Маленький домик на окраине

Приказав Хендри сидеть и ждать, я захлопываю дверь машины. Он даже не поинтересовался, почему я вдруг решила поехать на кладбище, но это сейчас не важно. Я иду дорогой, которую никогда не забуду и найду даже в самой кромешной тьме, и предвкушаю скорое освобождение от накопившейся в душе дряни. Понимаю, что облажалась — без сигарет тут делать нечего, тем более что я даже примерно не могу предположить, насколько всё затянется. Захоронение очень скромное — низкий могильный камень да пучок травы перед ним. Если бы тогда, двенадцать лет назад, я уговорила маму не забирать труп из морга, не было бы и этого. Меня до сих пор коробит, что туша вонючего выродка обрела достойное пристанище после того, как я своими руками отправила его в пекло. Легонько бью ногой по камню. Ещё раз и ещё. Хочется призвать всех чертей и обменять полжизни на то, чтобы они на минуту приоткрыли мне дверь преисподней. Я хочу хоть краем глаза увидеть, как эта туша корчится в муках на адском костре, как его имеют во все щели всякие гады и чудовища, представить которых не хватит никакой, даже самой извращённой фантазии. Ловлю себя на том, что моё желание увидеть это слишком сильно, и осекаю себя. Нет ни рая, ни ада, а загробных сфер — миллионы, но я верю, что отец попал в самую ужасную из них. Опираюсь на камень ногой и провожу по нему ботинком — металлическая вставка на толстой рифлёной подошве поблёскивает, отражая свет фонаря. — Мне было четырнадцать лет! — мой голос взрывает кладбищенскую тишину — слишком резкий, слишком злой. — Четырнадцать! Четырнадцать, тварь! Слезы брызгают из глаз и окропляют лицо. Не ползут по щекам как гусеницы — может, потому мне и не легче. Слёзы злости не способны смягчать боль, они лишь распаляют её сильнее, а вместе с ней и ненависть. — Я тогда даже ни с кем не спала, только один раз с Джерри. А ты… что у тебя было в мозгах, в душе? Ах нет, чтобы иметь какие-то чувства в душе, надо прежде всего иметь саму душу. О чём я вообще говорю… тот, кто способен изнасиловать собственную дочь, не имеет ни сердца, ни разума и не может называться ни человеком, ни животным. Слова вязнут в глотке. Я сплёвываю на могилу и снова бью по камню — на этот раз сильно. — И как тебе было — с дочерью-то? Понравилось? А потом — понравилось?! Я не помню, сколько их было, ножевых? Семнадцать? Копы сказали, семнадцать. Я верю, потому что помню, как искромсала твою пьяную тушу и сколько твоей вонючей крови вылилось! Я зарезала тебя, как свинью на скотобойне, и знаешь… знаешь, какая у меня самая заветная мечта? Я хочу воскресить тебя, чтобы ещё раз убить! Только семнадцатью ножевыми ты не отделаешься — их будет сотня, тысяча, я буду кромсать тебя, пока ты не превратишься в фарш! А потом… потом сделаю это… Я задираю свою короткую юбку, остервенело стягиваю колготки вместе с трусами и присаживаюсь на корточки. За двенадцать лет я, наверное, зассала уже всю могилу. Если бы проклятого борова кремировали, то я бы высыпала прах в унитаз, но мать решила похоронить… Вот незадача. Поднимаюсь и привожу себя в порядок. Кажется, мне легче, только курить хочется до умопомрачения. Могильный камень получает очередной удар. — А что ты сделал с моей матерью? Она любила тебя! Она была в рабстве у своих чувств, она всегда верила, что ты изменишься! А я всегда знала, что убью тебя. Я приняла это решение ещё в детстве, когда впервые увидела, как ты её бьёшь! Я знала, знала — наступит тот день, когда я своими руками тебя уничтожу. Эта мысль давала мне силы жить. Мне только жаль, что я сделала это так поздно, довела до крайности. Но теперь… мы живы, а ты гниёшь. И как тебе лежится тут? Самому не противно, что тебя все ненавидят, потому что ты только отравлял всем жизнь и ни черта хорошего после себя не оставил?! Могильный камень молчит — ему всё равно, он способен вытерпеть ещё тысячи ударов, плевков и душевных излияний. Я вспоминаю, как летом в один солнечный день меня перекрыло так, что моя подруга Анджела сама предложила мне поехать на кладбище, хотя никогда не понимала того, что я здесь вытворяю. У нас было по две бутылки Budweiser и по пачке сигарет, а из моего смартфона вокалист «Helloween» орал знаменитую «Wake up the mountain». Мы пили, пели и скакали на могиле как чокнутые; на жаре от двух бутылок я опьянела как скотина, и Анджеле пришлось сесть за руль. Сегодня я тоже расслабляюсь, пусть у меня нет ни пива, ни сигарет, ни Энди Дэриса в смартфоне. — Гнида вонючая, зачем только мать тебя похоронила! — ударяю по камню так, что ноге становится больно, несмотря на кованый ботинок. — Сколько