A poison in your poison

He’s the sniper in the hills Hiding in the holes in your head. Он будто стрелок с вершины, Он прячется в дырах твоего рассудка. Bauhaus — The Sanity Assassin Влажный запах рваной зелени и абсолютная темнота. Он — василиск — огибал трясины, притираясь к постоянно рожавшей и убивавшей почве. Она — натура увлекающаяся, жестокосердная и похотливая. Истекающая кровью и соками. Он толщиной в метр, а длинной — метров тридцать, и каждый раз, прижимаясь к ней, скользя по ней, он страдал от неутолимого желания. Изучить, трахнуть и разорвать в клочья. Василиск хотел, но, прижимаясь, потираясь о почву каждым движением, — а двигался он постоянно — каждой клеточкой осознавал, что такого варианта действий в этом мире нет. Он не забывал одну простую истину: пусть он здесь среди сильнейших, ему никогда не прогнуть её. Даже то, что формально он и остальные её дети были поверх неё, было всего лишь уступкой с её стороны. Прогибает, ебёт и разрывает в клочья здесь она. Каждая тяжко дышащая тварь, каждое дерево, каждое болото, каждый ручеёк, каждая трясина — все они были её детьми, с которыми она делала, что хотела. Она была мозгом этого мира, а её старшие вечные дети: миллионы деревьев, реки, трясины, болота — руками этого мира. Младшие глупые дети различий между ней и её старшими детьми не делали, называя всё одним ёмким словом: «Лес». Было сложно, но он не забывал, кто позволил ему править самой жестокой и мрачной частью самой себя. В конце концов, всех возгордившихся она светлыми и протоптанными тропами приводила к нему. Вот и сейчас кто-то подкрадывался. Василиск замер, слившись с толстыми кореньями, лианами, трясиной. Было темно, но некоторые её дети — в отличие от него — могли видеть в темноте. Василиск не обижался на почву-Мать, ведь она наградила его божественным чувством обоняния. В одно мгновение просканировав воздух языком, он понял, что гость приближался, открыто идя по протоптанным — именно им, кстати — тропинкам. Василиск был одним из чистильщиков, собиравших и убиравших мусор в созданном ею мире, он убивал неугодных, которых она приводила. А значит, нынешней целью станет этот оборотень. Ещё раз просканировав воздух, заинтересовавшись позой приближающегося, василиск с удивлением обнаружил — оборотень слеп. Голова была опущена к земле, и он ею совершенно не двигал. «Ну давай, ближе, ещё!» — тихо думал василиск, чувствуя злорадство. Сейчас он мало что помнил, но твёрдо чувствовал — убийство этого принесёт ему немало удовлетворения, хотя способ убийства усложнился. Слепого оборотня не убить взглядом. Чем ближе оборотень приближался, тем больше к предвкушению подмешивалось непонимания. Такое чувство, что оборотня не завели — он шёл в его сторону целенаправленно. Но на размышления времени не оставалось. Василиск совершил удар телом за долю секунды. Да, он сбил оборотня с ног — почва-Мать любезно прошлась по всему его телу вибрацией сбоку, идеально заменявшей отсутствующий слух. Оборотень ударился о ствол дерева и спустя пару коротких мгновений вскочил на лапы — за секунду до того, как василиск оказался рядом. Дуновение ветра, вибрация со стороны гнезда и со стороны тропинки. «Что?..» Василиск кинулся следом, не помня себя от злости. Теперь он не только чувствовал, но и видел оборотня, несущегося, огибавшего стволы деревьев, пытающегося запутать следы. Василиск никогда не упускал добычи — до этого момента. «Выпотрошу, изничтожу!» Спустя пару километров василиск, давно покинувший свою территорию, окончательно упустил оборотня. Нет, он до сих пор мог выследить оборотня по запаху, но спустя километр начиналась территория тех единственных, кого он осознанно боялся, не стыдясь признаться себе в этом. Территория самых высоких деревьев, принадлежавшая фениксам. С ближайшего, не слишком высокого дерева за ним наблюдала небольшая — полтора метра, не больше — прижавшаяся к дереву пятнистая кошка с плоской мордой и широкой челюстью. Василиск повернул голову, надеясь встретить её взгляд, но она отвернулась, замерла на пару мгновений, словно насмешливо давая полюбоваться собой, и выбросила себя вперёд на