Шах ферзю

Хастур, пятнадцатилетний нервный подросток, слишком высокий и худой для своего возраста, оказавшийся у воды из-за своей ненормальной любви к земноводным и уединению, вытащил Дагон из заросшего пруда в восточном парке, когда она уже отключилась: вызвавшие ее клиенты хотели развлечься, но вовсе не так, как ожидалось: они оказались недовольны неидеальной талией и, изрезав ее всю стеклом от разбитой бутылки, связали и повесили за ноги под мостом так, что если она перестанет сгибаться, то окажется головой в воде. «Качай пресс» — Дагон думала, что ни за что не позволит, чтобы эти слова стали последними, что она услышит в жизни, и потому барахталась несколько часов, заставляя себя не потерять сознание от прилива крови и усталости, но потом сдалась. Хастур рванулся в воду, зашел в нее по грудь, вытаскивая нож, перерезал веревку на посиневших руках Дагон и поднял ее голову так, чтобы она больше не была в воде, но она все равно не дышала. Тогда он снял ее и выволок на берег, перевернул. Он ничего не умел, но Дагон всегда отчаянно цеплялась за жизнь, и пусть ее спаситель оказался не бизнесменом, который увез ее в роскошную жизнь на белом лимузине, а проблемным подростком младше ее на четыре года, которому самому нужна была помощь, Дагон считала себя вытащившей счастливый билет. Они вместе полгода планировали убийство: Лигур говорил, в каких случаях яд рыбы может убить, Хастур бегал по знакомым своих родителей, выбивая новые документы для Дагон, которая отдала долги сутенеру и устроилась на временную работу в ресторан. План был придуман ею, Хастур только слушался. Последним, что сказал ему отец, была фраза, что негоже ему флиртовать с официанткой, это не его уровень, каким бы он ни был недостойным сыном. Дагон думала, что будет испытывать угрызения совести, но вызывая скорую специально на неправильный адрес, не отрывая взгляда от корчащихся в судорогах людей, она чувствовала себя санитаром общества, избавившего последнее от двух мерзких элементов. Хастур, глядя на дергающиеся тела, отодвинул тарелку с убийственным блюдом от себя подальше и потянулся за салатом, последний раз в жизни заложив за воротник салфетку и правильно держа нож и вилку. Дагон это спокойствие просто покорило, и она встала за его плечом, как и положено в элитных ресторанах, налила ему вина. — Мое здоровье, милая, — сказал ей тогда Хастур, не обращая внимания на шокированные взгляды и голоса людей вокруг, пнул стул, с которого упал его отец. — Садись. Оанн замялась, и он рявкнул на весь зал: — Сядь, я сказал! Дагон медленно села на краешек, и Хастур отобрал у нее бутылку, взял бокал, стоявший перед тарелкой его матери. — Отпразднуем, рыбка. Суд был безобразнейшим цирком. Хастур, весь в пластырях и бинтах из-за свежих татуировок доказывал, что у него, как у единственного наследника, нет конкурентов, ждать два года до совершеннолетия он не может, бизнес загнется без владельца, пока он будет в детском доме. Против него были партнеры отца по бизнесу, которые Хастура хотели в порошок стереть, но никому из них в голову не пришло обвинить его в убийстве. Адвокат, которого нашел Габриэль и оплатил из своих призовых, заранее дал Хастуру ответы на любые вопросы, которые ему могли задать, и он их читал, кроме одного: «Вы сожалеете о смерти своих родителей?» — Я протестую! — взвился адвокат. — Нет, — покачал головой Хастур. — Они были ужасными, но это не делает меня наследником в меньшей степени. Дагон, никак не способная избавиться от навязчивой идеи, что необходимо сгонять вес и поддерживать форму после моста, сидела в его комнате и ждала с каждого заседания, прячась от всех и удивляясь, как только Хастур держится. Совсем мальчик еще, нервы должны сдать рано или поздно. И они сдали: после того, как он вернулся с очередного заседания и встречи с турецким послом, Дагон оказалась лежащей лицом в подушку, стараясь устроить голову так, чтобы не задохнуться, а Хастур, держа ее за плечо и