the Social Riot Machine

      Я никогда не просыпался в чужих объятиях.       Мне вообще всегда казалось это максимально диким и неудобным, даже киношным. Может, конечно, дело было в том, что я элементарно не пробовал, ибо не с кем — мама это мама, а Нина давала исключительно на просторах учебного заведения.       В общем, как таковых отношений у меня не было никогда.       Никогда, до того, как этим утром я проснулся, прижатый к чужому горячему телу, уткнувшись носом куда-то в подмышку Арсения.       Его рука покоилась на изломе моей талии, а сам он размеренно дышал мне в темечко. И я не знаю, как мы спали так всю ночь с учётом, что жарко было, капец.       Я зашевелился, пытаясь выползти и вдохнуть свежего воздуха, но меня нагло притянули назад, крепко сжимая в объятиях:       — Куда собрался, принцесса?       — Ты горячий, мне жарко, — я упёрся ладонями в его голую грудь, пытаясь отодвинуться, но он перекатился, нависая надо мной сверху и разводя коленом ноги, чтобы лечь аккурат между них.       — И чего ты задумал? — не понял я, когда ладони парня поползли под мою футболку и задрали ее до груди, — Арсений…       — Арс, — отрезал Попов, прижимаясь губами к моей груди, — для тебя просто Арс.       — И что, даже не господин? — через силу усмехнулся я, когда ещё сухие ото сна губы сжали чувствительный сосок.       — Могу побыть и господином, если так настаиваешь, — парень уже во всю оглаживал мой голый торс, окончательно освободив от футболки. Он был так возбуждён, словно проснулся уже как часа два назад, сходил на пробежку и попил кофе.       А судя по члену — ещё и с протеином.       — А если кто-то зайдёт? — не унимался я, впутывая пальцы в его чёрные волосы, — Арс, остановись.       — Дверь закрыта, а если будешь громко стонать, то я найду, чем заткнуть тебе рот.       — Блять.       Я поддавался ему, стоило только его ладони сжать мой член через ткань штанов. Я откинул голову, когда Попов уже вылизывал мои ключицы и притирался своим стояком к моему.       Пиздец, почему с ним так хорошо?       — Арс, ты не видел… БЛЯТЬ!       Я даже не сразу сообразил, что случилось.       Дверь, ведущая в ванную, открыла нам обзор на несчастного ошалелого Данилу, что усиленно тёр глаза, неверяще пялясь на нас.       — Блять, да вы орете?       — Закрой дверь с обратной стороны, — фыркнул Попов, снова присасываясь к моей шее.       — Пиздааа… мой лучший друг спит с моим братом. Пожалуйста, скажите, что я сплю!       — Ты можешь повозмущаться за дверью? Не видишь, мы заняты?       — Да, Попов, я всегда знал, что ты пидор, но то, что ты ещё и гей — пиздец. Это пиздец.       — Арс, — позвал я парня, наконец, осознав произошедшее, — Все, хорош, надо вставать.       Я кое-как выполз из-под возмущённого парня, натягивая футболку и старательно скрывая свой стояк, который, к слову, сам Арсений скрывать не собирался, откидываясь на подушку и проводя рукой по лицу.       — Пизда тебе, Поперечный, только попробуй привести кого-нибудь домой.       — И давно вы встречаетесь? — продолжал охуевать друг.       — Так мы не встречаемся, — пожал я плечами, на что получил возмущенное:       — В смысле? — Попов даже сел на кровати от такой моей «наглости».       — А мы встречаемся?       — А ты что думал?       — Я думал, ты с Ирой.       — И как ты только олимпиаду выиграл?       — Так че, ты сейчас серьезно?       — Абсолютно. Ты что, правда думал, что мы просто трахаемся?       — Ну, ты же не предлагал.       — Пиздец, автору 5 лет. Но раз ты так хочешь — Арсений быстро придвинулся ко мне и, потянув на себя за шею, выдохнул в самые губы, — будешь моей принцессой?       Как там было в 50 оттенков серого? Моя внутренняя богиня ликует?       Так вот, моя просто орет в себя.       — Ой, да пошёл ты, — и, да, я поцеловал его.       — Даня, выйди, — снова рыкнул мой парень, пытаясь утянуть меня на себя.       — Блять, да я бы и не заходил сюда никогда, если бы у Шаста телефон не разрывался.       Я вижу телефон в руках друга, и у меня мгновенно все обрывается. Я дергаюсь от Арса, в секунду вскакивая на ноги и протягивая Дане руку:       — Дай, пожалуйста, это, наверное, мама.       — Надеюсь, он не заразил меня гейством, пока я его держал.       — Даня.       Он пожимает плечами и отдаёт телефон, и я вижу на дисплее 6 пропущенных от тети.       О нет.       Набираю трясущимися руками и подношу к уху.       Гудки.       — Алло? Алло, Антон?       — Да, я, что случилось?       И тетя плачет.       — Я не знаю, Антош, все было хорошо, а потом…       Всхлипывает.       — Так, пожалуйста, скажите что с мамой.       — Ее скорая увезла. Сказали, нужна реанимация.       И я сажусь на кровать:       — Как реанимация? Что… зачем?       — Не знаю. Я ночевала с ней, и она хорошо спала. А потом… потом началась рвота. И она… ей стало очень плохо.       — Почему… почему вы сразу не позвонили?       — Мама сказала не звонить, — всхлип, — Антоша, прости меня дуру.       — Какая больница? Куда ехать?       Сердце стучало как бешеное. Я же, потеснив Даню и запнувшись о Ракету, влетел в его комнату, наспех переодеваясь в свои штаны и путаясь в носках.       — В вашу.       — Я понял, спасибо.       И, сбросив звонок, я откинул телефон, натягивая в толстовку.       — Антон, Антон, что случилось? — Арсений поймал меня за локоть ровно в тот момент, когда я уже нырял в свои ботинки в коридоре.       — Мама в реанимации.       — Мне поехать с тобой?       — Не надо, я сам, я позвоню.       — Уверен?       — Да, Арс, прости, мне надо… надо бежать. Извинись за меня перед родителями за неудобства, и спасибо за гостеприимство.       Он взял меня за края куртки и, быстро чмокнув в губы, выдохнул:       — Все будет хорошо, позвони мне, как выяснишь, что там.       Я кивнул и пулей вылетел на улицу.       Из-за дикой паники я не запомнил, как вообще попал в больницу и как добежал до крыла реанимации, куда, естественно, никого не пускали.       У неё никогда не было рвоты. Если только от лекарств, но ей же урезали дозировку?       Что произошло?       Сердце ни на секунду не успокаивается, а я ненавижу себя за то, что поддался своим чувствам и оставил маму одну.       Какого черта она запретила мне звонить? И как давно ей плохо?       Охуенный сын, просто нереальный.       Трахался с парнем вместо того, чтобы быть дома.

