Кончилась осень, минуло очередное Рождество, прошла ненавистная зима. На Рождество умер деревенский пастор, что было воспринято старшим поколением как дурной знак. Дети были к этому равнодушны. Как бы ни билась Хаврун, но богобоязненности в сердцах Матти и Клема не было. Это была особенность Сэйфьеиннматура, с самого начала его наполняли люди, оторвавшиеся от своих корней, своей родни и своей веры, и религия в деревне была малозначительной силой. Еженедельные проповеди в кирхе были нужны людям для единения скорее друг с другом, чем с богом. И всё же, услышав о смерти пастора, родители и бабушка долго пребывали в тревожной скорби.
Бабушка давно уже страдала от головокружения и слабости. Ей не становилось лучше. Хаврун жаловалась, что собака шумит по ночам и мешает спать. Это было неудивительно: голод заставлял взвыть и людей, и собак. Рафа стала неспокойной, недружелюбной, на всех обозлилась.
Матти было уже восемнадцать, Клему — пятнадцать. Клем работал в мастерской у отца. Матти же долго отнекивался от приглашений на скотобойню, но в конце концов пошёл работать туда.
Клем, только узнав об этом, насторожился. Скотобойня всё ещё была проклятым местом, адом, и он не понимал, с чего вдруг брат туда сунулся. «Ты пойми, я не могу отказаться, — оправдывался Матти. — Я молодой и здоровый, да ещё и, считай, приёмный сын забойщика. Я обязан туда пойти. Тем более, не доверят они мне овец забивать сразу же, я им только внутренности буду промывать… Ты за меня не бойся». Матти уже устал врать и изворачиваться, но продолжал делать это. Он боялся, что у братца тоже появятся мечты о побеге. Эти мечты терзали Матти, и потому он берёг от них Клема: «Наша деревня ещё не самое ужасное место на земле, есть гораздо хуже, поверь, тут лучше всего…».
Клем верил во всё, что бы Матти ни говорил. Однако стали возникать сомнения. В голове начинался беспорядок. За все эти годы, что Клем слушал ложь брата, скопились какие-то противоречия. «Старая Ингрид и тебя на фарш перемолотит сослепу» — эти слова он запомнил на всю жизнь. Скотобойня, убитые дети, дети с лоханками и вёдрами крови — Матти сам же говорил про это, а теперь шёл работать туда. Этого Клем не мог понять.
На скотобойне Матти, наконец, увидел, как на самом деле проходит забой. Всё было куда гуманнее, чем он мог ожидать. Овцам закрывали глаза маской, ударяли длинным молотом по голове, и овцы умирали мгновенно. Детей к работе не привлекали, а молодых людей, работающих на скотобойне, призывали долго не пялиться на работу забойщиков. В забойщики брали только самых крепких мужчин — с крепкими нервами и мускулами.
Не пялиться на то, как убивают овец, первое время было сложно, потому что было любопытно. Матти морщился, и сердце болело и билось где-то в горле, когда он из-за деревянной перегородки смотрел на то, как забойщики поднимают молоты и раскалывают черепа. Овцы на дворе и в дверях блеяли без остановки. Потом туши резали, сдирали шкуры, вынимали органы. Наблюдать за этим было неприятно, но интересно.
Матти была поручена лёгкая работа — мытьё кишок, обычно такое поручали женщинам. Олавюр посмеивался и обещал, что скоро Матти сменит одного из забойщиков.
Работа была монотонная и омрачалась дурным запахом, который первое время сшибал с ног. Потом Матти привык. Иногда он думал, занималась ли тем же самым мама или только мыла полы, но не спрашивал. Он привык и к блеянию, и к крови, и к той лёгкости, с которой забойщики поднимали и опускали молоты и орудовали ножами. Овец было жалко, очень жалко: ещё когда Матти работал в хлевах, он обращался с овцами бережно, ему без сомнений доверяли уход за новорожденными ягнятами. Но логика была проста: без баранины нет людей, без забоя нет жизни. Убивать надо, чтобы хоть как-то прокормиться. Для того овец и растят — чтобы убить. Великодушно дарят им жизнь, чтобы иметь право её отнять.
Всё было рационально и справедливо, и в эту справедливость веришь тем охотнее, чем ты голоднее. Тем не менее, возвращаясь с работы, Матти продолжал упорно врать брату о старухе Ингрид, реках крови и рабстве.
Матти по привычке считал Клема доверчивым малышом, но в этом он ошибался. Думая о братце, Матти представлял щуплого ребёнка с волосами до плеч, а Клем уже давно таким не был: и здоровьем стал покрепче, и волосы стал коротко обстригать. Матти застрял в том времени, когда мог без оглядки врать ему, выдумывать дикие страшилки, манипулировать — в общем, лгать «во благо». Но Клем стал умнее. Несмотря на то, как сильно брат покорёжил его представления обо всём мире, несмотря на зашуганность и забитость, Клем уже пытался думать самостоятельно, без подсказок братца. И Матти упустил тот момент, когда Клем впервые подумал: «Что если всё не так?».
Сначала Клем потребовал подтвердить, правдивы ли были истории про людей в колодце, про воющие трупы на каменоломне, про деревню с призраками животных. Матти был вынужден признать, что, конечно, это было враньё, и вообще, его самого, Матти, ввели в заблуждение, когда рассказали об этих глупостях.
Потом Клем спросил о скотобойне. О детях и о старой Ингрид. Матти подтвердил — всё правда. А то, что в других деревнях жизнь ещё хуже, чем здесь? Матти путался в показаниях, но всё же — да, и это правда. А то, что вся страна и весь мир — попросту мясорубка, коварная машина, которая зажуёт тебя, если попадёшься? Да, всё правда.
И Матти повторял всё те же привычные фразы.
«Ты себя береги, и за Рафой следи. Утащут — не найдёшь.»
«Сослепу старуха и тебя и Рафу на мясо пустит.»
