«...василиск, такоже петушиным ящером именуемый, есть зверь куда опаснее вымершего ныне дракона. Потому как в отличие от дракона, он может существовать и в долу, и в погребе». © вырванная страница на полу лаборатории башни Грегора
«...говорят, что однажды его удалось проткнуть копьем с лошади, но прошедшая через это копье смертоносная сила уничтожила не только всадника, но и саму лошадь». © Плиний Старший
…Тот василиск жил в скальной расщелине, недалеко от пастбищ Пустыршира*. Первой жертвой чудовища пал пастух, взглянув тому в глаза. Мальчишку нашли сидящим на камне с рожком в руке, в кругу распотрошённых овец. Он даже не успел позвать на помощь. За голову ящера назначили награду, горластые глашатаи призывали немедля убить гада. Но сколько бы ни предлагали городские старосты и лорды охотникам, вовремя прошёл слушок, что один человек заплатит больше. Мало кто доезжал до его владений, но у тех, у кого хватало терпения и фуража, больше никогда не пустели кошельки. Поговаривали, что в башне, сложенной из чёрного камня прямо на утёсе, живёт маг-чернокнижник. Что в окрестном лесу дьяволопоклонники приносят жертвы, а мельницы небольшой деревеньки на склоне мелят не только зерно, и в полнолуние жернова окрашиваются в красный. Впрочем, большинство слухов вскоре развеял епископ, остановившийся в башне на ночь. Выехал он из ворот как был — довольный, пьяный и постреливающий из перстней белой магией. Злые языки, правда, утверждали, что видели, как он на пару с колдуном вылетал из башни на метле. Те же языки говорили потом, что мыши выводятся из сырой соломы. Как бы то ни было, после двух неудачных попыток выловить василиска близ Пустыршира, (один охотник был отравлен дыханием, другой погнался за гадом и сиганул со скалы прямо на лошади, тогда как само чудище взлетело) нашёлся третий кандидат в смертники. На поясе он носил золотую бляху с гербом, что истёрся до неузнаваемости, и красный платок, который то и дело прикладывал к обветренным кровоточащим губам. Из оружия при человеке не было ничего. Тем не менее, он на каждом шагу утверждал, что знает, как убить змея. Гонец заказчика описал существо во всех подробностях. Что свистом тварь созывает змей, от дыхания сохнет трава и скисает молоко, а взглядом убивает, обращая в холодный гранит. Человек слушал внимательно, а затем попросил одно — зеркальце да семя ласки. И с тем пошёл на пастбище. На ходу он насвистывал песенку, начиная напевать слова при виде проходящих женщин. На нём был чёрный дублет, из-под полей шляпы торчали неровно остриженные каштановые волосы. Долгополый плащ, подбитый бурым мехом горностая, дороги превратили в изорванную серую тряпку. Высокие сапоги явно были велики владельцу, который заправлял в них две пары бордовых гетр. Единственное, что всегда было при этом человеке — флейта. Искусная настолько, что сошла бы за работу фейри: серебряная, с гравировкой виноградной лозы по всему корпусу. Друзья звали человека просто — Уилл. Остальные добавляли приглушённым от узнавания голосом — Редвинг. Красное Крыло. Море ласкало отвесный камень утёсов в сотне метров ниже пастбищ, скрытое туманом. Уилл остановился близ стада овец, стараясь не отвлекать пастушьих собак. Он достал солнечный камень, ведь небо снова затянула молочная дымка, и отыскал свет, заигравший на зеркальце. Гоняя по траве солнечного зайчика, он снова затянул свою песенку, в которой каждый раз были новые слова — странные, сочетающие латынь и иврит и говорящие о чём-то за гранью его воображения, порой создающие образы, что мешали уснуть по ночам. Он был бы рад забыть её мотив, но каждый раз, когда хотелось отвлечься, мелодия, насыщенная вязью слов, вплеталась