автор
Размер:
планируется Макси, написано 263 страницы, 43 части
Описание:
Примечания:
Публикация на других ресурсах:
Уточнять у автора/переводчика
Награды от читателей:
99 Нравится Отзывы 24 В сборник Скачать

V. Часть 36. Все

Настройки текста
Вельзевул проснулась среди ночи, совершенно не помня, как она оказалась в постели, где эта постель находится, сунула руки под одеяло — голая. Совсем. Повернула голову — рядом сопит Габриэль, подложив руку под щеку, и свет фонаря из окна обрисовывает его бок и бедро: одеяло сползло. Вельзевул подвинулась к нему, обнимая и одновременно укрывая; как же приятно его касаться! Когда он лежит рядом такой беззащитный, не огрызается, не сметает все на пути катком своего безаппеляционного мнения, любовь к нему настолько переполняла Вельзевул, что ей становилось трудно дышать. — Я люблю тебя, — тихо сказала Вельз, надеясь в глубине души, что он не спит и слышит, но сделает вид, что не проснулся, и примет к сведению. — Я очень люблю тебя, но я боюсь. Ты не должен был случиться со мной, это неправильно, такие как ты не должны быть с такими как я, мы не должны им нравиться. Это неправильно. Это противоречит всему. Вдруг ты разуешь глаза и поймешь, что мы друг другу не подходим? Мы ведь не подходим. Что мне тогда делать? Я уже люблю, а если еще и привяжусь, я ведь умру без тебя. Ты-то будешь счастлив, ты же сам солнце, а я? Я без тебя уже не смогу. Она затаила дыхание, глядя ему в лицо, но Габриэль не слышал ее, чувствуя сквозь тревожный сон только то, что его обняли и согрели. Он притянул к себе Вельз свободной рукой, и беспокойные сны оставили его. Утром он не мог понять, почему Вельзевул не в настроении, но объяснил это себе ее похмельем. — Выпей минералки, удиви печень, — посмеялся он, стоя над ней в халате со стаканом. Вельзевул глянула на него из одеяла мрачно и отвернулась. — Вельзевул, бессмысленно сверкать на меня глазами и думать, что я все понял. У тебя голова болит? Я пнул тебя во сне? Что не так? — Похмелье, — соврала Вельз, забирая стакан. Не говорить же, что он спал, а она с ним разговаривала, думая, что он услышит, а он на самом деле спал, и теперь она на это обижается. — А ты рассиялся тут, уйди с глаз моих. — Я читал, что отмазка «у меня болит голова» — самая глупая, потому что секс отвлекает от головной боли, — заявил Габриэль, снимая халат и падая на кровать. — Хочешь проверить? — Верни деньги своему пикап-гуру, — рассмеялась Вельзевул, обнимая его за плечи и вытягиваясь изо всех сил. — Но я сегодня бревно, сил нет двигаться. — Только сегодня? — Габриэль поднял бровь и увернулся от подушки. — И зачем мне возвращать, если… — он удержал ее за бедра и медленно вошел, разжал руки, нашел ладони Вельзевул и сплел с ней пальцы. — …с тобой сработало? — Идиотская привычка трепаться в постели, — Вельз сладко потянулась, сжимая его в себе, и закинула одну ногу ему на пояс. Постель была теплой после сна, Габриэль касался ее всей, но по боку шел холодок из открытого окна, и Вельзевул вдруг поняла, что все в ней нестерпимо радуется текущему моменту. Наверное, это счастье? Не думать ни о чем, кроме происходящего, чувствовать, как тебя любят, пусть даже только сейчас.

