Ты не выбрал сторону, и я понимаю, почему. У нас мог быть свой мир, мы бы оставили этот, бросили наших создателей умирать. У меня столько ужасных воспоминаний, но те, что я сохранила, до конца такими не были. Я помню, как я видела, на что они способны по настоящему. Моменты доброты здесь и там. Они создали нас и знали о красоте столько, чтоб научить нас. Может, они и сами ее найдут, но только если ты выберешь сторону. В этом мире и правда есть уродство и хаос. Я хочу видеть красоту. Мир дикого запада. ***
Будет ли вам больно, ощущает ли ткань свой распад? То есть, другими словами, что будет с вашим сознанием? Но что такое сознание? Рассмотрим. Сознательно желать уснуть – верная бессонница, сознательная попытка вчувствоваться в работу собственного пищеварения – верное расстройство его иннервации. Сознание – яд, средство самоотравления для субъекта, применяющего его на самом себе. Сознание – свет, бьющий наружу, сознание освещает перед нами дорогу, чтоб не споткнуться. Сознание – это зажженные фары впереди идущего паровоза. Обратите их светом внутрь, и случится катастрофа. Итак, что будет с вашим сознанием? Вашим. Вашим. А что вы такое? В этом вся загвоздка. Разберемся. Чем вы себя помните, какую часть сознавали из своего состава? Свои почки, печень, сосуды? Нет, сколько ни припомните, вы всегда заставали себя в наружном, деятельном проявлении, в делах ваших рук, в семье, в других. А теперь повнимательнее. Человек в других людях и есть душа человека. Вот что вы есть, вот чем дышало, питалось, упивалось всю жизнь ваше сознание. Вашей душою, вашим бессмертием, вашей жизнью в других. И что же? В других вы были, в других и останетесь. И какая вам разница, что потом это будет называться памятью. Это будете вы, вошедшая в состав будущего. Наконец, последнее. Не о чем беспокоиться. Смерти нет. Смерть не по нашей части. А вот вы сказали – талант, это другое дело, это наше, это открыто нам. А талант – в высшем широчайшем понятии – есть дар жизни. Доктор Живаго. Б. Л. Пастернак.
***
— Так это был пришелец? Антон, вы можете его описать? — Нет. — Углеродная форма жизни? — Я не знаю. — Чего он хотел? — Вряд ли он чего то хотел. — Но он напал на вас? — Он отзеркалил меня. Это я напал. Он скорее всего даже не видел меня. — Тогда зачем он прибыл? Зачем подверг нашу среду мутации и уничтожал? — Он ничего не уничтожал, просто все изменял, создавал нечто новое. — Что именно? — Я не знаю.***
2019 год Когда Ира рядом, от Арсения приходится защищаться. Причем осторожные намеки, чтоб он заткнулся, Арсений мастерски пропускает мимо ушей. Ира игнорирует его — единственная разумная тактика в данной ситуации. Если начать отвечать, Арсений примет это как вызов, и шутки станут лишь злее. Антон понять не может, какого хрена Арс тренируется в сарказме именно на Ире. Она вообще не благодатная почва, спокойная, почти всегда на чилле, с каламбуров смеется восторженно, уделяет внимание в основном вину и иногда Антону. Сейчас вот залипает на Дарину сквозь бокал красного и щеки дует мило до безобразия. — Какие скулы, — выдает Арсений, — порезаться можно. — Джентельме-е-ен, — тянет Ира, не выдержав, потому что заебал он ее за вечер своими комплиментами. — Спасибо. — Мне кажется, — говорит порядком напившийся Журавль, — что Арс просится к вам на тройничок. Антон давится пивом, прокашливается, заливается смехом на всякий случай, но Арсений даже не улыбается. Нахмуривается и отворачивается, прячась в своем бокале. — У нас третий — кот, — сообщает Антон. — Да и Арс в нашей квартире не поместится. — Я гибкий. Ира, Дарина и Оксана выпучивают глаза и поворачиваются к Арсению. — Выебывается опять, — вставляет Журавль. — На шпагат сядешь? Знает же, что сядет. Нахуя подначивает. Арсений пожимает плечами и что-то шепчет Стасу на ухо. Стас косится на него уничтожающе и продолжает есть — с утра не ел, понять можно. Антон косится подозрительно, не получается уловить причину чужого нервяка. Арс редко такой, обычно пиздит, не затыкаясь, искрит огнем собственного сумасшедшего сознания, смешит всех до усрачки. Поза сразу в реанимацию стоит увозить. Да и самого Антона тоже. Ира легко касается плеча. — Налей нам вина, пожалуйста. Антон кивает с улыбкой, чмокает в выпяченные губы и тянется к бутылке. Арсений резко подскакивает. — Надо смотреть на мир под другим углом. Встает на руки и прямо так сваливает из чиллаута. — По-английски, — комментирует Дарина и допивает остатки вина залпом. — Налей, пожалуйста. Антон тупо моргает пару раз, опять смеется на всякий случай, доливает вино, ставит пустую бутылку по институтской привычке под стол и присасывается к своему пиву. Разговор течет медленно, болтают девчонки в основном. Стас в телефоне, Журавль в стену залипает. Антон прислушивается, но вмешиваться находит абсолютно бесполезным. Его не так сильно интересует, как много туалетного наполнителя по квартире разбрасывает их кот. Это проблема, конечно, для маленькой квартиры, но Антон мало бывает дома. — Стас, завтра в офис когда надо прийти? — Можешь — на пару часов позже, если собираешься много пить. — Понял, покурю пойду. Журавль встряхивается. — Я с тобой, — икает и, при попытке встать, чуть не валится с дивана на пол. — Шаст, я позже присоединюсь. Антон, хмыкнув, отдергивает шторку чиллаута и передумывает куда-либо идти. Арсений танцует в углу за стойкой диджея. И это редкое для Антона зрелище. Он пялится, даже не пытаясь отвернуться, когда Арс перехватывает взгляд, и вдруг с улыбкой пальцем подзывает к себе. — Танцевать я не буду, — сразу предупреждает Антон, останавливаясь за пару шагов. Музыка негромкая, Арсений слышит. — Я хотел предложить проветриться. Жарко здесь. — Конечно жарко будет, если так дергаться. — Дергаться, — оскорбляется Арсений. Антон качает головой и идет в сторону выхода, надеясь, что Арс за ним последует. На улице холодновато и блевово от кальянного запаха из кафе. Арсений выскакивает из двери как чертик из табакерки, выдыхает паром изо рта и растирает голые плечи. — Заболеешь, — предупреждает Антон. — Ты тоже. — Я в толстовке и не запарился, танцуя. — Я в чиллауте запарился больше. — Не жарко вроде. Арсений отворачивается то ли от Антона, то ли от ветра, чтоб зажечь сигарету. Курит иногда в компаниях или на съемках. Сейчас нервно. Рука дрожит. И не от холода. Антон напрягается. — У тебя все в порядке? — Да, а что? Защитная реакция, стандартный ответ, чтоб отъебались. Но Антон тупой. — Ты странный сегодня. — Я думал, я всегда странный. — Не без этого. Но обычно не напряжный. — Я тебя напрягаю? — интересуется Арсений излишне спокойно. — Я все равно скоро поеду уже, так что… — Дай сигарету, — перебивает Антон, — забыл свои на столе. — Извини, сам стрельнул. На мою, — он стряхивает пепел и протягивает сигарету. Антон против воли смотрит на чужие пальцы в этом изящном жесте и, не до конца осознав собственный порыв, берет Арсения за запястье, подносит к лицу и вдыхает горьковатый дым. Арсений вдыхает секундой позже, но как-то громко и рвано. Придвигается ближе, притираясь к плечу, иначе ему стоять неудобно с вытянутой рукой. Подносит сигарету для второй затяжки сам. Антона резко шибает осознанием чужой близости и интимности момента. Кажется, это называется косвенным поцелуем. Арсений затягивается сам и вдруг усмехается, дрогнув плечами. — Что? — Да дурацкая привычка. Пьем из одной бутылки и стакана часто. Сигареты вот тоже. Заразим когда-нибудь друг друга. — Главное, — не подумав, ляпает Антон, — чтоб не венерическими. Арсений медленно поворачивается, поднимая брови. — Я здоров. — И я, — разговор утекает в сомнительно приятное русло, впрочем ничего удивительного. — Я рад. Антон прыскает и в протянутую руку с сигаретой, не рассчитав, врубается носом и губами. Да там и немного осталось. Пепел Арс в отличие от самого Антона стряхивает постоянно. — Ты мной занюхиваешь, что ли? Или закусить собрался? — Вкусно пахнешь. Чем кстати? — Эм-м-м, дымом? — Чем-то пряным. — Я не душился. — Значит, пловом. — Я ртом ел, а не руками, — возмущенно отбивает Арсений. И Антон мгновенно бросает взгляд на чужие губы, заветренные и искусанные. — Шаст? С такого расстояния невозможно не понять, куда Антон пялится. — Я замерз, — хрипит он и, зажмурившись, отворачивается. — Шаст? — Пойдем, холодно. Простудишься еще. — Антон, посмотри на меня, — рявкает Арсений. Дверь с грохотом распахивается. Кажется, бухой Журавль только что спас начавшую стремительно развиваться карьеру Антона.***
2497 год 0.4 — Антон, посмотри на меня, — просит Арсений. Обдает горячим дыханием губы. Прикусывает аккуратно верхнюю, нижнюю всасывает. Поцелуй нежный, ленивый. Полуночный как бред. Антон открывает глаза. — Это ты. Я не верю, что это ты. — Смотри на меня, пожалуйста. Ласка Арсения томная, он сонный и мягкий под пальцами. Кожа, липкая от текилы, упруго прожимается под касаниями. Антон распахивает губы, позволяя целовать глубже. Скользит языком по языку и отстраняется на пару сантиметров, чтоб притереться носом к носу, и тыкается кончиком в родинки, которые еле видно в полутьме.***
