A poison in your poison

Рыжая молчала, и Мертвец молчал вместе с ней. Странное чувство. Только что они носились во дворе, болтали, подшучивали над крысами, а как зашли, так питавшие их энергией батарейки выпали, покатились по полу, попали за раскалённую батарею и сдохли там. И вот они сели на пол, упираясь спинами в эту обжигавшую батарею, оба молча, не сговариваясь и даже не думая. Краем сознания, тем, что пряталось на глубине, она осознавала, что с Мертвецом всё было, как с ней. Происходящее где-то за окнами, в коридоре первого и далеко на лестнице не трогало совершенно, пусть и звучало оглушающе. Все люди и слова проносились мимо них так же, как проносятся мимо стен, подоконников или батарей. И внимания на них обращали столько же, сколько на стену, подоконник или батарею. — …Что за отстоище, ёб твою мать! — Вот и пробуй сам, еблан сраный! — …По-твоему, удастся выпереть Логов с прачечной? — Доверься мне, дорогой мой Валет, никому не отменить нашу поэтическую встречу. Я им такое стихотворение зачту, с такими метафорами, заворотами, и таким голосом, что они будут умолять меня освободить проход, чтобы убежать. Давно у нас развлечений не было. — О, неплохая идея, Ангел, дорогуша, а если у них будет ещё что-то горячительное, то во время зачитывания твоей поэмы это можно будет и отжать! — Глупостей не говори, Дорогуша, сами отдадут и ещё розовой ленточкой обвяжут, как миленькие. — …Вот так они нас и победили, сволочи. Я, кстати, кажется, впервые за полгода увидел, как он улыбается. — Неужели? Занятненько. А что Соломон, взбесился? — Да, он вроде хотел на неё впечатление произвести. — Странно, судя по его любимым журнальчикам, я думал, что у него другие предпочтения. — Да ладно, с полгода всё поменялось же, не помнишь? — С чего ты взял, дитё ты наше общественное? Он не возьмёт журнал в руки, если там не будет сисек от пятого размера и больше. — Но тогда же у него встал, хотя у тебя, Рыжий, не то что сисек — даже пизды нет. — Чего, блядь?! — Ну, в конце мая же, после ночной тусовки. Я тогда в Наружность за бухлом бегал, а охранник в этот день вдруг решил не наливаться, и пришлось торчать полтора часа за забором. Так что, когда пришёл, все, кроме Соломона с Доном, уже свалились. Тут ты проснулся, поднялся, и Соломон наехал. Ты заржал, шлёпнул его по заднице, что-то там сказал про неё, — а у него штаны торчком встали — и ушёл. Даже оптику не напялив. Так набухался, что не помнишь? — Получается, что так… Не помню. В конце мая, говоришь? — Ага. Я хорошо запомнил, потому что кошмарная была ночь — все тусовались без меня, а мне пришлось пиздячиться в Наружность, хотя этим всегда Леопард занимался; вообще не в тему его тогда в Могильнике заперли. — Ага… и не выпустили. — Да, он же чикнулся там. Хотя если бы меня так долго держали в Могильнике, я бы тоже, наверное… Эй, ты куда?.. — …Чёрт бы побрал этих сраных поэтов, даже полчаса в прачечной посидеть нельзя! — Поэтов?! Этого ебучего пидора Ангела — вот его бы черт побрал. — Даже прибрал. Себе, на хуй, наёмного рабочего — такая работка как раз для него, всех заебёт, мразь. — А я бы на месте черта побоялся конкуренции. Рыжая проморгалась. Содержание всех разговоров навалилось одновременно, но Рыжую задел только предпоследний, только последняя его часть. Полученная информация доходила медленно. Значит, самоубийство?.. Рыжая повернулась к Мертвецу. Тот пялился в стену, достал из широкого кармана куртки истёртый проигрыватель с кассетой внутри и начал вертеть в руках. — Так Леопард?.. — спросила она осипшим голосом. Мертвец заторможено