Рассказ слуги

1. Спокойно, Мирон Янович. Полное спокойствие. Нет никаких поводов для паники. Взгляните в зеркало и убедитесь в этом сами, оцените этот прямой взгляд, благородный профиль, безупречную осанку, горделиво вытянутую шею. На которой торчит долбанная татуировка, сделанная в семнадцать лет по пьяни и пускающая нахрен всю респектабельность. Но татуировку мы скроем за высоким воротничком, и картинка станет идеальной. Из зеркала на вас, Мирон Янович, смотрит серьезный, солидный мужчина, несмотря на молодые годы, уже достигший высокого положения в обществе. Этим взглядом можно заколачивать гвозди и без холодильника морозить куриное филе. Так какого же хера вы так бздите, уважаемый господин? — Как я выгляжу? — все-таки спросил Мирон. — Рома? Рома сидел в кожаном кресле у окна, скучая, и листал журнал, покачивая закинутой на колено ногой. Его собственный внешний вид был безупречен: костюм-тройка сидел как влитой, а слегка ослабленный узел галстука вносил тонкую нотку небрежности, делающей образ привлекательным и живым. Рома умел добавлять такие детали к своему внешнему виду — на то он и политик. Умел он добавить штрихи и к образу Мирона, что неоднократно делал перед его публичными выступлениями или перед важными событиями вроде званых ужинов и официальных вечеринок. Но сейчас случай другой. И Рома явно придавал ему куда меньше значимости, чем Мирон. Он оделся по протоколу, конечно — как же иначе, — но в глубине души считал всю шумиху вокруг этого события изрядно преувеличенной. Ну конечно. Ему-то что. То есть ему, конечно, тоже много всего, но… не так, как Мирону. Чёрт. — Ромка! — Ну чего? Да нормально ты выглядишь, — лениво протянул тот, складывая журнал. — Было бы для кого беспокоиться. — Там могут быть журналисты. Сам говорил. — Могут и будут. Житников из «Гласа божьего» и Быстрицкий из «Парламентского вестника». С ними договорено, что снимать и как об этом писать. Они профи, Мирон, найдут удачный ракурс, даже если ты выйдешь в одном белье. — Утешил, — проворчал Мирон. — Ладно… Блин, ладно. Который час? — Пять минут третьего. Запаздывают, — сказал Рома, бросив взгляд на часы. И тут же снизу раздался длинный, низкий гудок. Такой звук был знаком каждому в Галааде, и всегда перед машиной, его издававшей, расступались и пешеходы, и другие машины. — Он здесь, — нервно сказал Мирон. Рома коротко застонал. Бросил журнал на столик и встал. — Слышу. Идем. Да расслабься же ты, во имя господа. Как шпалу проглотил. Мирон повернулся к нему. — Ударь меня по плечам. — Ну вот опять… Зачем? — Ударь, говорю! Он просил о таком обычно перед самыми важными и ответственными выступлениями. Когда требовалось одновременно и зарядиться адреналином, и сбросить его. Рома закатил глаза, но все же ступил Мирону за спину и ударил его по плечами сжатыми кулаками. — Сильнее. Еще! Вот так. Спасибо. — Невыносимый, — проворчал Роман, выходя из спальни и спускаясь вниз. Лакеи уже выстроились у дверей почетным караулом: четверо внутри, шестеро снаружи, от крыльца к раскрытым воротам. Мирон с Ромой спустились вниз, и Рома посторонился, пропуская Мирона вперед. Как старшему супругу и будущему отцу-осеменителю, ему полагалось идти первым. Родомобиль стоял за распахнутыми воротами, красный, словно от колес до крыши вымазанный в крови. Каждый раз, видя такие машины на улицах, Мирон провожал их взглядом, гадая, кого и куда они везут на этот раз. Может, рожающего слугу в госпиталь, а может, свежеарендованного — к его новой семье. В любом случае, то, что заключало в себе кровавое брюхо родомобиля, было священным. Поэтому все расступались. Ну и еще, разумеется, потому, что родомобиль мог запросто сбить человека насмерть, безо всяких последствий для водителя. Каждый должен знать свое место. Задние дверцы фургона распахнулись. Из них вылезли двое мужчин в серой форме — служители демографической полиции. Мирон как раз достиг конца усыпанной гравием дорожки и остановился, чувствуя незримое присутствие Ромы за плечом. Спокойно, Мирон. Никаких поводов