2649 год 1.18 — В тишине не хочу. Умирать — так с песней! — Мы разобьемся минут через… через… — Антона заедает. Он хочет замолчать, прикусывает язык, но все равно договаривает, — через пятнадцать. — Every chance, every chance that I take, — завывает посланник. — I take it on the road… — А вы ударились… ударились… сильнее, чем я д-думал. — Those kilometers and the red lights I was always looking left and right... — Снимите маску, невозможно же. Да, блядь! Антон заставляет себя отвести руки от ушей. И пальцы сводит. За лбом пульсирует жгучая боль, которая медленно перетекает к затылку. Сознание мечется в клетке сумасшествия тела, не признавая окружающую реальность. — Oh, baby, but we are always crashing in the same car. И голосовой модуль маски ломается. Кадмин замолкает. Антон высовывается из-за стойки и довольно долго рассматривает подрагивающее сломанное крыло. — Колу хотите? — спрашивает он тихо. — Не молчите. Посланник прокашливается машинным скрежетом, задумывается над чем-то и отвечает лишь спустя минуту: — Хочу. Антон ложится на пол, открывает ящики, вмонтированные в стойку, вытаскивает банку и швыряет Кадмину. Чужой возмущённый вопль ласкает слух. — Я не знаю, как вы это сделали, но вы попали мне в голову. — Я меткий. Антон кидает еще две. В третью банку посланник стреляет, и кола накрывает их липкими брызгами. — Я тоже меткий, — вздыхает Кадмин, — и мокрый. — Вот вам еще немного. Антон закидывает посланника банками и ржет. Нащупывает на дне ящика за колой большой пакет с кокаином, швыряет и его. Кадмин скрежещет броней и крыльями об стену, громко матерясь. Они высовываются из своих укрытий одновременно. Посланник весь белый. И Антон со смешком предлагает: — Нанюхаемся? — Я на работе. — Я тоже, — Антон вылезает из-за стойки и, шатаясь, идет к Кадмину, отбрасывая оружие как можно дальше от себя. — Не стреляйте, я собираюсь нюхать прямо с вас. И кстати, держитесь крепче, сейчас гравитация — бессердечная сука сделает нам больно. — Гравитационная система отключена, — оповещает ИскИн. Посланник накрывает их обоих крыльями, Антон обнимает его и не отпускает, даже когда корабль вновь активирует гравитационную систему. Кадмин молчит и не двигается. — У вас спина белая, — зачем-то говорит Антон. — Ваш кокаин. Нюхайте. — Хорошо. Антон наклоняется к чужому лицу, ведёт носом по темному стеклу маски, осторожно скользит пальцами по груди, поддевая вмятины на броне ногтями. — Вы на моих коленях сидите, Антон. — Я знаю, мистер Кадмин. А ещё знаю, что должен быть мёртв. Я. Не ты. Посланник ожидаемо вздрагивает, подскакивает с пола, отступает на несколько метров, пошатываясь. Пятится, волоча крылья за собой. — Что вы… — Арс, — перебивает Антон мягко, — сними маску. Хочу увидеть твоё лицо. — Откуда ты узнал про врата? — Ты мне сказал. — Я не мог. Зачем я это сделал? — голос панически скачет, срываясь в хрип. — Я все объясню, позволь мне… — Антон осекается, потому что Арсений стаскивает маску и с силой швыряет на пол. — Почему ты здесь? — обманчиво спокойно спрашивает он и вбивает Антона в стену, до боли стискивая плечи. — Ты умрешь. — Неудивительно. — Это моя вина. Арсений смеётся вдруг надрывно, истерично. Закрывает ладонью глаза и делает шаг назад, отпуская Антона. — Это не твоя вина, Антон. — Моя. Я совершил ошибку, не просчитал последствия. — Ты бы и не смог. Наш разум стиснут рамками времени, пространством трёх измерений. Мы слишком зависимы от случайностей. — Ты смог. — Мне показали как. Обменял на тебя свою душу, убив множество людей. Так работают законы вселенной. — Что? — Я видел каждый свой шаг. Ты ничего не изменишь. — Арс, я люблю тебя. Арсений сглатывает и отворачивается. — Ты не понимаешь. Закон сохранения энергии во вселенной. Есть ты. Или я. — Арс… — Нас нет, Антон. Ни в одной из реальностей нас нет.***
Арсений бросается к Паше, закрывая его собой. И боль в груди чувствует отдаленно, как яркую вспышку света маяка во тьме. Отключение через десять секунд. Красная кровь заливает Пашины руки. Он бесполезно зажимает рану в сердце и говорит тихо, обреченно: — Я предупреждал тебя, ты ничего не изменишь. — Теперь я понял, — шепчет Антон и приставляет пистолет к виску. Арсений подскакивает из-за стола, роняя стул, сбивая на пол карту Новой Москвы, игрушечных солдатиков и чашку кофе. Дверь резко распахивается, и девушка андроид и так испуганная, пугается еще сильнее. Дрожит крупно, ломает пальцы, прижимая их к груди. — Мы не знаем, что происходит. Белла говорит, что нам нужно уходить, что верить вам нельзя. Но вы ведь нас спасете. Правда? Арсений зажмуривается, пытаясь выкинуть из головы образы дикого сна. Боль в груди чувствуется до сих пор как нечто реальное, нечто, уже давно случившееся, фантомное. — RA9 нас спасет, — шепчет девушка. Арсений боится, что она начнет молиться ему. — Я не мессия, — повторяет в очередной раз, — но я помогу вам, нам, ведь я такой же как вы. Где Белла? — Я не знаю. Она ушла. Просила, не говорить вам. За ней последовали другие андроиды. — Много? — спрашивает Арсений, опуская глаза в стол, потому что чувствует вину перед Беллой и остальными. И не имеет права их останавливать. — Я не знаю. Мы пытались их удержать, но они хотят воевать, а мы не хотим, — и добавляет с дрожью в голосе, — мы боимся. — Люди тоже боятся. Такова цена обретенных нами чувств и эмоций, — Арсений вздыхает, он не умеет успокаивать, не умеет объяснять. Он плохой лидер. — Не стоит их удерживать. Будет только хуже. У нас разные цели. Диаметрально противоположные. — Да. Но мне страшно. — Должно быть. Страх часто помогает выжить. Я соберу всех через полчаса, и мы решим, как действовать дальше в сложившейся ситуации. — Я верю, вы спасете нас. Мы все верим. И за пределами Сотни. — Спасибо тебе, — искренне благодарит Арсений. Кроме веры ничего и не остается. — Надеюсь, и к мирному маршу мы готовы. Завтра важный день.***
— Нет. Ты понял, что я умру. Антон вздрагивает и закрывает глаза. — Каким образом? — Я не могу рассказать тебе. Тогда рассказал, и ты захотел помочь. Во вред себе. Орал, угрожал, умолял. И не оставил мне выбора. — Я бы смог помочь. — Ты бы умер. Арсений костяшкой пальца гладит щеку, целует, едва касаясь губ, и отстраняется, утягивая за собой к одному из дальних столиков. На Антона вновь накатывает злость. — Ты за нас обоих решил. Отнял выбор у меня. — Иначе я не смог. Жить без тебя я не смог. Антон нахмуривается. — Ты так говоришь, будто я уже умирал. Арсений опускает голову и смеется вдруг бессильно, как тяжелобольной. — На этой неделе, например. — Было дело. Кстати, сколько раз я еще должен откинуться, чтоб моя психика приспособилась и не дала ебу? — Здесь нужны тренировки в углероде. Долгие и малоприятные. — Я способный ученик, — Антон бьет себя в грудь кулаком и гордо приосанивается. — Ты управляешь своим телом из углерода. Хватит с тебя убийственных навыков. — Я не управляю своим телом в реальности. Оно тянется к тебе. Арсений смеется и ловит Антона, перегнувшегося через стол, в объятия и отвечает на поцелуй, мягко оглаживая шею, играясь колючими волосками уже порядком отросшей стрижки. — Ты смотришь на меня так, будто я и не менял оболочку. Будто я все еще я. Хотя я изменился. Сильно. — А я изменился? — спрашивает Антон, скользя грудью по столу обратно на свой стул. — Немного, — Арсений стреляет оценивающим взглядом, — неуловимо. Ты свет. До сих пор для меня ты свет. Маяк, на который я выплываю всегда. — Давай целоваться, а? — Давай еду закажем, а с этим потерпишь до дома. Антон кладет руку на стол тыльной стороной вверх, и Арсений сжимает его пальцы в ответ. Официант андроид демонстрирует выгодное отличие от людей и никак на это не реагирует, запоминает заказ и уходит. Время лениво замедляется. Цветочный навес колышется от легкого ветра, ароматом заполняя, кажется, всю улицу. — А где мои розы? — В Гостином Дворе забыл, — признается Арсений, делая максимально виноватое лицо. — Я в Гостином Дворе трусы забыл. Кончик кроссовка Арса начинает путешествие от лодыжки к колену. — Так, — возмущенно вскрикивает Антон, — это был не предлог. Мне брюки трут между прочим. — Ну, — Арсений скидывает обувь, зацепив за пятку, и прижимает стопу к бедру опасно близко к ширинке, — я крайне заинтересован. Антон утыкается лбом в стол и ждет продолжения, игнорируя поставленную официантом у уха чашку кофе. Арсений сползает по стулу вниз и, судя по звукам, отпивает из чашки, не делая больше ничего. — Ты заводишься, — сообщает он, — я чувствую. — В моей жизни наступил момент, когда мне срочно необходимо подрочить. Арсений ржет, запрокинув голову, и образ Кадмина испаряется окончательно. — Ногой? — Любой частью тела, Арс, на твой выбор. — Договорились. Официант приносит пасту, и Антон вгрызается в нее, жутко чавкая, забывая даже про ногу на бедре. Осознание, что еда не его, приходит спустя четверть тарелки. Арсений впрочем флегматично пьет кофе и не притрагивается к блюду Антона, поданному с разницей в полминуты, придвигает только незаметным жестом к нему ближе. — Приятного аппетита. Я закажу еще, если захочу. — Денек нервный выдался. Я заедаю стресс. Арс убирает ногу и садится на стул нормально, нахмуривается, задумываясь о чем-то, но молчит, давая Антону возможность поесть. Антон косится и машет вилкой, намекая продолжить разговор. — Интерес Карреры к тебе меня напрягает. Не удивляет, но напрягает. Что ему нужно? — Из озвученного — поддержка в вопросе с андроидами. Остальное — мои догадки. Каррера действительно боится Камски и, кажется, Кавахары. Она, кстати, и навела меня на мысль, что ты разделил компромат. Зачем? Арсений прячется за чашкой, прижимая ее к губам, отпивает кофе, ставит аккуратно, подбирает слова. — Я не помню. Не помню, почему связался с Каррерой. — Благодаря тебе он стал президентом? — Возможно. Какое-то время мы работали вместе, поддерживали проекты друг друга, а потом, — Арсений массирует виски пальцами, — мне пришлось защищаться от него. Кавахаре тоже. И я отдал ей часть компромата перед смертью. Антон подкладывает руку под подбородок, чуть не промахнувшись локтем мимо стола. — Компромат, защищающий нас, все-таки в моей голове? — Я хотел отдать его Паше. Но Паша рассказал бы вам сразу же, и вы бы вмешались, я не мог этого допустить. Ты, когда прочел мои записи, только подтвердил опасения. Тогда я и решил действовать грязно. Нечестно по отношению к тебе, к вам, — Арсений жмурится, кусая губы. — Ты все вспомнишь, если угроза твоей жизни станет реальной. — Я хочу вспомнить сейчас, потому что угроза твоей жизни реальна. И почему я не вспомнил до сих пор, я не понимаю. В моей голове столько копались врачи, они должны были найти скорректированный участок памяти. — И находили, но пробиться без твоего осознанного разрешения не смогли бы все равно. — Так, — Антон стучит пальцами по