женщин ты так же погубил?! Что с той девушкой стало? Ты помнишь её, тварь?! Что стало с её ребёнком, выжил ли он вообще? Она покончила с собой из-за тебя, паскуда ты проклятая, она тоже ненавидит тебя, как и все, все на этом свете! Я не знаю, как её зовут и где её могила, но я чувствую её боль и молюсь за упокоение её души! И знаешь, что? Когда-нибудь наша ненависть — моя, моей матери и всех женщин, которых ты использовал, станет одной огромной силой и низвергнет тебя в такое дерьмо, которого даже маньяки на том свете не видели! Ты будешь не гнить, не гореть, не разлагаться, нет, нет! Я глубоко вздыхаю. Что могло бы случиться с отцом, если бы вся ненависть пришла в действие, моя фантазия умалчивает. В глазах сухо и совсем не хочется плакать. Я снова плюю на могилу, хотя плеваться особо нечем — в горле тоже пересохло. Кажется, мне пора. Делаю шаг в сторону, и камень попадает в пятно света от фонаря. В глаза бросается надпись — «Frank Stornach». Должно быть, прощается и надеется, что больше я никогда не появлюсь. — Я не оставлю тебя в покое, — произношу я угрожающе тихо. — Я никогда не прощаюсь с тобой, кусок дерьма. И я не знаю, наступит ли день, когда я навсегда забуду это место. В последний раз ударяю камень и ухожу, не оглядываясь. — O happy day, o happy day! When Jesus wants to wash my tears away! Я иду назад, смотрю на небо и напеваю песню, которую обычно поют в храме на воскресной мессе. Эту песню мы пели и в школе на каждом уроке музыки — миссис Патерсон, видимо, забывала, что мы только это и поём каждый раз. Неудивительно — сколько лет было миссис Патерсон, не знал никто, но все были уверены, что ей уже конкретно за восемьдесят. Смеюсь, вспоминая, как часто она рассказывала нам о своём покойном муже, как перепутала героиню фильма Акиры Куросавы с какой-то монашкой и как заставляла Тацую играть на пианино. Могила миссис Патерсон находится неподалёку, и меня посещает мысль, что не просто так я её вспомнила. Вонючего урода я навещаю довольно часто, а вот к ней не заходила очень давно. Риск, что прошлое обрушится на меня с силой цунами, слишком велик, но я всё равно заворачиваю на нужную аллею. Плакать так плакать… Они похоронены рядом — Ральф Патерсон, ушедший ещё во времена правления Буша-старшего, и она, Джозефина Патерсон, пережившая своего супруга на много лет. Чёрт возьми, а мы ведь даже никогда не знали её имени… Она будто стоит передо мной — маленькая сухонькая старушенция, которая всегда старалась выглядеть значительно моложе — с причёской типа каре, при косметике, в элегантных туфельках и с наигранными манерами плохой актрисы. В её внешности было что-то обезьянье, но ничуть не отталкивающее, а наоборот, привлекательное. Мы любили её, хотя иногда посмеивались над ней, а она любила Тацую, считала его своим лучшим учеником и очень интеллигентным парнем. Когда он пришёл к нам, мы были в выпускном классе… Миссис Патерсон прекращает играть на пианино, оборачивается и её взгляд застывает. — Молодой человек, вы, вероятно, ошиблись кабинетом… — Да нет, миссис Патерсон! — выкрикивает Анджела. — Это наш новенький. Проходи, чего в дверях встал? — О, потрясающе! — миссис Патерсон берёт со стола список учеников, подходит к Тацуе и несколько секунд разглядывает его, как будто он музейный экспонат. — Очень хорошо. Будем знакомы! Как вас зовут, молодой человек? — Тацуя, — он явно смущён, но при этом ухитряется вскользь посмотреть на меня. — Прекрасно, прелестно! — произносит миссис Патерсон с восхищением. — Мой покойный Патерсон так обожал культуру Японии! Я не могу сдержать смеха, и Анджела толкает меня локтем в бок. — Миссис Патерсон, ваш супруг, наверно, любил культуру тех времен, которые описаны в фильме «Ран» Акиры Куросавы! — Как-как вы сказали, Грейси? — «Ран». Про доисторическую Японию. Мне в этом фильме очень нравится Каедэ. — О! Вероятно, я смотрела! Это была та старая монашка, которая… — Да вы что, миссис Патерсон? — вмешивается Анджела. — Мы с Грейс вместе смотрели этот фильм. Там вообще нет монашек, а Каедэ была просто… мстительной шлюхой! — Прелестно! Я обязательно скажу внуку, чтобы он скачал мне этот фильм! Культура Японии — это так тонко, так возвышенно! Класс покатывается со смеху, а Тацуя так и стоит около учительского стола, совершенно растерянный. — Мне можно присесть, миссис Патерсон? — Да-да! Хотя… подождите, юноша! Покажите нам, на что вы способны. Сыграйте что-нибудь! Выбора у Тацуи не остаётся — он вздыхает и садится за пианино. — Что бы вы хотели услышать, миссис Патерсон? — О, я полагаюсь исключительно на ваш вкус, Та… Такуми… — Он Тацуя, миссис