кивнул, затем повернулся и резанул взглядом, как бритвой. Затем изучающе посмотрел в разрез, созданный первым взглядом, и, видимо, обнаружив нечто удовлетворившее его запрос, кивнул ещё раз. Поднялся, засунув проигрыватель обратно в карман: — Пойдём. Рыжая поднялась и пошла рядом, прокручивая в голове диалог. Не крыс, не поэтов и не Логов — Рыжего с Белобрюхом. Едва они с Мертвецом поднялись на второй этаж, тема Леопарда вновь упёрлась острым углом. Исчезнувшие рисунки и чудом отвоёванная мёртвая галерея у третьей — не галерея даже, а её огрызок — всё равно что сравнивать целое яблоко с обглоданной до сердцевины кочерыжкой. А ведь она воспринимала его рисунки как должное, как нечто само собой разумеющееся… Мертвец прошёл мимо второй, и Рыжая запнулась. Неужели он шёл… — Сволочь! Он с усмешкой скосил на неё взгляд: — Да ладно тебе, это ненадолго, яйцами клянусь. Просто хочу кое-что показать. Рыжая, тяжело выдохнув, снова сравнялась с Мертвецом. Вот только сейчас рожа последнего, что лучилась самодовольством и снисходительностью, бесила её куда больше. — Ты ж там столько времени с Рыжим провела, так чего до сих пор… — Ещё одно слово — и задушу, сволочь! Мертвец замолк, но его поганая лыба растянулась до самых ушей. Пусть завалится, в конце концов, с чего бы ей оправдываться за нелюбовь к Могильнику, его все здесь ненавидят, кроме Мертвеца и её братца — так что это им стоит оправдываться. А не ей. Кошки, которые обосновались в мужском коридоре, с оглушительным мявом вились у ног, заглядывали в глаза и вообще вели себя по-хамски, ни во что не ставя человеческий род в целом и парней в частности. В их крыле кошки были шёлковыми: под ноги не бросались, молчаливо украшая собой интерьер, в холодное время безропотно брали на себя роль грелок, а уж личные кошки Кошатницы были исполнительными в командах, как собачки в слезливых фильмах. — Ну и под каким предлогом хочешь завалиться в Могильник, тем более, вдвоём? — Да мало ли причин можно придумать? Спину потянул, колено разпиздячилось, ну или… Мертвец подхватил одну из множества вездесущих кошек за шкирку и ткнулся носом в её шерсть. Голосовые связки кошек были рассчитаны на шипение, но эта кошка тихонько захрипела, точно похмельный Ящик под уничижающим взглядом Крёстной: «Какое ужасное зло я тебе сделал, начальник?» Рыжая хмыкнула. Пусть и наглая тварь, но всё равно жалко. Кошку, не Ящика. Мертвец отбросил кошку, что в мгновение ока бросилась из мужского коридора прочь, и энергично потёр нос. Рыжая нахмурилась: — Чего ты?.. — Ща-ща, десять секунд, нос запомидорится, потечёт «соком», и ни у кого в приёмной Могильника, если там кто будет, не возникнет вопросов. Рыжая прыснула и ткнулась носом в плечо Мертвеца. — Харе вытирать сопли о куртку. — Разве кое-кто недавно не был против того, чтобы подцепить новую заразу? — Ловишь на слове. О, всё, пошло дело, вперёд. И они пошли. Рыжая задумалась: — А что ты имел в виду, под «если там кто будет»? — То имел, что могильный коридор батареями не оборудован, так что к зиме дежурные чаще чаёвничают в «паучной», чем принимают гостей. — А сразу не мог сказать?! Ты же… — Ты ж сама не хотела, чтобы я полагался на удачу, — сказал Мертвец, шмыгнув носом. — Убедительно врать я особо не научен, так что, если там всё же кто-то сидит, — а с моей удачей всякое случается — это лучший вариант. Могильник, и… за стойкой дежурной медсестры никого не было. Дыхание спёрло, а в живот словно ударили. Мертвец, конечно, легкомысленно относился ко всем запретам и аллергиям, даже лекарств никогда не принимал, ненавидя