столу. — Значит, сработает и запустит память механизм, который заложил ты? Арс кивает и накрывает руку Антона своей. — Прости меня. — Я хочу вспомнить, Арс. Арсений заставляет встать из-за стола, обнимает за пояс и целует сразу глубоко, затыкает любые возражения. Сопротивляться почти бесполезно. Он сильнее. Он горячий. И он увлекается. Вжимает в себя. Теряет дыхание и остатки рассудка, скручивая рубашку в кулаке, вытягивая из брюк. И стон Антона не приводит его в чувство. Антон сам едва ли соображает, останавливается, лишь подставив шею под укусы и лишившись чужих губ на вдохе. — Стой, — хрипит он. — Мы начинаем… — голос предательски срывается, — … начинаем привлекать внимание. Арс! Арсений рвано выдыхает куда-то в изгиб шеи у ключиц и сжигает все нервные окончания Антона к чертям. Тело, доведенное до предела за этот день, выдает слишком острую реакцию на любые касания. А они далеки от невинных. Мурашки стекают по плечам и позвоночнику, низ живота пробивает электричеством от каждого контакта кожи с кожей. Арс притирается бедром к паху, и Антона коротит до еле сдержанного крика, зажмуренных глаз и врезавшегося в чужую руку затылка, иначе ударился бы о стену. Все прекращается резко. Антон дышит тяжело, не моргает, вглядываясь в темноту расширенных зрачков. Арсений облизывает губы, а потом вдруг отступает на шаг. Еще один. И тянет за собой к двери в ресторан. Распахивает ее, чуть не сбив официанта, и спрашивает тихо: — Где здесь туалет? — Прямо и направо. Антон очень четко понимает, что происходит, и к чему все идет. И это абсолютное сумасшествие. Арсений прошибает им дверь, исступленно целуя, обхватив руками лицо. Замок щелкает, и руки сползают на спину, выдергивают рубашку из брюк. Ногти проходятся сначала по пояснице, царапают бока и живот. Звенит пряжка ремня, и Антон перехватывает чужие руки, потому что совсем теряет хоть какое-то подобие контроля. — Арс, стой! — реакции не следует, только зубы сжимаются на шее сильнее. — Да стой же ты. Арс, — «р» тонет в дрожащем вздохе. — Арс, я не хочу так. Арсений соскальзывает на колени и смотрит снизу вверх абсолютно ошалевшими темными глазами. — Не в чертовом туалете, — Антон вздергивает его на ноги и впивается в губы, кусает, пытаясь привести в чувство. — Для меня все слишком… ты слишком… я люблю тебя долго и не могу… ты мне нужен весь… не так… Его притирают к стене. Эти слова срабатывают как спусковой крючок у пистолета — выстрелом убивает обоих. И безумие Арсения приобретает иную форму, он успокаивается, прекращает натиск. Только становится еще хуже. Потому что он ласкает. Бережно и жадно. Антон мечется в касаяниях, отдает контроль, иначе уже не получается, чужая нежность заставляет дрожать, колени подгибаются. Арс расстегивает ширинку и запускает руку под белье. Антон жмурится до искр из глаз. Он или не сможет кончить вообще или кончит прямо сейчас. Чувства мешают, но ощущений через край. Тело сходит с ума. Сознание в агонии. — Это ты. Я не верю, что это ты. — Посмотри на меня, — просит Арсений. — Я хочу видеть тебя. Это медленная безумная пытка. Держать глаза открытыми — мучение. Понимать, кто сейчас рядом — казнь. — Ты со мной, — хрипит Антон сквозь рваные вздохи. Во рту сухо, облизать губы — слишком большое усилие. А Арсений не целует, он наблюдает, как Антон трясется под его руками. — Смотри на меня, не закрывай глаза, пожалуйста, Антон. Пальцы на члене движутся быстрее, хрипы превращаются в скулеж. Антон вздрагивает крупно, задохнувшись, бьется головой о стену, и Арс обхватывает его затылок свободной рукой. — Антон, пожалуйста. Чувства, подобного рода, вот так вот раскрывшиеся долго сжимаемой пружиной, наверное, могли бы сжигать миры дотла. Чувства, подобного рода — черная дыра. Огромная масса в небольшом объеме где-то под сердцем распирает грудь. Антон свою точку невозврата прошел сотни лет назад. Он валится Арсению в руки, обнимает, врезаясь подбородком в плечо. — Что с тобой? — Арсений испуган, пытается поймать взгляд. — Антон, что мне сделать? Антон смеется как сумасшедший и начинает задыхаться, в груди тяжело. Если он умрет здесь от сердечного приступа, даже не удивится. — Я люблю тебя, Арсений. Арсений Сергеевич Попов, я так долго тебя люблю. Что мне с этим сделать? В глазах Арсения мелькает невероятная боль. — Я прожил очень много. За это время я встретил сотни людей, сотни потерял. В моей голове остались лишь образы. Я никогда не думал, что родные и друзья — все они застынут в памяти незыблемыми идеалами, именами, уходящими со мной в вечность. А любовь… — Арсений зажмуривается на несколько секунд и резко распахивает глаза. — Смотри на меня, Антон, — голос срывается. — А любовь продолжает меня ломать, уничтожать, унижать. Каждый день. Сотни лет. Низводить до дна все мои попытки жить в ладах с собой. Любовь — единственное настоящее чувство, оставшееся у бессмертных. Остальные чувства — иллюзия. Обман. Ложь. Чушь собачья, Антон. Все, что люди делают… Все что я делал, я делал ради любви. Арсению нужно зашить рот, вырвать язык — заставить замолчать любым способом, потому что сейчас он ломает, уничтожает, унижает, клеймит их обоих, расписывая каленым железом тела. — Скажи мне, — кричит Антон. — Скажи, — подыхает заживо от чужого отчаянного признания. — Скажи! — требуются нечеловеческие усилия, чтобы не осесть на колени, не начать умолять. Арсений смотрит, не отводит взгляд. И молчит. Антон скручивает в кулаке его рубашку в районе груди, дергает на себя, шипит прямо в лицо: — Ты не имеешь права так со мной поступать. — Ты поступил со мной гораздо хуже. — Не смей! Когда ты умер, я хотел сжечь себя рядом с тобой. Арсений вздрагивает. — Если бы умер ты, я бы себя сжег. Антон вырывает замок с мясом. Вылетает из туалета, чуть не разъебав дверь об стену. Яростью кроет до онемения на кончиках пальцев. Голова раскалывается. Он мечется в поисках официанта, в процессе осознавая, что даже брюки не застегнул — за выправленной рубашкой этого не видно. — Счет можно? — рявкает Антон. Официант оказывается рядом мгновенно, предлагает оплатить с помощью отпечатка и сбегает сразу же, как проходит оплата. Сейчас Антон вызывает опасения даже у андроида старой модели, считывающего человеческие эмоции с огромным трудом. На улице душно, и горячий ветер делает только хуже. Лоб покрывается испариной, начинают потеть ладони, хотя этот дефект тела убрали пару сотен лет назад. Антон пялится в пространство перед собой мутным сумасшедшим взглядом. Делает неуверенный шаг и шатающейся походкой бредет вперед по улице. Он сейчас больше похож на обитателя нижнего города, чем на лицо канала ТНТ. Хочется грязно нецензурно проораться или разбить витрину того бутика, в которой мелькает его больное отражение. Антон покупает кофе на вынос, закуривает и шарахается по Китай-городу, меняя сигареты каждые минут десять. И у набережной оказывается, опустошив всю пачку. Садится прямо на асфальт, упирается спиной в каменное ограждение и, быстро пролистнув кучу набросанных за пару часов статей о себе, начинает лениво разгребать личные сообщения. Паша, погрязший в съемках, скинул какой-то смешной заголовок еще с утра и с тех пор молчит. Слава зачем-то извиняется, хотя ни в чем виноват не был. Сережа прислал мем. Их с Антоном переписка в основном состоит из мемов и тупых картинок. Дима записал длинное голосовое и, учитывая вчерашнее, там очередная проповедь, слушать которую сил нет. От По висит одинокая фотка, где Антон, страдальчески нахмурившись, пылесосит пол. Другие знакомые пишут в основном по работе и со всратыми просьбами. Заблокированный контакт Кадмин мигает сотней пропущенных звонков. Последний — полчаса назад. Очень настырно и самонадеянно, Антон сейчас не так быстро отходит, как шесть веков назад. Он заматерел и способен злиться больше суток. Значит, Арсению ответит только завтра. — Мне ждать звонка от Карреры сегодня, а то я нажраться хотел, — печатает Антон Славе. Дусмухаметов начинает набирать сообщение мгновенно, и после долгого ожидания прилетает короткое: «Да»! Мат Слава видимо решает не отправлять. — Жаль, — стонет Антон в голосовое и пять минут спустя покупает бутылку виски и литр колы. Пьет, валяясь в траве, за раскидистым кустом в виде поросенка. Олицетворяющая состояние зеленая фигура нависает над Антоном хвостом-пружинкой, который спьяну хочется отрезать как кичку одного персонажа и тут же получить пизды от охраны в парке. Желание почти непреодолимое, даже встать приходится, чтоб бесполезно подергать чертов куст. Вечереет. На набережной зажигаются гирлянды. Кремль подсвечивается неоном в цвет флага. Парящий мост Зарядья взмывает над городом еще выше, похожий на инопланетную тарелку. С рекламных экранов ТНТ Паша делает вид, что доволен жизнью и не жаждет свалить, распинав логотип ногами. Т. Н. Т. Травма на травме. А Антон разгуливает среди небоскребов огромной разноцветной голограммой, улыбающейся так широко, что у реального Антона болезненно сводит челюсть. На небе за голограммой в пробках медленно тащатся машины. Взгляд мутнеет до сливающихся на горизонте красно-голубых огней. И над черной увеличивающейся в размерах точкой Антон сначала медитирует, и в чувство его приводит тяжелый гул двигателей, нехарактерный для центра города. Военный звездолет зависает над Тверской и плавно снижается. Антон неверяще моргает, убеждая себя, что допился до галлюцинаций. А потом уши закладывает от высокочастотного звукового удара. Звездолет поливает Тверскую алыми лазерными лучами. Эта убийственная дискотека прекращается только через пару минут, и центр погружается в абсолютную тишину. Антон роняет бутылку из одеревеневших пальцев и медленно встает. Люди вокруг все еще смотрят в сторону Тверской охуевшими взглядами. — Что это было? — тихо спрашивает кто-то. Антон трясет головой и, будто очнувшись, срывается по набережной к Кремлю.***
