Маленький домик на окраине

Солнечные лучи озаряют нашу скромную уютную кухню, мягкими линиями разрисовывают пыльный дощатый пол, отражаются в поверхности начищенного металлического чайника. Мама уже нажарила огромную тарелку тостов — можно подумать, у нас будут завтракать человек десять. Вечно жрущий мудак наверняка уже сгнил в могиле, а привычка матери готовить много и впрок так и не искоренилась. — Доброе утро, мам, — я подхожу к ней, обнимаю и целую в щёку. — Как себя чувствуешь? — Грейси! — она тепло улыбается, она рада мне, как будто мы не виделись несколько недель. На ней лёгкий бежевый свитер и потёртые джинсы, длинные волосы убраны в хвост. Она ещё молода и красива, но её сломанную жизнь уже не склеить по кускам. — Всё хорошо? Ты кричала ночью? Или мне приснилось? В её голосе отчётливо звучит тревога. Она вглядывается в моё лицо, словно пытается по глазам распознать правду, но я спешу её успокоить: — Я колотила грушу. Сама знаешь, это не обходится без крика. А куда ты столько наготовила? — Ну так ты, я… и Хендри… — мать растерянно разводит руками. — Пусть лучше останется, чем не хватит. — Мам, ну Хендри же не слон, — я добродушно усмехаюсь и тянусь к пачке сигарет на столе, но в глаза мне бросаются два рисунка. — Мам, это что? Сколько можно, а? Моя мать ненавидит лестницы, но рисует их почти постоянно. Калякает их на любом клочке бумаги, подвернувшемся под руку, и так уже много лет. Психологи не помогли — думаю, эти сволочи вообще никому не помогают, только дерут деньги и создают видимость работы, корча из себя самых умных и знающих. Не помог и последний — молодой успешный хлыщ в пиджачке от кутюр и лакированных ботиночках. Да если бы этот козёл пережил то, что пережили мы, он сам бы подтёр себе задницу своими паршивыми методиками. — Грейси, не принимай близко к сердцу… — мать забирает у меня рисунки, комкает и выбрасывает в помойное ведро. — Мне так легче. Легче бывает, понимаешь? — Мама, всё уже прошло, давно прошло! — я не выдерживаю, повышаю голос, хотя совсем этого не хочу. Мне хочется только плакать, глядя на мать, но я не имею права. Я вообще не плачу, а несколько раз за последние дни — это всего лишь недоразумение. — Оглядись — неужели больше не в чем черпать вдохновение? Вспомни свои картины… Я выхватываю сигарету из пачки и закуриваю. Отворачиваюсь к окну, сжимаю в кулаке свой крест, надеясь вернуть себе спокойствие. Больно… ещё немного, и грани креста прорвут мне ладонь. — Я опять тебя огорчила, дочка, — мать подходит сзади и кладёт ладони мне на плечи. — Обещаю, я попробую что-то новое. Я чувствую, как её напряжение передаётся мне и натягивает струной мои нервы. Может и не стоило заострять внимание на этих проклятых рисунках? Я сама психанула и расстроила мать, а она совсем не виновата в том, что до сих пор не может пережить случившееся. Виноват во всём только вонючий боров, будь он проклят сотни, тысячи, миллионы раз… — Будь он проклят… — я бросаю окурок за окно, поворачиваюсь лицом к матери и улыбаюсь ей так широко, как только могу. — Представляй, как его жрут черви. Как сгрызают его гнилую плоть, как кишат в его… — Грейси… — мать печально вздыхает, глядя на меня с таким состраданием, что я предпочла бы, чтобы она накричала на меня или ударила, чего, конечно же, никогда не случалось и не случится. — Только благодаря тебе мы живы, спасительница ты наша… — Мам, ну не зови меня так, — я открываю навесной кухонный шкаф, вынимаю кружки и ставлю их на стол. — Несмотря ни на что, Господь справедлив, и потому воздаёт по заслугам тиранам, а страдающие получают освобождение. Сами высшие силы навели справедливость моей рукой. А ты нарисуешь ещё много прекрасных картин, и знаешь, что? — Что, Грейси? Что ты задумала? Я хитро смотрю на мать и у меня отлегает от сердца, когда вижу её улыбку и заинтересованность во взгляде. Цепи напряжения разбиваются в прах, и я почти счастлива, что вновь смогла развеять тучи прошлого. Надолго ли… — Мы больше не продадим ни одной, а будем украшать ими наш дом! Представляешь, мам, кругом будут твои картины! — Брось, дочка! — мать со смешком отмахивается. — Здесь же не галерея, не музей… — Конечно. Ни один музей не достоин твоих работ, — заключаю я тоном, не терпящим возражений. — Садись, я сделаю нам кофе. — А Хендри ещё