для паники. Если тут кому и полагается нервничать, так точно совсем не тебе, а… Ему. Человеку, который выбрался из фургона следом за конвоирами. Один из них протянул ему руку, помогая вылезти, потому что это было не очень удобно сделать в длинном зеленом балахоне, падающем к самым ступням. Мирон успел заметить мелькнувшие темные волосы с ярко горящей на них изумрудно-зеленой прядью. Сердце гулко бухнуло в горле, прямо об чертову татуировку, закрытую воротничком. Какой он? Молодой? Конечно, молодой, как же иначе. Красивый? Ну да, это же Пятая Ступень, там все, как на подбор. Почему он так нервничает, боже? Слугу для них выбирал по каталогу не Мирон, этим занимался Рома. Ему виднее, да и вообще всеми организационными вопросами в таких делах обычно занимаются именно младшие супруги. У старших другие обязанности. И выполняют их по ночам. Ну вот. Он полностью вышел из фургона. Выпрямился. Выпустил руку конвоира. Идет. Идет вперед, к Мирону, с низко опущенной темноволосой головой, сложив руки перед собой на уровне таза. Пальцы правой руки на запястье левой. Пальцы длинные и красивые. Мирон увидел, что слуга, которого им прислали из Школы, очень высок ростом. Под балахоном сложно было определить его телосложение, но, судя по его генетическому профилю, там все должно быть в лучшем виде. Так, стоп. Совершенно неуместные мысли. Он не должен вызывать у Мирона сексуального желания. Хотя, внезапно подумал Мирон, а как же тогда… делать то, что должно быть сделано? Ладно, это все потом. Не сейчас. Черт, почему так жарко? Слуга подошел и остановился в двух шагах от Мирона. Взгляд опущен, в волосах путаются солнечные лучи. Яркость изумрудной пряди, падающей на лоб, режет глаза. Мирон должен что-то сказать. Он же готовился. Что же… — Благословен плод, — проговорил он, вспомнив наконец, и восхитился тому, как ровно и сдержанно прозвучал его голос. Все-таки многочисленные публичные выступления не проходят даром, навык самообладания не пропьешь. — Да разверзнет господь, — отозвался Рома из-за спины Мирона. Первая встреча — словно Ритуал в миниатюре, потому реплики и их порядок тоже должны соответствовать. Ведь их снимают камеры. Журналисты запишут каждое слово. Придирчиво оценят каждый промах. Цена публичности. — Да разверзнет господь, — сказал слуга по имени Слава. Отныне, с этой минуты — Слава Миронов. Как минимум на ближайший год. Голос слуги прозвучал неожиданно низко, протяжно. Обычно у фертильных голоса более высокие, чем у остальных мужчин. Но не у этого. Он вообще неожиданно крупный, большой. Если у Ромы верные сведения о Школе, то, может, под зеленым балахоном даже таятся мускулы. В Школе слуги тщательно следят за своими телами, ведь это самое ценное, что у них есть. Физкультура, гимнастика каждый день. Чтобы стать гибким и выносливым. И податливым. Всё. Хватит. Не думай об этом сейчас. Почему он не поднимает глаза? Мирон взглянул поверх плеча слуги на привезших его конвоиров. Те поклонились. Мирон коротко кивнул в ответ. Полицейские забрались в фургон, тот тронулся с места. Привратник стал закрывать ворота. Мирон опять перевел взгляд на Славу. Тот, кажется, за все это время даже не шелохнулся. Только легкий ветерок шевелил зеленую прядь над его лбом. — Юрий! — негромко позвал Мирон. Главный лакей тотчас оказался рядом. — Да, Мирон Янович? — Проводи Славу в его комнату. Проследи, чтобы он ни в чем не нуждался. — Да, Мирон Янович. Мирон отвернулся и пошел обратно в дом. Роман последовал за ним. Юрий отведет слугу в дом другим путем — через черный ход. Только черным ходом он и будет ходить все время, пока живет в этом доме, но первая встреча всегда происходит перед парадной лестницей. Столько традиций, черт бы их побрал. Условностей. Долбанные ритуалы. Поднимаясь в спальню. Мирон раздраженно потянул узел галстука. Встреча длилась пять минут, а сколько нервов-то из-за нее, господи боже. — Ну как? — отрывисто спросил он, поворачиваясь к Роману. — Нормально прошло? Рома казался совершенно безмятежным. — Фото должны