      Ну что, отлично время провёл?

      И время шло.       Я не ел, не пил, я сидел на полу под дверью в реанимационное отделение и ненавидел себя.       Телефон один раз высвечивал входящий от Данилы и пару раз от Попова. Но я не отвечал и не сбрасывал. Зачем? Ну, мне же нечего ему сказать. Кроме того, что из-за него все мои беды: Что с башкой, что в целом по школе.       Ладно, он не виноват в том, что я повёл себя, как тупая влюблённая пизденка.       Будь я с мамой, ничего бы этого не было.       Наверное.       Никто не выходил и не заходил в кабинет больше 4 часов, из-за шума в голове я не слышал, были ли разговоры за дверью. Но я не сомневался, что мама была за стеной. Предчувствие что ли, но все, чего хотелось больше всего на свете — оказаться рядом с ней и взять ее за руку, пока все это не закончится.       А потом забрать домой.       — Антон Андреевич.       Я поднял голову в тот момент, когда дверь в палату приоткрылась и доктор, снимая медицинскую маску, с сожалением посмотрел мне в глаза. Я мгновенно вскочил на ноги, всем своим видом задавая вопрос «НУ?».       — Антон Андреевич, — повторил он вздыхая, — мы сделали все, что могли.       — Ч… что это значит?       — Метастазы попали в кровь, и полное заражение организма было только вопросом времени. Переливание не помогло, и ослабленный организм не справился.       — Я… я вас не понимаю, — меня уже вело, и я ударился спиной о стену.       — Мне очень жаль, Антон. Ваша мама боролась до последнего, но болезнь оказалась сильнее.       — Что… что с мамой?       — Ее больше с нами нет. Мне действительно очень жаль.       И я больше ничего не слышу. У меня руки ходуном ходят, а воздух поперёк горла застревает.       Я во всем виноват.       — Я вам не верю, мне нужно ее увидеть.       — Антон, это…       — Я должен увидеть.       Он через силу кивнул и открыл дверь в палату.       Медсестры, рассыпанные по кабинету белым горохом в моих заплывающих глазах, ещё один врач, заполняющий какие-то документы.       И в центре мама с уже отключёнными от рук приборами.       Я помню, как упал перед ней на колени, помню, что прижимал ее ладонь с мраморными разводами на бледной коже к своей щеке.       И как навзрыд просил прощения.       Меня вывели не сразу, предварительно сунув какие-то успокоительные. Попросили подписать какие-то бумаги с претензиями или с отказом от них.       Я не помню.       Дали воды, даже психолога предложили, но я махнул рукой и, получив какие-то бумажки с расписанием морга на ближайшие три дня, я, на негнущихся ногах, покинул больницу.       С сумкой, полной маминых, уже ненужных ей, вещей.