колёса всей душой, но всё равно — это она вынудила его так… — Вечно эти твои муки совести, замешанные на чувстве неполноценности. Может, лучше, как раньше, поматеришь меня за то, что в Могильник тебя привёл? — Грёбаная ты сволочь, — послушно откликнулась Рыжая. — Ну… для начала пойдёт. Мертвец зашёл в уборную, и Рыжая, не задумываясь, пошла за ним. — Поскорее заканчивай там, — сказала она. — А я не за этим, — хмыкнул Мертвец. — Мы шли сюда. Давай к зеркалу. Мертвец подошёл к крайней справа раковине и потянулся к зеркалу. Рыжая подошла и помогла его поднять — тяжелое же — а за ним… — Держи нормально, мать твою! — Прости. — Она и правда облажалась, чуть не выронив зеркало. Они осторожно прислонили его к стене и замерли, уставившись на стену. Леопард обожал краски, сочные цвета, щедрые мазки, сочные оттенки, но ничего из того, что он любил, здесь не было. — В Могильнике он выбросил все краски. Только графит, уголь и маркеры, — хрипло произнёс Мертвец. Со стены на них смотрел написанный исключительно чёрным маркером скорпион. Это была одновременно и рука Леопарда, и одновременно не она. Простота линий и форм осталась, но рисунок был детализирован — на теле, чётко поделенном на отделы, играли блики и прятались тени. Тонкость тела и хвоста контрастировала с мощными конечностями и клешнями. В общем, это был самый нетипичный рисунок Леопарда. Рыжая повернулась к Мертвецу, но он продолжал смотреть на скорпиона и шмыгать носом. И страшнее всего то, что Рыжая не знала, отчего — то ли аллергическая реакция ещё не прошла, то ли… Рыжая снова молча повернулась к рисунку и вдруг поняла — это был последний. Самый последний. И Леопард написал его для Мертвеца — только для него. Она теперь смотрела на рисунок другим взглядом. С особой детализацией, которой не было в других рисунках Леопарда, не плавный и сказочный, а острый и бескомпромиссный. Одноцветный, но, благодаря бликам, яркий, словно сверкающий на солнце. Написанный в таком стиле, в котором Леопард никогда не писал. Рыжая отчётливо осознала — это было нечто настолько особенное, что словами не описать. Мертвец довольно долгое время носил кличку «Скорпион» параллельно со своей старой, прежде чем «Скорпион» где-то спустя полгода медленно стёрся, а окрестил Мертвеца ею… Да, она не ошиблась, Леопард. — Скажи, Рыжая, почему те, кому ты явно не до пизды, могут слать тебя с твоими чувствами на хер? — Нет, — вырвалось у Рыжей. — Нет, он же любил тебя. — Тогда почему, блядь, он меня бросил?! Мертвец рухнул на пол перед раковиной и тихо завыл на одной высокой ноте, пялясь широко раскрытыми глазами в пустоту. Рвано выдохнув, Рыжая упала рядом и начала перебирать его волосы, массировать голову, приговаривая: — Я же полная дура. Полная дура, но понимаю. Так почему ты — нет? Леопард не бросил тебя. И никогда не бросал. Он просто не мог. Больше не мог жить… Магия монотонности, течение по кругу, начало там, где конец. Игры в это с самой собой не помогали, но когда она начинала это с другими, то они становились тёплым пластилином в руках, принимая задуманную ею форму. Но лучше всего магия монотонности подходила для успокоения и сказок. Дыхание Мертвеца из поверхностного углубилось, тихий вой улёгся под диафрагмой, а воспалённые глаза Мертвеца теперь смотрели не в пустоту, а на Рыжую. После долгого молчания Рыжая спросила: — Почему ты сомневался? Уверена, что он тоже самое тебе говорил. — Все лгут. Даже он. Было пиздец как страшно, что в тот раз он солгал. — Неужели ты бы предпочёл видеть, как он медленно угасал? Разве на его месте ты поступил