***
Это была ранняя осень 1950 года. Маттиас наконец-то возвращался домой. «Домой», — он повторял это слово снова и снова, и оно не звучало правильно. Дома не было. Родины тоже не было. Родиной когда-то давно был покосившийся домик, опирающийся боком на горбатый холм, а вся Исландия всегда была малознакомой мачехой. «Домой» — это было не правдой, ни в Исландии, ни где-либо в Европе, искорёженной войной, в Европе, по которой его протащили за шкирку, ободрав кожу, у него не было дома. И всё же как-то нужно было обозначить то место, в котором Маттиас тринадцать лет назад оставил своих родных. Вернуться к ним хотелось всегда, вот только раньше эта мечта была настолько недостижимой, что Маттиас в неё не верил, старался ни на что не надеяться, ничего не вспоминать. Теперь воспоминания захлёстывали. Ни по кому он не скучал так сильно, как по братцу. Он раз за разом репетировал извинения. Клеменс был его детством, Клеменс был его взрослением, Клеменс был его домом. Все счастливые воспоминания были связаны с ним. Игры, прогулки, объятия, ссоры, перемирия, доверие, смех. Последнее Рождество, когда кроме репы и стлаутура и хлебцев на столе не было ничего, но они всё равно были счастливы. Потом никогда уже такого не было. Казалось, что найти братца — значит найти самого себя. Потратив все накопления, Маттиас добрался до Сэйфьеиннматура. Путь был долгим: сначала по воде, потом по Исландии. Он то шёл пешком, то ехал на попутках. Когда приходилось говорить с кем-то, он с трудом ворочал языком: много лет он ни с кем не говорил на исландском, кроме себя самого. В дороге он много раз прокручивал в голове свой рассказ, чтобы суметь объяснить, что он пережил. Но слова всё равно путались и в конце концов рассыпались, когда Маттиас дошёл до деревни и понял: всё изменилось. Сердце подсказывало, что его родных в Сэйфьеиннматуре нет. Одноэтажные дома были перестроены, перекрашены и смотрели веселее. Главная дорога, проходящая сквозь всю деревню, была теперь засыпана щебёнкой. Зачем?.. С непривычки деревня показалась крошечной. Даже две гряды холмов, меж которых она пролегла, казались ниже, чем в детстве. Всё изменилось, но осень брала своё, и всё так же чувствовалось приближение зимы, чувствовалась призрачная близость моря. За свою жизнь Маттиас прекрасно понял, что такое пустота внутри тебя и опустошение вокруг тебя. Он почувствовал это впервые в тот день, когда узнал, почему у него нет отца. Он чувствовал это, вырывая труп матери из простыней. Он чувствовал это и лёжа по ночам в комнате брата в последние дни перед побегом, и лёжа в траншеях под открытым небом, расстрелянным россыпью звёзд. Он чувствовал это и теперь, стоя на центральной дороге Сэйфьеиннматура. Пойдёшь направо — там какие-то странные здания белеют, будто деревенская управа. Пойдёшь налево — там за поворотом покажется дом Ханниганов. Пройди вон по той дорожке сто метров и упрёшься бараном в закрытые ворота скотобойни. Пусто, пусто и зло было на сердце. Маттиас стоял дураком посреди дороги, а мимо проходили люди, которых он не знал. На дороге показался автомобиль, и Маттиас ошалело усмехнулся и отошёл в сторону. Под ногами хрустнули камни в пыли. Он пошёл туда, где должен был быть его дом. Дома уже не было. Маттиас таращился на то, что раньше было жилищем Ханниганов, смотрел на выкрашенное крыльцо, как будто бы ожидая, что вот-вот там материализуется хилый мальчик с камушками или рыжая собака. Наивно было полагать, что этот дом никак не изменится за столько лет. Он стал больше и выше. Да это и не он вовсе. Снесли, перестроили. Здесь живёт уже кто-то другой?.. Маттиас не был глупцом и был готов к тому, что никого не найдёт в деревне — его родные могли переехать или умереть. Уже ни на что не надеясь, он постучался в дверь. Открыла молодая женщина, которую он не знал. От тоски говорить было тяжело, объясняться не хотелось. — Я жил здесь раньше, до войны. — Ох! Что ж… могу поздравить вас с возвращением?.. — Спасибо. — Я не знаю, кто тут жил раньше, но мой муж должен знать. Вам надо бы подождать его… — Спасибо, я лучше пойду. — Зайдёте? Вы, верно, устали? Заходите, мой муж был бы рад с вами поговорить. Скоро как раз обед… Он замотал головой, смущённый её гостеприимством. Он