в его сознание, затягиваясь на нём петлёй. В чужих напевах и голосах звучали её слова, в картинах линии складывались в строки, в ритме стиха не было слов кроме неё. Уилл обладал задатками барда, красивым звучным голосом, но что толку от такого дара, если он может петь только одну песню? Зато бестий она привлекала ей-богу! Василиск появился неожиданно, словно посланник злой ведьмы, сотканный прямо из колючего ветра. Спикировал на Уилла, промахнулся и принялся яростно вырывать когтями траву, озираясь. Ящер был размером с волкодава, проворный и острозубый. Уилл напевал свою дьявольскую песню, следя за танцем блестящей чешуи и колдовским огоньком в жёлтых глазах. До чего же красивым был этот змей. Бросался с элегантностью борзой, с прытью гадюки, грозил сбить с ног ударом хвоста, и Уилл вынужден был отступать. Слова песни замкнули куплет, василиск замер, и он окропил его семенем ласки. Капли достигли изумрудной чешуи и прожгли в ней дыры. Одна такая образовалась на шее. Ящер подскочил, взмахнул кожистыми крыльями, порываясь улететь от плюющейся ядом добычи, но Уилл не зря принёс с собой зеркало. Подняв его перед собой, он вновь обратился к песне, так завлекающей змея, и василиск посмотрел себе в глаза, сковывая самого себя гипнотизирующим взглядом. Не убирая от морды ящера зеркала, Уилл провёл его через деревню, как осла на морковке. Заказчик поставил условие, что тварь надлежало доставить живой.***
— Ты что-нибудь помнишь? — маг стоял поодаль от решётки, за которой его создание расхаживало из угла в угол, ощетинившееся изумрудной чешуёй от неудовольствия. — Своё имя? Хоть что-то из прежней жизни? Химера ещё ни разу не отвечала ему, более того — с той ночи её взгляд редко становился осмысленным, и ещё реже она позволяла ему к себе прикасаться. В просторной камере пребывал монстр, не человек. Но застывшее маской сфинкса лицо, алебастровая кожа, под которой волновались в метаморфозах мышцы химеры, были обманчиво человеческими. Как бы он сам ненароком не стал жертвой своего обмана. Чью бы душу он не забрал, неведомо как загоняя огонь жизни в созданную им чудовищную клетку, маг был уверен, что в конце концов плоть восторжествует над разумом. Если и мыслил по первости тот человек, сейчас он проигрывал в неравной битве со звериной сутью своего тела. Но маг не мог не признать, что он создал его… красивым. Таким, каким никогда не был сам. То, что он подолгу старался достучаться до гаснущего рассудка, казалось ему подозрительным. Слишком сентиментальным, непрофессиональным, непозволительным. Надо всего лишь дождаться, когда рабская сущность голема растопчет все вольные помыслы химеры, и использовать оружие по назначению. Он тяжело поднялся, пошёл по тёмным коридорам, опираясь на посох. О том, чтобы жалеть невольника этой извращённой им плоти, не могло быть и речи. Много лет тому назад он поклялся обрушиться карой на своих врагов, и вот наконец он смог создать достойное оружие. Правда была в том, что он не предусмотрел одной детали. Он ошибся в расчётах на день. Именно поэтому гроза вложила в плоть химеры душу, а не просто завела мощнейшим электричеством небес идеальный часовой механизм. Ведь он выверял схемы все эти бессонные ночи… Годы брали своё, скоро он не сможет без помощи слуг спускаться по крутым ступеням винтовых лестниц, обрекая себя на заточение в лаборатории, а там недолог и тот час, когда Белая магия вкрай распустится, позабыв его имя. Вина перед заточённой душой лежала на его плечах, сгорбленных бременем смертности. Дождавшись, когда эхо шаркающих шагов достигнет ближайшей залы со сводчатым потолком, по камню которого звук убегал ввысь, он принюхался. Пахло