бы иначе? — Вся моя жизнь с Наружности пиздюком вплоть до этого момента была полна этой срани: «хана ему», «если его сердце и в третий раз остановится, его точно не спасти», «с его букетом заболеваний ему не дожить и до следующего года», «умрёшь от первой же затяжки»; я помню каждое подслушанное или сказанное мне лично предложение даже спустя годы, всё помню, всё — со сраных шести лет. Вся моя жизнь — одно ёбаное угасание. Сначала я пытался замедлить его — с подачи инкубатора, но да — по своей воле. Затем пытался ускорить — а почему, блядь, нет? Но ни разу — ни разу, блядь! — не думал о… — Но он не смог. Может, у него и нашлись бы силы не будь он… здесь. Вы со Смертью другие, вы не понимаете, но это место уничтожает волю, жажду к жизни. Решения в Могильнике совсем не то, что решения в Доме. Мало того, как сложно ему было внутри, ещё и снаружи он был здесь, вот почему он… не захотел пытаться. Даже любя. Ведь скажи же, скажи и не ври: он ненавидел это место, так ведь? Мертвец опустил плечи. Рыжая потянулась и обняла его. Обтянутый жилами и нервами мешок костей. Брошенный ребёнок. Обманутый любовник. Солдат, которому некуда возвращаться. Обняла его тело и душу, всё его естество, за всё прошлое, в котором не была рядом с ним. — Ненавидел, — сипло ответил Мертвец. — Ненавидел больше, чем ты, больше, чем кто-либо. — Сколько ему сказали оставаться в Могильнике? Ответ она уже знала, понимала его значение для Леопарда, но Мертвец значение этого ответа до конца понять так и не смог. Ведь он любил этот сраный склеп. Отравленный запах дезинфекции и лекарств был его кислородом, а выложенные плиткой зеркальные коридоры, подавляющие волю к жизни, — его тропами. — Отмалчивались. Пауки всегда молчат. — Ян тоже смолчал? Янус никогда не молчал — Рыжая знала. — «Не могу сказать. Потому что сам не знаю», — вот что он сказал. Сам был в шоке, словно стена. — Пойми ты, Ян не соврал, не смолчал — он говорил правду! — Думаешь, правда не знал?.. — Да. А раз не знал… «… То и не был уверен в том, что Леопард вообще выйдет из Могильника». Рыжая отстранилась. Она слишком поздно отпустила Мертвеца, он почувствовал пронявшую её дрожь. Шкура Леопарда на мгновение стала её шкурой; если бы запертая в Могильнике Рыжая поняла, что высоки шансы того, что она не выберется отсюда, что превратится из себя в напичканного лекарствами пациента без души и стремлений и останется в таком состоянии до самого конца, то… «Я бы тоже так сделала». — Всё. Всё, я понял тебя, — глухо отозвался Мертвец. Понял, но не принял. Впрочем, не всё сразу — с такой мыслью нужно переспать несколько дней. И всё же Рыжая была счастлива — пусть и не прямо сейчас, но Мертвец простит Леопарда. — Давай, вешаем обратно и уходим, — выдохнул Мертвец, поднимаясь на ноги. Рыжая кивнула и поднялась вслед за ним. И хорошо. Пусть они лишь в сортире, да и были здесь всего ничего, она уже устала от Могильника. И как несколько лет назад она ухитрялась проводить здесь со Смертью столько времени? Кстати… Повесив на пару с Мертвецом зеркало на своё место, она решилась спросить: — Ты всё ещё любишь это место? Даже после… — Да. Рыжая выдохнула и отвернулась. Что этот, что Смерть — пиздец странные. — А ты всё ещё сохнешь по нему? Даже спустя столько лет и несмотря на эту херню, что он вымутил? Рыжая повернулась, внезапно ощутив острую нехватку дыхания. Мертвец глядел на неё задумчиво, словно Рыжая была заснувшим в нелепой позе состайником или необычным ругательством на стене. Такой взгляд, поверхностно изучающий. — Я так и думал, — передёрнул плечами