упершись рукой в позвоночник, сипло дышал ей в затылок. Было больно, потому что Хастур, как она поняла, уверил самого себя, что останется один, потому и не берег никого кругом. Она все равно его ненавидит, все же его ненавидят; Дагон стерпела и не обиделать только потому, что понимала — он еще подросток, но уже убийца, и то, что он способен на насилие, не делает его более осмысленным и взрослым. — Для первого раза очень даже неплохо, — когда он ее отпустил, угрожающе оставшись рядом, так, что она оказалась между ним и стенкой, Дагон никуда не попыталась уйти из постели, хотя все мышцы тянуло, а голова кружилась от недостатка воздуха, и хотелось поскорее вымыться и посмотреть, не порвал ли он что, и правда ли на спине теперь такой синяк, какой ощущается. Ей надо было привязать этого чертенка к себе, пока из него не получился взрослый злобный дьявол. Хастур мрачно сверлил ее черными глазами. — Но я, во-первых, люблю другую позу, а во-вторых, надо предупреждать. Иди ко мне, — она протянула ему руки, и Хастур дернулся, не зная, обнять ее или шарахнуться, но она сама его обняла, успокаивая почти звериную паранойю. — Это не первый раз, — проговорил Хастур, успокоившись. — Но я раньше не спал с женщинами и… сам. И только тогда до Дагон, узнавшей в его голосе нотки первобытной ненависти, которая звучала, когда он говорил о родителях, точнее, об отце, дошло. Она с опаской подняла взгляд на Хастура: после того, как он поделился таким, он или убьет ее, или сделает своим доверенным лицом. — А мать? — тихо спросила Дагон, когда молчание затянулось. — Прикрывала его, — Хастур равнодушно пожал плечами. — Первый раз в психушке я лежал в девять. — Они умерли, их тела сожгли, и если хочешь, мы завтра же разобьем их урны и смоем их в унитаз, — Дагон взяла его за подбородок, а договорив, поцеловала в щеку. Он ни разу не прикоснулся к ней губами, и теперь она понимала, что дело не в ней и не в ее бывшей профессии. — Ага, — Хастур стряхнул пепел на стеклянный столик с позолоченными ножками. — Это еще не все, мне еще одного надо прикончить. Сейчас Дагон задним числом думала, что неплохо было бы отправить Хастура к врачу, дать ему помощь, в которой он отчаянно нуждался, но тогда ей самой едва исполнился двадцать один, и забить священника битой и потом сжечь его дом, уничтожив улики, ей казалось весело. За дело ведь. А какое у него было лицо, когда Хастур пришел на венчание, не передать. — Я рад, что ты нашел любовь, сын мой. — После вашего любительского подхода, святой отец, я решил довериться профессионалам, — отозвался Хастур и пояснил. — Оанн проститутка. Познакомились на работе. Кстати, дети все запоминают с трех-четырех лет, а в шесть-то память вообще отличная, вы знали? — Продолжай обряд, святоша, — сияя нежной улыбкой, проговорила Дагон, не отрывая взгляда от лица Хастура, когда священник в ужасе замер, понимая, что Хастур появился не просто так. После того, как дело со смертью священника затихло, Дагон занялась борделем с вдохновением, достойным великих мастеров, и сделала из своего публичного дома произведение искусства. Ее девочки купались в роскоши, не зная больше, что такое стоять на улице в холод, но всегда помня, что случается за воротами бывшего родового особняка. Дагон обустроила Хастуру квартиру в Загребе, порядок в которой поддерживали лучшие ее работницы, всегда готовые и обед приготовить, и в постели развлечь, но он все равно приезжал к ней поболтать под кино, потанцевать и отдохнуть не только телом, но и душой. Хастур был единственным, ради кого мадам раздевалась в собственном борделе. Девочки его любили: он не знал цену деньгам и не требовал ничего особенного. Дагон, отправляя к нему самых красивых и ласковых, наставляла, чтобы не только развлекали, но и учили, мягко, ненавязчиво, так он не сорвется внезапно, да и пусть его другие ценят хоть как любовника, если характер у него такой, что после пяти минут общения вешаться хочется. А потом