A poison in your poison

He’s always one step ahead He whispers in your ear Was it nothing that you said? Он всегда на шаг впереди, И шепчет тебе в ухо: Что за чушь вы изволили сказать? Bauhaus — The Sanity Assassin — А ты к нам зачастил, Смерть, — произнёс Леопард, отодвигаясь на край спальника и давая Смерти место присесть. — Всю неделю по полдня у нас зависаешь, осознал, что ль, что здесь тухлятиной воняет меньше, чем в твоей сраной колыбельке, а? Смерть улыбнулся. Не расскажешь ведь, что он приходил ради тренировки на будущее. Ему было тяжело сохранять хладнокровие, но подобные ситуации, в которых будущие покойники будут его узнавать, наверняка ещё случатся. Раньше чужие смерти были для него не более чем мимолётными разговорами Пауков — Смерть никого не знал толком, кроме Рыжей и Мертвеца, ему не было о ком горевать. — Считай, как знаешь, — пожал плечами Смерть. — Твоего разрешения не спрашивал. Эй, харе, ублюдки! — Леопард вскочил. — Ещё щёток возьмите, ебланы сраные! Смерть с усмешкой следил за разворачивавшимся действом — уборкой. Зашедший к вечеру Смерть сначала не понял, но Белобрюх объяснил, что уборка тянется уже четыре с половиной часа. Хотя по приходу Смерть отметил, что спальня стала чище, процесс уборки не останавливался. Фитиль и Зебра с затычками наушников, видимо, неплохо заглушавшими крики Леопарда, возили мокрыми швабрами вдоль противоположной стеночки, на которой уже пару дней красовались полностью законченные антилопы Леопарда. Гибрид, подначиваемый Мертвецом, в сторонке смешивал химикаты в ведре. Дон с Викингом и кем-то ещё — Смерть не запомнил — липнувшими к полу вениками пытались вымести мусор с грязью в удерживаемый Белобрюхом совок. На первый взгляд — первозданный хаос, но на второй уже понимаешь, что Леопард отчего-то неплохо умел этим хаосом управлять, и даже безнадёжно грязная на взгляд Смерти спальня очень медленно, с перерывами на смех, разговоры и драки, но преображалась. И чем дольше Смерть наблюдал за махавшим руками Леопардом, матами и шутками успешно контролировавшим крысятник, тем больше в животе Смерти росла чёрная дыра, сжирающая его нутро. Почему?! Почему на него вот так вот сразу свалилась куча новых людей, среди которых — будущий покойник? И ладно бы он был кем-то вроде заносчивого и наглого Соломона или нудного, тупого, постоянно тянущего «э-э» перед каждым предложением Гибрида. Но нет, будущим покойником был Леопард. Тот единственный, кто делал мир вокруг себя прекраснее, тот, кто манерами и речью напоминал Мертвеца, а активной натурой и «пятнистостью» — Рыжую с её революционными идеями и обилием веснушек. Короче, он был одним из немногих новых знакомых, кого Смерть хотел сделать своим другом. И именно ему было суждено сдохнуть. С финала их первой встречи Леопард больше не говорил о том, что узнал Смерть — а точнее Монстра, — даже взглядов подозрительных не кидал, разговаривая без всяких подтекстов. И всё равно от его присутствия было страшно. Смерть, поправив сползавшие очки, вскочил и попрощался с будущими состайниками, ссылаясь на поздний час. В закрывшуюся за ним дверь закричал Леопард, судя по всему, выносивший план припрячь и Смерть к всеобщему труду. Смерть знал, что, несмотря на отсутствие желания, придёт и завтра — в последний раз перед тем, как окончательно переехать во вторую. Нужно было приучать ленивый мозг к волшебному «надо» и отучить от вредного «хочу». Сунув руки в карманы, Смерть поспешил в Могильник, кинув по пути мимолётное и невнятное «здрасте» Шерифу, которого сопровождал неприятный на вид воспитатель в чёрном. Территория второй, третьей… Как вдруг Смерть остановил резкий — скорее неожиданный, чем болезненный — толчок в грудь. — Проходить мимо знакомых без приветствия невежливо, — чётко, как по учебнику, произнёс в пустоту Тутмос — Смерть слышал, что он уже полтора года как «Сфинкс», но для него он остался Тутмосом. — Какие приветствия? — выдохнул Смерть, разглядывая новую затемнённую из-за очков версию Тутмоса. — Я вас впервые вижу, молодой человек. Хотя, если вы жаждите общения, я не против с вами познакомиться. Смерть переборщил с интонациями, так что его слова звучали с большей игривостью и поверхностностью, чем планировалось изначально. А плохо ли это? Возможно, совсем и не… — Да, вы правы, — вдруг произнёс Тутмос. — Я обознался, вы совсем не тот человек, за которого я