Мертвец. — К чему ты это? — К тому, что не тебе считать меня странным. — По лицу давно не получал? — вырвалось у Рыжей. Глаза Мертвеца расширились, и он прыснул — Рыжая никогда не была образцом женственности, но такой ответ был слишком пацанским даже для неё. — Давненько. А ты что, помахаться хочешь? Рыжая коротко стукнула его в плечо, и вдруг весь запал ушёл. Она всегда была лёгкой на подъём, и если уж заводилась, то утихомирить её было сложно. Со Слепым же… Он так давно и крепко въелся в душу, что как будто и стал этой душой. В их отношениях в детстве мужская роль всегда была за Рыжей, это она всегда дёргала Слепого, сбивала с ног, дарила самые ценные подарки. С самого первого взгляда на Слепого она, закомплексованная пиздючка, вдруг поняла, что это «Он», с большой буквы, и на этом осознании её жизнь не перевернулась, нет, скорее, дополнилась недостающим фрагментом. Рядом с ним она почувствовала себя сильной, способной на всё, комплексы запрятались на дне моря подсознания, и единственным напоминанием о них становились редко всплывающие к поверхности крупные пузыри воздуха. В общем, в голове не было ничего от желания быть слабым и беззащитным придатком, о чём описывалось в книгах, как естественная реакция нормальной девушки на влюблённость. Ещё одна причина в копилку причин с названием «Неправильная Рыжая». — Прости, я не осуждаю, — вдруг ворвался в уши голос Мертвеца. — Я просто не могу допереть, блядь, почему именно он? Ты же… когда меня привезли, первой побежала знакомиться со мной не просто так, верно? Да, первым человеком, с которым познакомился Мертвец в Доме, была Рыжая. И да — под грудью у Рыжей сдавило — она не просто так побежала знакомиться с новичком, к которым обычно всегда относилась настороженно. Едва она увидела, как вели по Могильнику низкорослого, тощего мальчишку с тёмными грязными волосами, нездорово бледной кожей, с узким исхудавшим лицом, тонким поджатым ртом… Пусть волосы были короткие, пусть глядел он затравленно, пусть глаза были тёмные, а не знакомо-прозрачные, как лёд, пусть пластика движений была дёрганной и нервной, но. Но Мертвец и правда напоминал внешностью Слепого. Вот почему она первым же делом, едва из его палаты вышли Пауки, побежала знакомиться и на первое время в Могильнике взяла над ним шефство, даже выпытывала у Пауков о его состоянии… Пусть Рыжая теперь любила в Мертвеце исключительно Мертвеца, но да, она… — Я знаю, я ужасный человек. — Да блядь, ну что с тобой не так, а? Нормальная ты. Ну захотела познакомиться из-за того, что я похож на него, ну и что? Я не об этом говорил, а о том, почему именно он и настолько сильно, что даже… А ладно, всё, проехали, не хочешь, не… — Я не знаю, — выпалила Рыжая — она никогда ни с кем об этом не говорила, но вдруг почувствовала необходимость этого, хоть немного. — Просто, когда впервые увидела его, ещё в детстве, в шесть, поняла, что хочу всегда быть рядом. — Сразу? Прям как в книжках, блядь?.. — Мертвец задумался и вдруг прыснул. — Кстати. Девки в таком возрасте и так выше пацанов, а ты хоть и мелкая, но… — Да, я тогда была на голову выше него, — улыбнулась Рыжая, вспоминая. — Пизда! Мертвец заржал, и Рыжая, вспыхнув, начала его колотить. Ну вот серьёзно, кто ей язык развяз… — Ладно, допустим. — Мертвец схватил её за руки, останавливая избиение, Рыжая дёрнула головой, и они чуть не столкнулись носами. — Но, — выдохнул Мертвец, перестав улыбаться. — Для тебя это нормально? То, что случилось вчера. «То, каким образом он отменил принятый совместно с девушками Закон» — она его услышала. — Ведь