***
Вечером, когда большинство гридей уже укладывались спать, Ратша, до сих пор молча сидевший рядом с братом возле очага, досадливо проронил: – Поди знай, когда теперь ждать... Никто не спрашивал, что он имеет в виду. Гриди и сами знали, что речь об этих бешеных вспышках гнева, которые у княжича случались порой и по несколько раз в день. За все годы, что они служили в дружине у Воеслава, никто так и не научился предсказывать, когда ожидать следующей вспышки и что может послужить причиной. Чаще всего княжич взрывался из-за какого-то пустяка, на который любой другой человек и внимания бы не обратил. Хаук, лежавший на лавке, уткнувшись лицом в локоть, не поднимая головы, глухо откликнулся: – У sjømann таких называют берсерками... – Берсерк в бешенство впадает только в бою, – возразил Ратша, – а он – когда ни попадя. – Берсерки тоже разные бывают... Тем более, он конунг. Возразить на это было нечего. Однако Ратша покачал головой: – Не в нём одном дело. Сдаётся мне, это всё науз... Про науз, о котором днём его отец рассказывал боярину Вершеню, было известно всей ближней дружине. И хотя им, как и княжичу, говорили, что этот науз должен подарить Воеславу непобедимость в бою (что, в общем-то, до сих пор вроде бы соответствовало истине), далеко не все верили в это. Однако Ратша и Найдён знали чуть побольше остальных. Например, то, что Воеслав порой сам говорил о наузе как о помехе, тяжких оковах. Разумеется, говорил только наедине с ними. Раза два или три он даже пытался избавиться от науза, но ничего из этого не вышло. Ни развязать узлы, ни разрезать тоненький вроде бы ремешок не удавалось. Воеслав пробовал даже поджечь его, но только заработал след от ожога на боку. Науз не боялся ни железа, ни огня.***
Задержек в дороге, по счастью, не случилось, и в самый канун Перунова дня дружина въехала в Светлояр. Со всех окрестных улиц сбегался народ, радуясь благополучному возвращению княжича. Не нарушая строя, дружина поднялась к детинцу и вскоре уже въезжала на широкий княжеский двор. Князь Ведислав сам вышел на крыльцо терема, чтобы встретить сына. Соскочив с коня, Молнеслав бросил поводья отроку и взбежал по широким ступеням. Обнимая его, князь улыбнулся: – С возвращением! – По добру ли доехали? – неторопливо прогудел стоявший рядом с князем боярин Боривой, отец Преждана и кормилец княжича. – По добру, боярин! – весело откликнулся Молнеслав. Дверь терема распахнулась, и на крыльцо стрелой вылетел мальчишка лет девяти. Он с ходу кинулся к Молнеславу и через мгновение восторженно взвизгнул, когда сильные руки старшего брата подхватили его, отрывая от земли. Это был младший сын Ведислава, родившийся через семь лет после того, как появилась на свет последняя из трех дочерей князя, что стало полнейшей неожиданностью для всех, поскольку все ведуньи и бабки-повитухи в один голос утверждали, что больше у княгини детей не будет. Потому мальчика назвали Нежданом, и это имя ему предстояло носить до Посвящения. Старшего брата он, несмотря на разницу в двенадцать лет, искренне любил и отчаянно скучал без него. Вслед за Нежданом на крыльцо вышли синеглазая женщина в расшитом золотом и жемчугом повое и стройная шестнадцатилетняя девушка. Это были княгиня Властимила и её младшая дочь – обе старшие уже вышли замуж. Обнимая мать и сестру, Молнеслав с невольной усмешкой подумал, что, сколько бы он ни отсутствовал – два дня или два месяца, его каждый раз встречают так, словно он вернулся из-за тридевяти земель и тридевяти морей. Откровенно говоря, сейчас ему больше всего хотелось помыться и отдохнуть. Словно угадав мысли сына, князь проговорил: – Баню сегодня с утра топили – вас ждали. Мойтесь – и за стол. Уж с большим пиром до завтра повременим – с утра понадобится ясная голова. Да и вставать придётся раненько. Возражений, разумеется, ни у кого не возникло – все прекрасно знали, какого напряжения потребует праздник Перуна. Вечером