Патерсон, — процеживаю я сквозь зубы и посылаю ему взгляд, полный ненависти. — Давай играй, зассал, что ли? Я будто физически ощущаю его страх, упиваюсь этим страхом, и этот кайф сравним разве что с той травой, которую мы с Джерри и Анджелой раскурили на троих в воскресенье. Какое-то время Тацуя тупо смотрит куда-то вниз, после чего поправляет свои уродские очки и начинает играть. Миссис Патерсон стоит около фортепиано и жестикулирует в такт с блаженной улыбкой на лице. — Грейси, глянь — старушку вштырило! — шепчет Анджела, но я не обращаю на неё внимания — я слушаю, как Тацуя играет грустную и невыносимо прекрасную мелодию — она кажется мне до боли знакомой, но я никак не могу вспомнить, что это за композиция. — Анджела… — я легонько дёргаю подругу за руку. — Что это за музыка? — Не знаю, что-то напоминает… Это, вроде, какой-то металл в фортепианной обработке. — Вот и мне так показалось! Слушай, а может, он сам подобрал на пианино трек какой-то рок-группы? Я хочу узнать, что это за мелодия, она потрясная… — Играет он тоже потрясно, и уж точно знает, что это за музыка. Намёк поняла? — Ой, да ну тебя, Анджела! Я что, буду спрашивать его? Хотя… я сделаю по-другому… — Что ты задумала? — Сейчас закончит играть и узнаешь. Тацуя доигрывает последние звуки. Ему всё так же неловко — он даже не решается посмотреть в сторону одноклассников. Я пронизываю его глазами и мысленно шлю ему лучи ненависти. — Потрясающе! Восхитительно! Шедеврально! — миссис Патерсон взрывается восторгами. — Тацуя, вы поразили меня до глубины души! Даже мой покойный Патерсон возрадовался на небесах! Я непременно расскажу мистеру Гловеру о ваших удивительных музыкальных способностях. Вероятно, он и не подозревает, какой талантливый ученик появился в его классе! — Миссис Патерсон! — я вскакиваю с места. — Вы не подскажете, что это было за произведение? — О да… Конечно! Тацуя, как называется то, что вы сейчас нам играли? Да простят меня Бог и мой покойный Патерсон — я не знаю этого шедевра! — Это группа «Dreamtale», композиция «The Dawn», — в конец смутившись, Тацуя подхватывает рюкзак и спешит за самый последний стол в классе. — Точно! — выкрикиваю я и хлопаю в ладоши. — Я вспомнила! Это из альбома «Beyond Reality», у моей мамы где-то есть этот диск! — Грейси, успокойтесь. Ваше поведение весь урок оставляет желать лучшего. Вы и Анджела мешали Тацуе играть! Вы постоянно перешёптывались… — Миссис Патерсон, — я оглядываю класс с хитрой насмешливой улыбкой. — Признаю, мы с Анджелой очень грешны, но хотим исправиться. Пусть он сыграет «The Dawn» еще раз, и вы убедитесь, что мы с Анджелой будем немы как рыбы! Правда, Анджела? — Грейс, ты… Да, да, конечно, — Анджела соглашается, но я-то знаю, что позже она выскажет мне про садистский кайф, который я получаю, издеваясь над бедным Тацуей. — О, это великолепная мысль! — восклицает миссис Патерсон. — Тацуя, вы не окажете нам такую честь? Порадуйте нас исполнением сего шедеврального творения на бис! У Тацуи снова нет выбора. Когда он проходит мимо моего стола, я с трудом сдерживаюсь, чтобы не подставить ему подножку. «The Dawn» звучит так же захватывающе и прекрасно, порождает неудержимую бурю эмоций и чуть ли не заставляет меня плакать. Проклятый блядский Тацуя, какого же чёрта ему пришло в голову играть именно эту, невообразимую в своей красоте и печали мелодию? Добить меня решил? Миссис Патерсон стоит с открытым ртом и застывшим восторгом на лице, а мы с Анджелой честно выполняем обещание и не произносим ни звука. Когда Тацуя прекращает играть и под эмоциональные возгласы миссис Патерсон устремляется на своё место, я встаю и преграждаю ему дорогу. Это происходит неосознанно, я действую совершенно бесконтрольно. Пару секунд смотрю ему в глаза, стараясь вложить в свой взгляд всю ненависть, которая кипит во мне вулканом. Ненависть к нему, которой не существует… Намеренно задеваю Тацую плечом и выбегаю из кабинета — выносить его присутствие я больше не в силах. — Миссис Патерсон… — я стою, чуть склонившись над могилой и промокаю глаза бумажной салфеткой. — Говорят, что там, где-то… там мы встречаем только тех людей, которых знали при жизни. Пожалуйста, я прошу вас… если вы увидите Тацую, скажите ему — пусть простит меня за всё! И за то, что я не справилась… не смогла его спасти… Я вынимаю смартфон, смотрю время и понимаю, что провела на кладбище больше двух часов. Хендри наверняка уже заждался, а Джерри, должно быть, уже приехал. Больше мне здесь делать нечего — я не знаю, где похоронен Тацуя и было ли что там хоронить, а мистер Гловер жив и, надеюсь, здоров…