Да, блять, а ты помнишь, как он тебя изнасиловал? Помнишь?
Ты для него — игрушка, неужели повелся?Я? Повелся.
Длинный белый коридор, мерзкий запах лекарств, что мне стал уже привычнее домашнего, и дико неудобная скамейка возле палаты мамы, куда меня не пустили, в связи с какими-то последними процедурами. Я только покорно кивнул и открыл электронную книгу на своём телефоне, зависая на одном единственном предложении и ровно на нем анализируя все происходящее в своей жизни. Как обычно, вместо анализа — какая-то буря в грудине, закрученная вихрем под инициалами АП. И казалось бы — совсем нормально, что я начал шугаться его, как огня, да только смысл? Вряд ли он решится что-то подобное повторить со мной, ведь, очевидно, по его действиям, что он, кажется, сам не понял, что сделал, а я, по инерции, додумал за него, и, в итоге, опять сбежал от разговора. Может, он просто сам боится, что я сниму «побои», хотя он не бил меня, и спермы его во мне не было… тогда, с чего бы ему переживать, переводить эти деньги? Да, это очень сильно било мою самооценку, но ведь в том не было ни капли от адекватной реакции. Деньги были нужны, и скрывать это было глупо, ведь с попыткой наехать на Арсения, я выставил себя полным эгоистом. Мамино здоровье — вот, что превыше всего. Нет, деньги Попову я верну, в любом случае, и это даже не обсуждается, благо, тот конверт у меня он все же принял. Ну, как принял, я же улизнул с середины разговора, и он так и остался в его руках, с моим главным вопросом: «почему он все время лезет ко мне сосаться?» — Антон Андреевич, пройдемте со мной, — врач, неожиданно возникший посреди коридора, махнул мне рукой и повёл в свой кабинет, весь путь не нарушая какого-то тяжелого молчания даже легкой остротой, коими раньше пытался меня взбодрить. Быть может, день тяжелый, не обязательно же связывать это с моей ма… — Антон, у меня плохие новости. А нет, обязательно. — Так, — выдохнул я, усаживаясь на кресло перед его рабочим столом. Небольшой стандартный врачебный кабинет с предупреждающими плакатами о различных болезнях, весы в углу, измеритель роста, шкаф с инструментами и кучей каких-то подарочных наборов и конфет. Игорь Анатольевич был достаточно ответственным для бесплатной больницы врачом с большим количеством довольных пациентов и вот уже год боролся за жизнь моей мамы. И до этого дня боролся достаточно успешно. — Метастазы распространяются дальше, и начались изменения в костном мозге. Мне очень жаль, Антон. Выстрел в висок, и меня ведёт от этой новости. — И… что делать? — захрипел я, смаргивая помутневший взгляд. — Ещё лекарства? — У меня только один вариант на данный момент, — продолжил доктор, опираясь локтями о деревянный стол, — опять начать химиотерапию и облучение. — Но ведь вы сами не назначали все это из-за плохой крови. — Да, — кивнул он, — я рассчитывал вернуться к этому методу лечения, когда мы хоть немного очистим кровь, но организм не справится даже под препаратами, потому мне нужно с вас согласие на принятие данного пути. Так мы хоть немного продлим жизнь вашей мамы. — Сколько, доктор? — меня уже мутило от разговора, и пульс в ушах перебивал адекватное восприятие реальности. — Ваш спонсор покрыл расходы на… — Я не про деньги, — нетерпеливо влез я, — сколько… ну… сколько осталось? — Мне жаль, Антон, я не могу вам назвать сроки. — Год ещё есть? — я сжимал на дрожащих коленях такие же дрожащие руки, требовательно всматриваясь в мужчину напротив. — Антон. — Я должен быть готов. Мужчина вздохнул и устало провёл рукой по волосам, после чего снова вернул своё спокойное выражение лица: — Вы никогда не будете готовы. — Ну же, — уже скалился я, готовый лезть на стену от ожидания приговора. — Это врачебная тайна. — Я имею право знать, как ближайший родственник. Он на секунду замер, поджимая губы и, наверное, взвешивая все за и против, но в итоге произнес: — Не больше полугода.***