Матти так долго создавал этот защитный пузырь для Клема, состоящий сплошь изо лжи, что разрушить его просто не мог. Зачем говорить ему правду? Да он ещё мальчишка, ему бы ещё побояться чуть-чуть, вреда не будет, а потом-то он и сам всё поймёт и, конечно, разберётся, что братец не просто так пугал, не со зла, а лишь защищал…
С Рафой было всё больше и больше проблем. Четыре года она прожила в доме, в комнате мальчиков. Она подросла и стала гавкать громче, требовала больше еды, а давали всё меньше и меньше, что вызывало ещё более громкий вой и лай. Если раньше она была довольна своим проживанием в комнате и периодическими прогулками на улице, то теперь требовала, чтобы её пускали во все комнаты, а когда ей не разрешали и заставляли сидеть в комнатке мальчиков, рычала и скреблась в дверь. Она давно уже вела себя крайне неприветливо со всеми членами семьи, кроме Клема, иногда даже пыталась покусать Матти. В конце концов она стала обижать и своего хозяина. Она лишь ненадолго успокаивалась и добрела только после кормёжек. На руках Клема остались шрамы от её зубов — она однажды прокусила ему предплечье чуть ли не до кости. И всё же Клем безумно любил свою Рафу. Он понимал, что она всего лишь голодна, и всё так же нежно гладил её и уговаривал терпеть.
Все неудобства, связанные с Рафой, можно было бы перетерпеть, если бы не Хаврун. Она заболела именно тогда, когда в доме появилась собака, и Матти первым вспомнил об этом и предположил, что лучше бы собаке жить на улице. Хотя бы в тёплое время года. Клем был очень расстроен, но не стал возражать.
Была весна, холод отступал, Рафа некоторое время жила в дыре под крыльцом. Она скулила и просилась в дом, но её не пускали.
Олавюр с Клемом сколотили ей конуру. На ночь Рафу привязывали на верёвку.
Наступило какое-то странное время, когда все были погружены в свои заботы и готовы были огрызаться на каждое слово. Клем переживал за Рафу. Матти не понимал, как его может так занимать собака в такую пору, когда дома почти нечего есть. Широко открытыми от голода и злобы глазами он наблюдал, как стареют его приёмные родители, и ужасался. Он и не думал, что Клем заметил это ещё раньше него.
Матти и Роус мечтали уехать. Они лежали в её комнате и рассуждали, как простятся с близкими, как договорятся с торговцами увезти их подальше, как будут устраиваться на новом месте — придётся, конечно, терпеть голод и нищету пуще прежнего, но они перетерпят. Они мечтали всю жизнь прожить вместе.
Матти иногда казалось, что он влюблён, но почему-то он настойчиво твердил себе: Роус — подруга, и точка. Он был таким умником, но как только дело касалось Роус, он не мог сложить один плюс один. Он не понимал, почему становится так жарко от её холодных рук. Его тянуло к ней, хотелось чего-то большего, чем разговоры и игры, но Матти боялся переступать черту, боялся обидеть и оскорбить, боялся чрезмерной близости. Он достаточно наслушался от своих приятелей рассказов о том, как они приставали к девушкам, и настолько проникся отвращением к этому, что боялся в своём отношении к Роус уподобиться этим баранам. Он делил с ней свою мечту и за это любил, и не злился на неё даже тогда, когда от голода хотелось злиться на всё живое и неживое.
— Я видел на скотобойне, как убивают овец, — сказал он ей однажды. — Я тебе про это рассказывал.
— Ага, — Роус посмотрела на него с любопытством. — Очень интересно, только мне неприятные сны снились потом.
— Извини. Просто знаешь… когда я смотрю, как их убивают… я не знаю, почему, но я каждый раз думаю о тебе.
Роус ничего не ответила. Обычно Матти не боялся её молчания, но теперь под её непонятным взглядом разволновался и закусил губу. Он пошёл на попятную:
— Ну… не то чтобы это что-то серьёзное… не что-то конкретное, а просто какое-то чувство…
Роус кивнула:
— Я поняла.
Она улыбнулась и сменила тему, но Матти боялся, что она действительно поняла его. То, что он ей сказал, было смелее признания в любви, страшнее, чем домогательства. Он думал о ней, когда видел смерть, он ассоциировал её, любимую подругу, со смертью. Может, не нужно было ей об этом знать. Как и о том, что от всех этих печальных картин на скотобойне в его душе возникал протест. Ему хотелось перечеркнуть всю кровь и смерть, которую он видел. Он знал, что взрослые люди делают, чтобы плюнуть в лицо своей смертности. Но он не хотел, не хотел, тысячу раз не хотел делать это с Роус.
В конце концов, есть в деревне и в мире другие девушки, почему бы не жениться на какой-то из них? Почему не может Роус быть его подругой? Она сама общается с другими парнями, пусть и не так близко и долго, как с ним.
Он во всём подчинялся ей и слушался её. После каждого разговора о побеге Роус уговаривала его: «Ты только подожди, я пока боюсь уезжать, да меня и не пустят». И Матти ждал.
Клем о его планах не знал. Пару лет назад Матти обронил, что хотел бы уехать, но Клем так распереживался, что Матти пришлось пообещать, что он никогда этого не сделает.
Ни летом лучше не стало, ни осенью. Олавюр объяснял, что людей в деревне стало слишком много, стадо овец же, наоборот, уменьшилось из-за особо суровой зимы прошлого года. Тяжёлая пора, по его словам, должна продлиться ещё некоторое время.
Однажды утром, выйдя из дома, Клем обнаружил конуру Рафы пустой. Верёвка её была то ли перерезана, то ли перегрызена. Клем не стал паниковать и сразу опросил своих родных: кто из них это сделал и зачем. Но никто не знал, что случилось с собакой. Клем ждал, когда же она вернётся, весь день. Никаких следов Рафы не было. Вечером гулко залаяли на всю окрестность соседские псы. Клем начал серьёзно беспокоится. Такого не было никогда. Рафа никогда за все эти годы не убегала от него.