после ужина всё семейство князя собралось в малой гриднице. Когда-то она считалась очень просторной и вполне успешно выполняла задачи, которые позже перешли к так называемой большой гриднице, располагавшейся в новой части княжеских теремов. А здесь, в старых покоях, князь проводил время с близкими и принимал тех, кому не требовалось особого многолюдства, но кого всё же не хотелось допускать в горницы. Кроме князя с семьёй, в гриднице были кормильцы обоих княжичей, нянька княжны, две девки княгини и княжеский тиун Радей, неистощимый на легенды, были и побасенки. Князь порой шутил, что надумай Радей податься в волхвы – он без труда заткнул бы за пояс кощунников во всех святилищах на три дня пути от Светлояра. Вот и сейчас, устроившись возле очага, он неторопливо рассказывал Неждану кощуну о происхождении княжеских родов и названий племён, объединявшихся в племенной союз росавичей. Молнеслав невольно улыбался, слушая его – эту кощуну он слышал несчётное множество раз и давным-давно знал наизусть, но прелести своей она от этого не утратила. Собственно, и Неждан слушал её не впервые, но каждый раз в ней обнаруживалось что-то новое, до сих пор не замеченное, не понятое, проскользнувшее мимо… Глуховатый голос Радея лился неспешно, словно река: – Увидал раз огненный Дажьбог красавицу-берегиню. Была она хозяйкой большой реки, по ней и река звалась – Росава. Поначалу-то, сколь ни старался он, никак берегиня та на ласку его, на речи приветные не откликалась. Немало времени прошло, прежде чем сумел Дажьбог заронить в неё искру своего огня жаркого. От огня того родила она сыновей могучих, Мать-Сыра Земля приняла их. А по здешним местам люди и тогда уже жили. Вот к ним и послал Дажьбог сыновей своих. Старший, Войнар, на Росаве-реке княжить стал, по нему и люди, что в тех местах жили, стали прозываться войнаричи. Другой, Рáдень, в наши места пришёл… – Потому нас раденичами и зовут? – вскинул голову Неждан, до этого завороженно смотревший на пламя, словно видел там всё то, о чём рассказывал старый тиун. – Верно, – одобрительно откликнулся тот. – Другие братья тоже себе места по сердцу нашли, в племенах людских князьями стали. От них и племена зваться стали – зарадичи, твердичи, прямичи, крутичи… В ту пору род не по отцу – по матери числили. А как племена те все от одного корня были, а братья от одной матери народились, то и стали все зваться – росавичи… Мальчик, склонив голову набок, пристально взглянул на него и неожиданно спросил: – Если они земли выбирали себе по сердцу, тогда зачем войнаричам и твердичам наши? – Так ведь выбирали-то пращуры – веков вон сколько прошло, – развёл руками Радей. – А теперешним их князьям всего побольше подавай – земель, мехов, серебра… Вот и идут к нам. По Заболони купеческие лодьи да обозы идут – кто ж от такого лакомого кусочка откажется? Молнеслав переглянулся с отцом. Такой вопрос возникал уже не впервые, но давно уже не стоял так остро – много лет никто из соседей не покушался на владения раденичей. Князь поднялся и, молчаливым кивком позвав старшего сына с собой, направился в горницы. Молнеслав любил бывать в покоях отца. В отличие от женских горниц, здесь убранство было простое и незатейливое, а потому и говорить о делах всегда было легко. Вот и сейчас, устроившись за столом, князь принялся расспрашивать его о подробностях поездки. Письма, даже самые подробные и многоречивые, всё равно не давали полного представления о ситуации. Тем более что кое о чём Молнеслав попросту не стал писать, не без оснований полагая, что есть вещи, о которых лучше рассказывать самому. Например, в письме он даже словом не обмолвился о Громобое. Поэтому, собравшись с мыслями, он начал рассказывать, стараясь не упустить ни одной более или менее важной подробности. Князь слушал внимательно, временами что-то переспрашивая, уточняя… Когда Молнеслав закончил рассказ, он помолчал, а потом негромко задумчиво