все же рады Новому Закону, а когда окончательно привыкнут… — Для тебя нормально, что твой любимый отменил Закон после того, как напялил на свой хуй Длинную? Рыжая вырвала свои руки из рук Мертвеца и сложила их на груди. Поджала губы, вдохнула носом побольше воздуха и выдохнула через рот — она обязательно поколотит Мертвеца после того, как они поговорят. — Мне неприятно, — произнесла Рыжая. — Но он точно знал, на что шёл. На мужской половине прекратилась борьба за иерархию — долгое время уже не было драк — всё устаканилось, а значит, наше крыло больше может не волноваться о том, чтобы быть без вины виноватыми с проигравшей стороной. До выпуска осталось полгода, и ничего не будет менят… — И ты всерьёз решила, — прервал её слова Мертвец. — Что Слепой предавался этим философским размышлениям, позволяя Габи на себе прыгать? Эти слова. Словно пощёчина. — …а если бы и правда думал отменить Закон сам, не думаешь, что сделал бы это при других обстоятельствах? Потому что, как ни крути, вышло пиздец стрёмно. Рыжий всё-таки не дебил, раз раньше меня понял, что проще Слепого только пробка; да ещё и смог этим знанием воспользоваться. Я-то сам, когда он грохнул Помпея, думал, что, мол, и правда разумное решение, нужно прижать этих псов-выёбщиков, чтоб не мутили воду, ан нет, когда речь идёт о Слепом, всё, блядь, с ним гораздо проще. Захотел грохнуть — грохнул, захотел хуй присунуть — Закон отменил… Стой, ты чего?.. Пиздец! Вот же я идиот… Рыжая, пожалуйста, пожалуйста, не плачь! Всё вокруг расплылось, а она и не заметила. Мертвец обхватил её горевшую голову руками и ещё что-то говорил, глядя в глаза. Что-то говорил, но она не слушала, не могла. Слёзы-лезвия разрезали лицо — невыносимо больно. Лицо болело, голова горела, а тело было невесомым, словно осталась одна голова, и ту Мертвец держал в руках, о чём-то уговаривая. Вдруг Рыжая поняла — если бы Мертвец не держал её сейчас, она бы точно прыгнула. Эти пустота и невесомость в теле — предвестники прыжка. А Мертвец, пусть она не слышала его слов, пытался успокоить её, может, даже просил не слушать его, дураком себя называл… Только бы не отпускал её. — Сейчас, — попыталась сказать она, губы точно шевелились, а вот управляла ли она голосом? — Я сейчас успокоюсь. Обними меня. И Рыжая вернулась, когда Мертвец от паники или ещё чего не просто обнял — вдавил её в себя. Она даже дышать толком не могла, шею спереди прижимало острое плечо. В этом объятии не было почти ничего от попытки успокоить, зато было очень много от страха. Неужели он и правда так за неё испугался?.. — Прости, — полузадушено просипела Рыжая — ага, теперь она могла слышать. — Прости, что повела себя так. Мертвец отпустил её и, держа за плечи, взглядом-лезвием проник под кожу и смотрел — и Рыжая никак не могла понять, как он относился к тому, что видел. — Я тогда сох по Рыжему, знаешь? Рыжая приподняла брови. Она не знала, но удивилась не сильно, во всяком случае, куда меньше чем тому, что Мертвец был влюблён в Леопарда. — К чему ты это? — К тому, что вскоре после твоего ухода вся эта срань, слава Могильнику, ушла. Во многом благодаря содействию этого мудилы, хотя это и так начинало проходить, ну и наложилось одно на другое. С тех пор мы идём пусть и рядом, но каждый сам по себе. Боль ещё гудела в голове, но Рыжая отвлеклась. О Слепом она подумает позже — произошедшее между Мертвецом и Смертью сейчас волновало больше. — Ты можешь сказать, что между вами случилось? — Фундаментальные различия во взглядах на кое-что, его говнистость и моя тупость. Хуйня, серьёзно. Он, конечно, тот