— Не переживай ты так, — сказал Матти. Он пришёл с работы и наблюдал, как Клем теребит разорванную верёвку. — Подумаешь, верёвку перегрызла и убежала. Вернётся ещё.
— Зачем убежала-то?
— Да от голода сдурела! Сами на стенку лезем, а ей, думаешь, легко? Вот и убежала объедки по деревне искать. Вернётся.
Клем всё равно с тревогой поглядывал в окно. Уже сгущалась темнота.
— А если… — Клем опустил глаза. — Если её поймали? Ну, эти, со скотобойни…
Матти пожал плечами.
— Не знаю. Не думаю.
— Почему? С чего ты взял?
Матти не нравилось, когда Клем задавался такими вопросами.
— Я там работаю, не ясно, что ли? Не было там никаких собак сегодня.
Клем встал и направился к двери.
— Я пойду, искать её буду…
— Лучше б ты о бабушке подумал, — упрекнул Матти. — Ей одиноко, хоть иди помоги ей пряжу распустить, она тебя вчера просила…
Не оборачиваясь, Клем проворчал:
— Я с ней весь день сидел, пока тебя не было.
Он до ночи ходил по деревне и спрашивал всех, кто попадался под руку, о своей Рафе. Никто её не видел. Роус проходила мимо со своей подружкой. Увидев Клема, Роус сама к нему подошла. Она Рафу тоже не видела. Клем ожидал, что она скажет ему идти домой, было очень поздно, но девушка лишь пожелала ему удачи в поисках.
Было страшно и холодно, Клем кутался в куртку и накинутый на плечи широкий шарф, льнул к свету из окон, но бросить поиски и в мыслях не было. Людей на улицах почти не осталось. В конце концов, уже самого Клема начали искать: Матти нашёл его и уговорил вернуться домой.
И на следующий день Рафа не нашлась. Клем готов был винить кого угодно, в том числе и Матти — ведь это он первым сказал, что нужно выселить собаку из дома. Но потом Клем понял, что сам во всём виновен. Это он не уследил за собакой. Его ведь предупреждали: «За Рафой следи, утащут — не найдёшь»… Клем обожал Рафу, про это все знали. Он места себе не находил и думал лишь о ней. Он холодел от мысли, что Рафа исчезла не из-за своего голода, а чьего-то чужого. Кто-то мог украсть её и съесть, какой-то обычный человек, даже со скотобойней не связанный.
Матти говорил Клему когда-то давно, что любить кого-то — это нести ответственность. Клем со своей не справился.
Уже непрекращающаяся паника накрыла его. Все ужасы, которые жили в его голове, начали с новой силой грызть его мозг. И старуха, и мальчики, и девочки со скотобойни, и жуткие торговцы, увозящие в другие деревни и города мясо овец, людей и собак.
Клем потерял счёт дням, дожидаясь, пока вернётся Рафа. Он работал, он сидел с бабушкой и помогал матери, он видел кошмары, он ждал, ждал, ждал. Только необходимость поддерживать свою жизнь, работать и есть хоть что-нибудь заставляла его думать о чём-то кроме Рафы.
Клем никогда раньше не слышал, чтобы его родители ссорились, но в ту осень это происходило часто. Олавюр однажды вылетел из дома после очередной ссоры именно в тот момент, когда Клем возвращался с безуспешных поисков. Сольвейг сидела в гостиной, развалившись на скамье. Она посмотрела на сына, неловко застывшего у двери.
— Клем… знаешь, что я придумала? — устало улыбнулась она.
— Что?
— Монетка. Овечка Монетка. У нас обязательно должна быть такая…
Клем поёжился. Ему давно уже была ясна мамина игра в воображаемых овечек — неисполнимая мечта о собственном стаде, о достатке и довольстве.
Клем продолжал шататься по деревне каждый вечер по привычке. Он уже никого ни о чём не спрашивал. И никто, к его удивлению, не говорил ему идти домой, не напоминал, что уже поздно, не усмехался: «Мать отругает». Мужчины с топорами не выскакивали из-за угла даже с наступлением ночи. И старух в чёрных одеждах что-то не было видно.
Однажды Клем увидел, как к их дому подходит женщина, и она выглядела точь-в-точь как старая Ингрид, которую описывал ему Матти. Сольвейг вышла к ней и отдала пару пучков зелени, а взамен от неё получила маленький свёрток. Это был сыр из овечьего молока.
— Мам, — Клем смотрел на свёрток и пытался подобрать слова. — А как… как давно ты знакома с Ингрид?
Сольвейг удивилась:
— С кем? Сыр принесла Гюннборг, я недавно стала у неё сыр покупать. Плохо она делает, но дёшево берёт…
Она ещё объясняла ему, что на зиму сделано мало запасов и пояса придётся затянуть, и что Олавюр клялся, что в следующем году такого уже не будет и в Сэйфьеиннматуре снова станет благополучно, как раньше, но Клем всё прослушал. Он смотрел на свёрток и вспоминал сгорбленную бабку в чёрных шалях.
Дальше допрашивать мать Клем не стал, подумав, что лучше поговорить об этом происшествии с братом, вечером, когда он вернётся с работы. Но чем больше он думал, тем сильнее беспокоился и бледнел. Он не мог ждать до вечера. Что делать? На скотобойню за братом не пойдёшь, Клем и смотреть на неё не хотел. Да и времени нет, нужно торопиться к отцу, помогать ему в мастерской…
Придя в мастерскую, Клем решился задать отцу вопрос, который хотел задать давно. Брат много лет назад ему не раз говорил: «Олавюр тебя убьёт, нас обоих убьёт, если узнает, что мы знаем про скотобойню». Клем тогда был ещё маленьким и всё забыл, но ощущение, что отец опасен, страшен, жесток, навсегда глубоко засело. Ему было запрещено говорить с отцом о скотобойне, но слишком долгое смятение, вызванное чередой неприятностей, выбило из его головы все запреты. Клем не чувствовал лица, пока произносил эти слова.