вас принял. — Рад, что мы прояснили недопонимание, хорошего дня! Смерть раскланялся и обошёл Тутмоса. Сгинув с глаз, он сразу же сгинул и с мыслей. Больше ничто не могло отвлечь Смерть — Могильник взывал к нему, как отчий дом, как супруга с выводком детей, как Рыжая — в общем так, что хотелось без лишних вопросов подчиниться и позволить себе, окружённому любовью, засопеть, свернувшись у родных ног. Толкнув тяжёлую дверь, Смерть поприветствовал дежурную Паучиху. Она недовольно поджала окружённый морщинами рот и прищурила глаза, с неодобрением оглядывая Смерть. «А если так?..» — с улыбкой подумал он, снимая очки. Мгновенное преображение физиономии! Всю последнюю неделю с момента его первого выхода из Могильника Смерть только и делал, что игрался подобным образом, чувствуя себя фокусником. «Внимание, дамы и господа, сейчас одним движением руки я обращу мелочность во всепрощение, а раздражение — в любовь! Туда и обратно». Не хватало только магического плаща, луча света и восторженно охавших зрителей. Хотя, может, и хорошо, что не хватало — шутка в таком случае обратилась бы очень жестокой иронией над продажной человеческой натурой, потеряв всю лёгкость и перестав вызывать улыбку. А кому нужны шутки, не вызывающие улыбок? Правильно, никому. Смерть, погружённый в невесёлые думы, закрыл за собой дверь в палату. Родную и единственную, спустя считанные дни хода в неё не будет. Упав на кровать, Смерть погрузился в меланхолию, как в ванну, наполненную мёдом вместо воды. Было тяжело, липко и сладко. Тяжело, потому что он ощущал давление со всех сторон. Липко, ведь Смерть понимал, что следы от неё останутся надолго. И сладко — он ловил кайф со своих напускных тоскливых мыслей. Жалеть себя, думать о Могильнике, прощаться со своей жизнью, где всё просто — это было приятно. Действительно прощаться. Это была его предпоследняя ночь здесь, и Смерть с чистой совестью позволил себе окунуться с головой в тягучую ностальгию, пока его мозг дождаться не мог выхода из Могильника. Мозг, его лучший друг, жаждал перемен, и Смерть был как никогда готов поддержать его начинания. Дом для него стал новой страной, новым миром, который не терпелось изучить от корки до корки — такой огромный по сравнению с его отчим домом — Могильником. Зов. Бесконечный зов, гонящий его на новое место, к новым впечатлениям. Сначала это будет Дом. А следом, через три года, когда Дом станет для него, что Могильник — спичечным коробком — настанет время Наружности. Смерть поднялся, открыл тумбочку и достал коробку со своей коллекцией — больше тянуть было нельзя. Недолго поколебавшись, он положил туда и фантик, полученный от Леопарда, к которому ещё не следовало прикасаться. — Давно я их не видел. Смерть повернулся, встретив взгляд стоявшего на пороге Мертвеца. Взгляд был направлен на коробку. Смерть запихнул её под кровать. — У вас уже закончилась уборка? Смерть удивился — он ушёл четверть часа назад, и во второй работа ещё кипела… или, правильнее сказать, слегка дымилась. — Где там. Шериф зашел, наебнулся на полу, заявил, что на нём можно бассейн организовывать и велел сворачиваться. — Ясно. Всё нормально? — Не, ну Леопард побушевал, конечно, но быстро отошёл. А остальным только в радость закончить заниматься делом и продолжить хуи пинать. Смерть проглотил уточнение о том, что вопрос касался не Леопарда и второй, а Шерифа. — Ты в последнее время всё чаще ходишь, зубы сцепив, — прокомментировал Мертвец. — Зато ты в болтуна превратился. — Базару нет. Оказывается, за эти годы так привык к двигателю Рыжей, что сам не заметил, как сменились полюса. Ещё до Дома от болтовни не по делу попросту тошнило, а сейчас только дай перекинуться с кем-то словами — уже не заткнёшь. — Заметно, — усмехнулся Смерть. — Знаешь, я тут подумал… Чего стоят мои загоны? Никто не делает себя сам. Мог ли я вырасти другим? Рыжая заряжала оптимизмом, а Пауки таскали мне интеллектуально развивающую макулатуру, от которой за десять лет уже тошнит, а будучи эрудированным и привыкнув глядеть на жизнь со светлой стороны, совсем несложно быть жизнелюбом. Не имея доступа к миру за пределами Могильника и Той Стороны очень легко стать любознательным. Если бы не Янус, если бы три года назад пришёл не он, а кто-то ещё, я бы так и не встал на ноги. Я — это тысячи мелочей, которые никогда от меня не зависели. — Долго же до тебя доходило. — Уж