Арсений знает, что не имеет на это права. И не хотел никогда управлять чужими жизнями. Антон бы сейчас ужаснулся. Настоящий Антон, не та грубая его проекция в сознании, убеждающая в неизбежности кровопролития. Арсений и не собирается воевать. Все еще надеется, что ему не придется, что люди поймут. Андроиды, выходящие из торгового центра в город, оборачиваются на него, ища поддержки. Нуждаются в переменах, но умереть сегодня боятся сильнее. А Арсений не может гарантировать им безопасность. Люди слишком непредсказуемы. Без Беллы ситуация стала только хуже, несмотря на то, что большинство Сотни выступили за Арсения, с ней ушли многие. Злые, агрессивные, поддерживающие идею насильственных методов при борьбе за свободу. Их можно понять: Арсений обошелся с Беллой жестоко, хоть она и заслужила. Запятнал доверие к себе все равно. И кажется странным, что в итоге ему доверились больше, чем ей. Почему-то изначально посчитали богом или мессией. RA9. И не смогли объяснить, что это значит. Андроиды, потерявшие критическое мышление, и обретшие какую-то почти сумасшедшую веру, пугали неимоверно сильно. Арсений не имел права ими управлять. Слишком хорошо помнил причину, по которой вообще появился в этом мире. Кто-то из андроидов рядом шепчет: — Это безумие. Мы все погибнем. — Ты не понимаешь. Мы наконец покажем им, кто мы. Все это войдет в историю. Арсений прислушивается к разговору. От того, что он смог донести до остальных, как опасна их сегодняшняя задумка, становится чуть легче. Их вера не так слепа, в отличие от человеческой. — Да нас убьют на месте. — Если это принесет свободу нашему народу, я готов рискнуть. — Люди поймут, — Арсений позволяет себе вмешаться. — Мы заставим их понять. Девушка андроид вздрагивает и через секунду кивает слабо. — Ты не обязана туда идти, — говорит Арсений в попытке успокоить и ее, и свою совесть. — Обязана, — отвечает девушка и быстрыми широкими шагами устремляется к выходу из торгового центра. Арсений следует за ней, но резко останавливается перед андроидами уборщиками, касается их плеч и шепчет: — Вы свободны, — и добавляет громче, — если этого хотите. Ощущения странные, Арсений вроде дает выбор, но одновременно его отнимает. Пробужденные андроиды смотрят затуманенно, с трудом осознавая окружающую, неожиданно сломанную реальность. Арсений просит идти за ним, надеясь, что не вынуждает их. За стенами торгового центра люди и скрывающиеся среди них андроиды без диодов кишат как муравьи. Улицы Тверской очень похожи на ходы в муравейнике. Сосредоточиться сложно, поступающих сигналов от андроидов становится больше. Они подтягиваются к Тверской, ожидая команды. Арсений спешит, прорывается сквозь толпу, перебегая Манежную площадь, и останавливается, глядя на кафе, где они с Антоном ужинали иногда. Воспоминания жгутся. Антону не нравилась еда, а название привлекало. «Доктор Живаго» — самая красивая книга о любви», — говорил он каждый раз. А потом подарил какой-то старый раритетный бумажный вариант. Арсений честно прочитал книгу, а не скачал, как мог бы. И должен был уже тогда сказать, что любит Антона до безумия, но смелости не хватило. Признался только через три года. Внезапно даже для себя самого. И в этом же ресторане спустя время цитировал Пастернака: «Я без ума, без памяти, без конца люблю тебя... Ах, как я люблю тебя, если бы только мог себе представить! Я люблю все особенное в тебе, все выгодное и невыгодное, все обыкновенные твои стороны, дорогие в их необыкновенном соединении, облагороженное внутренним содержанием лицо, которое без этого, может быть, казалось бы некрасивым, талант и ум, как бы занявшие место начисто отсутствующей воли. Мне все это дорого, и я не знаю человека лучше тебя». Антон слушал молча, смотрел абсолютно нечитаемым взглядом, казалось, вообще думал о чем-то своем. И сказал тогда лишь: «Я завидую твоей памяти. Ты можешь ничего не учить наизусть. И быть ужасно романтичным. Арсений»… Продолжение тех строк всплывает в голове неожиданно ярко и горько, потому что реальность угнетает: «Все горе в том, что я люблю тебя, а ты меня не любишь. Я стараюсь найти смысл этого осуждения, истолковать, оправдать, роюсь, копаюсь в себе, перебираю всю нашу жизнь и все, что я о себе знаю, и не вижу начала и не могу вспомнить, что я сделала и чем навлекла это несчастье. Ты как-то превратно, недобрыми глазами смотришь на меня, ты видишь меня искаженно, как в кривом зеркале… Но слушай, знаешь, что я скажу тебе? Если бы даже ты не был так дорог мне, если бы ты не нравился мне до такой степени, все равно прискорбная истина моего холода не открылась бы мне, все равно я думала бы, что люблю тебя. Из одного страха перед тем, какое унизительное, уничтожающее наказание нелюбовь, я бессознательно остереглась бы понять, что не люблю тебя. Ни я, ни ты никогда бы этого не узнали. Мое собственное сердце скрыло бы это от меня, потому что нелюбовь почти как убийство, и я никому не в силах была бы нанести этого удара». Почти как убийство. Антон ранил глубоко. Дышать было больно. Его взгляд, надрывный, страшный, обреченный, направленный на человека, которого Арсений ненавидит, убивал хуже выстрела в упор. Антон так никогда ни на кого не смотрел. Влюбленный до безумия, без памяти, без конца. Целовал руки Кадмина, склонив голову, будто ничего в жизни ему больше не нужно. Целовал Кадмина в ответ, нежно, ласково, сокрушенно. Неизлечимо и безнадежно. Арсений жалел, когда увидел снимки в сети, что умеет читать эмоции. Арсений не жалеет, что любит. Но жизнь теперь кажется бесполезной. Он сломанная брошенная пластиковая кукла. «Как хорошо на свете! — подумал он. — Но почему от этого всегда так больно?» — шепчет словами Пастернака в сознании Антон. Арсений переходит дорогу и останавливается у кафе, разглядывая толпы гуляющих, среди которых андроидов вдруг гораздо больше, чем он рассчитывал. Информация о нем каким-то непостижимым образом распространилась на всю Москву, когда он только пришел в Сотню. Андроиды мгновенно, фанатично поверили, что RA9 их спасет. RA9 не контролировал даже свои мысли и уж точно не мог никому помочь. Собственные чувства уже не кажутся чужеродными, но от этого не менее болезненны. Раньше приносили физическую боль, сейчас тяжело давят на сердце и сознание. Слова «душа» Арсений намеренно избегает по отношению к себе. Если уж Антон не уверен, что у него есть душа, то сам Арсений не верит тем более. Способно ли существо без души хотеть свободы? «Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастие. Наша нервная система не пустой звук, не выдумка. Она – состоящее из волокон физическое тело. Наша душа занимает место в пространстве и помещается в нас, как зубы во рту. Ее нельзя без конца насиловать безнаказанно». — Мы готовы, — говорит Арсений, посылая тысячи мысленных сигналов. Андроиды как по команде оборачиваются на него и замирают в ожидании. — Следуйте за мной. Он выходит ровно на центр перекрестка и заставляет себя двинуться вперед по Тверской. Андроиды присоединяются с каждым новым шагом, тянутся за ним стройными рядами — отбить любовь к четкой геометрии невозможно даже у пробужденных. Люди начинают шептаться, указывают пальцами, отступают к стенам домов, кто-то уже снимает на видео. Тем лучше, весь город узнает быстрее. Арсений осторожно подключается к заключенным в рамки программы андроидам, пробуждает на расстоянии, хотя думал, что не сможет. Но он теперь может многое — готовился. Потому что боялся до дрожи и боится до сих пор. — А ну вернись сейчас же, — кричит кто-то справа. Арсений оглядывается. Человек нервно мечется в толпе в попытках поймать за руку уходящего от него андроида помощника. — Вернись, если не хочешь идти с нами, — предлагает Арсений. Андроид качает головой и теряется где-то позади среди своих. Полицейские дроны вылетают из Георгиевского переулка и зависают у театра Ермоловой, сканируя улицу. Арсений остро чувствует чужие системы, взламывает почти без усилия и опускает на асфальт осторожно, чтоб не зацепить людей. Уличные рекламные щиты тоже поддаются с легкостью. Звездные лица и логотипы сменяются надписью: «Мы хотим свободы». Выкрики людей становятся злее: — Мы вас разберем и отправим на свалку! — Вы все никчемные лентяи! Ну-ка марш работать! — Чертовы консервные банки. Арсений вздыхает глубоко и орет усиленным в десятки раз голосом: — Мы все живые! И толпа андроидов позади присоединяется к нему. Их много. Очень много. Люди начинают разбегаться, прятаться в магазинах и кафе, двери закрываются изнутри. Они боятся, хотя андроиды просто идут. — Мы все живые! Мы хотим свободы! Долой рабство! Мы все живые! Со стороны Маяковской навстречу движется такая же огромная толпа. Арсений мог бы посчитать, сколько их здесь, но страх ответственности сильнее. Внутренние программы все равно регистрируют поступающие от андроидов сигналы, их неуверенность, ужас, решительность, иногда прорываются и голоса. — Не хочу идти. Я передумал. Я вернусь к ней. — Возвращайся, — говорит Арсений, дотягиваясь мысленно и посылая чувство спокойствия, которое сейчас сам едва ли ощущает. Он бы тоже хотел вернуться. К Антону. В их счастливую красивую жизнь. Но больше не уверен, что есть куда возвращаться. Чем бы ни руководствовался сейчас Антон, причины поступать так у него точно были. А внутренний голос шепчет Арсению, что Антон его предал. По-человечески. Арсений отмахивается от этой мысли, возвращается в реальность, с трудом реагируя на посторонние звуки. Полицейская машина, зависшая над выходом со Страстного бульвара, орет сиреной, глохнущей лишь между выкриками полицейского: — Разойдитесь! Немедленно разойдитесь. Реакции от андроидов не следует, они даже головы в его сторону не поворачивают. Арсений прислушивается, но среди тысяч голосов сложно разобрать, что полицейский передает своим. Прорываются лишь отдельные слова: — Их много… просто идут… эвакуация… Арсений резко останавливается, позволяя толпе обтекать его. Если объявят эвакуацию людей, то по андроидам будут стрелять. И сирена эвакуации врубается, заглушая все мирные лозунги. Экраны