нежданно-негаданно Хастур позвонил и потребовал развод. Дагон знала, что этот день наступит рано или поздно, но была уверена, что он рассказывает ей о себе все, а выяснилось, что Хастур врал ей уже долгое время. Он все же заполучил свою француженку, и Мишель, его богиня и муза, теперь его единственное слабое место. Когда его оторвали от нее, он даже домой не поехал, Дагон не знала, как ему больно и плохо, пока все более-менее не выяснилось, и Хастур не позвонил с требованием юридической свободы, потому что у него теперь будет ребенок. Ребенок. Мишель. Хастур женится. Мысли юркой стайкой носились в голове Дагон, пока та пыталась осознать, что вообще происходит. Хастур женится — посторонние, посторонние, опасность, опасность, их могут раскрыть, все под ударом; потом ей стало стыдно за свою панику, и Дагон позвонила Хастуру, заявив, что развод даст после больших денег и обещания не хамить ей, хотя бы пока они еще женаты. Хастур игру принял и показательно бесился, потому что не сомневался в том, что она сделает все, как он хочет. А развлечься он всегда любил. У Габиэля не было слабостей. Глядя на него, Дагон не видела ничего, что могло бы действительно задеть его, кроме известия о том, что Вельзевул ему изменила с Хастуром, но уязвимость на то и уязвимость, чтобы действовать только на одного человека. Дагон не надо было, чтобы Вельз и Хастур снова слились в экстазе, но на сей раз совместного убийства. — Тебе пора вернуться, — Вельзевул провела Габриэлю напряженными пальцами по спине, он даже выгнулся от удовольствия. — Знаешь, что мама мне говорила? — вдруг шепотом сказала Вельз, и Габриэль понял, что она говорит о настоящей матери. У него даже дух захватило от волшебства момента: его пустили, она даст ему увидеть и узнать себя настоящую хоть чуть-чуть. — Что если чешутся лопатки, то это значит, растут крылья, — Вельз попыталась улыбнуться широко, как он сам, но щеки сразу заболели с непривычки. — Я запомню, — Габриэль знал, что она не любит, когда ее целуют при свидетелях, поэтому просто погладил по щеке. — Эй, вы все, — он бросил в Хастура скомканную бумажку. — Я ухожу. Вельзевул села в машину рядом с Лигуром на переднее сиденье, наблюдая через стекло, как в окне силуэт Габриэля подходит к Мишель, он встает совсем рядом, чуть наклоняется, и они стоят так долго. Лигур завел мотор, Хастур устроился сзади, упираясь коленями в кресло так, что Вельз почувствовала его кости, рядом повалилась Дагон. Последнее, что успела заметить в окне Вельзевул, — это как Габриэль вдруг приседает и хватается за голову.

***

Весь день Хастур и Дагон пробегали по юристам, поэтому к обеду оба едва могли держаться на ногах. — Заиграешь паспорт потом, сделают новый, и там не будет отметки о предыдущем браке, — Вельзевул и Лигур присоединились к ним в ресторане возле посольства Хорватии. Отчаявшись вытащить из Хастура, что все же было между ним и Габриэлем, Вельз милостиво переключилась на обсуждение успеха. — Я только сейчас осознал, что у меня будет ребенок, — Хастур вдруг в панике огляделся. — Я не хочу! — Сидеть, — припечатала Дагон, Хастур снова сел, и она продолжила совершенно другим тоном. — Ты не хочешь ребенка от Мишель, сейчас или вообще? — Вообще, — сразу ответил Хастур. — Я не настолько ненавижу его, чтобы желать ему детства. Вельзевул не поняла этой фразы, как, очевидно, и Лигур, но Дагон сочувственно погладила Хастура по плечу. — Зато ты точно знаешь, что сам ничего не сделаешь, и можешь не позволить никому к нему прикоснуться, — проговорила она. — Ему… или ей, почему сразу он, может, это девочка, будет к кому обратиться за помощью, к тебе, например. — Только не девочка, — с искренним ужасом ответил Хастур. — И ты не понимаешь. Детский сад — там воспитатели, школа — учителя, старшеклассники, все друг друга прикрывают, молчу о полиции, церковь — ты в курсе, моих родственников нет, но есть ее, и я не ручаюсь за них. — Ты о чем вообще? — спросил Лигур. — Я ничего