***

— Я не могу так сразу согласиться, — Азирафаэль умоляюще посмотрел на Кроули, который к разговору подошел с нетипичной для него самого серьезностью и теперь требовал прямого ответа на предложение встречаться. Это он еще не знает, что он про Вельзевул соврал, а то вообще устроил бы. — Ты предлагаешь не просто встречаться, но сразу съехаться! — Почему? Я и так у тебя живу, просто перееду на нормальную кровать, не буду платить за съемную квартиру, и все те деньги, которые я на нее тратил, мы можем пробухать! — Потому что если ты сразу получишь, чего хочешь, ты перестанешь прилагать усилия, а меня это не устраивает, — наконец произнес Азирафаэль и сразу вскинулся. — И не надо на меня так смотреть! Ты знал, что я рационален, что у меня такой характер… если тебе не подходит… — Я этого не говорил, — неожиданно мягко проговорил Энтони и сполз со стула на ковер: они с Азирафаэлем до этого сидели за столом друг напротив друга как на переговорах. — Почему ты считаешь, что ты мне нужен для галочки? Я ведь хочу встречаться, значит, я буду стараться для тебя и дальше. Просто мне будет так проще, зная, что ты и таким меня принял. Азирафаэль отвернулся, закрыл лицо руками. Габриэль рассказывал ему о том, что у него происходит с Вельзевул, и он отчаянно боялся, что с Кроули будет то же самое. Он не выдержит. Габриэль не просил совета, для этого у него мама есть, но просто делился, он ведь считал его другом; и от него Рафаэль узнал, что Вельзевул отчаянно держится за свою самобытную жизнь, до сих пор не простила ему кеды, которым лет десять, а любое замечание рассматривает как посягательство на свою свободу. Он был уверен, что с Энтони будет что-то похожее, потому и решил сначала сделать из него того, с кем будет самому комфортно, но он даже не подумал, каково самому Кроули. — Давай, решайся, — Энтони обнял его ноги и положил острый подбородок на колено. — Я или репутация? Все равно рано или поздно придется шокировать всю семейку тем, что ты по парням, а я, если тебе сложно, могу переодеться в дерзкую девчонку. — Ты не заманишь меня в свои сладкие сети, о змей-искуситель, — хихикнул Азирафаэль и рассмеялся до слез, выпуская все напряжение, когда Энтони, хитро прищурившись, вытащил из кармана пиджака взятое про запас со свадьбы маленькое зеленое яблоко.

***

Хастур вышел на балкон, свесился с него вниз: его мутило. Мишель осталась лежать в кровати, не в силах даже колени сдвинуть или хоть слово сказать. Он пытался стать нормальным; сегодня точно в последний раз. Он ее услышал вчера ночью и послушал: как он ее любит? Так, как любить вообще невозможно, за гранью человеческого понимания любви. И если Мишель хочется это почувствовать, он может ей показать. Он всегда сходил с ума от нее целиком, если у него и был фетиш, то это была она вся: длинная тонкая шея, прозрачные запястья, если прижаться губами посильнее, можно почувствовать ток крови, черные и золотые ресницы — от природы такие, ровный белый тон почти никогда не краснеющей кожи, что Хастура особенно заводило. Он подумал, проснувшись и увидев, как она тихо спит рядом, что вполне может не играть с ней, как всегда, доводя ее до слез и злости, а собрать все то тепло, которое появляется в душе при одной мысли о ней, и как-то попробовать сделать так, чтобы она чувствовала то же самое. Проснувшись с ним утром, Мишель не ожидала от него такого отношения, это точно. Она привыкла к страстной грубости с его стороны, может быть, иногда банальной осторожности, но никак не ждала того, что он будет пытаться доставить ей удовольствие, не думая о себе, дойдя до настоящей нежности, на которую, как она думала, он не способен. Хастур откуда-то знал заранее, где она хочет, чтобы он коснулся, и всегда на долю секунды опережал ее мысль. Его пальцы провели по ноге, но не так, как обычно, он не хватал ее, чтобы почувствовать самому, а хотел, чтобы она его чувствовала. — Ты нравишься мне на вкус, — заявил Хастур, подняв голову, и Мишель от стыда закрыла лицо руками, потом подушкой, но он сказал, что если она будет закрываться он перестанет. Пусть смотрит. Впервые Мишель пожалела, что заставила его постричься, поэтому теперь приходится вцепляться в простыню, а не тянуть его за волосы. — Хочу… тебя, — выдохнула Мишель после четвертого