Не трудно догадаться, что следующий день я потратил не на школу и знания, а на самобичевание и почти мертвое лежание на диване, в непрекращающихся попытках пожалеть себя. Полгода. Полгода — это 6 месяцев. 180 дней. 4320 часов. И ведь даже этого не хватит, чтобы увидеть, как я заканчиваю школу, как поступаю в институт, мне не познакомить маму с невестой, не показать внуков. Не свозить заграницу, не попытаться показать мир, каким она его заслуживает видеть. Я останусь один. Абсолютно один. Ненужный больше никому. Я не ел весь этот день, и, кажется, даже не слышал, как воет от голода желудок, потому что практически выл сам. Я дергался от идеи к идее, от взять в банке кредит на платную клинику, до найти бабку/гадалку/ведьму в ближайших областных деревнях. Никто не мог мне дать совет, а сам я просто выжирал себя изнутри. И вот, наверное, только ближе к 4-м утра я задремал с мыслью, что «рано я хороню маму», ведь вдруг произойдёт чудо, вдруг химия поможет, и врачи же тоже ошибаются, может, Игорь Анатольевич сказал все это просто для перестраховки, чтобы я не мог ему ничего предъявить, в случае чего… Будильник, прозвеневший по привычке, вынудил меня каким-то чудом встать и даже сходить в душ, кое-как добрести до школы и скурить не одну папиросу для перебивки голода. Денег у меня почти не осталось, и тратить их на еду не хотелось в принципе — один черт, в школе бесплатные обеды. Но и даже мои внутренние уговоры не влияли на попытки желудка обернуться вокруг позвоночника. Я как тень прошёл в класс, сел на своё место и снова упал в самобичевание. Кто проходил мимо, что говорили Воля и Журавлев, как поздоровалась Ира и что вообще происходило вокруг — я элементарно не замечал. У меня в глазах стояла здоровая мама, какой она была раньше, воспоминания нашего общего досуга и просто счастливые моменты. И как бы я ни пытался себя настроить на борьбу, все, что выходило по итогу, — страдать. И даже появление на горизонте Попова не тронуло меня ни на секунду — настолько стало наплевать. Он же спокойно прошёл в кабинет, поздоровался со своими друзьями и в ответную заигнорил меня. Спасибо и на этом. Первые два урока литературы прошли по лайту для меня, так как, рассказав на память какой-то из стихов Ахматовой в самом начале, я растрогал учителя, и она отстала от меня (судя по ее причитаниям) до конца четверти. О том же, что, по ее мнению, я прочувствовал всю боль и, вероятно, выбрал именно этот стих, потому что я тоже очень влюблён, а не потому, что он прост в запоминании, ей было знать не обязательно. Как и то, что я, в общем, никогда не влюблялся. И тем не менее, было бы странно, если бы такой повод для глумления остался бы в стороне от компашки Жопова. — Эй, Тотошка, ты когда у волшебника был, лучше бы денег попросил вместо сердца, — мерзко начал науськивать меня Воля. — Или мозги, — подхватил Журавлев. Одноклассники, оставшиеся в кабинете на перемену, заржали, переключая внимание на главенствующую компанию, но я же даже не обернулся. — Хотя и с сердцем, кажется, тебя надули, — голос Воли стал ближе, и парень неожиданно возник прямо перед моей партой, опираясь на неё руками и наклоняясь ближе. — Какое неуважение. Я же с тобой разговариваю, а ты? Погоди, ты что, плачешь? Я, нахмурившись, поднял на него глаза, вероятно, красные после почти двух суток без нормального сна — другой причины для такого умозаключения про слёзы я не мог предположить. — Ну, малыш, не стоит, ты ведь и так не красавец, подумай о том, что тебе, с таким опухшим еблетом, сегодня ночью на трассе и дальнобойщики не дадут заработать. — Все, Воля, хорош, — грубый голос Арсения разрезал всеобщий гул довольных смешков. Паша же бросил удивленный взгляд мне за плечо, после чего хмыкнул и, смахнув со стола все, что у меня было, гордо прошествовал к своему месту. — Не забывай своё место, оборванец, а лучше сделай всем одолжение: спейся вместе со своей мамочкой. — Я неясно выразился? — снова прогремел Арсений ещё жёстче, чем в первый раз, отчего даже я поднял на него рассеянный взгляд, пока сидел на кортах, собирая разбросанные листы с записями с пола. — Заканчивай. — Арс, ты чего, посмотри, какой он убогий, — не унимался Воля, разворачиваясь всем корпусом к главарю, — он же… Попов больше не ответил. Он одарил Волю тяжелым взглядом, и уже этого оказалось достаточным. Я же, и без того в полнейшем охуении, охуел ещё сильнее, когда понял одну вещь: Попов за меня заступился.***
