A poison in your poison

The sanity assassin stays up all night stalking. The sanity assassin picks off victims like flies. Убийца благоразумия — он неустанно бродит всю ночь, Убийца благоразумия стреляет жертв, как мух. Bauhaus — The Sanity Assassin Стук бросаемых на деревянную поверхность вещей. Пауки выворачивали рюкзак Мертвеца. На тумбу у поста дежурной медсестры летели мятая бумага, транзистор, маркеры, проигрыватель с кассетой, включенный на запись, презервативы… На найденные лезвия Мертвец пожал плечами — он честно о них забыл. Как и о бритвенном станке, который тоже, сокрушенно цокая языком, отняли. Пауки переглянулись, наверное, уже в десятый раз — Мертвец как на духу читал их мысленный разговор: «Заставить его раздеться?» «А думаешь, получится?» Мертвец же пялился в стену, все силы прикладывая на то, чтобы лишний раз не смотреть на Пауков, делать всё, чтобы глаза не бегали нервно, перебирал ногами медленно, а руки… — Покажи руки. Мертвец нарочито лениво перевёл взгляд на Пауков и протянул перед собой руки. Они дрожали, как суки под проливным дождём, предатели. — Тремор, — констатировали они. — Ещё бы, — откликнулся Мертвец. — Я ж ваши колёса жру пачками, у меня суточная норма жратвы меньше. А ещё его перевели полгода назад в категорию А, но очевидных для Пауков заявлений будет многовато, если он и это упомянет. — Ладно, можешь идти, но не больше получаса. Мертвец сгрёб в рюкзак всё дозволенное и посеменил к палатам, чувствуя на себе тяжёлые взгляды. Леопард ждал в одной из палат, сидя на подоконнике и дыша маем, далёкой сиренью, молодой зеленью, птичьими песнями, криками со двора. Дышал этим всем и не мог надышаться. Мертвец украдкой вытер глаза — не время раскисать! — А, ты уже здесь. — Уже. — Чего рожа красная? — Аллергия, хули. Всё, что надо — принёс. Мертвец расстегнул ширинку и приспустил штаны. К его левому бедру скотчем был примотан нож. Мертвец отцепил его и передал Леопарду, вместе с прилепленным к нему скотчем. Леопард приклеил нож под кровать, поднялся, сел на кровать и похлопал по ней, приглашая сесть Мертвеца. Мертвец сел, примостив рядом пишущий проигрыватель. Это уже вторая встреча с Леопардом, которую он записывал на кассету. Он начал это делать с тех пор как… — Хорошо, что пришёл, а то меня визитами, кроме тебя, только Чёрный, по старой дружбе, и балует. Как там во Второй, забыли уже про меня, что там вообще? — Да как обычно. Белобрюх лезет во все щели, сраная малолетка. Соломон уже и позабыл о твоём вожачестве, на трон лезет, на Рыжего говнится, а Фитиль с Доном его на это только подпиздывают. В общем, вся херня. — Думаешь, Соломон справится? Я бы хотел, чтобы правил ты. «Уже списал себя со счетов». — Не хочу лезть и портить этим говнюкам праздник. Хотя вожак из Соломона будет, прямо скажем, пиздец. Рыжий подошёл бы больше. — Рыжий? — Леопард поморщился. — Эта срань? Мертвец криво усмехнулся — уже столько лет прошло, а Леопард всё не простил ему слёзы Мертвеца. Ему самому было стыдно вспоминать свою реакцию на отказ Рыжего от Изнанки: сбежал на сутки в Лес, расчленил старика в попытках добиться от него исполнения той розовой идиотской мечты, на которую ему сейчас срать, а потом и вылил на Леопарда свои метафорические помойные воды. Прошло время, и Мертвец забыл и простил Рыжего. Почти. Но Леопард — нет. — Почему? Мне кажется, ему подходит, — нейтрально заметил Мертвец. — Хуй в жопе ему подходит. — И это тоже, — заржав, Мертвец опрокинул Леопарда на кровать и навалился сверху. Забрался холодной рукой ему под футболку — туда, где под кожей пульсировал жар, огонь, который хотел вырваться и спалить всё вокруг на хуй. Особенно дорогой сердцу Мертвеца Могильник. — Знаешь, — начал Леопард. — Этот хер мне приснился сегодня. Забрал у меня мой карандаш. Я проснулся, начал искать — а его нет. Пиздос. — Вот оно как. — Мертвец потянулся вверх и, наконец, оказался напротив лица Леопарда. Пятнистого и хищного. Глаза блестели чуть насмешливо и чуть раздражённо. Мертвец потянулся чуть выше и лизнул веко у глаза — отчего-то ему сильно хотелось прижаться к чужой глазнице и с силой сосать. Дикое