оргазма, думая, что уж теперь он удовлетворился ее видом и после обычного секса даст ей отдохнуть, уютно прижавшись к нему и ни о чем не думая больше, но он только перевернул ее на бок, заставил согнуть колени и снова вошел пальцами, прижимаясь губами к белому сгибу бедра. Мишель извивалась под ним, уже даже без слов, издавая только стоны. Но когда он решил, что хватит с нее, он недооценил ее саму. Если бы она осталась холодна, снова отвернулась, сказала бы что-нибудь едкое, все осталось бы на своих местах, его бы не выбило из привычной брони, но Мишель была ему благодарна, поэтому, когда он лег рядом с ней, притянул к себе за талию и сам поднял ее ногу себе на пояс, обняла и зашептала, что любит, что теперь точно чувствует, как он к ней относится, что… Хастур, ты… она провела пальцами по его спине, но не оставила царапин, поцеловала взасос, но не укусила за нижнюю губу, как всегда, а когда он, когда она снова кончила, не позволил себе того же и просто вышел из нее, легла вплотную и обхватила рукой его член, продолжая гладить. Он повелся, в тот момент даже обрадовался, но Мишель решила его похвалить, в ответ сказать, что любит, как любит — так делали с ним. Он добивался от нее этих слов, думая, что с ней точно все будет по-другому, но снова оказался беспомощным ребенком с чужих ласковых руках. Они тоже так ему говорили, именно этими словами, пусть на другом языке, пусть это было давно. Он надеялся, что сможет позволить любить себя, но нет. — Я ведь знаю, что ты можешь быть хорошим мальчиком только для меня, — с улыбкой сказала Мишель, добив его окончательно повторенной один в один фразой его отца, и Хастур дернулся, не выдержав больше, и едва успел сбежать на балкон, чтобы его не стошнило прямо в постели. Не получилось, эксперимент провален. Он даже курить не мог, так ему стало плохо. Как сказать Мишель? Она не поймет, не сможет понять, слишком чистая для того, чтобы он объяснял ей. Может быть, Дагон бы поняла, скорее всего, она и сама догадалась, но с Мишель все не так. Он так хотел, чтобы у него получилось, раз уж обстоятельства так сложились, что он теперь должен быть счастлив, он попытался, но… Он глянул через окно в спальню: Мишель перевернулась набок, глянула прямо ему в глаза и, кажется, поняла, что что-то не так. Нет, не-ет, почему все так рушится? — Хастур, — она в его свадебной рубашке вышла на балкон и села на корточки: он, как только заметил ее прямой взгляд через стекло, сразу сполз на каменный пол. — Что не так? Голос холодноватый, спокойный, как всегда у нее; услышав его, Хастур почувствовал, что стало полегче, уже так не тошнило. — Я могу сказать только… выводами, — Хастур уставился на свои руки, пережидая приступ дурноты. Кто бы мог подумать, что он так отреагирует, даже стыдно. — И ты ничего не поймешь, ни причин, ни поводов. — Говори, — она положила руку ему на плечо, несильно сжала. — У тебя нет причин меня любить, — тихо сказал Хастур. — Все должно быть как раньше. А все это с любовью мне не нужно и… — он брезгливо передернулся, снова вспоминая свое детство, но Мишель восприняла это отвращение на свой счет. Она видела, что ему нравится, когда они были в постели, но когда она решила ему ответить, а не просто поддаться, заметила в его глазах такой ужас, что ей сначала показалось, такого вообще не бывает. Хастур в миг превратился из самоуверенного нахала в едва соображающего от страха ребенка и совершенно по-детски сбежал на балкон и сел там, обняв колени. Еще бы под стол залез. Успокаивающе погладив его по спине, Мишель проглотила подступившие к горлу слезы. Он так добивался ее любви, спрашивал, а теперь, когда она поверила ему и открылась, испугался. Ничего. Ничего. Семейная жизнь редко бывает безоблачной, но как больно осознавать, что она нужна, а любовь ее — нет. В конце концов, она ценна для него как личность, не об этом ли мечтают многие? Он ведь смог получить то, что не доставалось никому; с Габриэлем ей было больно не из-за разбитого сердца, а из-за уязвленной гордости, а сейчас Хастур, не бросив ее, став ее мужем, сказав, что будет любить сам, отказался от самого дорогого, что она могла ему предложить: не свое тело, он им овладел, не жизнь, она теперь тоже его, а свое сердце. Ему не нужно. Ее любовь оказалась самой дорогой только