Rette ihren Gott

Вокруг кровь. Вокруг, мать вашу, кровь, и мозги, и вывернутые органы, и, говорят, к этому зрелищу привыкнуть невозможно, сколько не работай. Ложь. Грязное, наглое вранье. Крисания идёт, подол осторожно подбирая — смысла в этом, в общем-то, немного, платье у неё и без того в крови от юбки до длинных рукавов, но пальцы упорно комкают тонкую светлую ткань. Белое платье на зачистке — какой же бред, их ведь выбрасывать приходится каждый раз, такое вряд ли отстираешь. Впрочем, денег на эту маленькую прихоть ей хватает. Опытный глаз замечает движение прямо под ногами. Тихий стон. Выстрел. Больше нет. Она быстро на колени опускается, крестя новоявленного покойника — кровь горячая и мокрая, она юбку пропитывает быстро, заставляя ткань прилипать к коленям. — Сохрани господь его грешную душу. Крисания поднимается, одной рукой судорожно нащупывая крестик на груди. Спасибо, что снова живая осталась. Спасибо тебе, Господи. На все воля твоя, не моя. Она о ногу в тёмных брюках с кровавыми пятнами спотыкается — и влетает в чьи-то руки, не все ли равно, в чьи, верно? Здесь из живых — лишь её напарники. Она рукавом кровь с чужой щеки стирает, задевает тёмной копной волос шею. — Порядок? — спрашивает тихо-тихо своим высоким голосом. У него в губах сигарета зажата, а на серебристых прядях — красные капли. Завораживает. Больно и красиво. Крисания сигарету у него забирает, затягивается глубоко, смазывая прозрачный блеск на губах. Раньше бы закашлялась. Раньше бы долго и некрасиво давилась этой мерзотной горечью, размазывая невольные слезы по щекам. А сейчас уже нет. Ко всему привыкаешь. К крови. К убийствам. К горькому сигаретному дыму, царапающему её лёгкие. Самоубийство — это грех. А курение — что иное, как не способ изощренный уйти? Крисании о грехах думать — людям со стороны несмешной шуткой покажется, она пистолет ведь уверенно сжимает и курок спускает без колебаний, у неё окровавленных платьев давно за двадцать перевалило. Только она — девочка смиренная. Она молитвы читает утром и вечером, как святой отец в детстве учил, она обет безбрачия хранит строго и не нарушит в жизни, она больным и блаженным помогает. А то, что на руках крови больше, чем у многих мужчин среди них — все мы не без греха, господи, мы с грехом в этот мир приходим, прости ей это одно. А сигареты — быть может, они за самоубийство не считаются? Они ведь убивают чуть медленнее, чем пуля в собственную глотку или петля на шее. Из мафии только так уйти можно. Вперёд ногами. Не то, что бы ей это было нужно. Не то что бы в этом не её личное, хрупкое счастье. Крисания к Рейсту прислоняется, чувствуя запах металла, крови и сигарет. От неё самой сейчас так же пахнет, можно даже не сомневаться. Он крутит её крестик. Она позволяет. Вот такое, пожалуй, странное доверие. — Мы с тобою сгорим в огненной геенне после страшного суда, — она голову набок склоняет, как птичка, — ведь правда? Она замолкает так же резко, как заговорила. Она беззвучно молитвы шепчет, заупокой, за себя и за того, что рядом стоит и позволяет. Пусть и не верит он ни в бога, ни в черта. Он её одной рукой обнимает за плечи, прижимает к себе. Чёрная мантия на белом платье оставляет следы кровавые, лишние. — Чёрное с белым смотрится дивно, — он бормочет себе под нос, дышит ей в волосы. Смерти дыхание, страха дыхание. — Чёрное с белым, — Крисания тянет за ним эхом, словно пробует эти три слова, проверяет, как они будут на языке ощущаться. Терпкие. Царапают гортань. Но ей нравится. И верится. Верится в то, что эта любовь — никакой не грех вовсе, что она выше всего, что есть. Выше только бог. А больше ей ничего не нужно. У Крис Таринской была одна любовь — вера её, что никак не спасла от убийств и крови на руках, в геенну огненную не обрушила. У Крисании, у девочки тонкой в окровавленном платье и серебряном крестике — любовь другая, к мальчику-богу. Крис Таринская погибла давно за свою любовь, Крисания — за свою любовь убьёт и глазом не моргнет. Кого угодно. — Ты пойдёшь со мной, — он утверждает, не спрашивает. — Мы её убьём, милая, встанем во главе. И будем все равно что боги. Я и ты. Она щекой к плечу Рейстлина притирается, на вопрос не отвечая. Он же знает ответ. Он же знает, что она за ним — до конца, который в их жизнях может в любую секунду наступить. А холод льда ей, девочке-льдинке, очень даже по душе. — Мы как Бонни и Клайд, — мурлычет она словно себе под нос. Пистолет из пальцев не выпускает, пусть и кажется в его руках расслабленной и нежной. Всегда настороже. Всегда в ожидании удара со спины. Она втягивает воздух носом — металлический запах крови и удушающий — разложения, и думает, что надо бы свечу в церкви заупокой поставить. Да спаси бог их души. — Пойдём? — она легко касается его щеки рукой. — Пойдём, — усмехается Рейстлин. — Пойдём и уничтожим нашу госпожу. Они уничтожат этот мир. Однажды. Когда-нибудь. В прошлой жизни к её ногам обещали мир сложить. В этой жизни — его сложат. Она уверена.