четыре метра к другому дереву — в тот момент василиск увидел, что прыгала она на покрытых чёрной шерстью лягушачьих лапах — а следом к третьему дереву. Последний прыжок был осознанным прыжком вниз. Василиск прополз несколько метров, чтобы почувствовать, что земля под ним не простирается вглубь на десятки, сотки жизней, к чему он привык. Под землёй было пространство — подземное озеро? Василиск, не спеша, полз к своей территории, с каждым движением всё отчётливее слыша сдавленное хихиканье почвы. Она специально решила посмеяться над ним, зная, что ему не убить слепого оборотня? Возможно. Но василиск, душа в себе досаду, знал, что это не его дело. Даже если она знала, что ему захочется убить оборотня более всего на свете. Даже если она правда смеялась, то целью этого было указать ему на его место. Он слишком расслабился, считая, что является одним из сильнейших на поверхности почвы. Для этого она привела оборотня — чтобы отвесить ему приводящую в чувство затрещину. Он остался её верным сыном и чувствовал её глубокое дыхание. Она была довольна им. Василиск вернулся и проверил гнездо — оборотень метнулся к нему, прежде чем удрать. Яиц там не было давным-давно, лишь давно безжизненная скорлупа. Нескольких крупных осколков которой больше здесь не было. «Так вот зачем он шёл сюда». Василиск свернулся на хрустевшей сухой траве у гнезда, перекатился на бок, и вечная ночь обратилась пасмурным утром, постель из сухой травы — столь же шуршащим и прохладным покрывалом, а его территория вечной тьмы, куда приходили, ведомые смертью, — Могильником, в который вносили тех, в чей сон Смерть приходил днями или неделями ранее. Писк. Пульсация в конечностях. Смерть чувствовал себя застрявшей семечкой между чьих-то зубов. Писк. Голова раскалывалась. Все последние четыре дня Смерть во время каждой минуты без нудных упражнений, приёмов пищи и Пауков в палате срывался в Лес. По возвращению слух был обострён до предела, а конечности болели. Он слишком быстро отвыкал от слуха и от ходьбы, будучи в Лесу глухим и без ног. Больно. Но там Монстр не мог его достать и взять контроль на себя — а завладеть им он теперь, очевидно, был способен не только во сне, но и наяву! Рыжей и Мертвеца не было — никто не мог отвлечь его от животного страха от потери самого себя даже простым разговором. А от осознания того, что Рыжая не придёт — больше никогда, — мозг был готов броситься в кипяток. Монстр. Рыжая. Мертвец. И снова они. Близкий к самоубийству мозг крутил повторы одних и тех же лиц. Круглое лицо Рыжей с чёрными дырами вместо глаз, затягивавшими тебя в них. Мертвец с тощим скуластым лицом и проницательным взглядом прищуренных глаз. И своё лицо — стандартное, ничем не примечательное лицо манекена со стеклянными кукольными глазами. Смерть чувствовал себя заключённым в магию монотонности. Но если Рыжая заколдовала его словами, то мозг издевался над ним образами, прилепляя их на изнанку век, командовал эндокринной системе выделять кортизол и прочую хуйню. «Ты что, мозг, скорешился втихую с Мертвецом? Как он умудрился в обход меня подговорить тебя к тому, чтобы я признал свою моральную беспомощность перед его и Рыжей отсутствием? Ладно. Ладно, хорошо, вы оба меня сделали, как ребёнка, признаю своё поражение, так что хватит, пожалуйста, хватит меня долбить своей отравой, мы ж друзьями были, ты забыл?» И мозг Смерти такой ответил: «Дебил, что ли?» Мало того, что он сходил с ума; собственное тело начало безбожно его предавать. Не только мозг. Теперь Смерть глушили самые лёгкие звуки, слепил свет. На Изнанке он был глухим, и ему приходилось зарываться под одеяло, зажимая уши и зажмуривая глаза. А тут и в голове бились вопросы: «А зачем дышать? Зачем вообще пускать в лёгкие кислород? Я больше не могу быть здесь — меня могут вытеснить в любой момент, моих друзей рядом больше нет. Зачем вообще выходить в Дом? Могильник мой Дом. Тебе польстит, склеп ты мой любимый, если я и свою жизнь здесь закончу?..» Если раньше он в лёгкую не замечал прихода Пауков, то сейчас их шаги грохотали ещё в пяти метрах от двери в его палату. Что пиздецовее всего — они заходили