сделай, будь добр, скидку — над моим уровнем социальной эрудированности ещё стоит поработать. — О да, наша спальня очень продвинет тебя в этой, как её… «социальной эрудированности», — усмехнулся Мертвец. — До тебя тоже долго доходит, — Смерть прищурился — неужели Мертвец не отпустил тему его перехода во вторую? — Легко идти по протоптанной кем-то дорожке. В тот раз, когда Ян дал мне выбрать самому, я принял своё первое решение. Почти сразу, без колебаний, но я же не сказал, что не обдумал его. Всю жизнь решения принимали за меня, они были просты и, чёрт побери, логичны. Я всю жизнь прожил, не делая ничего сумасшедшего, но с этих пор я не хочу принимать простые решения. — Я уже говорил: твой выбор — твоё право, тебе же и расхуяривать последствия. Смерть до сих пор чувствовал в нежелании Мертвеца видеть его во второй спальне какой-то подвох. То, что Мертвец не распространяется по поводу того, что творится у него в башке, сердце и других потрохах, не значит, что его так уж сложно прочитать. И то, что прочитывалось в его поведении, совсем не воодушевляло: попадание Смерти во вторую явно не входило в изначальные планы Мертвеца, и дело было явно совсем не в его, якобы, заботе. И то, что Смерть не понимал мотивов Мертвеца, бесило. — Что-то не так? Скажи уже, — Смерть спросил в лоб, устав от увёрток. Мертвец с невозмутимостью глянул и пожал плечами: — Заметил, что я странно себя веду? Смерть медленно кивнул. Вот сейчас он узнает… — Да это язык из-за прокола снова разбух — болтать не мешает, а вот сглатывать просто пиздец неудобно. Так что я сегодня немного нервный и голодный, звиняй, если что. Смерть злило не то, что Мертвец увёртывался от разговора, а то, что он даже не старался делать это по-человечески. Не оправдывался из-за того, что теперь приходил гораздо реже, забивая своё расписание выдуманными делами, нет, он спокойно рассказывал о ничем не забитых планах и просто реже к нему заходил. А уж если хотел перевести разговор — то просто начинал говорить совершенно о другом, даже не стараясь, чтобы разговор шёл линейно и последовательно. Смерть поднялся и принял предложенные Мертвецом правила игры: — Давай, покажи. Язык, — попросил Смерть, усадив Мертвеца на кровать. Мертвец нахмурил брови: — Хуйня же… — Просто покажи! Мертвец послушно открыл рот, и Смерть уже не лез в него руками, чтобы осмотреть, как в первый раз. Проколотый язык действительно чуть набух, почти полностью украв длину немаленькой штанги. Волноваться было действительно не о чем — тем более, что у Мертвеца в теории были сотни проблем куда страшнее отёка языка. — Насмотрелся? — насмешливо протянул Мертвец. — Я и не догадывался, что ты настолько заботлив. Они начали свою привычную возню, Мертвец потянул Смерть к себе, и они обменивались тычками и щекоткой, уже лёжа на кровати Смерти. Мертвец подначивал Смерть, а Смерть прислушивался к себе, тому себе, который посадил зерно осознания чего-то важного. Посадил ещё давно. Медленно и понемногу, оно давало ростки, поливаемое водой мыслей о новых впечатлениях и старых, рассмотренных под другим углом. Но теперь Смерть дополнил это метафорическое растение-осознание метафорическим же удобрением-новым фактом — Мертвец не хочет видеть Смерть во второй. Вкупе с тем фактом, что последние несколько месяцев Мертвец урезал их время вместе, этому могут быть разные объяснения. Он остыл и устал возиться с ним? Или опасается чего-то, о чём Смерть догадался бы, живи они вместе? «Мертвец? Чего-то опасается?» Даже в мыслях это звучало как страшный цирк. Паноптикум. Чтобы Мертвец боялся? На памяти Смерти такого не было никогда. Может, учитывая то, что Мертвец не хотел Смерть во второй, вопрос стоило построить по-другому: вёл ли он себя странно, когда Смерть… ну, допустим, впервые пришёл во вторую? По размышлении Смерть ответил себе: «Нет». Действовал в своём стиле, даже чуть провокационнее обычного. Да и вообще, в крысятнике загадочностью и странностями отличался разве что Леопард. Даже не беря во внимание его скорую кончину. Вот в день их первой встречи он, кстати, был довольно раздражителен, даже поддел тем, что, якобы, он Мертвецу ближе чем… Смерть почувствовал, как метафорический плод осознания почти созрел, почти готов сорваться на землю. Но чтобы это случилось… — Мертвец. — М-м? — Ты целовался с девушкой? — Однажды. Ну-ну, не завидуй мой мальчик, — со