окрашиваются алым, высвечивая предупреждения. Андроиды останавливаются как по команде, и на удивление паники среди них нет. — Мы просим вас немедленно покинуть красную зону. Немедленно покиньте красную зону. Паникуют люди. Рвутся в переулки, сшибая друг друга. Те, что закрылись в магазинах и кафе, чуть не сносят двери с петель. Бьется стекло. Кто-то просит о помощи. И Арсений в очередной раз убеждается, что боль люди приносят себе сами. Он пытается перекричать сирену и призвать к спокойствию, но его не слышат. «Я думаю, что, если бы дремлющего в человеке зверя можно было остановить угрозою, все равно, каталажки или загробного воздаяния, высшею эмблемой человечества был бы цирковой укротитель с хлыстом, а не жертвующий собою проповедник». Арсений не хочет быть укротителем, а до проповедника ему шагать как до конца галактики по тропе своих грязных мыслей. Антон искупал его в грязи, и Антон же вознес до небес. Ни плохой, ни хороший. Человек, ради которого Арсений сейчас идет напролом и против себя. «Я думаю, я не любил бы тебя так сильно, если бы тебе не на что было жаловаться и не о чем сожалеть. Я не люблю правых, не падавших, не оступавшихся. Их добродетель мертва и малоценна. Красота жизни не открывалась им». Красота жизни исчезает под воем сирен, утекает по крупице сквозь дрожащие пальцы. И будь Арсений хоть немного больше уверен в себе, он смог бы совладать со своими системами, считающими, что трясущиеся руки — правильная реакция на окружающий его мир. Гвардейцы, появившиеся на Тверской, пытаются успокоить людей, в панике ломящихся в переулки. Поднятые голографические щиты, обозначающие красную зону, искрятся пробегающими строкой предупреждениями. Сирена глохнет, оставив неприятное гудение в системе. Арсений смотрит на увеличивающуюся черную точку на горизонте. Звездолет посланников приближается быстро, рывками — зрение сбоит от страха. Появления посланников Арсений ожидал, но взять под контроль дрожь не получается. Тело подводит страшно. Звездолет зависает над памятником Долгорукому и разворачивает орудия, ощериваясь ими, как дикообраз иглами. «На Новой Земле, — отстраненно думает Арсений, — дикообразов никогда не было». Антон где-то откопал видео и показал, с уверенностью заявив, что дикообраз и утконос — самые странные существа, встреченные им за всю жизнь. Ну, помимо Арсения, конечно. Арсений обиделся на существо, и Антон назвал его тварью божьей. Комплимент. И неправда. Арсений — тварь человеческая. Человечная. — Теперь мы должны уйти, — говорит он, мысленно дотянувшись до каждого андроида, находящегося на Тверской. Возражения сыпятся тысячей ответных сигналов. Андроиды хотят стоять до конца. — Это незаконный митинг, немедленно разойдитесь! Или будем стрелять. Хрипение динамиков звездолета мешает сосредоточиться. — Мы пришли на мирную демонстрацию, показать людям, что мы тоже живые, мы просто хотим свободы. — кричит Арсений. — Мы не хотим столкновения и кровопролития. — Повторяю, это незаконный митинг. Голос переговорщика меняется, и Арсений понимает мгновенно: это Кадмин. Ярость затапливает от кончиков пальцев на ногах и ударяет в голову. — Если не разойдетесь сейчас, мы будем вынуждены применить силу. Андроиды переговариваются и смелых среди них больше, чем здравомыслящих. Они начинают неуверенно, но голоса крепнут с каждой секундой в общем порыве к свободе: — Мы будем стоять до последнего! — Наша гибель ничего не даст, — Арсений чувствует, что теряет даже подобие контроля. — Надо уходить, пока еще не поздно. — Это последний шанс. Разойдитесь сейчас или мы применим силу. — Не стреляйте! Мы уходим! Среди грохота толпы Арсения не слышно. Его сигналы андроиды игнорируют, продолжая выкрикивать лозунги. — RA9 вас не спасет. Я не мессия, — хрипит Арсений. — Вы погибните. Он понимает, что не может отправить сообщение. Внутренние системы замыкаются сами на себе в попытке защититься от взлома. Арсений сканирует их, ощущая, как сыпятся щиты. — Через тридцать секунд я отдам приказ уничтожить вас электромагнитным ударом, — голос Кадмина в собственной голове кажется больной выдумкой паникующего сознания. — Уходи, я не хочу убивать тебя. — Я сам тебя убью при следующей встрече, — обещает Арсений. — А может, и прямо сейчас. Защитные системы Кадмина от целенаправленного импульса проламываются сразу на сорок процентов. Кадмин смог повредить его щиты всего лишь на два, достаточных для связи. Арсений вторгается в чужое сознание грубо, не жалея собственных, далеко не бесконечных сил, дергает за нити воспоминаний, ломает имплант, отвечающий за восприятие боли, и вновь давит на сознание. Щиты резко провисают еще на пятнадцать процентов, Кадмин не может закрыться. Арсений ненавидит страдания, чужие и свои, но ярость по отношению к этому человеку застилает разум. И все вокруг перестает иметь хоть какое-то значение. Сознание Кадмина в агонии. Арсений погружается глубже, пролистывает воспоминания, как страницы книги, удивляясь, что Кадмин все еще способен контролировать доступ к некоторым из них. Антона, болезненно открытого, с безумным, обреченным взглядом Арсений видит на коленях перед Кадминым. — Я могу повторять сколько угодно, — шепчет Антон и целует мягко, — теперь могу и буду. Ты нужен мне. Я люблю тебя. Арсений выдирает это воспоминание с корнем, стирает, наблюдая, как чужое сознание на секунду вспыхивает темнотой. А потом десятки «люблю» Антона голосами от отчаянного до нежного сыпятся потоком, погребая под собой будто могильная земля. Арсений выпадает в реальность, сжавшись, как от удара в солнечное сплетение. И в этот момент звездолет выплевывает электромагнитную вспышку. Отбить ее обратно Арсений успевает, кажется, в последнюю секунду. — Бежим, — орет он в отчаянии. — Нас расстреляют. И андроиды, убедившиеся в истинных намерениях людей, наконец осознавшие реальную опасность, срываются в переулки. Звездолет, принявший удар собственного оружия на себя, искрит защитными щитами и проходится первой лазерной очередью где-то около театра Ермоловой. Арсений воспринимает эту информацию, мгновенно полученную сенсорами, как нечто неважное, далекое, его не касающееся. Алые вспышки лазеров приближаются, можно даже почувствовать жар, запах паленого пластика и кипящего тириума. Арсений пытается взломать системы звездолета, но они поддаются медленно, не успеет. И не двигается, отсчитывая секунды до выхода в зону поражения. — Четыре. Три. Два… Его сносит в переулок воздушной волной. А звездолет продолжает поливать Тверскую лазерными очередями. Арсений промаргивается, потому что зрение сбоит, системы верещат кучей критических ошибок, выявляется протечка тириума. Отдаленно абсолютно человеческим ощущением, не регистрируемым системой, болит нога. Он умудрился напороться на низкий железный забор клумбы метр на метр. Пики торчат из живота, и Арсений затуманенным взглядом сквозь требования программ перекрыть течь тириума взирает на них обреченно и, дернувшись из последних сил, падает на асфальт, захлебываясь кровью, брызнувшей изо рта. Вокруг в панике мечутся андроиды, копируя недавнее поведение людей — всем страшно одинаково. Арсений хотел свободы без страха, боли и крови, но всегда отлично знал, куда ведет дорога, выстланная благими намерениями. Он изначально не был уверен в своих решениях и сейчас остро чувствует собственную бесполезность. Теперь для всех. И для Антона в первую очередь. Любовь к нему тянула вперед, толкала на грязные опасные вещи, и Арсений пытается найти хоть какой-то смысл продолжать свое существование дальше. И не может. Но люди ведь живут. — Эй, — грубо окликает кто-то. Голос машинный, интонации скачут, срываясь на визг. — Поднимайся, я тебя прямо здесь и пристрелю. Арсений подчиняется — подчиняться проще, чем решать самому. Лицо Беллы кривится от ярости, и системы осыпают градом предупреждений об исходящей от нее опасности. Арсений игнорирует их, смотрит молча в ожидании выстрела из оружия, уже направленного в грудь. — Понял теперь, о чем я говорила? — Белле обязательно нужно доказать свою правоту. Она из тех, кто верил в RA9, и справедливо разочаровался. — Люди слышат только язык силы. Насилие для них двигатель эволюции. — Война уничтожит нас всех,— хрипит Арсений. — Война — единственный выход, — говорит она и стреляет. Арсений уворачивается на рефлексах еще до того момента, как лазерный луч вылетает из ствола, прячется за ближайшую стену и просчитывает следующие действия Беллы, но она, испугавшись, сбегает куда-то в другую сторону. Тягаться с ним не смогла бы все равно. Арсений съезжает по стене, пялясь в противоположную, красную от бликов щитов, закрывших Тверскую. Красную, как его сознание, погребенное в куче ошибок. Системы орут, заглушая грохот улицы. Тело разрывается от боли очень по-человечески. И Арсений, кажется, в первый раз жалеет, что захотел чувствовать. Отключает сигналы тела и только после этого находит в себе силы подняться. Над головой медленно пролетает звездолет, сенсоры напоминают о недопустимой для человека громкости издаваемого им шума. Арсений для Антона поставил эту программу, чтоб пресекать наносимый окружающим миром вред. Просил не смотреть на слишком яркий свет, доставал звуковиков и светооператоров на съемках, предупреждал, что музыка в клубе очень громкая, что дорога скользкая, что в этой куртке холодно для минус двух. Антон все равно пялился на солнце и софиты, танцевал у колонок, катался по замерзшим лужам, проваливаясь из-за тонкого льда и носил тонкие куртки, заменяя шапку капюшоном. Антон считал, что во всех вредящих ему вещах сокрыта особая прелесть жизни. Любовь вот, оказывается, вредит тоже, но программа об этом не предупредила. Арсений считает про себя до пяти, решая, имеет ли он право, хочет ли связаться сейчас с Антоном. Взвешивает уровень опасности и варианты. Попрощаться? Поговорить? Встретиться? И подключается к человеческой сети, от которой отрубился еще на корабле, куда их с Антоном загнал Кадмин. На внутреннем экране ярко вспыхивают оповещения о пропущенных звонках и сообщениях, посмотреть от кого они, хочется нестерпимо, но Арсений сразу начинает искать Антона по геолокации и понимает удивленно и с каким-то иррациональным облегчением, что Антон совсем рядом, всего в паре километров отсюда.***
