«Там водятся Львы» © Неизвестный картограф
Свора теней разом схлынула со стен и колонн, ревущим потоком запертых оголодавших тварей устремившись к дверному проёму. Он килем вошёл в их вихрь, расставив когти и разрезая тяжёлую ткань. Визг разорванного шёлка взлетел к потолку залы. Он не заставил себя ждать и прыгнул на спину одной из тварей, располосовал её на бахрому, полетел вниз, где воздух свистел от танца невидимых лезвий. Кожа надорвалась в нескольких местах, но и тени отпрянули от капель крови, что с шипением разъела их одежды. Он оскалился, бросился в вихрь пыли и душного страха, на кончиках пальцев ощущая холод обращённых в небытие бессмертных душ. Лёгкое касание их мантий из жаркого пепла резало ткань и ткани сотней ножей. Боль, жгучая боль затопила всё его существо, пролилась на язык медью, собственные руки потерялись в круговороте схватки. Вздохи полнились затхлостью, не было звуков кроме шума крови и шороха ткани. Призраки были самим воздухом, резко очерченным светом в искажённый силуэт, заточенным до блеска металла. Но ни один не уцелел после его когтей. На половине замаха он промазал — швы дали слабину. Непослушная рука изогнулась под неестественным углом. Магические нити с тонкими уколами рвались, он разваливался по петельке, по мышце. Их осталось не больше десятка, когда кровавый туман утопил его в своём омуте, и тело перестало отвечать. Упало на каменные плиты грудой искромсанного мяса. Он обессиленно зарычал от жжения в глазах, когда залу наполнил мягкий свет. Ловушка завелась с ритмичной музыкой шестерёнок. Несколько пронзительных предсмертных визгов завершились тишиной, после которой пришло облегчение, что носило кожаные туфли. Его голову подняли до боли знакомые руки. Как же он скучал по этой боли… Она единственная стала тем благословением, которое не хотелось отпускать, из последних сил держась за грань. Тёплая, наполняющая, скрепляющая его тело, всеобъемлющая искрящаяся боль, она была здесь, в сухих руках его создателя. Он разлепил веки, пуская по вискам струйки шипящей крови. Грегор смотрел, как смотрят на умирающего ребёнка, отчаянно, чуть не плача от снедающей совести. — Химера, мой мальчик, зачем тебе было лезть на рожон… Я бы уничтожил их, рано или поздно… — голос был слишком слабым, но он всё же услышал то, как создатель нарёк его. Химера. Проваливаясь в омут сна, он улыбался. Тени беспрестанно шептались, бередя его покой и мешая забыться в тёплом сне. Желанная пустота, напоённая благословенной тишиной, всё ускользала из-за их мерзкого шелеста древних страниц. Голос… порой бессвязный, обеспокоенный… Надрывный, полный мольбы… к кому? Так не просят у богов… не просят что? Химера очнулась как и когда-то — на столе, прикованная скорее для удержания массивного тела на наклонённой поверхности, чем в попытке обездвижить сминающего металл как глину монстра. Заново собранная, сконструированная чуть иначе, возможно, потому что маг никогда не держал перед глазами чертежей за работой. Заведённый часовой механизм, вечностью ранее рассыпанный на винты и шестерёнки. Кошачьими глазами он изучал новую темноту. Озлобленную, раздразнённую его дерзновением. Одновременно пустую и выжидающую темноту Чёрной Башни, давнего пристанища теней, теперь же их смертельную ловушку. Вряд ли его создатель знал, что он попытается уничтожить тени. И уж точно не грезил, что сможет. Грегор смотрел с укором из-под низких бровей. Величественная фигура в тяжёлой мантии, с осанкой истинного правителя всея сумрачной стороны Альбиона, совокупность власти и мудрости — в силуэте на стене. В реальности же — сгорбленный старик. Химера поворочалась, пробуя оковы на прочность. Порычала сквозь зубы, чувствуя, что нечто в её теле на сей раз противится изменению формы. — Моя магия для тебя