проговорил: – Видно, время настаёт… знать бы только, для чего. Княжич вопросительно взглянул на отца. Тот всё так же задумчиво пояснил: – Дубрень, когда уходил, сказал – воинов, Перуновым знаком отмеченных, всегда трое. Только сами боги ведают, когда им время встретиться и всем вместе назначенное свершать. Теперь, видно, осталось только третьего отыскать… – А надо ли искать? – покачал головой Молнеслав. – Коли судьба, так он и сам сыщется. – Может, и так… – князь помолчал, потом глубоко вздохнул, словно отгоняя раздумья. – Ладно, сыне, пора, пожалуй, и на покой. Вон уж солнце-то садится, а вставать чуть свет. Молнеслав взглянул на него: – У меня ещё одна думка есть, как раз завтрашнего касается. Те отроки, что здесь оставались, все должные испытания прошли. А с теми, кто в поход с нами ходил, как быть? Да Громобой ещё… Хоть пояс воинский он от самого Перуна получил, да всё ж без Посвящения… Князь задумался, потом позвал: – Темнята! – в горницу заглянул отрок. – Сыщи мне Гремисвета. И Каменца позови. Отрок убежал, а князь вновь обернулся к сыну: – Верно ты говоришь: не годится воину без Посвящения быть. Каков бы ни был, а по-настоящему своим в дружине стать не сможет… – Верно молвишь, княже, – раздался от двери глубокий, очень звучный голос. Они даже не заметили, когда появился старший волхв Перунова святилища – при немалом росте и могучем сложении двигался он стремительно и практически бесшумно. При виде его княжич невольно вскочил, расправил плечи. Князь проговорил: – Здрав будь, волхве! Я как раз отрока за тобой послал. Он жестом указал волхву на лавку. Гремисвет, усаживаясь, усмехнулся: – Он на меня и наскочил, когда я к тебе шёл. О завтрашнем нам поговорить надобно… – он посерьёзнел. – Я гляжу, у Каменца в сотне новый парень появился. Вроде и в гридях числится, да ведь Посвящения не проходил? Он вопросительно взглянул на Молнеслава. Княжичу пришлось ещё раз рассказывать всё, что он знал о Громобое. Волхв слушал внимательно, не перебивая. Когда княжич умолк, он кивнул: – Что знак Перуна он носит – это правда… Ну, когда так, то ему испытания не надобны – только обряд в святилище, так его он завтра вместе с прочими пройдёт. А те отроки, что в походе с тобой были – тут уж сами решайте, какие испытания им за пройденные считать. Остальное после Перунова дня пройдут, да и Посвящение тоже. Не всё ж только в велики-дни! Пришедший вскоре Каменец, узнав, что к чему, одобрительно кивнул: – Это дело! А то ведь получается – прежний род парня отпустил, а в новый-то, воинский, он вроде как не вошёл. Вскоре Гремисвет, забрав с собой всех готовящихся к Посвящению, ушёл в святилище.***
Рассвет встретил княжеский двор множеством забот. Сотники и десятники проверяли готовность гридей к предстоящим обрядам. В Перуновом святилище, стоявшем на горе над Заболонью опричь детинца и посада, волхвы завершали последние приготовления; там же находились и отроки, которым сегодня предстояло стать наконец полноправными воинами. Нужно было ещё определить, кто будет изображать Велеса в обрядовом поединке. С «Перуном» уже который год всё было ясно – эту роль безоговорочно отдавали княжичу Молнеславу. Неждан, который по малолетству участвовать в обрядах не мог, с завистью поглядывал на старшего брата. А Молнеслав, казалось, даже не замечал происходящего вокруг. Мыслями он уже был там, на поляне перед Перуновым святилищем. В прошлые годы, едва начинался священный поединок, он полностью переставал осознавать реальность, словно и впрямь в него вселялся неукротимый дух самого Перуна. Только волхвам из святилища удавалось вернуть его к действительности и не допустить реальной гибели его противника. Это одновременно радовало Молнеслава, поскольку означало, что всё свершается как должно, и пугало, поскольку он сам не имел ни малейшего представления, чего ожидать от самого себя. Впрочем, поединок должен был происходить ближе к полудню, а до него