— Правда, что у вас на скотобойне могут убить человека или собаку?
Олавюр, не отрываясь от работы, нахмурился:
— Что? Чего это ты говоришь такое?
— У вас всех подряд забивают? Палками? И детей там заставляют работать?
— Клем?.. — Олавюр положил тесак и тревожно посмотрел на сына.
— Это всё правда?
Клем смотрел в глаза Олавюру и уже без его ответа прекрасно всё понимал. Отец просто оторопел, засмеялся, фыркнул в усы, пожал плечами и попытался выяснить, кто вдруг наговорил Клему глупостей. Его удивление было искренним.
— Деревня большая, сынок, — сказал Олавюр. — Людей хватает. На скотобойне не так много работы, чтоб ещё и детей приплетать.
Они с сыном редко когда говорили о вещах, не касавшихся их работы, и Олавюр был удивлён тем, какой вздор у Клема на уме. Он даже не знал, насколько его сын взрослый, как с ним разговаривать, какие слова подбирать. Опровергать то, что на скотобойне забивают кого-то, помимо овец, Олавюр даже не стал — настолько это было бредово.
— Чушь какая-то, Клем, честное слово, — покачал головой Олавюр. — Давай лучше за работу берись.
Клем не мог собраться с мыслями. Он не понимал, как так вышло, что его отец — нормальный человек. Матти рассказывал, что многие, кто работает на скотобойне, сходят с ума от страданий животных и сами не могут есть мясо. А Олавюр сохранил рассудок. Матти говорил, что те, кто живут рядом со скотобойней, тоже рано или поздно сходят с ума. Но Клем видел людей, живущих там, и они были нормальными. Да сами Ханниганы жили относительно близко, и никто не страдал от этого. Кроме самого Клема.
Впереди был долгий рабочий день. Было достаточно много времени, чтобы всё обдумать.
Получалось, что Матти лгал.
Скотобойня — всего лишь место, где забивают овец и баранов.
Скотобойня — не ад, а одно из немногих мест, за которые держится жизнь Сэйфьеиннматура. Колодец, кирха, пастбище и скотобойня — вот и всё, чем люди были живы.
И Ингрид не было? И не было детей с лоханями потрохов и вёдрами крови, как не могло быть и мертвецов в колодце и воющих скелетов на каменоломне? И зачем Матти понадобилось врать так долго? Да не может этого быть. Братец не мог во всём врать, просто не мог. Нужно было только вернуться домой и спросить его.
Ждать Матти пришлось долго — видимо, после работы пошёл ещё куда-то. Клем сидел в их комнате, у окна, был уже поздний вечер. Он отодвинул в сторону занавеску и смотрел, как в темноте бледнеют стены одиноко стоящего, огороженного забором строения. Стены снаружи голубые, а внутри — красные… Было страшно. Было чувство, что старуха с палкой стоит у тебя за спиной и хочет перебить позвонок на тонкой шейке. Было чувство, что это она лежит в комнате бабушки, — хотя Клем только что был там и видел, что именно родная Хаврун лежит в своей постели и уже спит. Были мысли, что глаза некуда спрятать. И на скотобойню смотреть страшно, и обернуться к двери комнаты ещё страшнее: казалось, кровь течёт в комнату из-под зазора под дверью.
Но Клем всё равно заставлял себя смотреть. Если братец не боится там работать, то с какой стати он, Клем, должен бояться туда смотреть?
Наконец Матти явился.
— Привет. Как день прошёл? — дружелюбно поинтересовался он, входя.
Клем повернулся к нему.
— Нормально. Знаешь, старая женщина сегодня приходила. Вся в чёрном. Матери сыру продала. Не твоя знакомая, а?
Матти закрыл дверь поплотнее и долго держался за ручку, думая, что ответить, чтобы Клем поскорее отвязался и не думал о глупостях.
— Даже не знаю, Клем. Может, это была она.
Что-то было не так. Интонация Клема была странной, и злой взгляд был странным. «Не твоя знакомая»… Клем не должен так её называть…
— Я поговорил с отцом, — сказал Клем. Он видел, как на мгновение широко распахнулись глаза Матти. — Мне кажется, что ты сам придумал скотобойню. То есть… истории о ней. Я хочу услышать от тебя правду.
Матти сжал губы и закивал. Запустил пальцы в волосы. Клем сидел и ждал.
— Это очень серьёзный разговор, и я знал, что он состоится когда-нибудь, — тихо и спокойно проговорил Матти. — Но только не сейчас. У нас у всех пустые желудки, и я не хотел говорить об этом сейчас, потому что ты разозлишься сильнее, чем следует.
Он потоптался на месте и продолжил:
— Клем, милый, ты должен знать, что я тебя люблю, и я всё делал только потому, что любил тебя…
— Делал что? Врал?
Клему было так трудно придать голосу твёрдость. Сердце его надрывалось, он отчаянно хотел ошибиться. Лучше бы все вокруг были лгунами, но только не Матти. Пусть папа будет убийцей и лгуном. Сейчас Матти скажет, что никогда в жизни не врал ему, и всё снова станет, как прежде.
— Ты дрожишь, — ещё тише проговорил Матти, игнорируя вопрос. — Замёрз? Накинь что-нибудь…
Клем встал. Ему бы не следовало этого делать, он даже стоя был куда ниже Матти, сутулящегося под давлением потолка. Но Клема это не заботило. Он просто хотел правды. Хотел, чтобы хоть раз братец воспринял его вопросы всерьёз.
— Скажи. Ты выдумывал эти истории?
Матти едва заметно кивнул.
— Да. Потому что я тебя люблю. Пойми меня, пожалуйста… — он ждал, что Клем прервёт его, но этого не происходило. — Ты не понимаешь, каким ты был. Такой маленький, больной, наивный. Одинокий. Я выдумывал для тебя страшилки для того, чтобы ты боялся, был осторожен. Родители сдували с тебя пылинки, берегли, не рассказывали ни о чём плохом, а я хотел, чтобы ты знал и про плохое.