***

      Тишина. Теперь только звон перекатывающейся секундной стрелки в глубине квартиры и медленно захлёстывающее осознание неизбежного.       Пусто. Теперь пусто везде, в голове, в квартире. Грудная клетка сжимается спазмами, петля тяжелой тоски проброшена через шею, скручивает запястья судорогой и пробегается колючими мурашками от невыносимого холода. По полу сквозит из окна в комнате, но сил подняться с пола в коридоре у меня нет. Сижу, смотрю в стену, а на периферии слуха протяжный       Тик       Так       Тик       Так.       И ничего не происходит.       Кто-то сейчас смеётся с соседней квартиры хрипло, до слез и икоты напрягая голосовые связки. Стучит по столу рукой и заходится в своём, неизвестном прочим веселье. Снизу соседка зовёт мужа к столу, встречая его, уставшего, после тяжёлой смены на производстве. Она лепечет высоким голосом сотни новостей за день, пока он, наверняка, тепло улыбается и кивает ей.       Где-то кто-то ругает сына за двойку.       Где-то совершают открытие       Пишут книгу       Подбирают ноты к мелодии       Читают стихи любимым       Может, даже летят в космос.       Смеются       Грустят       Любят       Ненавидят       Люди в движении, мир продолжает бежать. Бежать.       Я вжимаюсь спиной в стену, сотрясаясь дрожью.       Жизнь идёт дальше, но уже без моей мамы.       Без ее улыбки, без тёплого смеха и такого нежного «мой сынок».       Она не зайдёт больше в эту дверь, не возьмёт свою шляпку и не попросит купить ей любимую булочку с корицей.       Она не погладит по голове, не обнимет и даже не хлопнет полотенцем по спине, чтобы отлип от телефона       Потому что теперь ей все равно.       С кем я, где я.       Бросила меня, не дала даже возможность помочь. Не стала ждать, когда ее слишком гордый сын сделает хоть что-нибудь, хоть чуть-чуть приложит усилия.       Руки лежат на полу, даже не прикрывая обезображенное оскалом истерики лицо. Смысл? Не увидит ведь никто.       Мама бы сказала «ты всегда должен оставаться мужчиной, ты моя опора».       Мама бы сказала «ты сильный, ты всего добьешься»       Мама бы сказала «люблю тебя сильнее жизни»       Мама бы обязательно что-нибудь придумала бы.       Падаю на пол и сжимаюсь в позу эмбриона, подтягивая колени к груди.       Пальцы тянут капюшон толстовки на самый подбородок, пока я топлю всхлипы в удушающей темноте ткани. Вакуум тянет в себя последние осколки хваленой силы, и мозг подбрасывает новые воспоминания:       Вот я поранил коленку, мама закатывает глаза,       Вот я пробую сбить запах сигарет жвачкой, и мама протягивает освежитель для полости рта,       Вот я выигрываю олимпиаду, и мама слепит улыбкой,       Вот я читаю диагноз врача, и она прижимает меня к груди,       «Справимся, Тош, а если нет, мне не страшно за тебя. Мой сын — настоящий мужчина»       И улыбается так. Знаете, как будто я — все.       — Ничтожество, — хриплю под нос, теснее прижимая к груди конечности.       Воздух в капюшоне душит, сам капюшон мокрый от слез и соплей. Пальцы дрожат, до хруста ткани стискивая края одежды.       Она больше не позвонит.       Не напишет смс с просьбой поторопиться, так как ее древнее радио на кухне обещало дождь.       Не заворчит в динамик, не пришлёт смайлик в ответ на мое тупое фото, не запишет голосовое с первыми словами «пишется, Антон? Пишется? Я не понимаю».       Ничего, блять, больше этого не будет.       Никогда.       Мне больше некого называть мамой.       — Антон?       Скрипят петли входной двери и я взвываю сильнее: только не мысли об Арсе, не сейчас. Он не поможет, не придёт. Ему плевать, не его мир остановился каких-то три часа назад.       — Антон, давай, иди сюда, — тянет на себя, поднимая мое тело как мешок, заставляя сесть на жопу. Стягивает капюшон против моей воли и смотрит, поджимая губы. Не вижу толком даже — в глазах пелена, да и свет я не включал — смысл?       — Уходи. Убирайся нахуй отсюда, уходи! — кричу, отталкивая и подбирая под себя ноги. Я опускаю голову и планирую упасть назад, но крепкие руки перехватывают и прижимают к себе.       Он тёплый. Такой чертовски теплый, что я не понимаю, в какой момент зарываюсь руками под куртку, сжимая ткань футболки на спине.       — Уходи, Арс, уходи, пожалуйста. Он обнимает плечи и позволяет уткнуться в свою шею. Прижимается щекой к виску, и я слышу, как загнанно стучит его сердце.       — Я рядом, я не оставлю тебя.       Мотаю головой, размазывая соленую влагу по его коже, но парень и не думает отпрянуть, вжимая меня в свою грудь.       Хочу возразить, но лишь уродливо всхлипываю, сопя заложенным носом.       — Я с тобой, Антон, я здесь.       Отпускаю себя окончательно и тихо роняю:       — Арс… ее больше нет.       — Я знаю, малыш, знаю, — шепчет прижимаясь губами к виску. — ты не отвечал, и я позвонил вашему врачу.       — Оставь меня, это ведь не твоё дело, — закатываюсь новой волной истерики и прижимаюсь только крепче к нему.       — Никогда. Не в этой жизни.       — Оставь…       — Люблю тебя. Я так люблю тебя. Люблю.       Слова не доходят до сознания, не рвут голову, но сердце… тёплая волна из солнечного сплетения поверх бездонной ямы поднимает новый табун мурашек, пока я продолжаю сотрясаться плачем в его крепких, родных руках.