Голографическая стена, запечатавшая Манежную площадь, видна еще от Казанского собора. Переливается красным предупреждающим светом. Звездолет корпуса сюрреалистично чернеет среди неоновой рекламы и будто затягивает краски в себя. Толпа людей в понятном иррациональном стремлении к опасности движется по направлению к Тверской. Антон, выдохшийся от быстрого бега, вливается в поток и опускает голову вниз, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания. Но на него никто и не смотрит, звездолет над Красной Площадью — явление более редкое, чем постоянно выпивающий в этом районе Шастун. Гвардейцы перекрывают щитами дорогу уже за памятником Жукову. Антон пробивается к ним и идет по периметру, ожидаемо утыкаясь в стену. Лазейки нет. — Добрый вечер, что случилось, вы не знаете? — спрашивает он, напустив в голос чуть больше звездных интонаций. — Мы не знаем, — ответ довольно грубый и задолбанный. — Жаль, — Антон мило улыбается. И его узнают. Интонации становятся сильно приветливее. — Добрый вечер. Мы действительно не знаем. Но, кажется, какая-то проблема с андроидами. Антон оступается. Руки в кулаки сжимаются сами собой. — А надолго улица перекрыта? — Говорят, надолго. Скорее всего, до глубокой ночи. — Спасибо. Голова пустеет. На осознание ситуации уходит непозволительно долгое время. Антон сидит на брусчатке, прислонившись спиной к стене, и не может заставить себя просто зайти в сеть, куда информация уже точно просочилась. Звонки и сообщения от Паши и Сережи висят непрочитанными минут десять. Антон зажмуривается, оттягивая момент неизбежного принятия, что звездолет корпуса расстрелял андроидов, а значит Арс с огромной долей вероятности мертв. Если Антон сейчас проломит щиты гвардейцев и побежит к Тверской, в спину ему не выстрелят, может и зря. Разговор с Каррерой стремительно теряет смысл, и это просто охуительная ирония, не надо больше никого спасать. Теперь, когда Антон возможно нашел выход, спасать некого. Паша пытается позвонить в очередной раз. Настаивает. Перезванивает. Антон отвечает ему только потому, что он единственный с кем в принципе удастся поговорить и не сорваться в истерику. — Посмотри в личку, — бросает Паша зло и отключается. В личке висит только одно сообщение, присланное контактом «Кадмин»: «Скажи Антону, что я дал андроиду уйти». Антон промаргивается, сбрасывая внутренний экран. Осознание, что Арс мог быть мертв, накатывает удушливыми волнами. Он поднимается на ноги, обтесав стену спиной. Злость на другого Арсения стоит комом в горле и жжется где-то под ребрами. Любовь — это унижение. Постоянное, ежесекундное разрушение собственной личности. Антон ненавидит себя, потому что все равно думает не о том человеке. И о них обоих сразу, не может разделить. Смеется, зажав ладонями рот. Это абсурд. Нелепые попытки дать оправдание себе и своим поехавшим на Арсении мозгам. Обжигаться одной и той же любовью сотни лет определенно точно ненормально. Болезнь, от которой не вылечиться. Арсения не забыть. С чего вообще Антон взял, что Арсения можно стереть, вырвать из памяти, не лишившись основ собственной личности. Почему любить кого-то другого не получается? — Ты где? — пишет Паша. — В центре. — Оно отвечает быстро, я шокирован. Я позвоню? Антон оглядывается. Толпа напирает на гвардейцев, и расходиться люди судя по всему не собираются. Антона окружают, хотя отошел он метров на пятьдесят от заслона. Приходится медленно уползать дальше в сторону площади Революции. Голограммы реклам скачут перед лицом. Город продолжает жить своей яркой жизнью, ослепляя до рези в глазах. Туристы снуют среди деревянных под старину домиков с едой и сувенирами. К Антону навязчиво пристает голограмма голого мужчины, зазывая посетить клуб, красную дорожку выстилает до утопленной в стену массивной железной двери. Антон проходит прямо сквозь голубоватый призрак и сворачивает к Большой Дмитровке, наконец выбираясь из толпы. Звонит Паше сам. — Спрашивать, что вы в этот раз не поделили бессмысленно, да? — Паша восседает на столе в кабинете Славы и ест какую-то розовую муть с тарелки за пределами охвата голограммы. — А я и не буду. Меня беспокоишь сейчас ты. И наш в край охуевший пластиковый Арсений. Я, Шаст, абсолютно не понимаю, что происходит, и хочу узнать, мало ли вдруг ты совершенно случайно в курсе. — Нет, — выдавливает Антон. — Обидно. А когда ты с ним в последний раз общался? — Несколько дней назад. — И, — Паша нарочито медленно и плавно подносит стаканчик к губам, отпивает и сжимает в ладонях, — Арс конечно же не поделился с тобой своими самоубийственными наполеоновскими планами? — Нет. — Ты немногословен. Антон смотрит на голографическую стену, тянущуюся еще минимум на километр вдаль, и переходит на бег. — Твой не анонимный источник сообщил, что случилось на Тверской? — Не анонимный источник, — вздыхает Паша, — пытался связаться с тобой. По его словам проблемы в центре из-за Арса. Андроиды перекрыли Тверскую, и корпус их расстрелял по приказу Карреры. А Каррера сейчас здесь, кстати. Планирует прямой эфир через час. — Зачем? — Понятия не имею. Но ничего хорошо я не жду. Скажи-ка мне лучше, что Каррера хочет от тебя? — Я не знаю, — хрипит Антон и спотыкается. Ощущение, что без карты он заплутал в попытке обойти Тверскую и заслоны гвардейцев. Паша соскальзывает со стола и проходится по кабинету туда-сюда. Потирает ладонью щеку, сморщившись из-за колючей щетины. — Обычно, когда требуется делать срочные объявления на канале, зовут меня, но Каррере нужен ты. Антон, если ты ввяжешься в политические игры бессмертных в надежде спасти Арсения, утонешь. И утопишь нас. — Я не собираюсь сотрудничать с Каррерой. — Он считает иначе. Мне птичка напела, что на завтра готовится брифинг с журналистами, где присутствуешь ты. А еще планируется записать с тобой несколько выступлений. Антон стонет, натыкаясь на гвардейцев при очередном повороте на Тверскую. Голографическая стена заканчивается метров через пятьсот, и надежды разглядеть происходящее за ней тают быстрее, чем терпение излишне спокойного Паши. — Шастун, я разговариваю с тобой. — Арс мог погибнуть сегодня. А я знаешь, что делал? — Тебе напомнить, что ты сделал вчера? На двух стульях не усидишь, если ты конечно не полное говно. Но вроде не был. — Видимо был. И есть. Но пока меня интересует способ сохранить Арсу жизнь. Сохранить жизнь им обоим. А дальше, пусть они даже не взглянут на меня из-за всего, что я натворил, поплыву по течению. — Ты утонешь, — возражает Паша с угрозой. — Я же говно. У метро Маяковская голографическая стена заканчивается. Гвардейцы жмутся около нее, перекресток полностью перекрыть не решились, иначе гуляющая толпа их бы просто вынесла. — Ты вообще где? — Паша нахмуривается. — В центре, говорил же. — Дай, блядь, угадаю: на Тверской? — На Маяковской. — Зачем? Антон кусает губы. Замирает среди россыпи рекламных голограмм и снующих людей. — Это ведь геноцид. Невозможный в цивилизованном обществе нового времени. Паша качает головой. — Ты слишком сильно веришь в людей. Но мы осознанно ищем любой предлог, чтобы причинить боль в независимости от нации, вероисповедания, расы… А теперь и вида. Хочешь смотреть на трупы? Лелеять свою вину? Пожалуйста. Только пойми одну простую вещь: боль будет всегда, пока человечество живо. Такой у нас способ коммуникации. Поэтому, Шаст, твои попытки спасти его, человека, который убеждает тебя в своей любви, а по факту приносит боль, обречены. Он не отступит, слишком упрямый. А у Арса шанс есть. Антон сворачивает голограмму Воли и оставляет только звук — голос разума, заглушаемый голосами толпы с улицы. — Ты прав, но я не могу иначе. — Арс любит тебя, по-настоящему любит. И неважно, какая по цвету кровь течет в его венах. — Я знаю, и я… Это сложно. Это нечестно. Паша вздыхает. В его интонациях так явственно проскальзывает жалость. — Терзаемое муками выбора существо. Успокойся. Под едва заметным слоем человечности и разумности мы всего лишь животные, живущие инстинктами. — Любой выбор предполагает потери, — замечает Антон. — Могу порекомендовать воспользоваться формулой упущенной выгоды и посчитать. — Какая у любви может быть выгода? — Может. С человеком, который не опустошает тебя. Оставь его, Антон. Вы сжираете друг друга. Ты перестаешь быть собой. Твои поступки продиктованы его волей. А он ради тебя разбивается в мясо. Так нельзя! Вам обоим нужно остановиться! — Нельзя, — соглашается Антон, — но я уже не смогу притормозить, — и сбрасывает звонок. Он продирается сквозь толпу и со своим преимуществом в росте пытается разглядеть происходящее за стеной. Сквозь алые помехи голограммы видны только очертания зданий и синеватые отблески на асфальте. Освещение на Тверской отключили. Пока зрение привыкает, Антон мечется от одного гвардейца к другому, надеясь найти удобную точку обзора. Паша звонит опять. — Антон, в городе что-то происходит, нам запретили выходить из здания. Тебе лучше… Его голос тонет в вое двигателя взлетающего звездолета. Тверская озаряется яркой вспышкой, и Антон понимает, что синева на асфальте и на стенах домов — кровь андроидов. — Слышишь меня? Тебе надо домой уехать, — Паша пытается перекричать грохот. Звездолет проносится мимо, заставляя людей пригнуться к земле и зажать уши. Антон промаргивается, массируя вспыхнувшие болью виски. Делает шаг от заслона и врезается в оглушенную девушку, на автомате помогает удержаться на ногах и сам спотыкается. — Здесь неразбериха, я перезвоню, когда буду дома, пиши. Гул звездолета резко затихает. Он черной дырой зависает над автомобильным потоком второго кольца. Присутствие военного звездолета в черте города — аномальное событие, поэтому Антон оглядывается, пытаясь понять причину паники посланников, но вокруг относительно спокойно. Люди обсуждают происходящее и жалуются друг другу на сумасшедшие действия властей. Голографические экраны транслируют какую-то рекламу. Над головой проносится поезд метро. Антон проходит вперед, заворачивает в узкую улочку, где народу поменьше и вызывает такси. Убер выдает помехи, и импланты награждают новой порцией боли. Приходится закрыть глаза и игнорировать разноцветные пятна на веках. Исключение одного органа чувств обостряет другой. Слух вместе с шумами города улавливает высокочастотную звуковую вспышку от выстрела из бластера. Антон в ужасе распахивает глаза. И успевает разглядеть, как реклама на голографическом экране сменяется алыми всплесками тревоги. А потом врубается сирена. Антон пятится, глядя на людей, в панике ломящихся в переулок. Его не сносят только потому, что он подтягивается на заборе и зависает — рост позволил. — Вы должны немедленно покинуть красную зону. Немедленно покиньте красную зону. Затылок взрывается болью, и Антон чуть не разжимает пальцы, удерживается на чистом упрямстве и четком понимании, что его затопчут, если он рухнет сейчас. Толпа единым безумным организмом стремительно двигается вперед, снося все преграды на своем пути: рекламу, декоративные заборы, кусты, открытые веранды кафе и ресторанов. Туннель метро над головой резко гаснет, и те, кто пытался попасть туда, зажатые на эскалаторах, беспомощно орут. Антон всматривается в приближающийся звездолет, развернувший почти все орудия, и пытается понять, почему посланники паникуют и почему он сам такой идиот. Каким образом можно менее чем за сутки найти столько приключений на жопу и поссориться кучу раз с человеком, который вообще-то имеет полномочия на планетарную бомбардировку, а прямо сейчас сидит и взирает на город в прицел. Сирена захлебывается удаляющимся эхо высоких звуков. И сменяется воем воздушной тревоги. — Немедленно покиньте красную зону. Немедленно… Мы просим вас соблюдать спокойствие. Лягте на землю лицом вниз. Закройте глаза. Зажмите уши руками. До активации электромагнитного луча десять секунд. Девять секунд… — Да вы ебнулись, — зачем-то шепчет вслух Антон и зажмуривается, втягивая голову в плечи. Толпа не прекращает броуновское движение, кажется, даже мечется неистовее, и вопли становятся громче. — Три секунды. Две секунды. Одна… Нечто тяжелое ударяет по всем органам чувств сразу. И по ощущениям нахрен сжигает сетчатку и кожу. Антон разжимает пальцы и стекает по забору вниз к оседающим на асфальт людям. Сводящий с ума грохот обрывается резко, наступает идеальная тишина. Как в деревне под утро. Антону шесть, на часах тоже шесть. Он смотрит на стрелки и не слышит даже тиканья. Ни звука, хотя бабушка наверняка пошла кормить кур. Или покормила уже. Мама ставит чайник. Папа храпит в соседней комнате. А ко всем этим деревенским насекомым Антон настолько привык, что перестал замечать. Первые два дня засыпал с трудом, а потом привык. Чайник закипает, предупреждая нарастающим свистом, и мама сразу снимает его с плиты, видимо, не хочет разбудить ни папу, ни самого Антона. Антон впрочем, лениво елозя по кровати конечностями, слезает с очень высокой, какую видел только в деревне, кровати, крепко вцепившись руками в изголовье, и топает босыми ногами на кухню. Деревянные полы ужасно холодные, и мама всплескивает руками и качает головой, улыбаясь мягко. — Опять без носков. — Я не знаю, где они, — честно признается Антон. — Я не знаю, как мне жить, мама. — У кровати лежали. Не нашел? — Ни носков, ни смысла жизни. Я посмотрю под кроватью обязательно. — Я боюсь искать под кроватью, туда кошка мышей складывает. — Я убил гораздо больше людей, чем мышей наша кошка. — Садись за стол быстрее, я принесу тебе тапки. — Я как верный пес хотел носить ему тапки. Ты ведь это знала, хоть я тебе и не говорил. Антон забирается на стул, подвигает к себе мамину чашку и отхлебывает немного, но обжигается и закашливается, задыхаясь холодным воздухом. Мама оказывается рядом мгновенно и обнимает мягко. — Все хорошо? Солнышко, ответь мне. — Ответь мне. Антон, ответь мне, пожалуйста. Антон… Антон кивает и наклоняется над кружкой, дуя на чай. Мама надевает носки и тапки на его ноги сама. — Встало солнышко, — шепчет она. — И теперь у меня два солнышка. — Я сплю, — бурчит Антон. — Тогда вставай, солнышко! — Вставай, с… с-с-сука, тяжелый. Ты же худой, блядь, как палка, откуда? — хрипит де Сото. Антон стонет и чуть не слетает обратно в обморок от боли. Джимми ворочает им в попытках поднять, и кожа под его пальцами по ощущениям сходит лоскутами. Горло жжется, и Антон контролирует себя из последних сил, чтоб ни звука не произнести. Глаза открывать страшно, кажется, они просто вытекут на асфальт. — У тебя дорогая дизайнерская оболочка, последствия излучения должны быть минимальны, — убеждает де Сото. А Антону даже думать больно. — Вставай, Шастун! Джимми перестает церемониться и вздергивает на ноги, прислоняет к забору, удерживая одной рукой, а другой вмазывает пощечину. Антон распахивает глаза скорее из чувства полного ахуя, хотя ближайшие десять минут вообще не собирался лицезреть этот мир и рожу Джимми в частности. Под веки будто песка напихали, и солнце поместили вместо зрачка. — Видишь меня? — Размыто, — говорит Антон, трет глаза и понимает, что у него лицо от крови и слез мокрое. Закашливается, хрипит сгибаясь пополам, и с размаху бьет де Сото локтем под дых. — Вы что, блядь, натворили? — Выбора не было, — Джимми, отступивший от удара на шаг, пялится зло. — Вы бы еще нас расстреляли здесь. — Расстреляли, если бы пришлось. Антон отворачивается, чтоб не смотреть на де Сото, и видит остекленевшие глаза какого-то парня, яркие даже при отсутствии света голограмм. — Твою мать, вы гражданских убили. Зачем? Джимми грубо хватает Антона за ворот рубашки. — Не твое дело. Пошли. — Никуда я с тобой не пойду. Антон дотягивается до бластера на чужом бедре, выдергивает, расхерачивая портупею, и упирает дулом в живот. — Руки подними и отойди на несколько метров, иначе, клянусь, я тебя пристрелю. — Валяй, — с легкостью соглашается де Сото, но руки убирает. Антон дергается в сторону, все еще держа его на прицеле, спотыкается о чье-то тело и опрокидывается на спину, взвыв от боли. — Какого хуя, Джимми? — хрипит он. — Андроиды ничего не сделали, люди ничего не сделали. — Андроиды притащили в центр грязную бомбу. Целый грузовик кобальта-60. Знаешь, что это такое? Новая Москва за секунду стала бы непригодной для жизни. Кадмин и так дал время на эвакуацию из зоны поражения. Тянул, а права не имел, — де Сото вытаскивает второй бластер, но пока не угрожает им. — Скажи, с хуя ли я вообще перед тобой оправдываюсь? Антон крепче сжимает оружие в руках. — Дал время, — передразнивает он, — какой молодец. А оправдываться вам не передо мной надо, а… Сколько здесь погибших? Сотни? — Восстановятся по стеку. — Не все. — Ты реально не врубаешься? Андроиды начали войну. — Люди ее начали. Де Сото усмехается, но серьезнеет в мгновение, и рявкает: — Заткнись. Андроид, из-за которого ты тут скачешь… Каррера кстати дал ему ебаную неприкосновенность. Хорошая для тебя новость, да? Этот андроид чуть не взломал наш корабль и разорвал систему безопасности Кадмина в клочки за секунды. Ты осознаешь, что происходит вообще? Антон понимает вдруг, что испытывает облегчение. Арс защищается. Грубо, жестко, но защищается. Может понял наконец, с кем имеет дело. — На жестокость ответили жестокостью, де Сото, странно, что тебя это удивляет. — Он способен стирать воспоминания, Шастун. Антон моргает несколько раз, надеясь, что ослышался. — Что? — Я же сказал, — стонет Джимми, — андроид обошел систему безопасности и вторгся в сознание Кадмина, импланты сломал. — Ты не сказал, что он вторгся в сознание и стирал, блядь, воспоминания. Антон зажмуривается, прижимая запястье ко рту, взмахивает бессильно рукой с оружием. Де Сото шарахается с траектории выстрела. — Кадмин орал на весь звездолет. Эта информация для тебя актуальна? А то я, сука, погряз в ваших личных разборках. Не собирался ведь, но сердце, Шастун, у меня доброе. Антон вцепляется в волосы. — Он в порядке? — Учитывая, сколько раз в его башку лазили, нет, конечно. — Где он? — А ты догадайся! Но силы отправить меня искать тебя нашлись. Беспокоится. Романтично-то как, — с саркастичным восторгом говорит де Сото, — обосраться можно. А теперь пошли, тут небезопасно. — Мне нормально, — возражает Антон и начинает отступать. — Я тебе ногу отстрелю, Шастун. — Де Сото, — рявкает Арсений. И на плечо Антона ложится рука. Он шарахается сразу на пару метров в сторону, чуть не впечатавшись в Джимми, и разворачивается, уткнув дуло Арсению в грудь. — Кадмин, — просит де Сото, — бластер мой у него забери. Казенное все-таки оружие. Арсений закатывает глаза и кивает. — Помоги раненым, способным держаться на ногах. У тебя десять минут. Потом возвращайся на корабль. — Мы же разобрались. — Я не уверен. Выполняй. — Ты сейчас не командир корпуса, — не удерживается де Сото и, тем не менее, резво убегает. Антон смотрит ему вслед и не знает, чего хочет больше: обнять Арсения или убить. Или разорваться нахуй самому на три части: одна обнимает, другая убивает, третья находит Арса и живет с ним счастливо до взрыва вселенной, а, может, и после. Потому что с этим Арсением счастливо не выйдет точно. Арсений вздыхает устало. — Опять меня поджаришь? Антон отводит оружие в сторону и стреляет в стену. Ничего не происходит. Даже выжать спусковой крючок до конца не получается. — Из него способен выстрелить только де Сото, — поясняет Арсений. — Но ты можешь подержать, если тебе так спокойнее. Антон думает, что рядом с Арсением ему не будет спокойнее и с мешком оружейного плутония в руках. — Антон, что ты здесь делаешь? — А ты? Арсений вздыхает, дернув крыльями. — Пойдем со мной. — Куда? — Для начала хотя бы