желание, хотя Леопард давно отучил его бояться всяких странностей. Начав с их первой встречи. — Хотя бы попробуй сам, — сиплым голосом попросил Леопард. — Пожалуйста. Попробовать побыть вожаком. Мертвец не хотел. Он бы чествовал в должности вожака кого угодно, хоть Соломона, хоть Рыжего, хоть Викинга, хоть сраного Белобрюха, но самому… — Я попробую. Леопард потянулся выше и их рты столкнулись. Они стукались зубами, вылизывая языки друг друга. Немного больно, немного шея затекла. Но не оторваться. Леопард острыми ногтями проводил по рукам Мертвеца, по центру спины, по его пояснице. Мертвец не сразу понял, что Леопард не поглаживал его, а прослеживал путь из сделанных им татуировок. Паутина. Заросли. Отпечаток ладони и пальцев — последний и один из немногих относительно реалистичных рисунков, сделанный уже в Могильнике. Мертвец оторвался от Леопарда и сдвинулся ниже, положив голову на чужой пах. Голова, а точнее висок, стала горячо пульсировать. — Хочешь? Мертвец хотел. Ещё как. Уебать с ноги, разложить на койке и трахнуть в жопу, чтобы было больно обоим. Чтобы даже тени от «плохих» мыслей у Леопарда не осталось. Леопард ему со второй недели в Могильнике начал о них говорить. Мертвец пытался их прогнать, чувствуя себя грёбаным вентилятором, пытающимся прогнать рой мошкары. Леопард его не слышал. Прошли месяцы, Леопард угасал, а надежды выбраться из Могильника у него уже не было. Он свихнулся. Больше не видел другого выхода. Больше не хотел… Мертвец проглотил чужую сперму и плотно сжал свои бёдра. У него так и не встал. — Чё не так? — просипел Леопард, оправляя трусы и застёгивая штаны. — Какую срань ты опять думаешь? Ему не надо было смотреть Мертвецу в лицо, чтобы знать, что с ним происходит. «Какого хера ты меня бросаешь? Почему, блядь, отказываешься жить? Почему я принёс тебе этот сраный нож, почему ты порежешь себя моими руками, почему ты обременил меня этой сранью, меня, а не кого-то ещё, а?!» — Да так, задумался… В голову Мертвеца не лезло ничего, кроме: — Просто подумал о том, что ты оставил свой след не только на стенах Дома. Каждого во второй пометил, будто ты — ёбаная собака, а мы все — столбы. — Как это? — Леопард не понимал. — Татуировки. Минимум одна, максимум — десять. Черепа, голые бабы, русалки, кости, крысы, оружие, цветы, знаки… «Мы — продолжение твоих стен. А были ли мы, блядь, хоть чем-то, кроме продолжения твоих стен? Не для тебя, а вообще? Есть ли в нас ещё хоть какой-то смысл, кроме того, чтобы быть твоими холстами?» В голову лезла всякая хрень — болезненная и бесполезная. Леопард неожиданно поддержал тему: — Кстати, а ведь да. Я действительно зататуировал всех во второй. И при этом — никого за её пределами. А ведь я даже не хотел изначально. Я любил рисовать, но никогда не хотел оставлять часть себя на других. Как-то это неправильно, да и нечестно. Но я рисовал нормально, а другие — нет, кому ещё оставалось делать татухи? Но получается, что я оставил след, а других низвёл лишь до сраных принимающих. Хотя… — Леопард задумчиво усмехнулся. — Я был рад пометить Рыжего. Рыжий. Сиявший широкой усмешкой мелких желтоватых зубов, подходивших под его цвет волос. Широкие цветные очки. И огромная роза на щеке. Одна из многих татуировок Леопарда, стилизованных в его обычном схематичном стиле — яркое пятно и минимум линий. Первая и последняя татуировка Рыжего авторства Леопарда. У всех других во второй татуировок Леопарда минимум две, а то и три. Зато та, что у Рыжего — единственная татуировка Леопарда, сделанная на лице. — Он всегда будет здесь чужим, — внезапно выпалил Леопард. — Пусть даже прожил здесь дольше всех. Пусть даже если станет вожаком, как этого хочешь ты. Этот хер — лишний. Те же слова Леопард высказал Мертвецу три года назад, когда последний выбрался из Леса, полный горечи. Взгляды ничего не выражали. Сжатые в кулаки руки выражали. Как и гулявшие по лицу родинки от сморщенного лба. Как и поджатые пальцы на ногах. Леопард ненавидел Рыжего, ненавидел потому, что Мертвец его не ненавидел. Это была не ревность, или скорее — не в первую очередь ревность. Обида за преданное доверие