воинам предстояло ещё многое. Поэтому до поры Молнеслав просто отгонял назойливые мысли, зная: как только он возьмёт меч – всё само станет на свои места. Дружина собралась в святилище и вокруг него. Первые утренние обряды предназначались только для них, поскольку речь шла о воинском Посвящении. Это уж позже, когда настанет время обрядовых поединков, а за ними и общего пира, сюда подтянется и посадский люд. Княжич не вслушивался в слова славлений, которые произносил Гремисвет – их он давно уже знал наизусть и воспринимал не разумом, а сердцем. В нём самом жила частичка той огненной силы, к которой взывал волхв. Он оживился, когда дело дошло до вчерашних отроков. Почти все обряды уже были совершены, остался лишь последний – опоясывание новых воинов. Отныне они окончательно становились на путь, который равно мог привести к славе и к смерти. Большинство парней вместе с воинскими поясами получали и новые имена, более подходящие для воинов. Когда очередь дошла до Громобоя, волхв пристально взглянул ему в глаза и негромко проговорил: – Тебе в ином имени нужды нет – в том, что тебе от рожденья дано, и суть твоя, и знак пути. Носи его с честью. Княжич едва заметно удовлетворённо улыбнулся. Пришло время обрядовых боёв. Затягивая ремешок шлема под подбородком, Молнеслав глубоко вздохнул. Ему вспомнились беседы с Громобоем в кузнице журавецкого посадничьего двора, и неожиданно для самого себя он подумал: «Вот и случай испытать это на деле…» За прошедшее время он не раз обдумывал услышанное от Громобоя, гадая лишь, как получилось, что ведун, живущий близ маленького лесного займища, знает о подобных вещах гораздо больше, чем служители княжеских святилищ. Впрочем, тот же Громобой говорил, что о Стогоде никто толком ничего не знает – откуда он родом, почему ушёл из родных мест, у кого обучался ведовской мудрости… Даже на самый простой вопрос – сколько ему лет – никто из родовичей не смог бы ответить… Молнеслав сжал рукоять меча, стараясь думать только о предстоящем поединке. А вернее – не думать вообще ни о чём. Ему не приходилось, как иным бойцам, призывать к себе силу Перуна – она всегда жила в нём. Беспокоиться приходилось лишь о том, чтобы эту силу направить. Однако очень скоро стало ясно, что те разговоры даром не прошли. Пожалуй, впервые за последние лет пять или шесть он сумел сохранить полный контроль над собой. Это обрадовало Молнеслава. Потому что означало первый шаг к тому, чтобы понять наконец силу огневого Перунова знака и научиться ею пользоваться. После поединка, как и положено, закончившегося победой «Перуна», настало время боёв отряд на отряд, «Правь» против «Нави». По обычаю, все, кто в этот день получил воинские пояса, выходили в бой на стороне Прави, остальные разделялись по жребию. В этих боях Молнеслав уже не участвовал, а потому отошёл к отцу, наблюдавшему за происходящим. Слегка опершись рукой на спинку резного кресла князя, он с удовольствием смотрел, как сходятся два отряда. Князь повернул голову, бросил взгляд на сына. Молнеслав понял, наклонился к нему. – Ты был прав, парень в бою держится, словно в дружине выучку получил… только давно когда-то, а ныне вспоминает. Присмотревшись к тому, как бился Громобой, Молнеслав с удивлением понял, что отец прав. Это было неожиданно, до сих пор ничего подобного просто не приходило ему в голову. Но долго размышлять об этом ему не пришлось. Князь, улыбаясь одними глазами, спросил: – К себе его заберёшь? – Обязательно! – кивнул Молнеслав. – Ещё чуток у Каменца побудет, а по осени… Парни его всё одно уже за своего считают. Князь удовлетворённо наклонил голову. Он знал, как легко Молнеслав завязывает дружбу, но лишь с теми, кого считает достойными доверия. Похоже, этот парень был как раз из таких, да и слова давно ушедшего в неведомые края волхва подтверждали, что место его – рядом с княжичем. Потому возражать против появления здесь этого парня и грядущего перехода его в ближнюю дружину Молнеслава он уж точно не собирался. Между тем «воинство Прави», хоть и не без труда, всё же одолело. «Убиенные» под радостные крики победителей и зрителей поднимались, хлопали друг друга по плечам, оживлённо обменивались впечатлениями: – Эх, как ты меня приложил! Я аж все косточки прочувствовал! – Покажешь после, как ты его опрокинул-то? А то я не больно разобрал… – Да кабы я сам знал! Над полем звенели весёлые голоса. Народ понемногу начинал подтягиваться к валу, возле которого, накрывая столы, хлопотали женщины.***