смотрел за её спину и видел в темноте белую лестницу и ведро овощей. Маттиас попрощался и поспешно ушёл. Но не могли за эти годы вымереть все люди, которых он знал. Пройдясь по дороге, он встретил стариков, возвращавшихся со стороны скотобойни. Он сам когда-то работал там вместе с ними. Один из них был дядей его давней подруги — Аустроус. Мужчины не сразу узнали в Маттиасе того восемнадцатилетнего парня, каким они видели его в последний раз, но, задыхаясь, он смог объяснить им, кто он такой. Маттиас не забыл ничего. Ни дорогу к этой деревне, ни дорогу к Ханниганам, ни дорогу к дому Аустроус, как оказалось. Они дошли до него минут за десять, и Маттиас не забыл, как мальчиком покрывал это расстояние в три минуты, бегом, желая как можно скорее прибежать к подружке и рассказать что-то новое. Ему стало стыдно. Отрепетировать извинения перед Роус он забыл, он вообще забыл обо всём, образ братца замылил глаза. Что он скажет ей?.. Она, верно, его ненавидит. Маттиас пытался припомнить её лицо. Оно было запачкано и затёрто лицами других женщин. Она открыла дверь. Маттиас боялся увидеть её измождённой и старой, потому что слишком много раз в жизни он был потрясён ранней старостью молодых женщин. Но с Аустроус всё было в порядке. Она стояла перед ним в простом платье и вытирала руки тряпкой, щурясь и хмуро глядя то на Маттиаса, то на дядю, посмеивающегося рядом. Маттиас впервые за день улыбнулся. Она не узнала его. Ему снова пришлось представиться. — Маттиас Харальдссон, если ещё помнишь такого. — Матти?! Маттиас?! — Роус растерялась на секунду, а потом схватила его за руки и втащила в дом. — Это правда ты? Она всплеснула руками, засмеялась, прикрыв ладонью лицо, и смотрела на него горящими глазами. Маттиасу было не по себе, он неловко улыбался и топтался на месте. Он выглядел, наверное, беднее, чем когда-либо: ободранный коричневый плащ, холщовая сумка на плече, кривой шрам и косой глаз… Он был рад уже тому, что Роус его не прогоняет. — Мама-а? — в комнату сунулась маленькая девочка и глянула на Маттиаса. — Ой. Кто это? — Мой старый друг, — ответила Роус, не отрывая хитро блестящих глаз от Маттиаса. — Посиди в своей комнате, солнце. Девочка снова испарилась. Что-то надорвалось в груди у Маттиаса. Ну, конечно, «мама», тринадцать лет прошло… Роус повела его на кухню и заставила съесть тарелку рыбного супа — рыбу теперь в деревню возили в куда больших количествах. Роус отказывалась говорить с ним, пока он не поест. — Значит, ты осталась здесь? — спросил Маттиас, выполнив наконец её требование. — А куда деваться. — Роус села за стол напротив него и припомнила: — Ты обещал меня с собой забрать, а одна я бы никогда не решилась. — Прости, я поступил как ублюдок… Мне правда очень жаль. — Он прятал глаза и не знал, что нужно говорить, потому что не знал уже, насколько сильно он тогда подвёл Роус и так ли уж она от этого пострадала. — Я был сам не свой, от голода сбесился. Мне было жалко тебя оставлять… Роус слушала его и кивала, но в конце концов спокойно оборвала его бесконечные извинения: — Да хватит уж. Я не пропала, как видишь, без тебя. Вот, замуж вышла. Дети вот… — Роус махнула рукой, понимая, что Маттиаса беспокоят другие вещи. — Так… Тебе уже сказали? — Про?.. — Про твоих. — Нет. — Они уехали. В Рейкьявик. Маттиас посмотрел на неё недоверчиво. — Все трое? Давно? Как это вышло?.. — Почему трое-то? Ты бабушку со счетов сбросил? Четверо. Они уехали сразу после войны. Клеменс умудрился. Он очень хорошо устроился, знаешь, что бы ты там ни думал, а голова у него всегда работала, и руки золотые. Он смог заработать, у него своё дело в Рейкьявике, он увёз родителей отсюда. Маттиас долго переваривал услышанное. Всё это не очень походило на правду. Он стал расспрашивать Роус, и, с её слов, всё так и было: Клеменс один, своими силами, вышел в люди, устроился в Акюрейри, а потом подался в столицу, завёл свой мясной магазинчик, разбогател. Маттиас слушал и мрачнел. Так, значит, братец «хорошо устроился». Конечно. Всё как полагается, как по книге. Младшему — божье благословение, старшему — изгнание и презрение. — Ты поедешь к нему? — спросила Роус. Маттиас кивнул: — Мне нужно с ним поговорить. — Деньги-то у тебя есть? — Почти что нет. Не