Мертвеца. Мертвец радовался. Хоть тому, что у него есть тот, кто будет за него ненавидеть. Это важно. Наверное. — Вот смотри. — Леопард разошёлся. — Он часть не Дома, а Могильника. Ведь его же, скажи честно, он зовёт Домом? Мертвец вяло спорил: — Я ведь тоже изначально попал в Могильник, а уж потом в Дом… — Как, блядь, и половина здешних! Сколько ты провёл в Могильнике? Месяц, от силы, потом тебя сразу же перевели к нам. Мертвец помнил. Помнил себя, тринадцатилетнего пиздюка, прибывшего в Дом за несколько недель до выпуска старших. Помнил, как ещё в Могильнике стащил у Белого пару сигарет, и как тот же Белый за считанные дни до выпуска повесился. Свои беседы со Смертью и Рыжей помнил. И уж, конечно, помнил тот жаркий день августа, когда его притащили в прореженный Хламовник — именно тогда стали формироваться новые стаи, и тогда ещё часть колясников мешалась с ходячими, но с последними всё равно оставались на ножах. Мертвец решил отвести Леопарда от ненужной темы и пуститься в плавание по морям ностальгии: — Да, помню. Ты тогда спас мою жопу, когда пришёл со мной на разборки за Бабочку к Рексомаксам — как же не помнить. Леопард обмяк: — Да не, за что тут извиняхи строить? Бабочка сам пиздюлей заслужил, когда начал таскать у тебя барахло и не возвращать. — Но ты же тогда материл меня? — Ещё бы тебя, паскуду такую, не материть: одно дело просто порезать ножом, это можно понять, и совсем другое — этот нож перед этим делом намазать какой-то гадостью, да так, что Бабочке в Могильник пришлось ложиться. Тварью ты был, конечно, ещё той, но я так, блядь, завидовал — такой ты был крутой. — Леопард? — Мертвец удивился — он не ожидал такой сентиментальности от Леопарда. — Да, Скорпион? Мертвец улыбнулся старой не прижившейся кличке — теперь она играла роль уменьшительно-ласкательного обозначения Мертвеца в устах Леопарда. Улыбнулся, и эта улыбка сработала переключателем для его гребаных слёзных желёз. Он был готов разрыдаться, как девка. Как. Сраная девка. — Не умирай. Пожалуйста. — Рано или поздно это должно случиться. — Но не своими же, блядь, руками! — И что ты предлагаешь? Гнить в этом белоплиточном дерьме, которое ты почему-то любишь? А я не могу. Я уже все дела закончил, всем рисунки нарисовал, даже этому говнюку Папе, чтоб ему икалось. Скорпион, если он не будет защищать мои рисунки, примыкающие к… — Я защищу их тогда. Но в этом не будет необходимости. И не меняй тему. Почему ты не веришь, что поправишься, что, блядь, выйдешь отсюда? — Как ты не понимаешь — я знаю, что меня уже не выпустят. И я хочу умереть, пока могу это сделать. Пока я — всё ещё я, а не «пациент», готовый к препарированию, забывший, что такое жить. Ты будешь помнить, и этого мне хватит. Тем более что у тебя всё ещё есть Рыжий… — Нет у меня никого, кроме тебя, а тем более — Рыжего! В твоей башке — один сраный мусор, Леопард. Я люблю тебя. Только тебя! Нахрен мне теперь нужен этот Рыжий, а ты ещё что-то подозреваешь… — А лучше бы был. Тебе было бы проще. — Леопард грустно усмехнулся. — Пусть и без кого-то, но живи, пожалуйста, живи. И за меня тоже, говнюк. Молчание поглотило обоих. Удушавшее, тяжёлое и грязное, от него хотелось отмыться каким-то разговором, любым, всякое бы подошло, но ничего не находилось. Мертвец лёг рядом с Леопардом, притянул его голову к себе, прижался ртом к его глазнице и начал сосать. Как и хотел сделать. Леопард обмяк в его руках сонной змеёй. Не кролик, конечно, но обмякшая ленивость на контрасте с привычной упругой подвижностью поражали больше. Мертвецу хотелось не просто сосать, а высосать у Леопарда один глаз, затем второй. И проглотить. А потом всё оставшееся время провести рядом, быть его глазами, его руками, его сраным естеством. Чтобы не дать ему себя убить. Эти мысли не пугали, но оставались в рамках фантазий. Мертвец был важен, бесспорно, но никто не был важнее для Леопарда, чем он сам. Мертвец не имел права с этим спорить только потому, что сам он, в отличие от Леопарда, ставил его на одну ступень с самим собой. За дверью послышались шаги. Леопард отстранил Мертвеца от своей глазницы, чтобы притянуть к себе