Клем слушал и его клонило вниз. Хотелось уже рухнуть на кровать, но он стоял прямо.
— Там не было ни слова правды? — спросил он в полный голос, и Матти нервно оглянулся на дверь.
— Тише. Да, да, я всё выдумал, мать никогда не рассказывала мне этих историй. Но знаешь, о чём рассказывала? О том, как ей было больно. О том, как ноги подкашиваются, а ты должна стиснуть зубы и продолжать работать. О камнях в брюхе. И вот подумай — что это? Что, если не мясорубка?
— Это… это то, как устроена жизнь. — Клем чувствовал, что ему заговаривают зубы. — Ты мог просто сказать: «Будь осторожен». Ты мог сказать: «Моя мать умерла, имей в виду, что это может случиться и с твоей». Но вместо этого ты врал, превращая меня в… в… — Клем вспоминал все свои кошмары, истерики и страхи, которые пожирали его изнутри последние лет восемь, и не мог подобрать правильное слово, только знал, что это было ненормально.
— На тебя не действовали простые слова. На детей не действуют слова… я так боялся за тебя, и эти страшилки — я думал, единственный способ тебя спасти…
— Я спать нормально не мог! — почти заорал Клем, сжимая кулаки. — Спать не мог! Из-за тебя! Из-за твоих ублюдочных историй! Я рыдал от кошмаров, и ты этого хотел, да, ты этого и добивался, да?
— Я всегда тебя успокаивал! — Матти не смог сдержаться и тоже повысил тон. — Кто был рядом с тобой всё это время? Кто?
Клем хотел разразиться смехом. Он не знал, слышали ли их родители на первом этаже, но бабушку они наверняка разбудили.
— Где ты был, когда на меня нёсся мужик с топором? — спросил Клем.
Матти схватился за голову:
— Клем, мне было десять лет!!! Я не смог защитить тебя тогда, потому что я гулял с друзьями, потому что я был ребёнком, чёрт тебя раздери! И именно после того случая я понял, какой ты наивный, как ты нуждаешься в защите, как тебе нужно чего-то
очень сильно бояться. Ты пошёл навстречу сумасшедшему с топором! Я обязан был научить тебя бояться… Я стал взрослым только после того, как начал рассказывать тебе эти истории…
— Ах, ты стал взрослым. — Лицо Клема горело красным. — А меня решил сделать вечным ребёнком, который верит в призраков и кровожадную старуху.
Матти отчаянно замотал головой. Он заново принялся объяснять, почему считал эту ложь необходимой. Снова и снова говорил одно и то же, оправдываясь и прося о снисхождении. Клем сел на свою кровать. Послышались шаги на лестнице, голоса Сольвейг и Олавюра, которые были обеспокоены криками братьев. «Всё нормально!» — как мог спокойно крикнул Матти, и, не имея возможности закрыть дверь на замок, он просто рванул на себя свою тяжёлую деревянную кровать и забаррикадировал ею дверь.
— Ты лгал мне. — Клем уже в который раз повторял это. — Столько лет, снова и снова. Ты позволил мне думать, что мой отец — убийца.
— Я потом тебе сказал, что это не так.
— Ты позволил мне думать, что мы ели человечину.
— Нет. Как только ты спросил об этом, я сразу сказал, что такого быть не могло.
Клем уже не кричал, но Матти всё ещё боялся к нему приблизиться. Так и стоял у перегороженной двери.
— Как ты это проворачивал… так ловко, — размышлял Клем. — Всегда так удачно всё подстраивал… чтоб я верил. Может, и правда, что ты — от дьявола.
— Не говори так.
Клем помолчал.
— И Рафу ты убил, — вдруг решил он. — Да, да. Чтоб меня убедить. «Тебя и Рафу слепая Ингрид перемолотит» — ты мечтал, чтобы я в это всю жизнь верил, да?
— Я не убивал собаку! — Матти снова хотелось орать. — Ты сдурел? Я бы никогда этого не сделал, потому что знал, как она дорога тебе. Клем, я прошу тебя… — он сел рядом с ним, и Клем дёрнулся в сторону. — Пойми.
Клем покачал головой:
— Я тебя ненавижу.
Матти то ли усмехнулся, то ли всхлипнул, и обнял его. Клем никак не отреагировал, его руки так и лежали на коленях.
— Прости меня…
— Убери свои руки. Иначе я не выдержу и ударю тебя. — Клем говорил из последних сил. Горло драло от желания разрыдаться. — Убери. Свои. Руки. — Он оттолкнул Матти и посмотрел ему в глаза. — Я тебя ненавижу.
И только со второго раза до Матти дошло: он не преувеличивает.
Кулаки Клема были стиснуты добела. Губы дрожали.
Матти встал и рассеянно осмотрел комнату. Передвинул кровать на прежнее место — это оказалось куда сложнее теперь, когда он успокоился. Всё было кончено, он устал. Нужно просто лечь спать, и всё как-нибудь образуется. Завтра братец проснётся, подобреет, и всё будет иначе. Они опять поговорят, опять поссорятся. Но потом помирятся.
Матти переоделся и лёг.
Клем долго сидел и не гасил свет. Он вспомнил, как Хаврун много раз говорила о том, что жизнь — пучок шерсти, дунь — разлетится. Клем распустил по воздуху всё, что было в ладонях, когда позволил себе усомниться в историях брата.
Матти опять допустил ошибку. Он думал, что брат быстро остынет. Но Клем не желал его слушать, разбираться в его мотивах и оправданиях, и уж тем более не собирался прощать. Весь мир вокруг Клема лопнул. Тесный, хрупкий, тёмный мир, созданный старшим братцем. Клем чувствовал себя распоследним глупцом. Ему было пятнадцать лет, и только теперь он понял, в какую чепуху поверил.
Ему всё ещё было страшно. В глубине души жили всё те же ужасы, их нельзя было стереть простой фразой «вас не существует». Глядеть в сторону скотобойни по-прежнему было жутко. Полуслепая старуха слишком долго стояла у изголовья его кровати и давила на мозги.