уже не преграда, — произнёс Грегор со смесью гордости и горечи. — Ты преодолел один из самых сильных моих барьеров. Все эти дни я только и делал, что вопрошал — кого же, великие господа Ночи, я создал… Мог ли простой голем стать сильнее, чем толика вложенной в его тело магии… Химера молчала, чувствуя тяжёлую вину. Ценой уничтожения горстки теней, запертых в башне, он подверг хозяина новой заботе, заставил перешивать себя заново, восстанавливая из клочков и лоскутов. — Я не понимаю твоего произвола. Что сложного оставаться в безопасной клетке… — Сложно не быть рядом с вами, — голос, а это уже был он, заметно хрипел, связки дрожали от напряжения. — Я не находил себе места от тревоги. Грегор прерывисто вдохнул, его лицо вытянулось от удивления. Он покачнулся, подался вперёд, опираясь на посох. — Повтори! — выкрикнул он. — Я боялся за вас. — Ах! Ты отвечаешь мне… Но я ведь ничего не улучшал в тебе, почему же ты смог говорить… Замысел ли то, либо предначертано так, но ты обуздал тело, пленник мёртвой плоти. Скажи… Как мне называть тебя? Кто ты?.. — Вы создали меня таким… Химерой. — Я не создавал, но лишь исказил ранее созданное! Ты был раньше… человеком. — Человеком, — повторила химера, свыкаясь с новым своим названием. — Но сейчас я не человек. В углу залы кто-то закашлялся от чада факела, Химера тут же узнала тонкий голосок мальчика-слуги. — Разрешите, хозяин? — подошёл тот с опаской, держа ворох бумаг. — Да, Седрик… Ты затаил догадку о личности нашего гостя? Озвучь же её, и не трать моё время на бесполезные расшаркивания. Слуга исподлобья взглянул на некроманта, ужимкой выражая своё отношение к «бесполезным расшаркиваниям», ведь его хозяин, должно быть, считал смертным грехом не вложить в реплику хотя бы пару деепричастных оборотов. Но посчитал, что можно и сделать скидку на возраст. К тому же с его работы увольняли одним лишь способом — как правило, испепелением. И откашлялся. — Сейчас, когда он более-менее заговорил, я узнал в его голосе интонации одного из ваших ранешних гостей. — Вот как… Только не смей сказать, что тебе почудился голос епископа! — К сожалению, нет, хозяин… Не знаю, помните ли вы того человека с голосом Князей на устах, что добыл вам василиска и горгулью… Как там его звали… Крысолов… нет?.. — Редвинг, — кивнул маг. — Для твоего скудного ума это весьма дерзкая догадка, Седрик. Но не думаешь же ты, что голос Князей мог воплотиться в плоти голема, не предназначенного для человеческой речи? Это было бы крайне странно с их стороны. Более того, Редвинг был мёртв около года, не мог же его дух всё это время скитаться по земле? — Никак не могу этого знать, хозяин. Я лишь сделал предположение, от которого вы вправе отмахнуться, — слуга смиренно поклонился и ретировался обратно в тёмный угол. — Значит, Редвинг, — Грегор подошёл к дыбе, разглядывая своё творение. Ничего общего не было с прохвостом-охотником у человека, чьи мягкие черты были навеяны ему той ночью хором теней и жаждой создания неприметного бойца. Но что-то и вправду проступало на поверхности, блеск ли то кошачьих глаз, или своенравие в линии губ. Грегор нахмурился, изучая. — Тебе что-то говорит это имя? Химера задумалась. Слово было непонятным, как будто чужим, но у него определённо был очень знакомый вкус, теплотой растекавшийся во рту. Барьер воспоминаний всё ещё оставался непреодолимой стеной для простого рассудка голема.***