для нормального поцелуя. Поцелуи были тёплыми, слюнявыми — Леопард всегда широко открывал рот, — с покусываниями и потягиваниями нижней губы… Мертвец растворялся в них, в этой невысказанной любви, в которую ему было приятно верить. Леопард же любил Мертвеца, ведь так?.. Скрип двери. — Что вы?.. — сиплый женский голос. — Что вы себе позволяете?! — Это вы что себе позволяете! — Леопард откликнулся, оторвавшись от Мертвеца и поднявшись на кровати. — Входите без стука, между прочим! А если бы ситуация оказалась ещё более компрометирующей, нам бы со стыда пришлось сдохнуть! И были бы виноваты вы! Леопард выпалил это с неприкрыто фальшивым возмущением — очевидно, что он хотел быть застуканным. Его бесила «болотистость» Могильника, его устоявшиеся законы, как Лесные топи. Тягучи и неизменны. И Леопард пытался хоть как-то разбить бесстрастные лица Пауков, обратить их из людей обратно — в монстров. Так он говорил. А Мертвец на эти предположения смеялся. Мертвец вслед за Леопардом сел на кровати и повернулся к визитёрам. Незнакомая Паучиха и Янус. Вслед за криком бесстрастное выражение на лице Паучихи вернулось, а Янус, стоявший рядом и тоже наблюдавший картину поцелуя, даже не дрогнул — ну или дрогнул до того, как Мертвец его заметил. — Поднимайся, — обратилась Паучиха к Мертвецу. — Теперь хода в эту палату тебе не будет. — Почему это, блядь?! — Мертвеца тошнило от количества фальши в своём вопросе — ведь это и так была их последняя встреча с Леопардом. — Если сам не понимаешь, то и объяснять бесполезно, — спокойным голосом произнёс Янус — на него Мертвец орать не хотел. — В таком случае, терять уже нечего. — Леопард рассмеялся и снова притянул к себе Мертвеца за очередным поцелуем. Мертвец рассмеялся, произнёс ему в рот: «Говнюк», и ответил на поцелуй. Шаги. Янус схватил Мертвеца за шиворот и отцепил от Леопарда. Шеей Мертвец чувствовал, какие у Яна ледяные пальцы — так и в бредятину Леопарда про монстров за личинами Пауков поверить можно. — Собирай свои личные вещи и уходи. Немедленно. Мертвец запихнул вещи в рюкзак. Только поставленный на запись проигрыватель с кассетой он держал в руках. — Закончил? Тогда до свидания. Янус поволок его в коридор, и Мертвец на выходе из палаты вывернулся в руках Януса, словил удивлённый взгляд последнего и смачно чмокнул его в губы, прежде чем с рвущимся из горла ржачем убежать. Уже в коридоре его догнал смех Леопарда, прежде чем дверь в палату захлопнулась. Мертвец бегом пересёк Могильник, сбив по пути несколько Пауков. Собственные шаги звучали оглушающе, словно то бежал какой-то Годзилла. Шорох двери, отделявшей Могильник от Дома, и снова бег, но уже не оглушавший. Словно Могильник специально усиливал каждый шорох в разы, чтобы следить за всем происходящим. Хлопок двери ближайшего примыкавшего к коридору сортира. Хлопок двери кабинки. Тяжёлое, загнанное дыхание. И всхлипы. Сопливое шмыганье носом. Икота. Щелчок, оповестивший о завершении записи. Мертвец снял наушники, вытащил кассету из проигрывателя, тысячу раз проигрываемую. Спустя почти год после записи кассеты он запомнил каждый звук, каждый шорох, не говоря уже о слове. Той же ночью Леопард покончил с собой. Что за идиот. Мертвец говорил с Могильником, а Могильник молча смотрел на Мертвеца. Они были только вдвоём. Сейчас Могильника избегали исключительно по привычке, зайди сюда хоть кто-то, боявшийся его ранее, — поразился бы собственному спокойствию. Могильник бы показался им мёртвым. Они бы не совсем ошиблись. Он почти мёртв. Мертвец спрашивал уже в который раз: «Почему ты, сволочь, испугал Леопарда вечностью? Почему открылся только мне и Рыжему, а всех остальных отверг? Разве Леопард был плох?» Могильник не отвечал. Но раньше — из вредности, сейчас — от бессилия. Только под конец потока вопросов от Мертвеца буркнул, что Мертвец в Могильнике уже далеко не один. Последний, прислушавшись, и сам это почувствовал. Не Рыжий. Какой-то чужак. Но шаги были мягкие, как у Рыжего. Мертвец сунул кассету в карман, а проигрыватель в сумку. Могильник вёл его к Могильному сортиру. Открыв дверь, Мертвец с удивлением уставился на Рыжего.