И всё же из всех чудовищ самым главным был Матти.
Клем не задумывался о последствиях своих слов, которые бросал ему в лицо. Клему было больно. И когда он почувствовал, что ненавидит Матти, он сказал об этом, искренне. Боль была так велика, что о чувствах брата он не думал. Жизнь братьев в одной комнате стала невыносимой.
— Ты отрава, — сказал Клем как-то раз, хотя Матти пытался сказать ему о чём-то другом, Клем не слушал. — Ты отрава и всегда таким был. Лишний рот. Сорняк. Чужой. Чёртово семя.
Матти давно уже стеснялся самого себя и своего присутствия в доме Ханниганов. Он вымахал слишком высоким для этой чердачной комнатки. Он имел слишком здоровый аппетит, совершенно ненужный в голодный год. Сольвейг и Олавюр любили его, но вместо того, чтобы сказать об этом, говорили: «А что там твоя Аустроус? Ведь ты женишься на ней, так?», намекая, что Матти пора создать свою семью.
Всё давило на Матти. Но никакие потолки и намёки не давили так больно, как эти слова: «Ты отрава».
Ему только и оставалось, что ошиваться дома у своей подруги. По сути он возвращался домой только ночевать. Его дружба с Роус была долгой и крепкой, что давало отцу и сёстрам девушки повод считать их парой. Все были уверены, что у Матти серьёзные намерения и планы на женитьбу — в лучшие времена, конечно. Роус и Матти тайком смеялись. Люди не понимали ничего. Плотская любовь, брак — Матти и Роус считали, что это ниже их достоинства.
Теперь, конечно, Матти было не до смеха. Роус была единственной, кому он мог пожаловаться на свою судьбу. Он всё ей рассказал про свои страшилки и ссору с братом. Роус его не осудила, но и не могла решить, правильно ли он поступал, когда «врал во благо».
— Клеменс — всё, что у меня было, — сказал ей Матти. — Он был мне так дорог. Он даже не хочет смотреть на меня теперь.
— Да вы помиритесь ещё, увидишь.
— Нет. Боюсь, что нет.
Роус уже не предлагала ему молока и булочек, их у неё и не было, и когда Матти уходил от неё, она не клала ему в карман куски хлеба. Они договорились, что вместо этого Роус будет целовать его в щёку.
Матти пытался придумать выход. Думал, как ещё оправдаться. Но приходил к простому выводу: ничего уже не поможет, дома он никому не нужен.
Всё потеряло значение: работа, сон, приятели. Приятели, те самые пришлые мальчишки, которые когда-то гоняли псов и убивали птиц, превратились в ещё более устрашающих юношей. Они давно подначивали Матти сбежать. И он прислушивался к ним, какими бы мерзавцами они ни были. Они толкали его вперёд. Аустроус, родная девочка, тянула назад.
***
Никто, кроме Роус, не знал, насколько серьёзно Матти готовился покинуть деревню в последние годы. Он действительно достиг успехов в английском, потому что Роус сказала, что им это пригодится. В те времена, когда Матти работал на торговцев, он приобрёл среди них связи, кое-кто был у него в долгу. Эдлигюр, можно сказать, старый товарищ Матти, предложил ему уехать в город вместе с торговцами, когда кончится осенний забой. Торговцам нужны были такие парни, как он — физически сильные, чтобы могли таскать тяжести, и в меру сообразительные.
И вот всё сошлось. В деревне Матти остаться не мог. Своего лучшего друга он потерял. К тому же Хаврун, как казалось Матти, была при смерти, и он не хотел увидеть, как она умрёт. «В любом городе твою бабушку вылечили бы. А тут не смогут», — сказала Роус однажды, когда Матти поделился с ней переживаниями, и эти слова только усилили его ненависть к деревне. Он больше не мог смотреть на нищету, скудость, голодуху, несчастья. Решил — убегу. Тайно. Без оглядки.
С Эдлигюром был уговор: в середине ноября торговцы уезжают, рано утром, так что Матти к тому времени должен собраться и быть полностью готовым. Собираться заранее не было необходимости, Матти лишь нужно было подождать пару дней и в последний момент взять что-нибудь из одежды и еды.
Взять с собой Роус Матти не мог, как бы ни хотелось — торговцам она не нужна. Это терзало Матти до боли в груди: Роус ведь ему верила, когда он обещал вытащить её из деревни. Она была последним, что держало его. Когда до побега оставался один день, Матти решил признаться подруге, что убегает без неё. Он пришёл к её дому, постучался, она открыла дверь и привычно потащила его в свою комнатку. Он с трудом передвигал ногами. Они сели рядом, Роус стала рассказывать ему о том, как всю ночь мучилась болями в животе, а «кровотечений» у неё давно не было, потому что она стала хуже здоровьем. Матти знал про «кровотечения», она рассказала ему пару лет назад, и он тогда был шокирован тем, что у девочек, оказывается, может кровоточить между ног, а они ходят как ни в чём не бывало.
Она говорила, говорила, а у Матти свело внутренности. Он смотрел на неё и хотел плакать.
— Роус… — Он не мог ей признаться. Чувствовал, что не сможет. — Ты…
Он хотел сказать, чтобы она берегла себя, своё здоровье. Чтобы не дай бог не вышла замуж за мерзавца. Роус тогда бы точно догадалась, что он пришёл прощаться.
— Ты очень схуднула, — вывернулся Матти. — Аж страшно.
— Только сейчас заметил? — фыркнула Роус.
Она действительно выглядела пугающе, худенькая, с ослабшими руками и посеревшим лицом. Цветастое домашнее платье издевательски висело на ней, как на вешалке.
Роус долго смотрела на него. Матти не понимал, догадывается ли она о его планах. Умная ведь, наверняка прекрасно всё понимает. Почему тогда не говорит? Почему не останавливает? Матти не мог проглотить ком в горле и вскоре собрался уходить. В мыслях никакого порядка не было.