быть хорошие. — Я надеюсь. Ну и как он тебе вживую? — А это важно? Не мне его трахать. Он сказал это абсолютно спокойно, но Мирон все равно обомлел. Они обсуждали это десятки раз, но ни разу Рома не заявлял ничего подобного. — Ну ничего себе, — только и смог выговорить Мирон. — Ты что, ревнуешь, что ли? — А должен? Мирон моргнул от изумления и коротко рассмеялся. Нет, это просто дурдом какой-то. — Ты же сам его выбирал по каталогу. Видел фото. Если для тебя это так важно, мог бы заказать какого-нибудь урода. — Чтобы у тебя на него не встало, и мне пришлось бы тебя возбуждать перед Ритуалом собственноручно? Нет уж, спасибо. Мирон только рукой махнул. Ладно, самый неприятный момент позади. Он сам не мог объяснить, почему так жутко нервничал перед этой встречей, перед прибытием слуги в его дом. В их с Ромой дом. Прибытие нового члена семьи. Хотя нет. Рома же ему объяснял, нельзя воспринимать это так. Он не член семьи. Даже не домашнее животное. Он слуга. Арендованный наемный работник, предоставляющий определенные услуги. И бесценное сакральное сокровище в то же самое время. Тут есть от чего слегка крышей поехать, да уж. — Ты глаза его видел? — спросил Мирон. — Я нет. Он все время в землю смотрел. — Им так положено. Их для этого и натаскивают. Чтобы слушались. Мирон, успокойся уже. Все прошло хорошо. Ты прекрасно держался. Роман подступил к нему со спины, положил ладони на плечи — но на этот раз не для удара, а чтобы размять их сильным и в то же время нежным движением. Мирон со вздохом позволил усадить себя в кресло и чуть запрокинул голову, пока ловкие пальцы Ромы мяли его окаменевшие плечи под тканью костюма. — Это надо сделать, — сказал Роман, не переставая мять его плечи. — Ты знаешь, что надо. Мы много раз об этом говорили. — Да, — пробормотал Мирон, отдаваясь его умелым прикосновения. — Много раз. Чуть ближе к шее, Ром… ох-х… вот так… — Массажиста своего выгони к чертовой матери, — как бы между делом предложил Рома. — Я и то лучше него работаю. — Ты всегда работаешь лучше всех. Нормально, думал Мирон. Все прошло нормально, даже хорошо. Этот Слава вполне себе ничего. У Мирона не должно возникнуть проблем во время Ритуала. И он кажется послушным. Они все послушные. Ведь так и должно быть? Верно? 2. Все, касавшееся деторождения, в Галааде регламентировано самым жестким образом. В конституции закреплено право на частную жизнь, но только до тех пор, пока речь не заходит о деторождении. Это слишком важно. Это вопрос не только и даже не столько личный, сколько общественный. Поэтому прибытие слуги в семью, оба супруга в которой занимают более или менее видное положение — это всегда событие светской хроники. Особенно если слуга в семье — первый. Семейство Мирона Фёдорова и Романа Худякова приняло в свой дом первого слугу. Наутро про это написал «Парламентский вестник», «Глас божий» и еще полдюжины газет помельче, не говоря про таблоиды. Такого бурного внимания к ним не было со дня их бракосочетания три года назад. Рома был очень доволен: приближались очередные выборы, и лишнее внимание к его кандидатуре, тем более такого рода, шло ему только на пользу. Не повредит оно и Мирону — последняя его книга вышла несколько лет назад, вскоре после их свадьбы. С тех пор он писал, но в основном публицистику, а с прозой, и тем более с поэзией как-то не складывалось. Он отчаянно прокрастинировал, или, если начистоту, — просто потерял ко всему интерес. Настоящий, живой интерес, тот, который вынуждает хвататься за ручку и бумагу посреди ночи, ловя за хвост выскальзывающие слова. Такого с ним не бывало давненько. Тем не менее, его издатель согласился выпустить сборник статей Мирона под твердой обложкой, при условии, что Мирон обеспечит достаточный общественный интерес к своей персоне, чтобы такой сборник хорошо продался. Так что им обоим это было нужно, и даже по весьма схожим причинам. Они вообще были похожи куда в большем, чем различались. Роман — политик, депутат нижней палаты парламента, член партии Радикального Возрождения. Мирон — писатель, поэт, публицист, чьи книги пять лет назад разлетались с полок, едва успев их коснуться. Оба — молодые, харизматичные, амбициозные. Тщеславные. Даже их имена звучали созвучно: Мирон и Роман. Образцовая, эталонная пара. На таких равняется большинство. Единственное, чего не хватало их союзу, чтобы стать безупречным — это выполнить демографический долг и размножиться. Увы, Роман был стерилен. Впрочем, будь это иначе, они бы не составили пару: два осеменителя не могут вступить в брак, это запрещено законом. Хотя внебрачных связей, конечно, никто не запрещает, но ячейка общества должна быть такой, чтобы достойно взрастить потомство. Поэтому Роман, с его амбициями, напористостью и жесткой политической хваткой, нуждался в таком старшем супруге, который бы не задвинул его в угол, а лишь усилил, подчеркнул, а в чем-то и оттенил его собственные достоинства. Мирон же никогда не рвался к власти и стралася держаться подальше от политики. Но в то же время он не хотел быть один. С Ромой ему было хорошо — и в постели, и в повседневной жизни, к тому же брак Мирона с известным молодым политиком резко подхлестнул интерес к его литературным трудам. А кроме всего прочего, семьи Фёдоровых и Худяковых были знакомы и дружны. Их отцы хорошо знали друг друга и с детства аккуратно планировали их брак — разумеется, ничего не навязывая, но постоянно намекая, как бы их это порадовало. Роман не был особенно религиозен. Но, став представителем партии Радикального Возрождения, отстаивавшей максимальное слияние государства с церковью, придавал большое значение традициям и внешним атрибутам религии. В его глазах — и в глазах всего его партийного окружения, что еще важнее — акт размножения был не только гражданской обязанностью семьи, но и религиозным актом, священнодейством. Они с Мироном обговорили все это очень серьезно. Получили не только разрешения всех инстанций, но и церковное благословение (это испытание Мирон, по правде, выдержал с трудом), а когда дошло до дела, Рома настаивал на соблюдении мельчайших формальностей. Он сам выбрал слугу, обращая внимание на ему одному известные параметры — не только генетический статус и личную характеристику, но и десятки других критериев, в которые он Мирона не посвящал. Мирон и не спрашивал. Он знал, как это важно для Ромы; это было важно и для него тоже. Он всегда хотел детей. У него даже были партнеры, с которыми он был не прочь завести семью — но прежде всегда останавливало то, как именно все это происходит. Мирон жил в Галааде с рождения и не знал другой правды, осознавал и признавал, что текущий порядок вещей установлен если и не богом (в которого он, по правде, не верил), то природой и эволюцией. Но ему была неприятна сама процедура. Взять в свой дом чужого человека, спариваться с ним, как животное, оплодотворять, потом отправлять куда-то, где, как на бойне, ему вскроют живот и достанут оттуда ребенка, словно игрушку из упаковки… Мирона все это отталкивало, внушало неизъяснимое отвращение. Рома это, разумеется, понимал. Может, этим он тоже руководствовался при выборе — хорошо зная вкусы Мирона, выбрал такого слугу, который смог бы привлечь его чисто физически. Чтобы облегчить для Мирона все это. Что ж, судя по первому впечатлению, Ромка отлично справился. Размещением слуги в доме занимались, по традиции, младший супруг и главный лакей. Роль старшего супруга начиналась и заканчивалась у порога спальни. В этом было что-то архетипическое, что-то древнее, дань тем давно ушедшим временам, когда в семьях были не старшие и младшие супруги, а мужья и жены. Жена считалась хранительницей очага, заведовала хозяйством и командовала домочадцами. Но последнее слово всегда оставалось за мужем. Так оно осталось и теперь. Мирон на правах старшего супруга-осеменителя имел право окончательного голоса в любых домашних и семейных делах. И морально, и юридически, и даже финансово у Ромы прав было меньше. Это отчасти справедливо — стерильный индивид бесполезен для человечества с биологической