Как говорил ранее, в школу я ходил исключительно пожрать. Влезть в неприятности и отхватить звиздюлей ещё, правда. Но изначальный мотив, все же, еда и, как следствие, избегание голодной смерти. Подхватив поднос с ароматным пловом, каким-то овощным салатом, соком и пирожком с картошкой, я планировал больше никогда не заниматься сексом, потому как оргазм ярче я вряд ли бы испытал. Занял одинокий столик в углу кафетерия и только поднёс ко рту вилку с кучкой риса на конце, как на стул передо мной приземлилась улыбающаяся куратор: — Можно составить тебе компанию? — Пожалуйста, — кивнул я, все же проталкивая еду в рот. — А почему ты один? Где Арсений? Если бы не привитая культура питания, содержимое моего рта в миг бы оказалось на учительнице, но сегодня ей явно благоволили сама судьба и мистер Проппер. — Эм, в классе наверное. Я с ним не обедаю, обычно сам по себе. — Вот как, — изогнула брови женщина, ставя на стол маленький пакетик сока и принимаясь отрывать от него трубочку, — а я поняла, что вы подружились. А его член в моей жопе сойдёт за дружеский жест? — Да как-то не было повода подружиться, — пожал я плечами, — да и мне кажется, он не нуждается в моей компании. — Поругались, что ли? — не унималась Марина Николаевна. Да чего прицепилась-то с этим Пидоровым? — Я могу уточнить, откуда такой интерес к нашим несуществующим отношениям? — Он звонил мне на каникулах и спрашивал, в какой больнице твоя мама лежит, — на этих словах на мою левую щеку сполз глаз, — и сказал, что хочет помочь тебе, а ты не позволяешь. Помочь мне? С чем? Я как-то и не нуждался в помощи, особенно от него, и особенно в вопросе потери анальной девственности, спасибо пожалуйста. — А, так вот, откуда он узнал. — Он тебя обидел? — мгновенно напряглась женщина, но я поспешил ее успокоить: — Нет, вовсе нет. Наверное, даже наоборот. Он перевёл деньги в больницу моей мамы вне моего ведома. Серые глаза слезливо блеснули, и Марина Николаевна расплылась в тёплой улыбке: — Это же так замечательно, какой же всё-таки Арсюша молодец. Я всегда говорила, что за маской дьяволёнка прячется огромная душа. Арсюша? Огромная душа? Секунду, сейчас будет шутка про член. Я тихо, но шокировано жевал свой обед, силясь не вставить каких-то комментариев против восхищения учителя. Черт с ним, меня это обожание не касается. — И как мама? Помогли деньги? — Эм, ну частично, — тихо произнёс я, опуская взгляд в тарелку, — теперь уже неизвестно, что может помочь. — Она до сих пор в больнице? Я молча кивнул. — А когда выпишут? — Я не знаю. Женщина сочувственно покачала головой и, поднявшись с места, положила ладонь на мое плечо, немного сжимая его: — Все хорошо будет, вот увидишь. Главное, что ты теперь не один. Спорить же я не стал и только бросил ей сухое «Спасибо». Я и не был один, у меня была и есть мама, а намеки ее я даже воспринимать не собираюсь. А Попов просто вымаливает прощения, да только кому это объяснишь? От позора потом ни в жизни не отмоешься.***