Выйдя за порог, Матти привычно нагнулся за поцелуем и закрыл глаза. Он не сразу заметил, что Роус целует как-то странно. Слишком долго, будто застыла.
— Это — вместо булочки, — прошептала она ему в щёку. А затем поцеловала чуть ближе к уголку рта. — Это — хлеб с паштетом. — Ещё один поцелуй. — Это — стакан молока. А этот — придумай сам.
Она поцеловала его в губы.
Матти не мог сдвинуться с места. Он смотрел ей в глаза и не мог разобрать, что всё это значило. Благословение на побег или мольба остаться?.. Если бы только она сказала что-нибудь, если бы попросила: «Не бросай», он бы остался. Роус почему-то шмыгнула носом, смутилась и потупила глаза:
— Иди. Ну. До скорого.
Его пробила дрожь. Ему хотелось сделать хоть что-то, взять её за плечи, поцеловать самому… но он только отвёл взгляд и бросил: «До скорого», и ушёл.
***
Клем видел какую-то белиберду во сне. В какой-то момент он проснулся и стал ворочаться. Ему казалось, что кто-то ходит по комнате, но как только он об этом подумал, его опять затащило в сон.
Матти вышел из комнаты. Всё, братец ничего не заметил, спит. Бабушка спит тоже. В темноте передвигаться было сложно, хотя глаза и привыкли к темноте. Он спустился по лестнице, неся в руках мешок со своими вещами. На первом этаже в своей спальне спали Олавюр и Сольвейг. Матти крался к двери.
Он не мог знать наверняка, но догадывался: что-то сходное произошло в этой деревне примерно семнадцать лет назад. Да, это всё уже было, не с ним, а с его отцом. Харальдур, должно быть, прекрасно понимал, что его сын будет его ненавидеть за бессовестный побег. Сначала будет скучать и любить, а потом его научат ненавидеть. Так и будет теперь. Оставляя Клеменса, Матти знал, что тоска братца по нему вскоре обратится ненавистью пуще прежней. «А может, он меня простит?» — думал Матти снова и снова, но заставлял себя идти дальше. Может, Клем простил бы ему ложь. А вот побег — никогда не простит.
Он крался к двери на улицу и не верил своим действиям. Этот дом держал его. Стены, свечи, скамьи и стулья, горшочки, тарелки умоляли его остаться, несмотря на то, что он их не видел. Он чувствовал запах земли, камня, извёстки и холода. Он больше никогда не почувствует ни этого запаха, ни кислого, сытого духа из кладовых, ни запаха псины в их с братом комнате…
«Бежишь, как трус. Даже
ей не сказал. Они тебя никогда не простят. Ни родители, ни братец, ни Роус», — это была та мысль, что заставила споткнуться у порога и тяжело повиснуть на двери. Да, не простят. Матти закусил губу и медленно надавил на дверь, чтоб, не дай бог, не скрипнула. Ну и что. Пусть не прощают, пусть ненавидят. Оставаться тут всё равно нельзя. Главное выйти за порог, там уж полегче будет. И слёзы нужно вытереть.
Он закрыл за собой дверь и пошёл к тому дому, где всегда останавливались торговцы. Ещё пара минут, и он будет там. Он думал о близких, которых оставил — может, навсегда, а может, он вернётся когда-нибудь и… нет, думать об этом было больно, и нос щипало, и сердце болело. Он подумал о Роус. Он только теперь понял, как сильно её любил; нет, думать и об этом нельзя.
Ему в голову приходила мысль, что нужно попрощаться с деревней. И с мамой. В последний раз сходить к тому месту, где раньше был их с мамой дом, а теперь остался деревянный скелет. Сходить на кладбище, что за кирхой, и посмотреть на мамину могилу. Но к чему это? Хёдн уже ни в том доме нет, ни на кладбище, где она истлела. Всё, что Матти помнил о ней, он забирал с собой.
Он шёл и мысленно прощался с холмами, дорогами, камнями, пылью, улицами, домами, заборами. Прощался и посылал к чёрту.
Он подумал о море. Когда он был маленьким, ему рассказали о том, что такое море, и почему-то в детстве казалось, что оно совсем рядом.
Двенадцать лет назад Матти прибежал к дому Ханниганов, рыдая и задыхаясь. Как и тогда, ему хотелось, чтобы кто-нибудь уже его остановил. Но улицы были пустыми.
Холодно было и тошно.
***
Утром Клем проснулся и обнаружил постель брата пустой. Сначала подумал, что Матти, должно быть, у своих приятелей или у Роус, да и кто знает, где ещё он может быть… потом Клем вовсе запретил себе об этом думать: ему вообще какое дело?
Он встал и заметил, что на стуле рядом с кроватью Матти не было его вещей. Это было странно, но, опять же, Клема не касалось.
Когда проснулась бабушка, Клем зашёл к ней пожелать доброго утра. Хаврун рассеянно пробормотала «доброе утро» в ответ, медленно перебирая мешочки пряжи, которые лежали рядом с ней на кровати.
— Тебе не нужно вязать, отдыхай, подольше поспи, — уговаривал Клем, но Хаврун спросила:
— Клем, ты тут не видишь коричневого мешка? Это самый большой мешок, очень крепкий, я в нём столько клубков держу…
Только теперь Клем заметил, что по полу рядом с кроватью рассыпаны клубки шерсти. Крепкий коричневый мешок они так и не нашли.
Клем спустился вниз, на кухню. Мать мелко резала лук, шмыгая носом.
— У нас пропала кое-какая еда из кладовой, — сообщила она.
Клем покачал головой:
— Я ничего не брал.
Сольвейг внимательно посмотрела на него.
— Может, Матти взял… — предположила она.
Она помнила о ссоре братьев, хотя так и не могла понять, из-за чего она произошла. Лишь знала, что рассорились они как никогда серьёзно.
— Я не знаю, — слегка раздражённо сказал Клем. — Может, и Матти взял. Где он?