к нему каждые, мать его, полчаса! Вот и сейчас… — Мой дорогой, у меня есть… — Прочь! — Смерть бросил в Паучиху подушкой и накрылся одеялом. — Я понимаю, тебе грустно, — но её отвратительный голос доставал его и под одеялом. — Но я всё разузнала ради тебя, так что выслушай. Твоего друга полтора дня держали в изоляторе из-за того, что он полез в крыло девочек, а потом, после его выхода, он проколол язык, и его снова посадили в изолятор. А… И вот она начала говорить про Рыжую. Чем-то оправдывать её, что-то выдумывать — Смерть даже сквозь слой одеяла слышал, как тяжело Паучихе даётся ложь. В Доме уже наверняка всё знают про отделение девушек, но Могильник отставал от событий на недели, если не месяцы — здесь свой мир со своим течением времени, отношением к жизни и даже со своими кличками. Паучиха Ампула любила Смерть, безусловно любила. Ради его спокойствия даже пошла разузнавать всё у Ящиков, хотя до воспитательниц женского крыла явно ещё не добралась. Эти четыре дня были пыткой. Как самоуверенно Смерть судил о себе. Решил, что самостоятельный, что сильный. Всё, как и сказал тогда Мертвец, он «пиздюк, привыкший к тому, что ему лижут жопу». В первый день он забросил фантик от конфеты — подарок неизвестного Монстру — в тумбочку. Сначала его это взволновало — он никогда такого не делал, пока даритель ещё жив. Но к следующему дню он забывал вспоминать о чьей-то несущейся к Могильнику смерти. Куда сильнее его волновало пробуждение на полу. Смерть больше не мог заставить себя спать в Могильнике. Со второго дня он начал лезть в Изнанку, пользуясь тем, как упруго и легко она пускала его в себя. Воспоминания покрывались туманом, и он жил спокойно в вечной тьме, но, будучи привязанным к осмотрам Пауков, он знал, что ему нужно регулярно возвращаться, пусть и не помнил, почему именно. И с каждым днём Изнанка становилась менее упругой и уступчивой, как нервная женщина, мечущаяся в подозрениях, что её используют — оттого и случился этот щелчок по носу, прилетевший от неё сегодня. Уставший от пустых мыслей, жрущего душу страха и одиночества Смерть откинул одеяло и уставился на Паучиху Ампулу, больше не пытаясь напялить фальшивую улыбку. У него больше не было сил притворяться хорошим мальчиком. И Смерть смотрел на неё, давая рассмотреть себя со всех сторон — вот он, жалкий, никчёмный, резкий, эгоцентричный, неуважительный, мерзкий, жадный, вот он… — Ну хватит грустить, я же сказала, что его сегодня выпускают, должен прийти с минуты на минуту. Почему? Почему она видела не то, что он с таким рвением демонстрировал? Почему в его отвратительной жалкой сущности она видела лирическую светлую грусть пафосных книжных героев?.. Топот. Оглушающий и радостный. Так бегут не те, кто жаждут с кем-то встречи, а те, кто наслаждаются самим фактом бега, атмосферой и окружением. Здесь так мог бежать лишь Мертвец. Топот, словно барабаны под ушами, но Смерть слушал его, слушал и не мог наслушаться. Ампула замерла, зная, что, если она сейчас попытается выйти — её собьют. Её губы украсила торжественная улыбка, сделавшая лицо Паучихи почти приятным. Секунда. Две. Хлопок. — Ну что, и где наш самостоятельный мальчик? — протянул Мертвец. Смерть бросил в него подушку, Мертвец поймал её и бросился к Смерти. Вдалеке прошелестел голос, оповещая о совершенно ненужной информации: «Я принесу завтрак через пятнадцать минут». Мертвец плюхнулся на кровать, успешно избежав падения на чужие ноги, и принялся щекотать Смерть, отвратительно сюсюкая: — И как последние пару дней прошли у нашего мальчика? — Хуяльчика, — только и мог сдавленно огрызаться Смерть, хихикая, пинаясь, прижимая локти к туловищу и сворачиваясь в позу эмбриона. Уши пульсировали, — слишком громко! — но мозгу было плевать. Он плавился в меду, безрассудно посылая эндокринной системе новые сигналы. И бомбардировать Смерть стали совершенно другие гормоны, вызывавшие почти наркотическое счастье. Счастье. Огромное тяжелое колючее счастье накрыло Смерть. Счастье от потери одиночества. Смерть надеялся, что это одиночество, будучи змеёй, не найдёт укромной щели между скалами, что её накроет аномально