знаю, может, нужно остаться здесь, подзаработать. — Где? На скотобойню пойдёшь? — Роус усмехнулась, но потом серьёзно посоветовала: — Беги отсюда быстрее. Хоть босиком иди, но здесь не оставайся. «Я и так босым достаточно проходил. Устал», — Маттиас этого вслух не высказал, но Роус поняла. Она смотрела на него и не знала, как подступиться с вопросами, которые её волновали. Как попросить рассказать, что с ним случилось. Она не спрашивала, почему он не попрощался с ней — теперь это было не интересно, прошло столько лет, всё давно травой поросло. Но так хотелось спросить, что у него на душе, не жалеет ли он обо всём, что сотворил с собой, знает ли он вообще, что ему нужно. К чему ему Рейкьявик, к чему ему эта деревня, на что ему родственники, которые уже вряд ли его ждут. — Клеменс очень убивался, когда ты ушёл, — тихо сказала Роус. — Он ненавидел тебя, но ему было больно. Я не знаю, как он встретит тебя теперь. Маттиас пожал плечами. — Я… поговорить с ним хочу. И всё. — Ты главное не возвращайся сюда. Тут нечего делать. — Умолять братца приютить меня в городе? — усмехнулся Маттиас. — Хорошо. Очень хорошо. В душе зрело что-то горячее и злое. Что-то не давало покоя в словах Роус: «устроился», «разбогател»… — Мне надо идти к детям, поговорить мы и потом успеем, так? — Роус отвлекла его от размышлений. — Тебе поспать нужно. Маттиас не думал об отдыхе, но Роус настаивала на том, что он должен был устать с дороги, так что он не заметил, как уснул на скамье. Ближе к вечеру он очнулся. Пришёл муж Роус — он был коренным жителем деревни, Маттиас был знаком с ним давно, но не очень тесно, так что пришлось знакомится заново. Маттиас вынес немного неловкий ужин с семьёй Роус. Он узнал, что Роус стала учительницей в школе, и муж её тоже был учителем. Старшей дочери было девять, она в отсутствии родителей присматривала за младшим братом. После ужина Роус опять прогнала всех прочь, чтобы они с Маттиасом остались на кухне одни. — Я очень рад за тебя, — сказал Маттиас. — Вы… кажетесь нормальной семьёй. Хоть у кого-то из нас всё сложилось… Глупо было думать, что она ждала его все эти годы, но эта глупая мечта теплилась глубоко в его душе. Роус была его первой любовью, да и последней, и Маттиас с тоской смотрел на её мужа и детей. Он сам не знал, любит ли её до сих пор или нет, но уж точно знал, что такого мужа, как он, такого наказания, этой женщине не нужно. — Ты так и не женился? — поинтересовалась Роус. — «Не женился»… — невесело хмыкнул Маттиас. — Да, я ведь тебе ничего не рассказал… И он кратко поведал ей свою бесславную историю: о побеге с торговцами, войне и скитаниях после неё. «Женитьба» — он и слово-то такое забыл. Те женщины, которые ему попадались и с которыми он спал, были не потенциальными спутницами жизни, а просто частью бессмысленного пути, который никуда не вёл. Так было и до войны, а после стало ещё хуже — Маттиас тронулся и глаза всех женщин стали для него мёртвыми. Роус была редким исключением. Маттиас несказанно обрадовался, когда увидел, что она ещё не состарилась, что в тридцать лет она сохранила хитрые лисьи глаза и улыбчивое лицо разбойницы. Роус слушала рассказ о его скитаниях и бледнела. Если бы она тринадцать лет назад знала, куда его отпускает, то… да нет уже смысла об этом думать. Она теперь иначе смотрела на Маттиаса, его шрам, руку, всегда как-то странно согнутую. Когда он говорил, она чувствовала, что перед ней — всё тот же Матти, заботливый и умный парень, а когда он замолкал, казалось, что в её дом пришёл незнакомец со злым умыслом. — Я не знаю, что тебе сказать. Умудрился ты, конечно… да ты и сам наверное тысячу раз пожалел, да? Маттиас закрыл глаза и закивал. Больше, чем тысячу. — Хорошо, что хотя бы ты счастлива, — проговорил он. — Очень хорошо. — А ты как думал. — Роус вздохнула. — После войны здесь лучше стало, значительно. Ты и сам всё видишь. Но всё равно… деревня по-прежнему лишь на овцах и держится. Живёшь как на вулкане, если вдруг что со стадом не так — боишься, что вся жизнь под откос полетит. Не оставайся здесь, прошу тебя, тебе тут нечего делать. — Да не останусь я! Говорю же, мне к брату надо. — Знаю. Только я так же говорила: «не останусь, не останусь», а в итоге я здесь. Жду, когда