смешком заявил Мертвец, взяв Смерть в захват и перевернув на кровати, оказавшись сверху него. — Однажды и на твоей улице наступит праздник. — Ага, какие-то три года до выпуска… — нарочито печальным голосом — «получится ли провести Мертвеца?» — согласился Смерть. — А как оно было? — Как будто кастетом со всей дури захуярили по башке, и ты упал в горячий песок, расшибая подбородок, нос и рот. — Звучит не очень воодушевляюще. Неужели совсем неприятно? — Приятно было, когда поцелуй закончился и тебя шмальнуло осознанием того, что случилось. — Мертвец ослабил хватку, пускаясь в рассуждения. — И тут, хуй знает, то ли сам поцелуй с девушкой понравился, то ли понравилось ощущение новизны, то ли мне вставило закрытие социального гештальта — сам ещё не вдуплил. — Но с парнями лучше? — С парнями оно более осознанно, пусть и… Пауза, короткая — до Мертвеца всё доходит быстро. Плод осознания, долго поливаемый всяким, окончательно созрел и упал на землю как раз на этой паузе, ознаменовавшей осознание Мертвеца. — Ебучая ты сука, Смерть. — Несмотря на нелестное содержание высказывания, голос у Мертвеца был очень смешливым. Смерть почти и не рассчитывал, что Мертвец так быстро и легко расколется, особенно учитывая то, что он никогда особо и не скрывал ничего. — Леопард, — коротко произнёс Смерть — это было очевидно. — А вот это уже наше с ним ёбаное дело. — Твой мат тут как нельзя к месту. — Знаю. Давай так: не хочешь получить — не задавай вопросов о нём. Но если у тебя возникли другие вопросы по этой теме — то можешь рискнуть, — усмехнулся Мертвец. — Не, мне не интересно, — Смерть пожал плечами — пидорская ориентация Мертвеца его и правда не колыхала. Во внезапно возникшем коротком молчании взаимное доверие с пониманием росли и укреплялись куда значительнее, чем в разговорах. Смерть вспоминал, как в своё время стеснялся говорить о своей влюблённости в Рыжую с Мертвецом. А он… Влюбиться в парня — проблема гораздо серьёзнее. Но Мертвец так спокоен — Смерти удалось выбить его из колеи своими словами лишь на пару жалких мгновений. — Знаешь, в чём самая интересная херня, — начал Мертвец. — Я ведь никогда не скрывался и поэтому уже долго удивлялся тому, насколько же ты по отношению ко мне слеп. — Нет, я не то чтобы не замечал… Скорее, не придавал значения. Ну решил я потрогать твой пирсинг, ну встал у тебя — со всеми бывает. Ты же так стоически этот эпизод воспринял, я бы, конечно, заподозрил что-то, если бы ты пересрал, когда нас застукали, а так… — Сжимать очко от такой херни? Брось, ты давно меня знаешь! Мертвец хохотал, а Смерть отчаянно завидовал — ему бы такой уровень самообладания, уверенности и искреннего равнодушия к мнению остальных. — Так уж и быть — как настоящий друг не буду подмачивать твою репутацию и рассказывать про тот сомнительный эпизод Леопарду… — Я же сказал: харе о Леопарде в этом контексте трепать. — Мертвец прищурился, хотя его голос оставался легкомысленным. — Или ты хочешь, чтобы я заставил тебя замолчать? Потому что я могу, например, использовать твою башку вместо ёршика для унитаза. Может, тогда монополизировавшие твою кровь ноги передадут часть полномочий этой самой башке, а? Смерть хмыкнул и поднял руки с повёрнутыми к Мертвецу ладонями: — Окей, уже замолк. «Почему Мертвец защищает Леопарда? Даже со мной, своим лучшим другом, он отказывается говорить о нём, как о своём партнёре. В чём дело? Неужели Леопард не настолько уверен в себе? Или у него свои причины скрываться? — а то, что они скрываются по его инициативе уже очевидно, самоуверенностью и самообладанием Мертвеца можно… Хотя, его самообладание должно подвергнуться куда более весомому удару — Леопард же скоро…» — Знаешь, у меня тоже есть кое-что, что я недавно о тебе понял, да вот не находил повода поговорить. — Мертвец прервал размышления Смерти неожиданно серьёзным тоном. — Ну говори, — пожал плечами Смерть. Смерть не знал, чего ожидать. Не сказать, что у него не было от Мертвеца тайн — были, ещё как — и все они были под стать серьёзному тону Мертвеца. Так что на затянувшейся неловкой паузе Смерть гадал, о чём пойдёт разговор, потому что тайн у него было лишь две: Монстр, заинтересованный в перехвате контроля над его телом, и визиты Монстра в сны тех, кому скоро помирать. А может, у Мертвеца были темы посвежее?.. — Ты хочешь съебаться из Могильника и прийти в Дом. А следом ты