем женщина, с величайшим интересом разглядывая девочку. У неё возникло чувство, что девочке всё известно про неё и спутника, что она всё понимает и не порицает, но и не одобрят, — Терять вовсе не так плохо, как думают, но от этого теряется особая теплота, и я понимаю это. — Я не хочу, чтобы ты думала хуже о них, потому что сломалась. И вы и я тоже — такие же, как они. У нас те же слабости и те же недостатки. Не бывает чьих-то и наших, своих и чужих — у каждого и пороки схожи, а чаще просто одинаковы. И радоваться мы можем одним и тем же вещам, но по-разному. Сила может подкосить, как смогла подкосить твоих покойных в виде римлян и германцев. А для кого-то это тяжёлые времена, высокие налоги, самый настоящий голод. И слабинка, которая есть у нас в сердце, может подкосить в один миг. И не всегда это происходит оттого, что ты теряешь любимого человека, как это было с вами. У каждого свой стержень. И я вот что хочу сказать: тем, у кого этот стержень надломился, не лучше умереть. Есть для них в наше время жизнь на земле, и не лучше им лежать в могиле. Если кто-то оступился, сбился или потерялся в пути — он ещё не потерян. Иногда человеку требуется помощь. Вот почему я считаю, что не надо оплакивать чужую, тем более свершившуюся беду. Не всем нужна жалость. Горевать стоило и тогда, когда ваши враги пошли по вашему краю и ты потеряла свою родню. Вот тогда умирает сердце. Сейчас, когда умерло тело вашего народа, я не вижу много причин горевать — ведь мы с вами всё-таки эгоисты. Это говорю я, который всё-таки любил даков, как родных людей… Словом, если не возражаешь, больше я речей, и в особенности таких, произносить не буду. Твои родные уже не убиты горем, да и надо проявить милосердие, — мужчина умолк. Нож хмуро блистал на тусклом свете. — Ты должна сделать выбор: если останешься с нами — продолжишь жить, но сама будешь убивать или вернёшься к своей прежней жизни. Ты будешь жить, скорбя и боясь каждого шороха, — на этих словах вспомнились капли крови и лицо солдата, — или используешь их, чтобы становиться сильней? — лезвие упёрлось ей в лобик, и девочка опустила голову. — Но… для ребёнка это слишком тяжкий выбор, — вздохнув, мужчина убрал кинжал за пазуху, когда Астарта опустила голову ещё ниже, чуть не спрятав её в плечи и закрыла глаза. Мужчина уже был на расстоянии нескольких шагов, когда его схватила детская ручонка за край плаща. Мужчина посмотрел на неё тёплыми проницательными, сосредоточенными глазами. Повернувшись к спутнице, сказал тихо: — Уведи её в дом. Негоже для неё стоять так долго на пасмурном. У неё, при моём уважении к дакам, не железное здоровье. Вздрогнув от перехода к особам её народа, девочка смутилась и покраснела, ибо и взор женщины обратился на это. Ну, зачем было подчеркивать её состояние, которое и так видно. Она метнула немного возмущенный и пристыженный взгляд, но мужчина спокойно выдержал его. Хорошо — но обратного пути уже не будет. В тот день она ещё раз поклялась вернуться в Рим и сжечь его сердце до основания. Хотя «дочь зла» жестока и холодна, кто-то увидит только её мягкую и невинную сторону и будет служить ей верой и правдой. Её кормили, одевали и тренировали лучшие воины разных народов. Её мастерству во владении оружием не было равных. Через год девочка расплакалась — от гордости, умиления, грустных воспоминаний. Её поцеловала женщина и сказала, что она должна вырасти храбрым солдатом, как её отец и брат. Астарта очень гордилась этим её подарком — кинжалом. Он тихонько выскользнул из её рук, а женщина всё ещё стояла, и хмуро глядела в пространство. В те прежние, безвозвратно канувшие в прошлое времена. Жизнь не была так разнообразна, но полна сложных, волнующих проблем. А когда Астарта вернулась с невольниками в Рим ещё через год, у богатого сенатора умерла от неизлечимой болезни в мучениях дочка. Потрясённый видом сироты, стоящей в грязи, он забрал её за приличный выкуп с собой, решив никому не говорить о семейном горе. Никому, включая сына. Мужчина придумал план спасти её: обменять одеждой с дочерью. А так как эти двое похожи друг на друга как две капли воды, никто не сможет различить их. План сработал, жена сенатора и все окружающие одурачены, замаскированная девочка представлена перед толпой и горюющим о болезни сестры переодетой римлянкой. Однако сенатор говорит ей через песню, что он ни за что не просит прощения и рад, что смог послужить своей дочери до самого конца.