Я ещё долго терзал себя самыми дикими мыслями, но, по итогу, мое здравомыслие и звонок врача о том, что «мы на верном пути», снова дали мне надежду. Ведь не может же всю дорогу перекрывать чёрная полоса? Дверной звонок резким вскриком разрезал тишину однокомнатной хрущёвки, и я от неожиданности дёрнул рукой, царапая стержнем шариковой ручки черту поперек ответа с трудом вымученной задачи. Звучно обматерив Ивана и его путешествие из пункта А в пункт Б, я последовал его же примеру, шагая на своих двоих со скоростью «кому, нахрен, не спится в 10 драных вечера м/с», и глянул в глазок — невысокая женщина средних лет, в наскоро запахнутом халате с огромными вырви-глаз пестрыми цветами, взволнованно глядела в ответ. — Мамы нет дома, теть Лид, — отрапортовал я, открывая соседке дверь. — Ой, опять в больнице? Да что же за напасть-то эта такая, — принялась сокрушаться женщина, качая розовыми бигудями. — И ты опять совсем один, мой мальчик? — Все в порядке, теть Лид. Через пару дней маму выпишут. — Давай я тебе тогда покушать занесу, а? У меня такие котлетки щучьи, закачаешься! Витька утром с рыбалки привез, вот какая щука, — женщина развела руки в стороны, демонстрируя размеры, по меньшей мере, детеныша китовой акулы, мгновенно загораясь материнским инстинктом с программным кодом «вижу дрыща — кормлю дрыща». Я же, вспоминая размеры ее тучного сына и стандартные порции ее угощений на праздниках, искренне зассал пасть жертвой разрыва желудка, стараясь как можно более вежливо от неё отмахнуться: — Спасибо, правда. Я покушал уже. — Точно? Зря отказываешься! Майя приедет домой и ведь скажет мне, что я за ее Тошей не присмотрела. А ведь я тебя с пелёнок, грудничка в тазике купала, пипиську твою мелкую ещё мыла. Ты так смеялся, ой! Я криво улыбнулся, не понимая, как успокоить соседку и её неожиданную ностальгию по моей НОРМАЛЬНОЙ, кстати говоря, пипиське. — Теть Лид, у меня контрольная завтра, очень важная, я пойду учиться. Спасибо за беспокойство, но у меня, правда, все хорошо. — Точно? — неверяще давила она, занеся ногу в сторону своей квартиры тире обители чревоугодия. — Да-да, — вовремя юркнул я в квартиру, быстро и не очень вежливо захлопывая дверь, — Витьке привет! Я защелкнул замок и облегченно выдохнул. Жрать хотелось жутко, в холодильнике давно даже мыши не вешались, ибо их я тоже с завидной скоростью проглатывал аки удав после марафона большой сушки. Но даже это не давало мне повода объедать соседей, пусть и по их инициативе. Поем завтра в школьной столовой, тут осталась-то пара часов. Я отступил от двери, возвращая вектор движения к кухонному столу с грудой учебников, и только что успел шлёпнуться благо уже зажившим задом на кособокий табурет, как в дверь снова прерывисто позвонили. Ну, Тоха, мы запомним тебя молодым. Надо будет перед первой котлетой предупредить, что венок на могилу я хочу с Акваменом. Нет. В виде Аквамена. Вот как кусты стригут фигурами коней, мне нужен этот говнюк с трезубцем. Ведь, если не он виноват в том, что не уследил за своими рыбехами в нашей водосранке, то кто тогда? — Теть Лид, ну правда, не сто… — Привет, принцесса. Хищно скалится, мутным взглядом скользя по моим оголенным плечам так, что приходится резко потянуть ворот растянутой футболки к самому горлу. Сам же парень как всегда с иголочки — чёрная рубашка, наверняка стоящая дороже всего нашего подъезда, узкие черные джинсы, туфли, начищенные лучше зеркала в моей ванной. Разве что Хеннесси в его руке не сильно сочетается с ремешком на джинсах. Ему бы клатч. И с пайетками, и во двор к нам через минуты три спуститься. Педик. — Пошёл вон. Я резко тяну дверь на себя, не желая и секунды видеть его смазливую рожу, но его Карло Пазолини совершенно с этим не соглашается. Нога Попова мешает закрыть дверь, а сам Попов мешает мне жить. — Мы не поговорили, ты куда? — Я с тобой ни о чем говорить не буду, — не унимался, стараясь носком тапка выпихнуть его ботинок. Арсений с силой дергает дверь на себя и в два счета оказывается в квартире, захлопывая за собой дверь. — Принцесса сердится? — Перестань, блять, себя так вести! — взрываюсь и, раньше, чем осознаю поступок, с силой бью ему в челюсть. Арсений, пошатнувшись, словно трезвеет и поднимает на меня потемневшие синие глаза. — Арсений, я… — А вот это ты зря, котёнок, — он делает шаг вперёд, я — назад, впечатываясь спиной в стену. — Я буду кричать. Я… у меня соседи… Прошу тебя… Арсений подходит совсем близко и, вопреки моим ожиданиям, медленно, на грани щемящей нежности, проводит рукой по моей щеке, прикладывая большой