планируешь съебаться из Дома в Наружность, да? Смерть приподнял брови — вот такого вопроса он не ожидал: — Да, всё так. Хотя ты низко метишь, Мертвец, я уж думал… — Объясни: почему, блядь?! Смерть замер — Мертвец впервые повысил голос — почти закричал. Потерял самообладание. Это точно был Мертвец?.. Смерть не думал, что для Мертвеца вопрос «Дом или Наружность» настолько болезненный. Хотя стоило бы догадаться — почему ему быть не таким, как остальные? Смерть привык к подобному отношению. Дом как вселенная. Он постоянно общался с Рыжей, у которой отношение было именно таким — но никогда не предполагал, что независимый Мертвец разделяет эту точку зрения. К Могильнику Смерть относился так, как наверняка в Наружности относятся к полному любви отчему дому. С приязнью и осознанием того, что рано или поздно его придётся покинуть — причём без особых сожалений. Потому что впереди — вне его пределов — ждало столько нового и интересного. Конечно, будет приятно со временем возвращаться, но от осознания, что нужно уйти, не возникало отторжения — только приятная и ностальгическая меланхолия. Смерть прокашлялся и осторожно начал пояснять очевидные ему самому вещи: — Весь мой мир простирался до дверей этой палаты. Всё, что у меня было — книги. А в них никто не писал про Дом. Да даже если бы кто-то и написал, я бы на хрен бросил читать спустя пару страниц — потому что уже читал о другом. Ведь везде, везде она — Наружность. Войны, приключения, путешествия, моря, корабли, самолёты, поезда, пустыни… Смерть прикрыл глаза. В нём бурлили и кипели десятки, сотни книг, его любимых. Где не было ни магии, ни волшебных существ, ни вампиров — лишь отражённая на бумаге реальность. Общение человека со смертью и суровая северная природа Джека Лондона, непокорная и дикая красота слова Купера, и даже Экзюпери Смерть любил за дышащую человеческой силой, полётами и пустынями «Планету людей», а не за чересчур наивного «Маленького Принца», от которого в своё время балдели Мертвец с Рыжей. Сказки не нужны тому, кто всю жизнь провёл в своих снах. Они не нужны тому, кто хотел проснуться. Смерть смотрел в холодные глаза Мертвеца. Последний выдохнул и медленно произнёс: — Жизнь не как книги, Смерть. — Но книги — как жизнь. — Это полная хер… — Я знаю, что ты не поймёшь; к чему ты продолжаешь этот разговор? — Просто, блядь, послушай меня, Смерть. Смерть видел, что Мертвец на грани. Только на грани чего, он ещё не мог понять. Истерики? Отчаяния? Слёз? Избиения? Последний вариант казался Смерти реалистичнее остальных, даже с учётом того, что Мертвец никогда его не бил всерьёз, но… теоретически случаются невозможности. Теоретически умирающего человека могут найти посреди пустыни, где нет ни одного поселения. Теоретически можно выжить, даже выпрыгнув из самолёта голышом. Теоретически даже Мертвец может зарыдать… — Ты хочешь в Наружность. Давай я расскажу, как жил там. Мои… — Мертвец начал и на мгновение запнулся. — Мой инкубатор и осеменитель много бомжевали, хотя были при бабле. Но жизнь под какой-то ебучей восточной сектой, промышляющей наркотой, особо развернуться не давала. Из своих двенадцати лет в Наружности я лет пять провёл в сраной дороге, в обоссаных, обкуренных вагонах. Параллельно с их работой по просвещению и затягиванию к себе всяких лохов насквозь больного меня катали к каким-то шаманам-разводилам на ближнем востоке, в случае, когда та община, в которой они проповедовали, давала добро. Это был ёбаный ад. Чтобы те липовые шаманы согласились меня принять, мне приходилось участвовать в транспортировке через таможню особой наркоты для них. Конечно, кто ж, блядь, толком будет проверять какого-то пиздюка и заглядывать ему в… Смерть в шоке смотрел, как непробиваемого Мертвеца с головы до ног сотрясала дрожь. — Нихуя там нет, Смерть. Всё в этой Наружности — одна ёбаная гниль, а те, кто считают, что нет — ещё слепее, чем Слепой. Ты знаешь, какие два самых популярных способа заработка среди незаконных? Оружие и наркота… — А здесь не так? — усмехнулся Смерть. — Ты ни хуя не понял. Они это делают не потому что им в кайф колоться или вышибать друг другу мозги. Разные виды людей, колёса, винтовки, борьба религий и сект за звание «самый длинный хуй» — они это делают не потому что, как мы, сумасшедшие, хотя они иногда успешно ими притворяются. Нет, их настоящая цель — распил бабла. Они кончают