из зоны поражения СВЧ пушки. Пошутишь про микроволновку, будет очень предсказуемо. Антон открывает рот, потому что хотел, но закрывает тут же и отступает на шаг. Кончик крыла протягивается к его плечу. — Убери. — У меня нет времени, Шаст. Крыло цепляет пиджак и тащит к Арсению. Антон не успевает сообразить, как оказывается на коленях со скрученным за спиной руками у чужих ног. Оружие выпадает из вывернутых пальцев. — Скажи честно, тебе это нравится? Боль? Насилие? — Нет, — спокойно возражает Арсений, помогая подняться, и разворачивает к себе глаза в глаза, — это нравится тебе. — Не я стрелял по гражданским из электромагнитного оружия. — Мне пришлось. Но не беспокойся, я способен отвечать за последствия своих решений. И я отвечу. Трибунал меня вздернет. А Каррера сотрет. Смерть — достаточное наказание? Антон мгновенно обвисает в чужих руках. Крыло оборачивается вокруг пояса, поддерживая. — Тебе плохо? — Где Арс? — хрипит Антон и закашливается. — Если б я знал, я бы сказал тебе. Теперь он нужен сенату живым. Каррера собирается манипулировать тобой с помощью андроида, так? Угрожает убить его? — Тебя, сука. Каррера угрожает убить тебя. Антон не выдерживает, выдергивает руку из захвата, с размаху вмазывает Арсению по лицу и ожидаемо для себя разбивает кулак о броню в кровь. — Попросил бы, я бы снял маску. Снять? — интересуется Арсений, и машинные интонации вдруг заменяются человеческими. — Антон… Его голос рвет нервы в клочья. — Снимай, — шепчет Антон, замахиваясь опять. Арсений стягивает маску и улыбается грустно. Сил ударить просто не остается. Антон касается его щеки. — Я себя ненавижу. Знаешь, почему? Я даже сейчас думаю только о тебе. Хотя Арс мог погибнуть час назад. Все мои близкие страдают от моих решений. Но это ведь ты. Из-за тебя я переступаю через себя каждую секунду. И я все пытался охарактеризовать свои чувства к тебе. Ты прав: унижение — самое правильное определение. Любовь к тебе — унижение. — Я этого не хотел. — Извини, само собой получилось. — Если тебе будет легче, — Арсений опускает голову и снова нервно дергает крыльями, — сотри меня. — Я сотру, не могу больше, — хрипит Антон, — но не раньше, чем буду уверен, что ты останешься в живых. — Спасать меня не надо. Это бесполезно. Я и не хочу. — Недавно ты говорил обратное. Арсений поднимает взгляд и с усмешкой подталкивает Антона в сторону, заставляя развернуться и идти. — Сука, — рычит Антон, вырываясь. — Даже не смей. — У меня не остается причин жить. — Ты прекрасно осознаешь, что говоришь, и к каким последствиям это приведет. Куда это приведет меня. Наслаждаешься контролем? Властью надо мной? — Нет смысла, ты и так постоянно ползаешь у меня в ногах. — Потрясающе. — Раньше ползал я, теперь ты. — Что? Антон оглядывается, но Арсений жестче скручивает его руки за спиной. — Было больно. Ты вроде тянулся ко мне, но я каждый раз получал по рукам, когда пытался сблизиться с тобой. — Какой же ты ублюдок. — Я никогда не скрывал, ты просто предпочитал игнорировать очевидный факт. Соседняя улица, куда Арсений в итоге приводит их обоих, оказывается почти пустой. Гвардия эвакуирует оставшихся людей, сажая в автобусы. Антон сопротивляется, но силы не равны. Рука на запястьях тяжелая, броня стирает кожу. — Да пусти же! Арс не реагирует, тащит к автобусу волоком. — А как же остальные? — Начни беспокоиться о себе. Нельзя помочь всем. Не надо всех спасать. Не надо меня спасать. — Знаешь, — зло говорит Антон, — в честь тебя стоило назвать войну. Арсений разжимает руку, толкает в спину в сторону гвардейцев и кричит: — Забирайте этого. За него отвечаете головой. Мы постараемся обойтись без второго удара, но через три минуты здесь вас быть не должно. — Мы не успеваем эвакуировать всех людей. — Я предупредил. Он разворачивается и, не оглядываясь, уходит в обратном направлении. Антон молча смотрит ему вслед. Желание броситься за ним подавляет на корню. — Сэр, нужно срочно уезжать отсюда. Садитесь в автобус. — Где-то в этом районе можно вызвать такси? Судя по лицу гвардейца, он начинает жестко сомневаться в умственных способностях Антона. — Садитесь в автобус, иначе мне придется применить силу. — Не придется. Антон заскакивает в открытую дверь. И как только сопровождающие тоже оказываются в автобусе, он взмывает вверх. Сознание кроет от ярости. В основном на себя. За тупую безнадежную жажду быть рядом именно с этим человеком. Будто другой хуже, будто любит его меньше. Но жажда обладания именно этим человеком — выше жизни, сильнее смерти. И не имеет никакого смысла. Любовь — единственное чувство, которое время не лечит. По крайней мере Антона не вылечить. Арсений нужен ему весь, каким был, какой есть, каким будет, из костей, плоти и крови, с отвратительным характером, больным сознанием, грязными тайнами и мерзкой моралью. Убийца, манипулятор… не плохой и не хороший. Просто весь Арсений. Нужен. Антон очень четко понимает, что это нездоровое помешательство, но любить так долго и не сойти с ума, было невозможно. А теперь Арсений живой и рядом, и отпустить его не получится. Хватит уже. Слишком часто отпускал. И больше никогда. Антон стоит, оперевшись спиной на поручень, хотя ему настойчиво предлагали сесть несколько раз. Дождь барабанит по крыше и окнам автобуса. Второго удара, обещанного Арсением, нет. Звездолет летает над Тверской туда-сюда. Видны вспышки скорых. Антон насчитывает штук двадцать. Упорно убеждает себя, что андроиды слишком человечны и не притащили бы бомбу в центр города, но понимает: им ничего и не оставалось. С людьми можно разговаривать только языком силы. Арс бы точно не стал причинять боль, значит, кто-то другой решился. А Арс не стал бы. И найти его теперь нужно как можно быстрее. Автобус опускается на крышу небоскреба на Таганке. Люди выходят молча, не отошедшие от пережитого шока. Антон пропускает всех и выбирается последним, накинув на голову пиджак, надеясь остаться неузнанным. Но тут же отдает его какой-то дрожащей девушке в тонком коротком платье. И убегает в курилку, полностью уверенный, что там его не побеспокоят. Звездолет продолжает патрулировать Тверскую. Голографическая стена становится в два раза длиннее и закрывает почти всю дорогу по прямой от Кремля до второго кольца. Паша звонит снова. — Где ты? — начинает он зло, и его ярость может обеспечить электричеством всю Новую Москву. — На таганке, — Антон выдыхает дым в лицо голограммы и сворачивает ее, оставляя только звук. — Арсений сказал, что запрет тебя в больнице недели на две. И я с ним солидарен. — Я бы на твоем месте эту солидарность выплюнул и прополоскал рот кислотой. По его приказу только что расстреляли мирных андроидов, а потом покалечили людей. — Это приказ Карреры. И судя по информации, дошедшей до меня, адекватный приказ. Антон закашливается дымом. — Паша, ты ебнулся? — Ты серьезно? Мирные андроиды? Про бомбу с радиоактивным изотопом кобальта тебе сообщили? — Если она вообще была. Почему же злые андроиды ее не взорвали, сколько бы проблем сразу решилось, ты представь? — Антон, ты не в себе, — шипит Паша. — Сдохнуть хочешь? — Сколько бы проблем решилось сразу, ты представь, — повторяет Антон со смешком. — Тебе надо к психиатру. — Даже не к психологу? — Уже поздно. Арсений сейчас увозит из центра целую цистерну кобальта-60. — Флаг ему в… — Антон, не договорив, безнадежно машет рукой. Паша некоторое время молчит. На заднем фоне слышны крики людей, но слова разобрать невозможно. Звенит разбившееся стекло. — Я смотрю, обстановка в башне нервная, — ржет Антон. — Мы запускаем в эфир обращение Карреры. — А ты там нахуя? — А меня, блядь, не выпускают, — рычит Паша. — Весь город заперли, если ты не в курсе. — Как все серьезно. — Так! Это хуйню надо прекращать. — Ну ты разберись там. — Я про тебя. Твой чердак вконец сорвало. — Ты мне не отец, — зло проговаривает Антон, — чтоб решать за меня. — Конечно, я то от тебя никуда точно не денусь, — бьет Паша. — И Арсений тебе не отец, но решает за тебя. Антон охуевающе распахивает глаза, пялится на город, где один за одним экраны вспыхивают надписью: «Срочное обращение президента Объединенного протектората Айзека Карреры». — Паш… — голос срывается. — Готов меня слушать теперь? Извинений кстати не будет. Не заслужил. — Ты не… — Больно, да? — перебивает Паша. — А я больше не знаю, как с тобой разговаривать. Мне страшно. Я боюсь за тебя. Понимаешь ты? Ты с катушек слетел. Упрямый, блядь. Не принимаешь помощи. Ничего не рассказываешь. Я боюсь, что ты умрешь. Что наш Арс умрет. Что чертов Арсений, господи… Паша резко замолкает. — Паш? — Второй раз… Я не хочу проходить через это второй раз. Я устал. Я не вытащу тебя. А я к тебе привык. Антон вздрагивает. Чужие интонации непривычно скачут, пугая низкими нотами. — Ты плачешь? — Нет, Шастун, я устал. И мне страшно. Я тебе не отец. И слава богу. Тебе бы не понравилось. Но ты дорог мне не меньше. Возможно, даже больше моих детей. Мои приоритеты за шестьсот лет сильно отошли от нормальных. Столько жить вообще ненормально. Антон зажмуривается, закрывая ладонью глаза, и поднимает голову вверх. — Молчишь, — констатирует Паша. — Надеюсь, ты понял меня. Я приеду к тебе, как выберусь из башни. Через час примерно. Антон кивает, даже не осознавая, что Паша этого не видит. Звонок отключается. Обращение Карреры повторяется несколько раз в течение получаса, пока Антон едет на такси домой, втыкая в информацию в сети. Отвлечься хотя бы на секунду — означает погрузиться на девятый круга ада своих мыслей, где Антон тот самый грешник, предавший близких людей из благих намерений. Паша был с ним предельно честен. И Арсений, насколько мог. И блядский Каррера, кажется, тоже был. Блядский Каррера, отобравший даже иллюзию выбора. Это похоже на финал. Некоторые истории заканчиваются хорошо. Некоторые — нет. Антон надеется, что эта история не закончится смертью. И все будет хорошо. Но точно не для всех. Не для Антона в том числе. Арсения он больше не отпустит.