— Это я у тебя хотела спросить. Я его сегодня не видела.
Скоро пришёл Олавюр. Он Матти тоже не видел.
Ханниганы сели завтракать, и Клем долго обдумывал одни и те же происшествия: продукты исчезли; у Хаврун пропал крепкий мешок; вещей брата нет на месте. Вывод напрашивался только один.
— Кажется, Матти сбежал от нас, — тихо проговорил Клем.
Он думал, что его слова не воспримут всерьёз, но родители сразу переполошились. Видимо, и они думали о том же самом. Олавюр пошёл искать Матти, поспрашивать знакомых, может, кто-то его видел. Наверняка юнец просто ушёл пожить к кому-то из своих приятелей, и Олавюру это не понравилось: ведь у Матти есть свой дом, вот пусть дома и живёт, его никто не гнал, зачем позорить их семью?
Клем боялся думать, что отец ошибается. Матти мог быть уже далеко.
— Не мог же он из деревни уйти, — Клем пытался успокоить маму, бабушку и самого себя. — Обиделся наверное на всех нас и убежал к своим дружкам…
Мать не могла заниматься делами и сидела в спальне, развалившись на кровати и ничего не говоря. Клем не выдержал, поднялся обратно в комнату. Да, вещей Матти действительно не было. Более того, из шкафа исчез его тёплый зимний свитер. Зачем он ему сейчас-то понадобился? Зачем было красть еду? Если он побежал прятаться дома у своих приятелей, зачем ему всё это?..
Только теперь Клем заметил, что незаправленная постель брата не была пустой. Там лежал клочок бумаги.
«Клеменс!
Я не мог тут оставаться. Не ищите меня. Я ушёл, есть люди, которые мне помогут, всё со мной будет хорошо.
Скажи Аустроус, что мне очень жаль. Я не мог взять её с собой.
Я на всю жизнь виноват перед твоими родителями, что не смог отплатить им добром.
Я вас всех очень люблю.
Скажи Роус, чтобы вышла замуж за хорошего человека. А если не найдёт такого, то пусть вообще не выходит замуж.
Будь смелым, ничего не бойся, если тебе так хочется. Береги мать и женись на хорошей девушке.
Ты знаешь, что я люблю тебя, пусть ты меня и ненавидишь.
Матти»
Клем перечитывал одни и те же строчки много раз, не понимая их смысла. Это не могло быть правдой.
Нужно было идти к матери и рассказать ей о записке. Надо было ей объяснить, что отец зря разыскивает по деревне парня, который уже далеко отсюда. Но у Клема не хватало духу.
Он оделся потеплее и вышел на крыльцо. Было холодно, мороз продирал, ноябрь — как ранняя зима, но и в печальной духоте дома было невозможно находиться. Он сел на крыльцо и спрятал лицо в ладонях.
Так, значит, сбежал.
Клем всё никак не мог собраться с мыслями. Что он чувствовал? Боль и, пожалуй, вину. Матти никогда бы не сбежал, если бы знал, что он нужен Клему здесь. По своей вине Клем лишился лучшего друга — теперь уже окончательно, теперь уже не важно, простишь его или не простишь. С ним уже не помиришься. Его больше никогда не увидишь.
Да нет же. Не может такого быть.
Клем тихо застонал. Матти был таким умным, если бы он был здесь, он бы всё расставил по полочкам. Братец объяснил бы, что нужно думать, что нужно чувствовать. Без него Клем был как никогда беспомощен.
И в голове не укладывалось, что это навсегда. Что комната теперь всегда будет наполовину пустой. Что братец больше ни разу не извинится, не попросит: «Пойми меня». Братец никогда не расскажет интересную и страшную историю. Не обнимет даже.
Клем забыл про обиды и ссоры. Он не был готов к этой потере. «Лучше бы тебя вообще не было», — он говорил это брату, да, но не сознавал, что, когда Матти действительно не станет, это будет так больно.
Неужели мог он вот так взять и уйти? Неужели мама не может, как двенадцать лет назад, выйти на двор и рассерженно выкрикнуть его имя. И Матти вернётся, поджав хвост, запыхавшийся и несчастный. И мама будет сетовать: «Опять убежал, несносный ребёнок, сколько тебе повторяла, не уходи из дому без моего ведома…».
Послышались чьи-то шаги.
— Кай, Кай. Где твоя Герда? — Аустроус тихо пропела это, и Клем удивился, не услышав в её голосе дрожи и слёз.
Он поднял на неё глаза. Она была бледная, под глазами тени. Она обо всём уже знала. Олавюр, должно быть, к ней в первую очередь пошёл.
Девушка села на ступеньки рядом с Клемом.
— Он хотя бы с тобой попрощался? — спросила Роус.
Клем качнул головой.
— Только записку оставил. — Он протянул ей записку, чтобы она сама прочитала.
Роус читала и перечитывала снова. Она не плакала.
— Я знала, что он рано или поздно это сделает. — Роус посмотрела на Клема. — Ты не знал?
Клем снова покачал головой.
— М-да… как он тебя подвёл, — сказал он, с удивлением заметив, что не он один тут страдает. Беглец был и её другом тоже.
Роус пожала плечами. Да, пожалуй, подвёл. Все думали, что они поженятся. Только они сами так никогда не думали.
Роус больше не плакала только потому, что все слёзы выплакала ночью. Будучи слишком спокойной и гордой, теперь она думала: «Ну и что же. Да женихов я себе мигом найду. А умные разговоры я с девочками вести буду. Да хоть с Соульбьёрт. И с Тоурдис».
Они долго сидели молча под серым небом. Смотрели, как ветер несёт к Сэйфьеиннматуру тучи. У дорог клубилась пыль.
— Кай. Кай. Где твоя Герда.
Роус тихо пела — не со зла сыпала соль на рану. Эта песенка никогда не звучала так обидно. Нет у Кая никакой Герды. У Кая вообще никого нет.
Клеменс опустил голову на колени и обхватил её руками.