палец к нижней губе. Страх, испытанная ранее боль и непонятное желание попросить у него же защиты — все это крутит на манер шейкера собственное сердце. — Как же ты меня бесишь, — хрипит он и, набрав в рот крепкий алкоголь, прижимается к моим губам, резко проталкивая коньяк в рот. Я не успеваю сглотнуть, и горячая жидкость стекает по шее. Цепляюсь за его плечи и, по инерции, начинаю отвечать на поцелуй. Арсений вжимает меня в стену, свободной от бутылки рукой очерчивая тазовую косточку под безразмерной майкой, и оторвавшись на мгновение, снова повторяет алгоритм «бутылка-глоток-я». Губы саднит от крепкого спирта, проникающего в трещинки, но, в желании сделать ему больнее, только активнее начинаю оттягивать и кусать его сладкие губы. Парень рычит в поцелуй, слизывает капли Хэннеси с моей шеи и кусает ключицы. Два неполных глотка, и меня ведет похуже, чем от бутылки водки за тридцать семь рублей, якобы очищенной молоком и слезой девственного единорога. — Ты такой доступный, когда пьяный, — низко шепчет змий-искуситель, подначивая меня. — Это очень заводит. — Заткнись, — дергаю его на себя и, развернув, сам толкаю к стене, следом набрасываясь с поцелуями. Он сминает мои губы, сохраняя власть даже с такой позиции. Кое-как отставляет бутылку и с силой хватает мои ягодицы, прижимая бёдра ближе к себе. — Мой горячий мальчик. — Закрой рот, сволочь. Я не знаю, что происходит, когда мои руки стягивают чёрную рубашку, предварительно чуть не сорвав с неё пуговицы. Я не знаю, почему дрожу, когда горячая крепкая грудь соприкасается с моей бледной кожей. Не знаю, почему сам позволяю ему отвести себя в свою же комнату. Страшно, да. Безумно страшно, что он снова озвереет — синяки только недавно сошли, кое-где ещё поблескивая желтоватыми гематомами. Страшно, что я не смогу дать отпор. Но ещё страшнее, что это все — для него лишь игра. Он толкает меня на уже разобранный для сна диван и сразу же нависает сверху. Он целует меня, целует каждый сантиметр тела, пока в моих висках стучит адреналин. Я же не решаюсь даже обнять — всю самоуверенность как ветром сдуло, стоило снова оказаться под ним. Я комкаю простынь, послушно отзываясь на прикосновения, дышу сквозь зубы, когда он облизывает соски, и даже сам шире раздвигаю ноги, призывно подкидывая вверх бёдра. — Моя сладкая принцесса. Он страстно целует мои губы, и я отпускаю себя окончательно, неловко опуская ладонь на его затылок, и, не найдя сопротивления, впутываю пальцы, надавливая, чтобы быть ближе. У него стоит так крепко, что даже от положения сверху член почти касается живота, лишаясь поддержки в качестве белья. Он трется им о мою уже влажную головку, вырывая из груди несдержанные хрипы, и приставляет член к промежности. Я испуганно хватаю его сильные плечи и пытаюсь свести ноги, но тщетно. — Арсений, прошу… Парень удивлённо вглядывается в мою панику и, вздёрнув бровь, проводит членом между ягодицами. — Ты думал, я на сухую тебя трахать буду? Мой дёрганный кивок, и его легкая усмешка. — Принцесса. Он тянет к себе свои джинсы и выхватывает из кармана маленький тюбик смазки, сразу же выдавливая вязкую жижу на свой член. Он размазывает субстанцию по стволу, покрываясь мелкими мурашками от разницы температур, и вводит остатки в меня, проталкивая палец и массируя задницу изнутри. Он целует мое колено, размещая его на своём плече, вторую ногу заводит за поясницу, а я… я жмурюсь и выгибаюсь навстречу твёрдому большому члену. Арсений не спешит, отчего-то медленно водя бедрами и ожидая, когда я привыкну, словно и не его орган рвал меня изнутри пару недель назад. Он чувствует меня, гладит и, толкнувшись в комок нервов, хватает губами стоны. Он медленно набирает темп, а я срываю голос. Ложится и вдавливает меня в простыни, сводя с ума своими широкими плечами, напрочь заслоняющими от внешнего мира. Только он. Другой. С синими, как небо в апреле, глазами, томными касаниями и крепкими жилистыми руками в моих горячих ладонях. Он …мой?