Он кричал, кричал надрывно, грозя порвать связки, а тело продолжало сгорать в ярком свете, приводящем все мышцы и ткани в неимоверное напряжение, до срывающихся на скрип суставов, до рвущихся истончённых нервов. Он сгорал, сгорал медленно, в течение одного бесконечного удара перенапряжённого сердца. Воздух, покинувший лёгкие, не мог войти в них снова. Но вот всё закончилось. Отпустило, обмякло, упало вместе с обессилевшей плотью. Уилл обнаружил себя на железном столе, под ослепляющим белым светом. Этот свет выжег на внутренней стороне его век опрокинутое распятие. Всё закончилось, или началось заново. Он не понимал. Обугленная кожа не могла чувствовать холод или жар, конечности не слушались, изорванные нервы не желали служить проводниками его мысли. Но тем не менее, Уилл сел против воли, неестественно, нелепо, как деревянная кукла. Спустил подгибающиеся под своим весом ноги. Встал, покачиваясь. Он отчаянно хотел вернуться на стол, где ожил, а не тащиться жалким подобием человека сквозь темноту коридора. Даже глаз не мог закрыть, а те выжигали коптящие факелы. В конце была комната с камином. И он. Грегор искоса глядел на охотника с интересом в красных угольках зрачков. Едва подрагивали пальцы, дёргая за незримые нити. Конечности отвечали рваными движениями, волоча его сквозь полумрак походкой шарнирной марионетки. Злоба исказила лицо, бывшее когда-то живым и полнокровным, теперь же — измятым пергаментом, едва не тлеющим под огнями стольких свеч. — Дуракам закон не писан, — вздохнул некромант, наливая глинтвейн во второй кубок, — но тебе не повезло. — Нгхна-ка-хгаа, — охотник попытался извлечь из горла подобие речи, пока неведомой силой его протащило через комнату в кресло. Он хотел проклясть весь род старика, жаждал собрать на язык яд и отравить глинтвейн. Им… Нет, его телом распоряжались как игрушкой. — Всё верно, я не мог позволить тебе окончательно истлеть, пока ещё в этой пустой башке теплится огонёк дьявольской речи. Сейчас я воспользуюсь твоей немотой, а после подошью твои голосовые связки, и ты снова сможешь исполнять их волю. Естественно, о всякой свободе придётся забыть. Ты уже должен был перестать грезить о побеге, как только оказался в моём подвале, но, видят тени, ты даже сейчас хочешь вернуть себе волю. Глупец. Уилл извлёк из горла рык, щурясь от невыносимо яркого пламени камина. — Я остановлю разложение, больше того, — Грегор подался вперёд, наслаждаясь муками охотника. — Я сделаю тебя сильнее. Подарю князьям достойного глашатая, благо в мои руки попал такой материал. Что может быть пластичнее плоти, глины богов… Но не думай, что меня тронут твои страдания. Напрасно Уилл порывался перехватить управление своим телом — только бился о прутья воздвигнутой некромантом клетки, сжимающейся кулаком сухих паучьих пальцев. Пасти дверей, тесная утроба коридоров простиралась вокруг него, безвольно шагающего на чужих, негнущихся ногах по каменным плитам. Тени заливались скрипящим смехом, их полупрозрачные силуэты, отливающие металлическим блеском, преследовали его, обвивали, хохотали в лицо. Уилл не мог закрыть обожжённых адским пламенем глаз, не мог оборвать струйку крови из своего рта. Ноги привели его в ту же слепяще яркую комнату, положили на гнетущий металлический стол. Не желая пачкать мантию, Грегор надел белый халат, застиранный до обесцвеченных розовых пятен. Страх птицей бился в груди, как не бывало и под пристальным взором чудовищ. Чёрная магия проникла в его тело с ловким надрезом вдоль грудины, ниже, к спавшимся кишкам и паху. Он чувствовал её в опустевших венах, в своей свернувшейся крови. Целиком в нём, и одновременно лишь кончиком скальпеля, так глубоко, как игла лоботомии, как осиное жало. Вездесущая, любопытная. Густая, как едкие чернила. Уилл набрал воздуху в грудь, уже давно ослепший от огня и видевший в подступившей к горлу темноте только его руки… Пальцы отворачивают края надреза, становятся у входа, рывком проникают внутрь его груди, под рёбра, не разрывая тканей, но достав до самой сути. Двигаются, сжимают, вслед за рукой ныряет отвратительно узкий нож. Его узнают — по волокну, по нерву, разглядывая и