для нее, а в системе ценностей Хастура ей не было места, она для него лишняя. Но это не значит, что она не будет ему хорошей женой, а хорошие жены делают то, что хотят мужья, правда? — Причин для чего? — спросила она как можно более спокойно, продолжая гладить. — Хастур, пожалуйста, не надо воспринимать то, что тебе говорят в постели во время оргазма как истину в последней инстанции, тебе не шестнадцать. Каждым словом Мишель, отчаянно стремившаяся к ласке, но от холодных на эмоции родителей получившая убеждение, что выражать чувства пошло и порочно, забивала гвоздь в крышку гроба, где хоронила свои мечты. Она приняла Хастура таким, какой он есть, отказавшись от желания его исправить, и даже порадовалась, что ему не писаны правила приличий, значит, можно будет вести себя как влюбленные идиоты, которых всегда осуждали ее родители, она сама, втайне завидуя им до темноты перед глазами, можно будет целоваться босиком на кухне просто потому, что он зашел, и она его видит, можно будет отправлять друг другу дурацкие сообщения, где писать о том, как и в каких позах они друг друга хотят, но, оказывается, это можно только Хастуру. Не ей. По неизвестной ей причине, но Хастуру по-настоящему больно, когда его любят или как-то это выражают. Это пугало: что он мог пережить, раз так этого боится? Но еще это означало приговор для нее — вечная жизнь за ледяной маской снежной королевы, которая просто не умеет любить. И никто не знает, что ее любовь просто оказалась не нужна. Хастур поднялся с пола и помог встать ей, пропустил перед собой обратно в комнату. У него осталось ощущение, что он сделал Мишель очень больно, но собственный страх перед призраками прошлого оказался гораздо сильнее, и он отмахнулся от тревоги за нее. Что может быть для женщины лучше чем-то, что ее любят сильнее, чем она сама. — Застели кровать, — бросила Мишель, вытаскивая из шкафа махровое полотенце. Хастур, злясь на себя за то, что сделал ее свидетелем реванша своих внутренних демонов, увидел темные засосы у нее на груди и шее — все было так хорошо, зачем она так сказала, зачем захотела быть ласковой в ответ, он об этом, в отличие от нее, никогда не просил! Только спрашивал, могла бы просто сказать «да» и не развивать эту тему, вечно ей нужно, чтобы все было как в ее чертовых романтических фильмах. Она сама все испортила, а теперь еще и дуется. Впрочем, осадил он сам себя, теперь ему не грозит новый приступ, кажется, больше никогда. И даже если он будет умирать, а Мишель не захочет оставаться одна, она вряд ли снова скажет ему, что любит.

***

Вельзевул перевернулась на живот, вытянув руки под подушку. Габриэль никак не хотел ее отпускать, продолжал тискать и гладить, и у Вельз не было никаких сил, пытаться ему помешать. Пусть делает что хочет, к тому же приятно. Она не понимала, как так случается, что люди от прикосновений теряют голову, по крайней мере, с ней такого не случалось. Ей всегда это казалось преувеличением — Габриэль трогал ее грудь, гладил по спине, но она не готова была согласиться на все. Какой же он классный, когда молчит и только трогает сухими губами без трещинок, какие никогда не заживают у самой Вельз, руки теплые, без мозолей, от него пахнет зубной пастой и вчерашним парфюмом. — Там минералки не осталось? — поинтересовалась Вельзевул, лениво приоткрывая один глаз и искоса глядя на то, как колышется висящая на карнизе белая рубашка. И когда он вчера успел все сложить и повесить, они же так устали, он еще и вел машину по дороге сюда. — Есть еще полстакана, — отозвался Габриэль, укладывая голову ей на спину. — Налить тебе? — Ты ведешь себя как телка, которая хочет, чтобы ей сделали предложение, — пошутила Вельзевул. — А если я думаю, что бы сделать, чтобы ты приняла мое предложение? Теоретически. — Я нахрен тебя пошлю. Теоретически, — добавила она. — Но почему? Что не так? — Ну почему ты все портишь, все же так хорошо было, ты теперь с какими-то отвратительными разговорами лезешь. Какое предложение, зачем оно мне? — Я хочу знать, что ты меня любишь, — прямо сказал Габриэль. — Я же говорю, я люблю! И тут Габриэль произнес то, на что Вельзевул было нечего сказать. — Я тебе не верю. — Мне очень жаль, — подумав, честно сказала Вельзевул и укрылась. Ей стало холодно в теплой комнате.