не понял. — Этот мир не приспособлен для детей, — прошипел Хастур. — И мне не нужна ответственность за них. — Поздно спохватился, — Вельзевул отпила кофе. — Так что ищи плюсы. Мишель точно от тебя никуда не денется, если ребенок будет к тебе привязан, ты всегда можешь отмазаться от мероприятий тем, что у тебя ребенок, а от ребенка — что ты бухой, Мишель тебя на три километра не подпустит, да и вообще. Ты представь, какой красивый ребенок получится от Мишель! И он твой. Ты не рожал, не мучился девять месяцев, не испортил себе фигуру, не пережил самую страшную боль, а ребенок, видите ли, твой в точно такой же степени. Воспитывать его тоже будет Мишель, не ты же. Ты можешь научить его или ее играть в шахматы, и именно про тебя будут делать доклад в школе под названием «мой папа — чемпион Европы». — Никаких пап, — взвился Хастур. — Меня будут звать только по имени. — Вот и научишь, — подхватила Дагон. — Он не только от Мишель, — мрачно сказал Хастур. — Но и от меня. А это значит… что в нем мои гены. А во мне… — Твоя мамаша была шлюхой, — перебила Дагон. — Ты вообще не знаешь, твой ли это был отец. — Я похож. — Тогда она с сатаной трахнулась, потому что такого черта, как ты, можно родить только от дьявола, — Дагон подвинула к нему тарелку. — Ешь уже. Ты вообще не похож на него, и хорошо, что не делали тест ДНК на суде, а то остался бы ты с голой жопой. — Я похож, — повторил Хастур. — Он точно мой отец. Ты думаешь, он бы меня признал наследником, если бы не был уверен? — Тогда почему ты так психанул, когда подумал, что она от Габриэля залетела? — не поняла Вельзевул. — Растил бы как своего и радовался, что у него не твои гены. Ах да, я совсем забыла, ты у нас собственник. Твой папаша что, шизофреником был? — Она не должна ни с кем спать, кроме меня, — отозвался Хастур. — Особенно с теми, кого я не могу убить. Если бы это был какой-то… кто-то еще, она стала бы веселой вдовой, а Габриэль… у него привилегированное положение. — Потому что ты с ним спал, — закончила Вельз. — Да ты заебала уже, не спал я с ним! — психанул Хастур. — Мне тогда казалось, что это всегда больно для того, кто снизу, поэтому я только руками трогал, а это не считается. — Все, теперь я знаю, — удовлетворенно сказала Вельзевул, откидываясь на спинку стула. — Так что с папашей, он больной? — Это ничего не меняет. — Меняет. Если у него что-то было с головой, то бросай пить, ничего не употребляй, высыпайся, и отсрочишь себе дурдом по крайней мере до шестидесяти. — Ты у нас психиатр? — поддразнил Лигур. — Недоучившийся психолог, — Вельз повернулась к нему. — Но я собираюсь восстанавливаться. — Очень вовремя, ты с Габриэлем жить собираешься, хоть поймешь, когда сойдешь с ума, — фыркнул Хастур. — Не переводи тему, — прервала его Вельзевул. — Посмотри на это с точки зрения Мишель. В отличие от тебя, она этого ребенка хочет, причем даже когда ты ее кинул, она все равно готова от тебя рожать. Она тебя любит сильнее, чем ты себя, так что цени. Мудак. Хастур закрыл лицо руками. — Вельзевул, дорогая, — Дагон ласково окликнула ее, но голос стал ледяным. — Ты очень нравишься мне, это правда, но когда ты пытаешься оскорбить Хастура, вспомни, что и ты не святая. Посмотри на себя с точки зрения Габриэля — ты ведешь себя точно так же, как Хастур, только он сейчас включит голову, мы сходим за кольцом, и сегодня же вечером он будет практически законным мужем, а ты так и не выросла. Нет ничего глупее, чем пытаться отомстить «для себя», чтобы чувствовать удовлетворение от обмана, но отчаянно делать вид, что все как раньше. — Дагон, вот только защищать меня не надо, — Хастур потер покрасневшие глаза и глянул на Вельзевул, застывшую после слов Дагон. — Мишель, как оказалось, на самом деле что-то ко мне испытывает, раз ее уговаривали на аборт родители, а она всегда их слушается. — Что-то испытывает, — закатил глаза Лигур. — Единственный друг — и тот дебил, Господи, за что? Если она их слушается, то почему