меня или мужа примут на работу в город, а если не примут — так и останемся здесь. Тут не так плохо, как раньше, да. Но ты поезжай… Она верила в возможность Маттиаса уехать и прижиться в городе, но не в свою. Они долго ещё разговаривали; в основном Роус рассказывала, что происходило с ней и с их общими знакомыми все эти годы. На ночь Маттиас остался у неё. Заснуть долго не мог, мучился и думал о предстоящей встрече с братцем. Рано или поздно он до Клеменса доберётся, вот только что ж он ему скажет? Ему, богатому и успешному, разжиревшему толстосуму… Маттиаса уже переполняло бешенство. Клеменс превратился в поганого капиталиста. По вине таких, как он, и происходят войны. Им это выгодно. «Он уехал после войны», — сказала Роус, да, разумеется он так и сделал; Маттиас читал, что именно после войны веками нищая Исландия пошла на поправку… Маттиас ещё не видел брата и был от этого далеко — их разделяло никак не меньше трёхсот километров. Но уверенность в том, что Клеменс вырос в подлеца, крепла с каждой минутой. Она укреплялась завистью как цементом. Братец строил карьеру в то время, когда Маттиас подыхал на войне, а потом голодным псом слонялся от одной подачки к другой несколько лет. Братец жил в столице, пока Маттиас пытался найти его в деревне на севере. У братца всё было хорошо. Маттиас почти что свёл самого себя в могилу. Он до утра не мог уснуть. Он то садился, то ложился обратно. Он вспоминал все разговоры с товарищами о капитализме, о мировой несправедливости. То, что случилось с ним, было типичнейшей несправедливостью. Он был Каином, не успевшим убить Авеля, а уже без вины наказанным, отправленным в ссылку. С этим нужно было что-то делать. Он проснулся утром после нескольких часов дремоты, с гудящей головой. Роус помогла ему собраться в дорогу. Дала лишний тёплый свитер, завернула что-то съестное. Маттиас смотрел на неё и не понимал: неужели действительно не злится? Уж лучше бы хоть чуть-чуть обиделась, повинила бы в чём-нибудь. Ему казалось, что в молодости она была влюблена в него, а он её бросил. Теперь как никогда сильно жалел, что бросил. Но об этом и поминать не нужно, и нечего виниться. Роус счастлива с другим. Она уже совсем другой человек, не та восемнадцатилетняя девушка, а кто-то другой, она стала ещё лучше, умнее, краше. И Маттиас уже не тот. То, что он чувствует теперь к ней — это не влюблённость, это будто покалывание в ампутированной конечности. Он не верил, что может любить кого-то. У него зависть и ненависть к брату в горле клокочут, а не светлые чувства к женщине. Нет, с тем хаосом, в который превратился Маттиас, этой женщине точно нет нужды связываться. Она объяснила ему, как лучше добраться до ближайшего города. Он в шутку поинтересовался, нет ли в эту пору в деревне торговцев. — Ты что! Давно уже всё сами возим. С дорогами получше стало… Они вышли за порог. Роус уже пора было самой собираться и идти на работу, в школу. Они попрощались, но продолжали смотреть друг на друга и, не выдержав, засмеялись. — Иди, иди, — сказала Роус, — целовать не буду, всё, что могла дать, уже положила тебе в сумку. И наш адрес я тебе оставила, пиши письма, пожалуйста. Мне интересно, как у тебя дальше сложится… Надеюсь, ты найдёшь, что ищешь. Прощай. — Прощай. Он с трудом заставил себя отвернуться и уйти. Он отправился искать справедливость таковой, какой он её видел. Психика была уже давно убита к чёрту. Маттиас определил свою точную цель: найти Клеменса и убить.***
Аустроус была не права, когда подумала, что Ханниганы уже давно не ждут беглеца. Клеменс ждал его возвращения всегда. Сам этого стеснялся и скрывал, но ждал. Сначала, само собой, он не поверил тем словам в записке, не поверил, что Матти ушёл навсегда. Несколько дней вся семья ждала, что Матти с позором вернётся. А потом дни превратились в недели, в месяцы, в годы. И они все наконец поверили. Для Клеменса Матти стал «человеком из прошлого» — одним из многих, на самом деле. Уехав из деревни, Клеменс потерял много знакомых, друзей, приятелей. Но среди этих людей из прошлого не было того, по кому Клеменс бы так сильно скучал, как по старшему братцу. Побег Матти сильно ударил по Ханниганам, но они продолжили жить как жили. Лишь поначалу было трудно