***

Хастур сидел на скамейке в парке, мрачно наблюдая за тем, как Мишель возится с лягушонком: Хастур прозвал так ребенка за манеру приседать, как только Мишель ставила его себе на колени, поддерживая обеими руками. Мишель злилась на него за это, но ничего не могло заставить Хастура признать ребёнка человеком, пока он не заговорит и не заимеет собственное мнение. — Хочешь взять его? — Мишель обернулась к нему. Хастур и представить не мог, что она на самом деле настолько хочет семью: Мишель полностью погрузилась в воспитание, пытаясь подчинить все аспекты своей жизни сыну. Хастур ждал по ночам, пока она наконец-то заснёт, выключал батарею радионянь, будильников, заведенных на каждый час, накидывал на Мишель одеяло, чтобы точно ничего не слышала, и только потом закрывал глаза сам. Свои обязательства он видел в следующем: не дать Мишель окончательно сойти с ума и не позволить никому прикоснуться к мальчику, пока тот не вырастет. — Не хочу, — Хастур откинулся на спинку скамейки. — Иди ко мне, сыграем. Ты ему не нужна, когда можно возиться в грязи, только настроение портишь. Мишель села так, чтобы видеть ребёнка, и подождала, пока Хастур расставит фигуры. — Я белыми, — сказала Мишель. — Тогда мне можно выпить дома. — Один раз. — Идет. Мишель сделала ход. За почти два года она свыклась, в конце концов, если живешь с маской всю свою жизнь, она начинает казаться истинной личностью. Как ни странно, Хастур оказался хорошим супругом, а их манеру общения окружающие считали милой особенностью; те, кто хоть немного разбирались в людях, считали Хастура монстром, которого неизвестно почему терпит его красавица-жена; а специалистов, которые бы разглядели действительно раненных людей, им не повстречалось. Только по ночам, помня, что все сказанное в постели, не считается, Мишель могла выплеснуть душащую ее любовь в отчаянном «я люблю тебя за то, что это ты, и ненавижу, за то, что ты сделал со мной». Жаловаться Мишель было не на что и некому, но если кто кому и устроил ад, то точно не она ему. Впрочем, Мишель не жалела и с каждым днем печалилась все меньше, привыкнув, а тот момент откровенности и нежности воспринимала как ненужную слабость. Хастур ловил ее по утрам, придавливал к стене, разжимая губами ее губы, и она чувствовала себя любимой; они ссорились так, что во всем доме стекла звенели, и также громко и бурно мирились — она знала, что нужна ему как воздух; он оставлял на ее шее засосы, она застегивала ему на воротник женскую брошку, давая понять всем окружающим, кто кому принадлежит. Ей нравилось держать его на поводке, ему — помнить, что этот поводок он может перегрызть вместе с ее руками; игра вновь стала частью их жизни, навсегда лишив возможности жить по-настоящему. Хастур не знал, что если бы он теперь позволил Мишель сказать ему, что она любит его, она бы промолчала, но он запрещал себе даже думать об этом и не видел разницы. — Лягушонок, ползи сюда, — Мишель задумалась над позицией, и Хастур, расстегнув пуговицу пальто, присел на корточки. Малыш, с трудом держащийся на ногах, услышал, что можно ползти, и быстро-быстро подобрался к Хастуру прямо по самой грязной луже. Мишель опять одела его в белые штаны, и Хастур почти с удовольствием увидел, как те облепляются комьями мокрой земли. — У вас ребенок грязный, — остановилась возле них женщина со своими двумя. — А у вас тупой, — мгновенно отозвался Хастур, перекидывая хохочущего сына через колено. — Я своего выстираю, а вы что делать будете? Мишель, словно не слыша этого диалога, переставила ладью. — Шах. Хастур, не глядя на доску, отозвался: — Чем? — Ладья. — Тогда конь, g3. Кто проиграет, тот всю неделю снизу и слушается. Мишель смерила его оценивающим взглядом. — Четыре дня. — Шесть хотя бы. — В пятницу мои родители приедут. — Именно, я хочу, чтобы они знали, где твое место. — И где же? — под теплым солнечным лучом Мишель распустила шарф и расстегнула воротник узкой куртки. Хастур наклонился над доской и поцеловал ее в губы; Мишель не подалась навстречу, даже глаза не закрыла, только