нехорошо — пыльными портьерами, залежавшейся грудой тряпья, сырым порохом. Так пахли его когти, когда разорвали ночного гостя на клочья тумана. Видимо, к старику снова наведались тени. Он успел изучить своё тело настолько, чтобы подчинить его метаморфозы. Но мышцы то и дело выкидывали внеплановые финты. И он по-прежнему не знал, чем является. Это спирающее в висках ощущение, холодной галькой перекатывающееся в венах ко дну желудка, было его страхом. Острым ощущением своей ненормальности. Тело чувствовало разлад, но затруднялось определить причину. Для существа у него было слишком много всего, и через мгновение не было ничего кроме пары ног, рук и гладкого туловища. Кожа состояла из маленьких пластинок, которые то становились мягкими, то вставали рядами чешуи. Хребет выпирал на загривке, превращаясь в костяной гребень, обволакивающий спину камнеподобной массой. Хуже всего было то, что он мог отращивать хвост. Собравшись с мыслями, он придал своему телу самую простую форму, не несущую никаких опасных черт. Просто кожа. Относительно плоское лицо. Руки с короткими мягкими когтями. Отлично. Теперь достать из памяти то, что случалось всего один раз — заставить себя стать как бы бескостным, гладким, скользким. Он подошёл боком к решётке, проник плечом сквозь прутья, затем ногой, бёдра, грудь, голова. Но стоило расслабиться, как тело изменилось, вывалило хвост, ссутулилось и будто бы распалось, увеличившись в размерах. И он снова не осознавал себя кем-то. Лишь примерной областью, размытым пятном. Клочком того тумана. Двинувшись по коридору на запах, он скрёб по камню когтями, шуршал чешуёй. Как можно быть таким несобранным? Видимо, ему недостаёт самоконтроля. Ведь когда на перекрёстке коридоров возник слуга, он засопел и вывалил язык. Подумаешь, новый человек, а как радостно-то стало… Парень запнулся, вскрикнул. На нём был передник и бриджи, к поясу пристёгнуты тикающие часики. Громко и мерзко, до спазма половины лицевых мышц тикающие часики. — Ух… — поморщился человек. — Нет, я конечно, по-отдельности всё это видел, но чтобы вот так… всё и сразу… брр. — М-мм, — выдавил из себя он. Морда подняла брови, выражая его простую мысль, что «брр» могло стоить парню жизни, не потеряйся его самооценка под фундаментом башни. И что в данный момент он со слугой вполне согласен. — А? — подобрался тот. — То есть ты на меня не набросишься? Просто, знаешь, когда живёшь у некроманта, загодя запасаешься такими фразочками, чтобы не сдохнуть без ничего, ну понимаешь… Вот заходишь ты в подвал, а там сидит такая вот страхолюдина, и как захочет тебя сожрать, а ты вроде и ожидал чего-то такого… И скажешь ей, мол, приятного аппетита. И сразу как-то не жалко умирать. — М, — повторил он. Потом взглянул на двери, ведущие в залу, и лёгким нажатием распахнул тяжёлую створку. — Господин просил не тревожить, — засуетился слуга. — Не знаю, распространялось ли на тебя… — Р-рр, — он снова собрал своё тело в подобие семенящего за ним мальчишки, заставляя того остановиться, источая запахи страха и смятения. Губы непроизвольно искривились, являя миру ряд треугольных зубов. Дыхание собралось в груди, как филигрань в грубых руках, хрустальная бабочка под кузнечным молотом непонятного, до презрения несобранного тела. Вспорхнула. — Стар-рику угр-рожают. Слуга стиснул в руке свои часики, сбежал прочь. Он же просочился грудой решительности и закипающей ярости, вкупе с пламенеющей заботой, едва совладав с конечностями, в узкие створки дверей. Постепенно он понимал — тело не было тюрьмой. Он лишь оказался кукловодом с тысячью нитей на пальцах, и ему нужно было изучить сцену и игрушки, прежде чем ставить спектакль.