не кинула тебя сразу? — Из послушных детей строгих родителей получаются самые лучшие лжецы, — усмехнулся Хастур. — Мне подойдет такая жена. К тому же родители ее послали, уйти ей от меня будет некуда, да и чтобы Мишель подала на развод — она должна застать меня с любовницей на супружеской постели, а этого точно не будет. — Не будешь изменять? — Вельз знала, как он хочет пошутить — банально и вторично, но дала ему эту возможность. — Не буду дома этого делать, — Хастур, довольный своей шуткой, несколько повеселел. У него редко получалось пошутить тогда, когда он этого хотел, обычно как шутки воспринимали его сарказм. Заметив, как помрачнел Лигур, он тоже посерьезнел. — Это ведь настоящая семья, — Дагон перебрала документы, убрала свои и вернула Хастуру его паспорт: он с утра отдал ей и только подписывал те бумаги, которые она ему подавала, даже не глядя. — Хастур, я тогда буду тебе давать деньги, все же особняк твой. — Забей, — уныло сказал Хастур. — А если я как-то его обижу? Он же маленький совсем, он даже сказать не может. И тупой. Ненавижу тупых. — Мишель не обижай, главное, — ответила Вельзевул. — И зачем тебе что-то делать? Пусть Мишель все делает, она же рожать захотела, а не ты. — Ты будешь чудесной матерью, — хмыкнула Дагон. — Я не хочу детей, если кто-то захочет, будет должен первое — меня убедить выпасть на девять месяцев, а второе — сам будет с детьми возиться. Я не хотела, почему я должна. А если надо, чтоб я им занималась, то мое время дорого стоит. — Вот поэтому у России проблемы с демографией, — Лигур подвинул к себе нетронутую тарелку Хастура. — Я, между прочим, албанка из Белграда, приношу России медали и место в двадцатке лучших шахматистов мира по общему рейтингу и в пятерке — по женскому, я России ничего не должна. — Габриэль в курсе твоих феминистских планов? — поинтересовался Хастур. — Поехавшая. — Это не феминизм, это здравый смысл, — отозвалась Вельз. — Мы работаем в одной сфере, но почему, в случае желания — не моего, заметь — продлить род, именно я должна выпадать из жизни, жертвовать своим временем, рейтингом, самочувствием, здоровьем, воспитывать ребенка с нуля и так далее? И не играть? Сядем посчитаем, сколько получает суррогатная мать, няня, причем не одна, а две, потому что когда ребенок маленький, с ним надо быть постоянно, воспитатель, потому что учить — это дело не няни, и когда мне будут платить именно такие деньги, я подумаю о ребенке. А вот если бы я была феминисткой, я бы втащила сейчас Дагон за эксплуатацию и сексуальную объективацию женщин в ее борделе. — Почему женщин, у меня и парни работают, — Дагон поставила на стол пустой стакан. — И много их там у тебя? Как их зовут? Уверена, ты не знаешь, потому что у тебя их нет. — Э… Эрик, — отозвалась Дагон. — Их там несколько, четыре, по-моему, но я их всех так называю. — Почему ты не хочешь, чтобы у Мишель родилась девочка? — Вельз повернулась к Хастуру, стараясь не думать, что там с Эриками. Что-то подсказывало, что они там вовсе не в том же положении, что девочки Дагон. — Я женат на мадам, то есть, был женат, — отозвался Хастур и добавил. — Девочкам еще сложнее, чем мальчикам, потому что они всегда слабее, физически слабее. — Сейчас двадцать первый век, — напомнила Вельзевул. — А ты так рассуждаешь, как будто ты в четырнадцатом. Причем тут физическая сила? — Хастур… — предупредительно сказала Дагон, хватая его за запястье. — Дагон, я в норме, — огрызнулся тот. — Прекрати уже, — и повернулся к Вельзевул. — Какая разница, какой век? Человек остался дикарем по своей природе, и если у ребенка нет защиты, кто угодно может сделать с ним то, на что осмелится. И с женщиной точно также, потому что она сла-бе-е, других причин нет: или она сама защищает себя своим поведением, то есть, не привлекает внимания, или есть кто-то, кто ее защитит. Кто-то: это мужчина или тот, кто продаст ей оружие. Вельзевул покосилась на Дагон, та кивнула: — На развод Хастур подарил мне