точки зрения, хотя может быть весьма полезен обществу в других областях. Мирон никогда не кичился своим статусом осеменителя, который, в сочетании с превосходными генами, с момента полового созревания обеспечил ему высокое общественное положение. Он принимал это как данность, но не хвастался и не гордился тем, что просто дано ему природой. Он воспринимал вещи такими, какие они есть, без рассуждений, без благодарности или недовольства. И брал от своего положения то лучшее, что мог, стараясь никогда им не злоупотреблять. В тот день, когда в их доме появился слуга, Мирон впервые за долгое время отошел от этого правила. Слугу полагалось селить на верхнем этаже дома, в комнате без окон, либо с окном, забранным решетками. Помещение следовало надлежащим образом подготовить: убрать все острые предметы, поставить небьющиеся стекла, снять люстру и позаботиться, чтобы в помещении не было крюков, ручек и прочих предметов, за которые можно было бы что-то привязать с целью самоудушения. Попытки самоубийства среди слуг были довольно распространены. Правда, чем выше Ступень, которую слуга занимал в Школе, тем ниже риск. Мирон с Ромой арендовали слугу с Пятой Ступени; следовательно, выдрессированного, покорного, а возможно — искренне верящего в святость своей миссии. Слуги с Пятой Ступени практически никогда не прибегали к суициду, от них вообще не было никаких хлопот. Они вели себя безупречно, рожали здоровых детей и тихо исчезали с глаз прочь. И стоили, надо сказать, соответственно. Просто-таки до хрена. Однако Мирон решил, что как раз такое положение дел и позволяет ему несколько отступить от правил. Если слуга так послушен и вышколен, зачем лишняя строгость? Мирон никогда не был домашним тираном. Наоборот, попустительствовал лакеям, так что всякие мелкие домашнее происшествия, включая кражи, случались в его доме куда чаще, чем могли бы. Рома ворчал и ругал его, и в конце концов нанял Юрия — главного лакея, державшего всех остальных в железном кулаке. Мирон даже сам его слегка побаивался. Юрий был стерилен, но держал себя так, словно являлся осеменителем с генотипом А-10. Впрочем, дом при нем содержался в образцовом порядке. И комнату для слуги он приготовил по всем правилам. И огорчился — но не подал виду, — когда Мирон оглядел ее и приказал все тут переделать. — Не надо решеток, — распорядился он; это было за несколько недель до прибытия Славы. — Постелите ковер на пол. Стол почему без скатерти? И поставьте сюда вазу с цветами. — Скатерть можно порвать на полосы, которые затем используются для самоудушения, — холодно пояснил Юрий. Это был не первый его дом, и, похоже, не первый слуга. — Вазу можно разбить, чтобы осколком перерезать вены. — По-твоему, я в дом беру буйного психопата? — возмутился Мирон. — Рома меня заверил, что тщательно подойдет к выбору. Подберет нам кого-то нормального. Так и надо относиться к нему, как к нормальному. А то, может, войлоком еще стены оббить? Намордник с ошейником заказать в зоомагазине? Юрий только недовольно поджал губы. Но спорить. разумеется, не посмел. А вот Роман посмел, но это был тот редкий случай, когда Мирон оказался непреклонен. — Слушай, Ром, ты и так знаешь мое отношение ко всему этому, — напрямик сказал ему Мирон. — Меня от самой идеи корежит. Взять парня, как щенка из питомника, и потом его… блин. Ты знаешь. — Знаю, — кивнул Рома. — И никогда не пойму, откуда у тебя эта нездоровая щепетильность. — Неважно. В любом случае не хочу, чтобы он жил здесь как раб или животное. — Но он именно это и есть, — буднично возразил Роман. — Одновременно и раб, и животное. — И биологический родитель нашего будущего сына. Ты сможешь нашему ребенку в глаза смотреть, зная, что мы считали его родителя животным? — Смогу, — пожал плечами Роман. — Почему нет? На эту тему они никогда не могли достичь единодушия. Мирон давно перестал пытаться донести до Ромы свою точку зрения — в конце концов, его младший супруг входил в партию Радикального Возрождения не только из карьеристских амбиций, но