Воеслав внимательно наблюдал за обрядовыми поединками. Что самому ему участвовать в них не придётся, было заведомо ясно. Еловецкие бояре и волхвы здешнего святилища разводили руками: – Не обессудь уж, княжич, а только супротивников тебе по могуте у нас тут не сыщется… А ежели ты против кого из своих встанешь – так другим, опять же, обидно покажется… Воеслав принял это спокойно, знал: не только здесь, но и в Велегостье немного нашлось бы тех, кто и вправду мог биться с ним на равных. Да и из тех половина северяне… А биться в поединках Перунова дня вполсилы – значило прогневать Перуна, чего он уж точно не мог себе позволить. Он неприметно поморщился. Виски словно сдавил тугой ледяной обруч. Такой же давящий холод растекался от поясницы по всему телу, камнем ложился на грудь. В последнее время подобное всё чаще случалось, если он оказывался в Перуновом святилище либо возле него. А ещё – в грозу. Порой хотелось вовсе зарыться поглубже под землю, чтобы никто не трогал – но вот на это ему рассчитывать не приходилось. А надо было наблюдать за обрядовыми боями и время от времени отвечать, если кто-то из бояр обращался к нему. Воеслав с досадой подумал, что так он скоро попросту возненавидит день, когда появился на свет. Сомневаться в причинах не приходилось – холод, переходивший в тупую тянущую боль, зарождался именно там, где был науз. Когда-то он, тогда ещё двенадцатилетний отрок, едва прошедший посвящение, позволил отцовским чародеям завязать на нём этот науз – отец уговорил. Князь Властислав умел, когда ему надо, быть очень убедительным. Да и какой мальчишка откажется, если ему обещают славу непобедимого воина?.. Поначалу ничего особенного он не замечал, а лёгкую головную боль, появлявшуюся возле святилищ Перуна, считал следствием усталости и напряжения – чего-чего, а этого всегда хватало. Тем более что в святилища – и в Велегостье, и в Еловце, и в других местах – он чаще всего попадал либо на Перунов день, либо перед каким-то большим походом, когда совершалось множество необходимых обрядов. Но год от года такие приступы становились сильнее и продолжительнее… Тем не менее, как ни мало склонен был Воеслав доверять чародеям (в том сказалось и влияние бабушки, как и все северяне, считавшей чародейство занятием совсем не подобающим мужчинам), науз всё же действовал. Правда, в военных делах Воеслав никогда не полагался на его силу, не без оснований считая, что хорошая выучка в бою куда вернее любой, даже самой сильной, магии. О его недомоганиях не знали даже ближайшие друзья-побратимы. Просто в такие дни он срывался чаще обычного. Но к этому вся ближняя дружина давно привыкла. Впрочем, даже головная боль не сделала Воеслава менее внимательным. Мысленно отметив нескольких очень неплохих воинов, он коротким кивком подозвал Ратшу: – Вот к этим стоит присмотреться получше. Десятник понимающе кивнул. Нет, разумеется, Воеслав не собирался брать этих парней в свою дружину, но вот поощрить хороших воинов очень даже стоило. Ратша в таких случаях был поистине незаменим: по большей части ему не требовалось разъяснять, что именно и как нужно сделать, он неплохо справлялся и сам. А переспрашивал что-то лишь тогда, когда возникали нешуточные сомнения. И до сих пор ещё не бывало случая, чтобы сделанное не устраивало княжича. Мысленно Воеслав благодарил всех богов, что надоумили посадника пир для бояр и для него самого с дружиной приготовить на своём дворе. Простому люду предстояло угощаться в хороминах святилища. В прежние времена все пировали бы вместе, но с тех пор, как эти хоромины были поставлены, Еловец разросся, и сейчас в них едва помещались посадские жители, а для бояр и дружины места уже не хватало. Воеслав подумал, что надо бы уже новые хоромины поставить, попросторнее, но это, как и прочие дела, предстояло обдумывать и обсуждать с боярами уже после праздника.***