низкая температура, и оно умрёт. Страх перед Монстром, горечь от потери Рыжей — всё отошло на второй план. Мертвец, как грохотом барабанов по ушам, заглушал их голоса одним своим присутствием. А уж когда тот начинал говорить, Смерть мог смотреть только на него, думать только о его словах — больше ни о чём. Так странно. И как у Мертвеца получалось с такой точностью вычищать его мозг от всякого нужного и ненужного груза? — Чем занимался? — спросил Мертвец. — Размышлениями. На досуге понял тут, что ты прав, я — зависимый, избалованный окружением пиздюк. — Ёб твою ж мать, какое просветление, — пробормотал Мертвец. — Я характеризовал словами покрепче, но и это уже занятненько. «Всё, мозг, ты доволен? Я признал свою ошибку, больше меня не мучай!» Односторонняя щекотка перешла в лёгкую возню. Мертвец расслабился и лениво отвечал на тычки Смерти. Смерти казалось что-то странным и необычным, но пока он не мог сформулировать, что именно. Мысли, как и сам Смерть, ворочались лениво, придавленные колючим счастьем. Тело Смерти было придавлено скорее левой рукой Мертвеца, которое он периодически активизировал в возне: намеренно чуть придавливал плечом, тыкал локтем, царапал короткими толстыми ногтями сквозь пижаму. Странно. Он же обычно не использовал левую руку. В смысле использовал, не стесняясь ею бить или отбиваться, но она же… Просветление не сбило со Смерти колючее счастье. Просто стало интересно. Так что Смерть, улучив момент, поймал правой рукой левую руку Мертвеца, удачно ухватившись за кисть. Лёгким усилием он раскрыл чужую руку и провёл кончиками пальцев по цепочкам линий на ладони. — Интимный момент, — насмешливым голосом прокомментировал телодвижения Смерти Мертвец. Смерть впервые видел его левую руку пустой. Одинокой даже. Левая рука Мертвеца — это то существо, что боится одиночества больше всего на свете. Она боялась расстаться с ножом даже на пару секунд, не давая его даже Смерти с Рыжей. Дело было не в страхе потери Мертвецом, а именно в этой чёртовой привязчивости его руки к ножу — Смерть был уверен, что они не расставались даже в душе. И тут пустая, одинокая левая рука. «С чего Мертвец поступил так с тобой, милая?» — Где твой нож? — У Рыжей. Смерть одним движением навалился на Мертвеца и зажал ему рот. Звук этого имени хлестнул, вывернул, трахнул, расчленил Смерть. Почти всю жизнь она была рядом. Любила, формировала, учила любить, рассказывала о чудесной жизни там, где он никогда не был. Он знал, что придётся учиться жить заново, становиться кем-либо ещё. Отвыкать от Рыжей. И точно так же Смерть знал, что Мертвец не будет избегать разговоров о ней. И что, как только он уберёт руку — тот продолжит говорить о ней, как ни в чём не бывало. Любовь Мертвеца прагматична и независима, в отличие от его любви — наркотической и возвышенной до космоса. Смерть хмыкнул, убрал руку и откатился. «Давай, сволочь, добивай». Мертвец разглядывал потолок пару затянутых мгновений, прежде чем сказать: — А ты не рыдаешь. Печально. — Хочешь, чтобы рыдал? — Нет. В Клетке у меня было много времени на размышления, чтобы придумать какие-нибудь фразочки и темы для разговоров в моём стиле, но более смягчённом, чтобы ты не сильно распускал сопли, едва я упомяну Рыжую. А ты бодрячком. Мне казалось, что это Рыжая тебя переоценивает и нахваливает, дабы в моих глазах ты выглядел посолиднее, а оказалось, что это я тебя недооценил. Один-ноль в её пользу. Хуёво, что счёт мне уже не выровнять. — Ты любишь её? Смерть сам испугался своего вопроса. Как ему, замалчиваемому в течение последнего года, удалось выскочить наружу? «Из-за чего ты вообще размяк, тупой мозг? Подумаешь, Рыжая нахваливала, подумаешь, Мертвец комплимент твоей стойкости сделал, как будто это повод для…» — Да, я её люблю, но тебя всё-таки побольше. Смерть замер. Мозг был в шоке, и он тоже — с ним на пару. Смерть похлопал глазами, пялясь в выбеленный потолок, повернул голову и встретил насмешливый взгляд Мертвеца. Едва их взгляды пересеклись, последний показал проколотый тонкой штангой язык и продолжил: — Уверен, ты ожидал совсем не этого ответа. — Это точно. Не скажешь, почему