два пистолета и оплатил курсы стрельбы. — Человек по своей природе агрессивен и порочен, — продолжил Хастур, закуривая. — Можно, как ты, пытаться прикрыться цивилизацией, мол, двадцать первый век, — передразнил он. — Но если человек знает, что может сделать поступок, который все называют преступлением, и точно остаться безнаказанным, то он его делает. А тот, кто не делает, просто не до конца уверен. — Но ты ведь убил… — Я убил тех, кто считал, что они останутся безнаказанными, — Хастур руками принялся есть мясо из тарелки. Официанты смотрели на него с отвращением. — Они ошиблись. Дети вырастают и помнят гораздо больше, чем хотелось бы взрослым. Но я не хочу, чтобы мой ребенок знал эту сторону жизни, а ему придется, потому что я не смогу уберечь его от всего. — Поэтому ты бы хотел, чтобы он не рождался, — закончила Вельз. — Я не знаю, — Хастур уронил кусок и снова взял сигарету, которую дал на время Лигуру. — Да, я не хочу, чтобы он страдал, но сам не могу понять, почему. Если бы я его любил… но как я могу его любить, если его пока нет? И если я его люблю, как я могу не хотеть, чтобы он родился? — К тому же это от тебя — и родит Мишель, прикинь? — Вельз решила во что бы то ни стало убедить Хастура наконец заняться своими проблемами, своими отношениями и перестать напоминать ей постоянно о том, что случилось между ними. Пусть окунется с головой в семью, детей, пусть Мишель ему еще сто родит, и плевать на его генетику, что бы там ни было, пусть утопится в своем счастье. — И даже если это девочка, уж поверь, к ней никто близко не подойдет, если ты рядом будешь. А если мальчик, то лет через двадцать ты будешь с ружьем от порога отгонять невест. Хастур криво ухмыльнулся, но Вельз даже этому обрадовалась. — Я читала, что если два человека друг друга очень сильно любят, у них рождаются красивые дети, настолько красивые, насколько сильна их любовь. Кажется, у вас будет второй Алкивиад. — Жизнь у Алкивиада была интересная, но мне не хотелось бы подобной судьбы своему сыну, — неожиданно отозвался Хастур, хотя Вельзевул была уверена, что он спросит, о ком она. — Ты знаешь историю Пелопоннесских войн? — опешила она. — Ага. Единственный провал Сократа, и есть мнение, что он с ним еще и трахался, — Хастур потушил сигарету прямо в середине блюда. — Думай, с кем сравниваешь. — Я только про внешность говорила, — немного растерянно сказала Вельзевул, которая подобными знаниями не обладала и только в музее видела несколько картин. — Извини. — Ничего, — Хастур зажег новую сигарету и вдруг сказал. — Я научу его играть в шахматы, причем он будет играть с нуля, с самого нуля. Как родится, так поспит, и я начну показывать. С детьми же надо играть? Ну так я и буду. — Ты думаешь, дети что-то понимают в таком возрасте? — спросила Дагон. — Это потому что с ними играют, как с тупыми, а потом удивляются: как же вырос такой дебил. Надо не тупеть до его уровня, а развивать. — Мне уже жаль этого ребенка, — проронил Лигур. — Ты вырастишь из него пиздец. Он к десяти годам возненавидит мир, а из-за шахмат он будет разбираться в математике, пойдет учиться на физика, придумает ракету и свалит от тебя и твоих шахмат на Альфа Центавру. — Пиздец тебе сейчас будет, — сказал Хастур, внезапно оживившись: у него снова был приступ энтузиазма и хорошего настроения, что не сулило ничего хорошего окружающим. — Я подарю ему собаку! Здоровенную злобную машину смерти, чтобы он точно мог никого не бояться. — Кроме нее, — вставила печально Дагон. — Бедная Мишель, — хмыкнула Вельз. Она была довольна: Хастур проникся своей потенциальной семейной жизнью, что ей было только на руку. — Нужно кольцо. — Выберите сами, я тут посижу пока, — отмахнулся Хастур. — Обычное только, чтоб мне не царапалось потом. Лигур, померь себе на безымянный палец и на мизинец, размеры, я думаю, подойдут. Вельзевул потянулась было за висевшем на спинке стула пальто, но Хастур ее остановил. — Мы как раз побеседуем с Вельз.