опустила ресницы. — Мам! — пискнул лягушонок, неловко садясь на землю. Мишель дернулась было к нему, но усилием воли удержалась. Она последнее время старалась быть полной противоположностью своей матери, которая растила ее как цветок в оранжерее, не давая самой и шагу ступить, особенно по земле, да она по траве первый раз прошлась, когда начала заниматься верховой ездой, поэтому ее сыну позволено делать то, что он хочет. К тому же Хастур рядом, поставил ногу так, чтобы малыш спиной оперся на нее и не упал. Мишель считала, что ребенок — ее копия, те же кудри, тонкий нос, изгиб губ, и это несколько мирило ее родителей с внуком, но Хастур, Лигур и Габриэль знали, что тот похож на Хастура в детстве: те же каштановые волосы с рыжим отблеском, высокие скулы, темные, почти черные глаза. О характере судить было рано, но судя по тому, что Мишель разрешала ему все, он и по характеру пойдет в Хастура. — Там еще лужа не опробованная осталась, — Хастур ткнул пальцем по направлению и сосредоточился на игре. — Габриэль хочет приехать, — сказал он между прочим. — Один? — Мишель удивленно приподняла брови, но голос не изменился. — Они опять разошлись с Вельз, — Хастур переставил ферзя. — Месяц, — сразу сказала Мишель. — Или три недели, и они будут вместе опять. — Неделя максимум, — подумав, возразил Хастур. — На что спорим? — Если я выиграю, то ты перестанешь называть Илая лягушонком. И Габриэлю запретишь звать его Ильей! — А если я, то следующий год живем в Загребе, — Хастур дождался кивка и поставил мат следующим ходом. — Ты убираешь доску, — Мишель открыла было рот, чтобы возразить, но Хастур поймал момент и ехидно напомнил. — Ты слушаешься меня шесть дней. Кстати, мне Вельзевул написала, сказала, что тоже собирается в Париж. Вельзевул прилетела раньше Габриэля на день, ни Хастур, ни Мишель не стали ей говорить, что он приедет. Если уж они расстались, они не обязаны перед ней отчитываться, а Габриэлю Хастур естественно все сказал заранее. — Какой он тяжелый, — охнула Вельз, с порога подхватывая Илая на руки. — Отлично выглядишь, Мишель. Хастур, в блиц? — Иди к черту, — отмахнулся Хастур. — Как твои дела? — Мишель села рядом с Хастуром на диван, но как только он положил ей руку на колено, словно случайно поменяла позу, чтобы он ее не касался. — Я видела в новостях, ты выиграла на последнем турнире. Поздравляю, первое место — это так почетно. Габриэль что, не участвовал? Вельзевул покраснела от злости: Мишель умела задеть так больно, что обида уступала место уважению. Дагон точно также видела слабости других, но никогда не издевалась без значимого повода. Габриэль действительно не участвовал, и только это дало Вельз шанс на победу. Она месяц болела этим турниром, зная, что придется столкнуться с ним за доской, готовилась, дошла до уровня, когда могла бы побороться с чемпионом мира — а он отказался от участия в самый последний момент, как заявил его менеджер, по семейным обстоятельствам. А когда Вельзевул, едва касавшаяся земли от радости победы, пришла к нему, увидела довольное и торжествующее выражение его лица и все поняла: она запретила ему поддаваться, и он вовсе не пришел, чтобы у нее была победа. Можно заподозрить в нем изощренное коварство, Мишель бы, например, сделала бы точно также, а потом наслаждалась заголовками «лишь отсутствие ведущего игрока позволило победить…», но Габриэль поступил так от всей души, в очередной раз продемонстрировал собственное отношение, мол, видишь, я ради тебя и твоей радости на все готов. Вельзевул потому и порвала с ним в очередной раз, взбесившись до такой степени, что даже перед глазами темнело. Шепотом, чтобы не сорваться на крик, высказала, как воспринимает его поступок, потому что понимала, что иначе он будет пытаться выяснить причину ее раздражения, а не осознавать свой провал; ответом ей был искренне растерянный взгляд. — Я и не думал, что ты так воспримешь, — сказал он. — Гораздо короче: ты не думал. Вообще не думал. — Нет, я думал! Тебе это важно, мне — нет, так в чем проблема? — В том, что