любишь меня больше, чем её? — Да всё просто — рожей своей модельной вышел, — с лёгким смешком произнёс Мертвец, перевернувшись на бок и сопроводив свой ответ щелбаном в центр лба Смерти. Смерть почувствовал, как груз весом в сотни тон упал с его души. Мертвец не был влюблён в Рыжую, он не хотел её — больше слов не нужно. Чувство незримого соперничества, которое жгло его последний год, исчезло бы вскоре само собой — раз Рыжей рядом больше не будет, — но… Это было здорово. Смерть, расслабленный и будто пьяный, перевернулся на бок, зеркально повторив позу Мертвеца. Они смотрели друг на друга и молчали. … И нож, который Мертвец в своё время не мог дать подержать ему и Рыжей. Он был у неё, но в этом не было ничего, кроме дружеской любви и доброй памяти — ведь Рыжая была первым человеком, который встретил Мертвеца в Доме и Могильнике. Смерть протянул руку к лицу Мертвеца и нашел пальцами его маленький, тонкий рот — цвета естественной кожи здорового человека. — Покажи, — попросил Смерть. Мертвец понял и открыл рот. Смерть засунул туда только пальцы, но всей руке вдруг стало жарко и влажно. Средний и безымянный прошлись вдоль мелких острых зубов, совершили движение вверх — и обратно, вдоль твёрдых и горячих дёсен. Смерть медлил, оглаживая зубы и дёсны. Что если он случайно сорвёт штангу с языка, а если… Прищурившись, Мертвец схватил Смерть за руку и пропихнул её на пару сантиметров дальше. И Смерть, уже не колеблясь, ощупывал упругий, горячий, выскальзывающий из пальцев язык. Чуть дальше — вот он! Смерть чуть подцепил ногтем металлический шарик, ввинченный в стержень, а затем, коротко хмыкнув, сжал чужой язык и подвинулся ближе — он хотел рассмотреть. Всё было проще и прозаичнее, чем представлял Смерть: штанга с двумя шариками на концах, наверняка один или оба откручивались. Средним и безымянным пальцами Смерть сжал шарик на верхней поверхности языка, в то время как большим пальцем надавил на нижний шарик, перемещая штангу снизу-вверх. И всё равно занятно. — Ты как? — спросил Смерть Мертвеца, медленно плывя вверх, сквозь вату, к поверхности здравого смысла. Руку обдало влажным и шумным выдохом. Мертвец закинул за пояс Смерти свою ногу, подвинулся ещё ближе — теперь они лежали вплотную — и притёрся пахом к бедру. Не стояк ещё, но вполне однозначная реакция. Тихие шаги — слава Могильнику, его слух наконец-то пришёл в нор… — А-а-а! — крик Паучихи Ампулы. И всё перевернулось. Мертвец от неожиданности закрыл рот, прикусив пальцы Смерти, следом заорал Смерть, Мертвец убрал руку и начал ржать зловредной гиеной, словно не сам находился в самом смущавшем положении. Смерть, взбесившись, начал душить его подушкой — предатель! Краем глаза Смерть коротко отметил реакцию Ампулы — чего она такая странная? С лица принесшей — и слава Могильнику не уронившей! — завтрак Паучихи Ампулы медленно исчезал тот священный ужас, с которым она встретила возню Смерти и Мертвеца. Уже прекратив почти не шутливую потасовку и завтракая принесённой овсянкой в две ложки из одной тарелки с Мертвецом, Смерть лениво катал в голове эти воспоминания. Выражение её лица в тот момент прекрасно отпечаталось в памяти. Её испуганный взгляд, приподнятая верхняя губа, сведённые вместе брови и отчётливое ощущение того, что она хотела прочитать им нотацию, но не находила слов, чтобы начать. И то, как её почему-то успокоило их игривое настроение, возня и борьба. Она ожидала, что Смерть и Мертвец должны были смутиться и растеряться от своих действий? Но они же ничем таким не занимались. Да, Смерть немного увлёкся, да, у Мертвеца встало — кто ж знал, что его заводят прикосновения к языку… Смерть расплылся в зловредной улыбке, и жидкая овсянка потекла по подбородку. — Только попробуй, блядь, — прищурившись, произнёс Мертвец, автоматически перехватив ложку как нож — от привычки так легко не отделаешься, тем более он держал ложку в левой. Но кто будет слушать угрозы? В голове Смерти зрели десятки способов, как с помощью этой ценной информации можно подколоть Мертвеца. И эти подколы зрели вместе с чем-то другим, тем, к пониманию чего Смерть ещё не был до конца готов.