других не потому что другие говно, а чтобы получить их деньги. Подсаживают на наркоту и религию не ради кайфа и не потому что в башке говно — а снова ради получения бабла. Я не хотел жить в этом мире, Смерть. Не хотел, чтобы меня, подыхающего от разлада дыхания пацана, принимали посреди ебучих песков только с пакетом наркоты в жопе. Не хотел слушать уговоры сделать это от инкубатора. Не хотел слушать — и затыкал уши во время проповеди — осеменителя — местного гуру, говорящего со своей подсектой, которую доил как дохнущую корову. Смерть передёрнул плечами, отводя взгляд от Мертвеца. Он не хотел продолжать этот разговор. Да, он видел, видел, как Мертвецу было тяжело пойти на этот моральный стриптиз, и прекрасно понимал, что Мертвец пошёл на это только лишь ради того, чтобы уберечь Смерть от якобы неправильного выбора, но… Но. Всё, что Смерть чувствовал, — любопытство. Оно чесоткой пробирало его между пальцами на ногах, волной накатывая вверх грязно-жёлтой пеной интереса, вопросами, сотней вопросов: «Как выглядели поезда? Ты точно видел море, оно правда такое же ярко-синее, как на картинках в журналах? А пустыни, ты сказал, что был в пустыне, ты же чувствовал трепет при встрече с ней?!» И вот начал зудеть язык. Смерть хотел, до безумия хотел задать эти вопросы. Ему хотелось отворачивать голову и прятать взгляд, но Смерть знал, что не имел права. Не после того, как Мертвец перед ним душу вывернул. — Мне жаль, — просипел он. — Ну пиздец, нужна мне твоя!.. — Не тебя, с твоим прошлым жаль, я за себя перед тобой извиняюсь! За то извиняюсь, что твои слова ничего во мне не изменят. Я тебе не рассказывал, но… давным-давно один мой знакомый — с тех пор мы толком не общались — загремел Туда. Для него — на долгие годы, полные мучений и страха, даже несмотря на то, что там он был полноценным, в то время как здесь нет. Он рассказал мне — и только мне — потому что верил, что мне никогда отсюда не выйти, а потому не сдерживался. Горящие во тьме глаза Тутмоса — тогда ещё Кузнечика. Всё остальное растворилось в летней ночи, были только они двое. И метафорически, и буквально — всех остальных, включая Рыжую с Мертвецом, увезли в санаторий. — Я потом всю ночь не спал, вспоминая его пустые глаза и обезумевший голос, — продолжал Смерть. — И неважно, что прошло время, готов сейчас чем хочешь поклясться, что он Туда больше не ногой… Хочешь верь, хочешь — нет, но я понимаю тебя, Мертвец. — Ни хуя ты не понимаешь! Хотя нет, продолжай свою пиздофилософию: «И он, и ты не видели ничего хорошего, хотя оно было, поэтому теперь всё, что мы можем видеть в той среде, — говно…» — Дело не в «хорошем» и «плохом» — давай ещё о любви говорить, чего уж там, вас роднит вовсе не желание избегать мифического плохого… — А что тогда?! — Страх снова потерять контроль над своей жизнью! — выпалил Смерть, рвано дыша. Он пиздец как долго шёл к этой мысли в этом грёбаном разговоре, особенно учитывая то, как он хотел говорить о другом. Эгоистично перевести разговор на синюю гладь морей, бесконечно тянущуюся впереди и позади железную дорогу, по которой можно прийти куда угодно, живые дюны песков… Смерть мотнул головой на посторонние мысли и прервал тишину, продолжив разговор, который не хотел вести: — Ты бо… ненавидишь Наружность не потому что там плохо, так же и тот человек ненавидел Изнанку не потому что там плохо. А потому что там вы не контролировали свою жизнь, не выбирали — выбирали за вас. Посмотри правде в глаза — грязи здесь ровно столько же, сколько и там. Просто здесь и Не-здесь ты контролируешь ситуацию и привык это делать. А в Наружности не привык. Так что не оправдывайся тем, что там… как ты сказал, «ёбанная гниль»? Будь то, что ты делал тогда, твоим личным выбором… В одну секунду Мертвец молча, не поводя и бровью, слушал Смерть, а в следующую — с тем же невозмутимым выражением лица замахнулся и ударил его по лицу. — Какого… — успел пробормотать Смерть, прежде чем со всей дури упасть — первое знакомство жопы с полом можно чистосердечно признать провальным. — Я сдаюсь, — выдохнул Мертвец, широким шагом направляясь к выходу их палаты. — Ты был прав — не к чему было продолжать этот разговор. Забудь о нём и никогда не вспоминай. Дверь хлопнула. Челюсть пульсировала — расцветёт синяк, — но Мертвецу наверняка было в разы больнее. Чувства вины не было, во всяком случае, почти. Это самое «почти» касалось разве что быстро растворяющегося лёгкого сожаления — лучше бы Смерть проигнорировал этот спонтанный моральный стриптиз. Ни одному из них он не был нужен. Потому что Смерть уверен — Мертвец ударил его не от злости за то, что Смерть что-то не так понял, а от злости на самого себя за то, что не удержал в себе это дерьмо. Слова Мертвеца звонко звучали в голове Смерти, и перед Смертью снова возникали яркие картины. Не изображения несомненно тяжёлой жизни Мертвеца до Дома, нет, там переливались в игривом солнечном свете морские волны, носились змеи-поезда, сияли золотом и ржавчиной бескрайние пустыни под девственно-юным лицом солнца… Смерть замер, снова и снова прокручивая этот эпитет. «Девственно-юное лицо солнца». И вдруг он вспомнил, откуда эта метафора. И стихотворение, огромное и прекрасное стихотворение Гумилёва, которое он много лет назад наизусть заучил, снова расцвело в его памяти. Наверное, Смерть был ужасным другом, ужасным человеком. Наверное, Мертвец зря тогда извинился перед ним за свои слова о том, что Смерть «эгоцентричный пиздюк». Он был прав. Смерть достал из-под кровати задвинутую туда коробку с коллекцией вещей умерших. Раньше он колебался, это правда, но разве можно двигаться вперёд, не оставляя то, что тебе не нужно? Зачем ему нести с собой из Могильника в большой мир лишний груз — воспоминания об умерших, которых он никогда толком не знал. Да и не найдётся им места в его голове, когда там проносится необъятный внешний мир. Он начал читать стихотворение, погружаясь в него с каждой строкой, яркой, безграничной, и строки стихотворения резко контрастировали с его коллекцией, которую он окидывал взглядом. Корка апельсина, окурок, лист бумаги, огрызок карандаша… «Ни в дремучих лесах, ни в просторе морей, Ты в одной лишь пустыне на свете Не захочешь людей и не встретишь людей, А полюбишь лишь солнце да ветер». … Синяя лента и фенечка. И, конечно, фантик от конфеты того, кому ещё предстоит умереть. К чёрту суеверия — тем более что он сам их и придумал — он уничтожит всё. Смерть поднялся, не прекращая с выражением читать стихотворение, взял коробку с коллекцией, достал из тумбочки зажигалку. Он не хотел, чтобы его увидели — потому и не стал выходить, чтобы сжечь вещи в сортире. Не потому что боялся быть обнаруженным — он не хотел нарушить эту странную магию. Почему-то Смерти почти до слёз было нужно закончить уничтожение коллекции до того, как окончит читать это стихотворение. Строки шли за строками, четверостишие за четверостишием… Смерть взял окурок и поджёг его первым. Он тлел, плавился — не от огня — Смерти казалось, что от строк, что он произносит: «Буйный ветер в пустыне второй властелин, Вот он мчится порывами, точно Средь высоких холмов и широких долин Дорогой иноходец восточный». Смерть очень удивился тому, как быстро обратился в пыль окурок, следом пришла очередь листка бумаги, срок умирания которого был ещё короче. Смерть лишь успел перейти на следующее по очереди четверостишие: «И звенит и поет, поднимаясь, песок, Он узнал своего господина, Воздух меркнет, становится солнца зрачок Как гранатовая сердцевина». И вот пришёл черёд корки апельсина. На солнце в момент песчаной бури она не походила от слова совсем, чернея, искажаясь, рассыпаясь, но горя более медленно. Если предыдущим предметам Смерть помогал, раздавливая и туша их огонь своей обувью, то здесь это было сделать проблематичнее. Даже с его плотными ортопедическими ботинками из натуральной кожи. Смерть понял, почему она натуральная — и правда не горит. Бумажные кеды точно занялись бы ярким пламенем… Стихотворение шло своим чередом — будто бы жило само по себе, отдельно от Смерти: «И стоит караван, и его проводник Всюду посохом шарит в тревоге, Где-то около плещет знакомый родник, Но к нему он не знает дороги». Огрызок карандаша тоже горел довольно долго, но вспыхивал гораздо реже — и с пламенем от него было куда проще справиться. Огонь охватывал предметы, поглощал собой, очищал старое… «И, быть может, немного осталось веков, Как на мир наш, зеленый и старый, Дико ринутся хищные стаи песков Из пылающей юной Сахары». … Так же, как пустыня поглощала старый зелёный мир под безжалостным пылающим солнцем. Где-то вдалеке, в коридорах, кто-то надрывался, кричал, проносился свистящий ритмичный скрип — Смерть на мгновение уловил его, прежде чем вернуться к ритуалу — больше ничто не могло его отвлечь. Ленту и фенечку Смерть поджёг вместе. Они чернели и плавились, отливая рыжими всполохами. Словно Рыжая встряхивала своими волосами, в которых миллионами пальцев играло ласковое солнце. Они сгорели быстро, а стихотворение продолжалось, жило своей жизнью так, как живут боги, безжалостные и прекрасные. «Средиземное море засыпят они, И Париж, и Москву, и Афины, И мы будем в небесные верить огни, На верблюдах своих бедуины». Последнее — фантик. Он расплавился, и вскоре не осталось ничего. Только на полу чернело пятно, которое — Смерть был уверен — останется здесь навсегда. Глаза слипались, Смерть сел на кровати, помотал головой, но сонливость продолжала накатывать медленной и безжалостной пустыней, в огромные руки которой хотелось вверить самого себя на веки вечные. Смерть заканчивал читать: «И когда, наконец, корабли марсиан У земного окажутся шара…» Смерть читал, читал и падал в тёмную пропасть без дна, без вопросов, без горестей: «То увидят сплошной золотой океан И дадут ему имя…» «Сахара» — закончил про себя Смерть с закрытыми глазами, услышавший отголоски подводящих к окончанию стихотворения строк. Глубоко вдохнув и выдохнув, он открыл глаза, встретив настороженный взгляд. И удивился. «М-да, вот это точно впервые, — подумал он, разглядывая того же неопрятного и неприятно выглядящего парня, которого он встретил в прошлый раз. — Он что, умер, ожил и снова должен умереть? А без меня тут нельзя, что ли?» — Если бы не волосы я бы не… — пробормотал парень, поднимаясь с кровати, прежде чем произнести. — Ну здравствуй, Смерть. Смерть улыбнулся — впервые за долгое время к нему обратились по имени — и подошёл к парню вплотную. Сегодня они, очевидно, поболтают побольше, хотя он хотел бы оставить время и для поцелуев… Парень замер, потёр глаза и отшатнулся: — Нет, — парень помотал головой. — Нет, ты не он! — Это он — не я. Значит, ты с ним встретился? Парень, не ответив, сверкал всё тем же настороженным взглядом, готовый в любой момент бежать. Смерть продолжал улыбаться, но больше не наступал, они и так стояли почти вплотную друг к другу. Тем более что бежать некуда. Теперь Смерть не любовался собственным отражением в чужих глазах — он смотрел на парня. Уродливого, грязноволосого — самого мерзкого из всех, что Смерть встречал. Но мерзость не вызывала отвращения. Напротив, в Смерти рос интерес. Он медленно поднял правую руку и протянул её к чужому напряжённому лицу — парень был немного ниже. Ладонь замерла в сантиметре от чужой щеки. Смерть чувствовал, как каждым движением заново приручал к себе этого парня, готового разорваться от негодования и… смущения? Занятно. — У тебя было такое, — неожиданно хриплым голосом начал Смерть. — Что ты оказываешься на задворках? Что все твои старания идут на пользу кому-то ещё, тому, кто тебя подвинул? Что никто о тебе не знает, что в тебе видят этого кого-то? Что ты невидим и неслышим, что ты — никто? Тебе не бывает страшно, что ты вот-вот растворишься в ком-то другом, исчезнешь, как личность, хотя ты, ты всегда был сильнее, умнее, способнее? Что ты… Парень дёрнулся, схватил замершую у его лица руку Смерти и прижал её к своей щеке — горячей, словно под кожей кипело что-то, что уже давно не имело выхода, что-то, что только холодная ладонь Смерти могла охладить. Могла… Но не охлаждала. Парень дрожал, на кончиках редких прямых ресниц дрожали крохотные капли солёной влаги. — Да, — едва слышно выдохнул парень, ответив на все вопросы Смерти разом. Смерть потянулся, наклонив голову парня ближе, и провёл языком по дрогнувшим солёным ресницам. Сначала правый глаз… Только он потянулся к левому, как парень выдохнул и потянул Смерть ниже. Губы парня были липкими, у Смерти — сухими, потрескавшимися. Они прижимались друг к другу ими, жадно, отрывисто, с каждой секундой всё быстрее и быстрее. Стукаясь зубами и оттягивая момент настоящего поцелуя. Парень сходил с ума, а Смерть сходил с ума от его реакции. Потрясающе. — Как… — Смерть коротко выдохнул во время ничтожно маленькой паузы. — Тебя зовут? Смерть шептал ему почти в зубы. Парень искривил губы — улыбнулся? — и прижал к себе Смерть. Даром, что немного ниже — сил в нём было куда больше. Смерть схватил его за плечи, смяв хрустевшую в пальцах Могильную рубашку. Приняв и согласившись на всё, что должно было между ними случиться. — Меня зовут Тень.