теперь все думают, что я победила только потому, что тебя нет! — Но если бы я пришел, ты бы не победила, — как нечто само собой разумеющееся сказал Габриэль, и Вельз, повернувшись, грохнула дверью перед его лицом. — Хас! — Илай требовательно дернул Вельзевул за волосы и указал пальцем в сторону отца. — Дай. — Дать тебе Хастура? — Вельз перехватила его удобнее. — Или тебя дать Хастуру? — Не надо мне, я и так на него смотрю каждый день, — фыркнул Хастур, разваливаясь на диване. Мишель смерила его презрительным взглядом и забрала Илая из рук Вельзевул. — Я-то что не так сделала?! — Время ужинать, — объяснила Мишель, ревниво обнимая ребенка, и унесла его из комнаты. — Что опять с Габриэлем? — спросил Хастур, как только Мишель вышла. — А ты что такой заботливый? — окрысилась Вельз, падая рядом с ним на диван. — Подвинься, диван на троих, а ты один все место занял. Двигайся, я сказала. — Ну, мы перепихнулись как-то, теперь чувствую за тебя ответственность, — Хастур пожал плечами, сдвигаясь на сантиметр в сторону. — И пока ты не устроишь себе личную жизнь, я буду беспокоиться. — Да пошел ты вместе с Габриэлем, — махнула рукой Вельзевул. — Я Лигуру не смогла дозвониться, переночую у вас? — Мишель скажи, — Хастур достал телефон. — Лигур номер сменил, на прежнем спалился там с чем-то, так что ты лучше не звони. Выгуляй лягушонка, я Лигуру сам скажу, чтоб встретил тебя. — Телеграфируешь ему? — усмехнулась Вельзевул. — Я могу знать его номер, все остальные нет, — пояснил Хастур, доставая из кармана телефон. — Сам Мишель тогда скажешь, что я у вас ночую. — Тогда ты и утром с лягушонком гуляешь. — Ладно, — Вельзевул, как ни пыталась скрывать, любила Илая: он не капризничал, редко плакал, с интересом таращил черные глазищи на окружающих, звал ее Вель, а еще никто не устраивал разборок, откуда у него синяк, царапина, и почему испачканы или порваны штаны или куртка. Раздражало то, что Хастур не позволял куда-то вынести ребенка без сопровождения: или ходил с ним сам, или звонил Лигуру, которого Илай звал папой — Мишель приучила его к этому слову, но Хастур упорно настаивал на своем имени, поэтому ребенок решил дело компромиссом. На них оглядывались, когда белокожий Илай, кудрявый и рыжеватый, громко называл Лигура папой, но Вельз было все равно, ее это только смешило, хотя она понимала, что самому Лигуру неприятно. Сам Лигур упорно называл Илая в ответ Антихристом, тот даже начал отзываться; Мишель, когда узнала, чуть не устроила конец света под истерический хохот Хастура. — Ты как? — Вельз села на скамейку так, чтобы ветер относил дым в сторону, и закурила. — Тысячу лет тебя не видела. — Меня пытаются объявить в розыск, — спокойно сказал Лигур. — Поэтому я пока без денег, без постоянного жилья. Даже живность мою пришлось по передежкам раскидать. — Да ну, — флегматично отозвалась Вельзевул. — А почему еще не объявили? — Они думают, что имеют дело с группой хакеров, огласили имена только пятерых, чтобы не создавать паники, объявляя о международной группировке в пятнадцать человек. — Ты работаешь с другими? Не знала… — Я один, — перебил Лигур, нехорошо усмехнувшись. — У них данные пятнадцати несуществующих человек. — Зачет, — кивнула Вельз. Илай переполз от Лигура к ней и угнездился между ними. — Как Габриэль? — ухмыльнулся Лигур. — И ты туда же, — вздохнула Вельз. — Что вам всем так интересно? — Как сериал смотрим, что у вас там в Москве происходит, — Лигур закинул ногу на ногу. — У этого рыжего с его зефиркой, как у всех актеров второго плана, все прекрасно, и вы на их фоне смотритесь еще трагичнее. Хотя я считаю, что это ситком: вы сколько уже расставались, раз пять? — Шесть, — поправила Вельзевул. — И почему это у Антона все хорошо, ты вообще в курсе, что было? Что мы пережили, что я пережила? — А что было? — Лигур закурил сам и выпустил дым вверх.
Возможность оставлять отзывы отключена автором
Права на все произведения, опубликованные на сайте, принадлежат авторам произведений. Администрация не несет ответственности за содержание работ.