Наутро после Перунова дня Твердята предложил Громобою наведаться в Кузнечный конец. Ему хотелось повидаться с родными, а заодно познакомить с ними своего нового друга. Громобой, для которого такое знакомство было, в общем-то, не лишним, согласился, и вскоре они уже шагали по узким посадским улочкам. Выходя с торжища в улочку, ведущую к Кузнечному концу, Твердята невольно усмехнулся. Именно здесь чуть больше пяти лет назад он впервые встретился с княжичем лицом к лицу, и эта встреча полностью изменила его судьбу. Началось всё с самоуверенного боярского сынка, которому боги весть чем не глянулись кузнецы. Задевать Твердяту он всё ж таки не стал, обрушив все нападки на шедшего с ним Тихея. Тому боги дали недюжинную силу, однако нрав при том совершенно безответный. Твердята, однако же, не склонен был сносить напрасные обиды от кого бы то ни было. Слово за слово – и уже сжимались кулаки в ожидании близкой драки… Неожиданно раздавшийся рядом твёрдый голос подействовал на раздорящихся словно ведро ледяной воды: – Довольно! Разом оглянувшись, в нескольких шагах от себя они увидели княжича. Позади него стояли трое гридей. Пока Твердята, ещё не отошедший от перепалки, приходил в себя, боярич незаметно исчез. Княжич, пристально глядя на Твердяту, неожиданно спросил: – Хочешь в дружине моей служить? Твердята взглянул на него с искренним удивлением – не шутит ли? Но Молнеслав был серьёзен, и он проговорил: – Да я-то и хотел бы, да что ещё отец скажет? Отец, впрочем, возражать не стал. При нём оставались ещё двое сыновей, помощников в кузнице хватало, а служба в дружине была не тем, от чего стóит отказываться. Позднее Твердята узнал, что княжич давненько наблюдал за ним, заприметив удалого кузнеца в кулачных боях велик-дней, когда посадская молодёжь сходилась стенка на стенку. Бояричем же, с которым он едва не сцепился, был верный друг и побратим княжича – Преждан. Всё происшедшее оказалось просто испытанием, которое Твердята успешно выдержал. Впрочем, узнав правду, он ничуть не обиделся, и вскоре они с Прежданом подружились. Год отходив в отроках, Твердята прошёл Посвящение и с тех пор неизменно следовал за княжичем. Слушая товарища, Громобой лишь улыбался уголком губ. Он уже успел понять, что в дружине у княжича подобные проверки вовсе не были чем-то из ряда вон выходящим – скорее наоборот, воспринимались как нечто совершенно естественное. Может быть, отчасти поэтому «соколы» были единым целым, и каждый мог полностью положиться на товарищей. За рассказом Твердяты дорога показалась совсем короткой. Вскоре гриди уже входили на двор кузнеца Силы. Кузня находилась здесь же, во дворе, и, судя по перестуку молотов, в ней кипела работа. Похоже было, что на посадских вчерашний праздник сказался не столь явно, как на княжеской дружине. – Мир дому сему! – заглянув в распахнутую дверь, весело окликнул Твердята. Разумеется, его мгновенно узнали и, судя по ответным возгласам, обрадовались. – Никак и впрямь вернулся? – донёсся до Громобоя низковатый, чуть насмешливый голос. – Хоть руки-ноги целы? Твердята с преувеличенным вниманием осмотрел себя, потом отозвался: – Да вроде как всё на месте! Шутка эта, в общем-то, была привычной. В ответ раздался смех, потом тот же голос: – Ну, чего на пороге-то застрял? Заходи! – Да я не один, – проговорил Твердята. – Ну, так вместе заходите! Громобой следом за Твердятой вошёл в кузницу. Среди «соколов» не зря