надрезая. Трогают, как не может тронуть оружие, испепеляют как не может огонь, убивают, мёртвого, умиравшего не раз, добираясь до основания души. Уилл следит за руками, закатив глаза до белков. Вот они внутри него, вот они чувствуют его омертвевший замерший ужас, его благоговение перед их ловкими движениями. Они поглаживают его демонов, отнимая от корня языка, снимают петли с тонких ангельских шей. Уилл выдыхает — бесполезно сопротивляться, осталось только смотреть. Это его Высший Суд, вершится среди кишок и надорванных связок, его Бог смотрит оценивающе на изгиб хребта. Раскладывает по столу, любуясь блеском. Мастер знает своё дело, и Уилла наполняет чувство причастности к великому. Гремят колёса — подкатывается столик с плотью. Дымящейся, свежей и налитой кровью. Уилла потряхивает, он чувствует металлический запах, затопивший комнату. Это… для него? Насколько странно желать её, новую, крепкую… Быстро орудует скальпель, магия обращает жилы в холщовую нить, прошивает края, выжимая капельки крови. Стягивает, дрожит от напряжения струн, перекрывает воздух и скребёт по нервам. Вместе со светом его затопляет боль, живая яростная боль, и он ныряет в неё с радостью. Это чувство разливается по мышцам, новым и чужим. Рука накрывает его лицо, озарённое широкой истерической улыбкой. Если бы ему позволили, он бы расцеловал эту руку, которая дала ему боль, новую плоть и новую жизнь. Но пальцы останавливаются под бровями. Катятся к глазницам, нажимают, проваливаясь в щель за глазные яблоки. И к нему возвращается способность кричать.***
Редвинг прятался во тьме, роняя слово за словом металл по тёплой липкой капле. Перед ним расхаживал, рассекая затхлый воздух подвала, зверь, каких нет в Альбионе. Клетка была для него тесной, и он вырвал зубами её толстые прутья. Непокорно тряхнул поредевшей гривой, оскалился на Уилла, в котором видел только сухое мясо. Напрасно, ох как напрасно лев не чувствовал в нём этой силы. Ему не пришлось договаривать до окончания куплета. Песня просочилась сквозь каменные плиты, проступила между кирпичной кладки и стекла по стенам. Кислотой заструилась с потолка. — Загони его, охотник, — голос мастера взмыл к потолку подвала, ставший уже слаще глинтвейна и свежей плоти. Уилл победно пошёл на льва. Тот рычал глухим от ужаса голосом, озирался, не в силах видеть сквозь темноту тень глашатая. Но хвост метался, сильные лапы не потеряли способность крушить. Лев рванулся, уже не обращая внимания на страх и темноту, на капли едкой магии на своей шкуре. Уилл не боялся, он был глашатаем Князей. Мастер твердил его угасающему рассудку, что этот голос, слабый от кровопотерь, шершавый как наждачка, разорвавший не одну перешитую глотку, на его языке способен на многое. Лев рванулся, поднял лапу в замахе. Его только раз загнали, десяток людей с ружьями, обступившие прайд и убившие на его глазах самок и молодняк. Его только раз посадили в клетку, грузя на корабль, идущий по водам, тронутым льдом и туманом, под небо, дымное от магии. Его только раз по-настоящему испугали: этот человек, передвигающийся рваной походкой марионетки, воняющий падалью и серой, кровавой плотью и металлом. Удар снёс Уилла с ног, когти порвали излившееся ядом горло. Голова покачнулась на тонком хребте, накренилась да и отвалилась, закатившись под массивный шкаф с инструментами. Зверь изорвал тело, простирающее к нему руки, ударом хвоста смахнул с тощих ног нижнюю и чудом ходячую половину человека. Остановился, следя за беспокойным движением пальцев на откушенной кисти. Лев оглянулся на старика, замершего на вершине лестницы в жалкой попытке спастись. Его надорванный крик вознёсся к потолку. Отточенный пасс, молнией рассёкший воздух, холодным светом отразившийся в звериных глазах, был последним в жизни льва.