ещё уёбок, но у нас дела выровнялись — общие интересы-то не вычеркнешь. Но я о другом. У него в башке кипят свои пельмени, но лучше скажи ты: думаешь, что он всё ещё сохнет по тебе? — Нет, точно нет. — Рыжая усмехнулась. — Ну и смотри сама. Рыжему для того, чтобы его любовь ушла, понадобились время и разлука, а мне — мудачество второй стороны. Я к тому, что тебе оказалось недостаточно ни того, ни другого. — Это не… — Раз не проходит, то хотя бы дай ему знать. Разве тебе самой не остопиздела эта вечная любовь на куче замков? Рыжая села на холодный пол, растирая по натянутой после слёз коже лица последнюю влагу. Мертвец сел рядом. Слёз больше не осталось. Она — дура, и так это знала. Измеряет людей своими мерками — как она вообще могла судить о Слепом, не зная главного — что у него на уме? И всё равно, в клетке рёбер билась вместе с сердцем глупая птица, которая до сих пор хотела безоговорочно верить в свой идеал, отворачиваясь от острых слов Мертвеца. Ведь Слепой был с ней всю жизнь, а Мертвец — лишь пять лет. «А что вообще Мертвец может знать о Слепом, так о нём рассуждая? Они же никогда не общались! Его предположения о Слепом могут быть правдивыми в такой же мере, как и мои, а то и меньше — он же и знает его меньше чем я!» Рыжая заново строила своё равновесие. Не то чтобы она не считала Мертвеца неправым — в его словах точно было своё зерно, вдобавок он совершенно правильно рассуждал о её во многом нездоровых чувствах к Слепому — это и правда больше походило на влюблённость в образ, а не в человека, потому чувство и было столь долгосрочным. Ни одна классическая романтическая влюблённость не переживёт столько лет, ни капли не изменившись, — Мертвец давно отпустил Рыжего, а Рыжий давно отпустил её. Всё верно. Мертвец совершенно не знал Слепого. Но он прекрасно знал её — и это главное. Мертвец просто волновался за неё, прекрасно видя ущербность в её голове. Ведь даже самое светлое и чистое в ней — любовь к Слепому — превратилось в какую-то идиотскую шутку. Оно не жило само по себе, а было словно мухой в янтаре. Чем-то безусловно красивым, но неестественно застывшим в вечности. Чем-то, чем точно не должны быть нормальные отношения. Отстой. — Прости, что зависла, мне надо было подумать, — успокоившись, Рыжая повернулась к Мертвецу. — Ничего, мне тоже было о чём подумать, — неожиданно мягко ответил он. — Хочешь ещё посидеть? — Да, пару минут. — Отлично, сиди пока, а я за колёсами к Паучкам схожу, как раз за пару минут управлюсь. Мертвец упруго вскочил и вышел. Рыжая недоверчиво улыбнулась — одного разговора с ним после разлуки оказалось достаточно, чтобы она решилась на то, на что не решалась всю свою жизнь — признаться Слепому. Кошмар. Повернувшись к закрытой двери уборной, Рыжая прищурилась. В голове что-то зудело, прямо внутри — не почесать, не побиться об стенку. Чувство, что она вот только что что-то упустила. Что-то, связанное с Мертвецом. Словно пазл, которые так любила Гекуба, в котором две очень похожие по цвету и форме детальки поменялись местами. Чувство лёгкой и неясной неправильности. И только едва Мертвец вернулся, Рыжая вскочила, осознав, откуда эта неправильность взялась. — Ну что, теперь к нам во вторую? А, точно, сейчас ужин будет — Рыжий мне все мозги вчера прожужжал насчёт вашей встре… — Подожди! Ты пьёшь колёса?! — воскликнула Рыжая. — Ты же их ненавидел! Вот что не сходилось в её картине мира. До их расставания Мертвец всегда отказывался от них: и от обезболивающих, и от антигистаминных, и от сердечных — от всех. — Ну да, — недоумённо прищурился