прийти в себя. Сольвейг и Олавюр были разбиты горем. Они не справились с возложенной на них ответственностью: они пытались растить Маттиаса, как своего родного сына, они должны были обеспечить ему кров, пищу и безопасность, но, видимо, что-то сделали не так. Клеменсу было больно видеть, как родители резко постарели после побега Матти. Это заставляло ещё жарче проклинать братца. И тем не менее, Клеменс надеялся на его возвращение. Были и другие проблемы. Огромной проблемой было наследство, оставшееся от брата: море страхов и предубеждений, переполнявших Клема. И он, тогда ещё подросток, сделал невероятное усилие и смог самого себя вытащить из трясины. Потребовалась большая смелость, чтобы признать: да, всё, во что я верил, оказалось ложью, и теперь мне самому придётся заново строить мир вокруг себя. Первое время без брата было тяжело. Его уверенность и его страшилки были костылями, на которые Клем слишком привык опираться. Научиться думать самому, широко открытыми глазами смотреть на вещи и по-новому воспринимать их, было трудно. И, как оказалось, без физической защиты брата тоже жить тяжело. Однажды Клем повздорил с его приятелями, теми самыми, которые научили Матти ругаться и с которыми он однажды убежал на каменоломню. Клем не выдержал и крикнул им, что они виновны в побеге Матти. Они избили Клема. Недостаточно жестоко, чтобы покалечить, но достаточно, чтобы он ещё сильнее обозлился на сбежавшего брата и на свою слабость. Он взрослел и становился умнее, физически сильнее, он боролся со своими кошмарами. Он больше не хотел быть доверчивым и слабым. Он совершил насилие над самим собой и попросил отца устроить его на скотобойню. Сначала его лишь отправили на промывку внутренностей, но потом доверили и забой. Клеменс трясся по пути на скотобойню, что уж там говорить о том, что он испытывал, когда заходил туда и брал в руки молот. Но это был единственный способ расправы с глупыми страхами. Убивать овец было страшно, и от тяжёлого запаха было дурно. После первой убитой овцы Клеменс плакал полночи, но повторение вызвало привыкание. Кошмары снились всё реже. Чудовища долго напирали, но в итоге сдались и исчезли. Призрак любимой рыжей собачонки тоже преследовал его довольно долго. Клеменс был вынужден признать, что, скорее всего, Рафу действительно украли и съели. Старые шрамы от собачьих зубов не ныли, но не собирались исчезать, напротив — с каждым годом растекались всё более заметными белыми пятнами на предплечьях. В Клеменсе креп страх, о котором он сам не догадывался. Он боялся любить. Он любил Рафу и Матти — и обоих потерял. «Любить — это нести ответственность», — говорил брат. Клеменс больше не хотел брать на себя такую ответственность. И всё же подростковая влюблённость не могла обойти его стороной. Он влюбился в Ронью, дочь деревенского пастуха. Она ответила взаимностью, и это окрылило Клеменса. Он чувствовал, как разные дороги открываются перед ним. Все чудовища и кошмары остались в прошлом, как и голодные годы; робкие надежды на светлое будущее сменились конкретными желаниями, целями. Клеменс усердно работал и учился. Ему повезло, что как раз тогда в Исландии начались серьёзные изменения. Подъём в экономике был связан с оккупацией страны британцами и американцами в годы войны. Они вливали в Исландию много средств, и к концу войны страна из нищей превратилась в одну из богатейших. Так что после войны Клеменс смог перебраться сначала в Акюрейри, а потом и в Рейкьявик. Он зарабатывал, пусть и не всегда честным путём. Он точно знал, что в деревне его дожидается невеста. Он пообещал Ронье, что свадьбу они сыграют в столице, а не в Сэйфьеиннматуре. Клеменс открыл свою мясную лавку на окраине Рейкьявика. Он сумел осуществить свою мечту: сделать так, чтобы его невеста, его родители и бабушка навсегда забыли о нищете. Он перевёз их в столицу — бабушка, с её ненавистью к переездам, сопротивлялась, но её уговорили. Клеменс с Роньей сыграли свадьбу, и Клеменс никогда в жизни не видел, чтобы женщины так много слёз пролили в один день не от горя, а от счастья. Теперь они жили в одном доме — небольшом, но достаточно просторном для того, чтобы в нём могли жить родители, Хаврун, сам Клеменс и его жена, а потом ещё и две дочери.