говорили, что у Твердяты лёгкая рука: если он что-то затевал, всё получалось как-то само собой, словно вовсе без усилий. Вот и сейчас он познакомил Громобоя со своими родичами как будто между делом, успев на ходу обменяться кое-какими новостями с братьями, ответить на вопрос отца… Кузнец поглядывал на сына с затаённой гордостью, хотя держался со спокойной дружелюбной насмешливостью, не упуская случая слегка поддразнить его. Через некоторое время он предложил: – Ступайте-ко в избу. Мы тут докончим маленько да тоже придём. Солнце-то вон уж где, полдневать пора. Вот за столом и поговорим. Гриди пересекли двор, поднялись на крыльцо. Дверь открылась без скрипа. Твердята подмигнул другу и шагнул в избу. Когда в сенях стукнула дверь, Зоряна, хлопотавшая по хозяйству, оглянулась, ожидая увидеть вернувшуюся мать. Ивина слыла в Кузнечном конце знающей травницей, и её частенько звали, когда кому-то из соседей неможилось. Вот и нынче прибежал меньшой сынишка дядьки Шквореня – бабка Гремиха прихворнула, а жена Шквореня от знахарской науки была далека и в травах смыслила мало. Расспросив мальчишку, Ивина прихватила несколько мешочков с сухими травами и ушла. Когда вместо ожидаемой матери через порог шагнул рослый гридь в плаще, сколотом серебряной пряжкой с изображением сокола, девушка радостно ахнула, узнав брата. И тут же с шутливым укором заметила: – Я ж говорила, что благополучно вернёшься! А ты ещё не верил! – Впредь мне наука – с тобой не спорить! – засмеялся Твердята. – А я думал, ты в детинец прибежишь повидаться. – Вчера тебе и не до меня было, – пожала плечами девушка, – а нынче вон, сам видишь, по хозяйству ещё не управилась… Девушка уже собралась было вернуться к домашним заботам, как вдруг увидела Громобоя. На мгновение она замерла. Никогда не встречав, она знала этого парня – именно его она видела во сне тогда, перед Купалой… Справившись с нахлынувшим волнением, она с упрёком взглянула на брата: – Хоть бы сказал, что не один пришёл! Едва успел Твердята познакомить их, как в избу вошёл кузнец с сыновьями. Пока мужчины рассаживались, Зоряна вместе с женой старшего брата споро собрала на стол. Кузнец, взглянув на них, коротко спросил: – А хозяйка-то где же? – К Шквореню пошла, бабка у них опять занемогла. Кузнец лишь покачал головой. К бабке Гремихе Ивину звали уже не в первый раз, и это никого особо не удивило. Девушка садиться за стол не стала, а на вопросительный взгляд отца проговорила: – Матушку подожду. Она пристроилась на лавке под окном с каким-то рукоделием, не забывая посматривать, не нужно ли принести ещё что-нибудь, и прислушиваясь к разговору. Собственно, в основном разговаривали двое – кузнец расспрашивал сына о походе. Поскольку он сам был родом из Журавца, тамошние дела были ему не вовсе безразличны. Слушая Твердяту, он то уточнял что-то, то коротко, но ёмко высказывал своё отношение к чему-нибудь, то напряжённо и тревожно хмурился. Разумеется, не упомянуть о том, откуда взялся в дружине Громобой, Твердята не мог. Однако он и это умудрился сделать как-то вскользь, не вдаваясь в подробности. Но даже и этого оказалось достаточно, чтобы кузнец, пристально глянув на гостя, покачал головой: – Боги просто так ничего не делают. Видно, непростую судьбу тебе Небесные Пряхи отмерили, парень… – Уж что будет, – спокойно пожал плечами Громобой. Кузнец задумался. Рассказанное сыном дополняло то, что посадский люд Светлояра слышал от идущих с устья Заболони купцов. Всё вместе рисовало картину довольно странную – пока было совершенно непонятно, что же за всем этим стоит. Однако не зря же именно в тех местах появился парень, как и княжич, отмеченный знаком Перуна! Да к тому же… В задумчивости теребя ус, он негромко проговорил: – Знать бы ещё, с чего всё к Журавцу-то сходится… Не первый ведь год это тянется, разве что нынче явственней стало… – Да кто ж его знает? – откликнулся Твердята. – Мы ж, чай, не ведуны.