спит? — мать присаживается за стол и закуривает сигарету. — Хороший мальчик… как он тебе? О чёрт, если бы ты знала, мама… но лучше не знать, а мне самой лучше не расслабляться, а бороться, ведь ни к чему хорошему мои вырвавшиеся на волю чувства не приведут. И пока не поздно, нужно задавить их на корню, по крайней мере, попытаться… — И где же ты видела хороших парней? — произношу я нарочито жёстко и серьёзно, с ужасом ощущая, как моё сердце словно оплёскивает тёплой бурлящей волной. — Все они мрази, ничтожества, и должны сдохнуть! Будь моя воля, я бы ходила и убивала их всех, одного за другим. Чтобы истекали кровью, молили о пощаде и подыхали в муках, сознавая собственную ничтожность! Я выдыхаюсь на полуслове, и для матери, похоже, мои слова звучат неубедительно — если раньше она пугалась таких высказываний, то теперь просто изучающе смотрит на меня с еле заметной улыбкой на губах. Неужели просекла? Только этого не хватало… — Когда-то ты встретишь хорошего парня, Грейси. И всё изменится — ты захочешь любить, создать семью… — Мама, ты опять за своё! — я с грохотом ставлю чайник на плиту. Мне важно убедить мать в том, что я прежняя, что с появлением Хендри в нашем доме во мне ровным счётом ничего не изменилось. Убедить мать… или саму себя? — Я не хочу такое слышать! Ты прекрасно знаешь мою позицию относительно этого, и всё равно продолжаешь говорить! Хорошие парни? О чём ты вообще? И как ты сама ещё способна верить в этот бред после всего?! — Грейси, ну не кричи, — мать мягко прерывает меня. — Ты просто не была влюблена по-настоящему. — Зато ты была, мама. Ты любила! И к чему всё это привело? Что эта проклятая любовь сделала с тобой? С нами?! Я усиленно создаю видимость, что выхожу из себя, но не получается. Разговор бесполезен, все эти слова сказаны сотни раз, и можно произносить их хоть не переставая — они не изменят того, что творится теперь в моей душе. До Всевышнего не дошла просьба защитить мои стены, сделать моё сердце прочнее металла и холоднее льда, и наверное, действительно пришло время сдаться. Да я и так сдалась практически сразу, и уже пора признать, что Хендри запал мне в душу, даже больше — он тот, о ком я мечтала, но не признавалась в этом себе самой. Грезила о таком, как он, и забивала это в себе настолько глубоко, что уже сама свято верила в то, что являюсь камнем в женском обличии, полностью отрицающим чувства, любовь, привязанность, нежность… Буквально за пару дней до того, как мать привела Хендри домой с автовокзала, я виделась со своей подругой Анджелой и с непоколебимой уверенностью говорила ей, что любовь — наш самый страшный враг, отнимающий свободу и превращающий нас в рабов своих чувств. Что мы, женщины, должны принять решение быть сильными, справляться с собой и научиться давить в себе на корню это проклятье всех времён и народов. Что самоконтроль, сила духа и холодный разум превыше всего, иначе мы рискуем закончить так же, как моя мать. Давала подруге совет, как искоренять в себе зарождающиеся чувства… — Как только ты поймёшь, что начинаешь попадать — бей его, бей наотмашь, чтобы губы в кровь, чтобы летел в дальний угол, пачкая кровью стены, считал головой ступеньки, плакал… Это помогает. Ты испытаешь кайф, видя его бессилие, его униженность, а твоё превосходство будет восхищать тебя саму. Запомни — они должны плакать из-за нас. А мы из-за них — никогда! Бесспорно, с львиной долей этих своих слов я согласна и сейчас. Но Хендри мне не безразличен, и интересно, насколько реально в этом конкретном случае было бы воспользоваться своим собственным мастер-классом по борьбе с влюблённостью? За волосы — об стену — и спустить с лестницы? А поможет? Кому и чем? На секунду представляю, как я ни за что ни про что истязаю тощенького субтильного Хендри, и начинаю смеяться, хотя понимаю, что смешного тут по сути мало. И странно — мне меньше всего хочется причинять ему боль. Наоборот, в моей душе растёт и крепнет желание защищать его, поддерживать, оберегать. Ну что, каменная Грейс, докатилась… — Дочка, ну не все же такие. Вот Хендри — мне кажется, он такой чувствительный, добрый. Правда, какой-то совсем затюканный… Я ощущаю себя совершенно вымотанной. Сажусь на табурет, закуриваю и медленно выдыхаю дым. — Хендри гей, мама. Но ты права, он потрясающий парень.