Мертвец. — Уже полгода как. — С тех пор, — коротко обозначила Рыжая. — Да. «С тех пор, как умер Леопард». Они вышли из сортира, из Могильника и двинулись ко второй. Кошек в коридорах стало как будто больше, и Мертвец начал активно шуметь носом. Всухомятку закинулся маленькой круглой таблеткой, даже не поморщившись. Антигистаминное, наверное. В детстве она наперечёт помнила все лекарства Мертвеца и все их побочные действия. И если список названий уже стёрся из памяти, то побочки нет — и именно они были причиной, по которой Мертвец и отказывался от колёс. Прятал под языком и выплёвывал, когда Пауки уходили из палаты, часто бегал в сортир, смывая таблетки. «На хрен это вообще, — жаловался тринадцатилетний Мертвец, уже полгода как обосновавшись во второй. — С этими побочками нормально жить нельзя! Я с ними в овощ превращаюсь, голова кругом, реакция во время драк ни к чёрту, даже старая хромая собака в таком состоянии меня на лопатки положит». — И как ты в таком состоянии дерёшься? — случайно вслух спросила Рыжая. — Уже почти нет. К счастью, пять лет зарабатываемая репутация пока позволяет держаться, — ответил Мертвец так, словно в том, что он почти перестал драться, не было ничего особенного. — Ну а если вдруг приходится, то в основном только запланировав драку заранее — тогда дня полтора-два не пью. Хотя всё равно полгода назад свалился со второй иерархической ступеньки на пятую. — Чего так? Рыжая вспомнила, с каким пренебрежением говорили о Мертвеце после скачек — раньше ей казалось, что он пользовался большим авторитетом. Ведь и правда же — был вторым после Леопарда, удачно в своё время вписавшись в компанию Леопарда, Соломона, Фитиля и Дона. — Леопард хотел, чтобы я вожаком был, а я спустя полтора месяца Рыжему продул. Как раз колёсами начал закидываться, и они тогда сильнее действовали, а он как узнал — и давай их в унитаз сливать, гнида. Я узнал, начал публично говно из него выбивать, а он возьми да победи — с координацией тогда был больший пиздец. — А ты не хотел ему уступать? — Сначала да — я же обещал Леопарду. А потом колёса начали действовать, и стало похуй на всё. Так что забил. — А Соломон, Фитиль и Дон? Вы же были друзьями, ведь так? — Ага, как с Рыжим. Была дружба да сошла. Спустя ещё пару месяцев после вовожачивания Рыжего отмудохали меня от души, только после них я уже приспособился к редким дракам. — Не жалеешь? — Не жалею. Херню тогда Леопард на смертном ложе сморозил; вторым — как два пальца обоссать, но быть первым во второй — нахуй-нахуй такое добро, пусть Рыжий с Соломоном давятся, если им угодно. Мертвец говорил уверенно, и Рыжая успокоилась. Было странно быть с таким Мертвецом — вроде и прежним, но в каких-то местах — совершенно другим. То, что было ему важно, перестало таким быть, противное стало желанным. Рыжая чувствовала и грусть и, одновременно, зависть — казалось, что Мертвец повзрослел, что Рыжий повзрослел, что все, кроме неё, повзрослели. Дошли до второй. — На ужин не пойдёшь? — Перебьюсь, — пожал плечами Мертвец, опираясь о стену. — Ну я пошла. — Бывай. Они разошлись — Мертвец скрылся во второй, Рыжая помчалась на улицу. Холод острыми ногтями проводил по коже, легко пробираясь под одежду, но она добиралась до места под окнами Могильника самым длинным путём. В один момент она перестала бежать и начала красться — ей хотелось добраться до Рыжего незамеченной им до самого последнего момента. И вот его затылок — криво постриженный. У шеи волосы короткие, у макушки — длиннее. Первое, что Рыжая сделает — запустит в них пальцы. Так и случилось.