и по искренним убеждениям. Так что Мирон решил сманипулировать этими убеждениями. — Я старший супруг. Такова моя воля, — заявил он нарочито напыщенным библейским слогом. — Такова его воля, ну-ну, — фыркнул Рома. — В душ сейчас вместе пойдем. Что твоя высочайшая воля об этом думает? Вообще у них все было нормально. Даже отлично. В том числе секс. Но слугу — Славу — Мирон все-таки твердо решил отстоять. И отстоял. Вечером первого дня он поднялся на третий этаж и минуту топтался у порога, не решаясь войти. Он имел на это полное право — общение со слугой вне Ритуала не должно быть личным или неформальным, но как таковое не запрещается. Однако что-то как будто мешало Мирону переступить порог. В конце концов он тихо выругался себе под нос, поднял руку, чуть было не постучал, потом опомнился и просто толкнул дверь, ступая внутрь. Слава сидел за столом, покрытым скатертью, с маленькой синей вазой, наполненной васильками. Щеку он подпер рукой, складки его зеленого одеяния спадали к полу, закрывая его ноги и ножки стула, на котором он сидел. Зеленая прядь падала на глаз, но Слава не спешил ее убирать. Он нюхал цветы. Услышав скрип двери и шаги, он слегка вздрогнул и откинулся назад, словно его застали за чем-то недопустимым. — Сиди, — сказал Мирон, видя, что Слава собирается приподняться. Как он не путается в этом чертовом балахоне, особенно если надо резко вскакивать с места? — Я просто зашел посмотреть, как тебя устроили. — Хвала, — торопливо сказал Слава, и Мирон, слегка растерявшись, ответил: — А… хвала, да. Так с ними надо здороваться. Со слугами. М-да, под его крышу ступила агрессивная религиозность. Издержки производства. Мирон невольно посмотрел на большое деревянное распятье над кроватью — обязательный атрибут спальни слуги. Интересно, он молится перед ним? Всерьез молится? И при этом верит, что выполняет священную миссию? Наверняка. Иначе же свихнуться можно. — Как тебе тут? — спросил Мирон. — Знаю, комната маленькая. Но так вышло, в той, что мы сперва собирались тебе отвести, протек потолок с чердака. Мы там отремонтируем и тогда тебя переведем, тебе будет удобнее. Там вид из окна на сад. — Благодарю вас, господин, — сказал Слава. Этот голос, низкий, исключительно МУЖСКОЙ, звучал негромко и ровно, с неуловимыми полутонами, свидетельствующими об абсолютной, запредельной покорности и готовности ко всему. Контраст тембра и интонации был колоссальный. Мирон ощутил странную дрожь, пробравшую его по спине. — Посмотри на меня, — сказал он. Слава поднял глаза — в первый раз с тех пор, как переступил порог этого дома. И посмотрел в лицо человеку, которому будет рожать детей. То есть нет. Ребенка. Одного ребенка. Один слуга, один осеменитель, одно дитя. У Славы были чуть раскосые светлые глаза голубовато-зеленого цвета, в длинных черных ресницах, и от первого же взгляда в эти глаза Мирон понял, что ему кранты. Он не изменял Роме с начала их связи, ни до, ни после бракосочетания, даже мысли такой не допускал. Но сейчас ему остро, до зуда в паху захотелось таки сделать это. Изменить Ромке с этим парнем с прозрачными глазами и ярко-зеленой прядью, падающей на лоб. «Да ты же именно это и сделаешь, Мирон Янович. Будешь его трахать», — отчетливо произнес в его голове чей-то холодный голос. Мирон словно очнулся. Быстро отвел взгляд, и Слава тотчас опустил глаза. Как будто показал что-то на долю секунды — что-то тайное, непристойное. И тут же опять спрятал. Как в древние времена, когда еще существовали женщины и в моде были длинные платья: кокетки приподнимали подол, на секунду показывая ошалевшему от вожделения поклоннику край туфельки или чулка. Край чего только что показал Мирону его слуга? Ладно. Не важно. Он привлекателен, Мирону он чертовски нравится, и в день Ритуала все пройдет, как по маслу. Теперь Мирон был в этом уверен на сто процентов. Вот что главное. — Юрий тебе рассказал про правила? — Да, господин, — ответил Слава, глядя в пол. — Есть будешь на кухне. Тебе можно выходить из дому, но только с разрешения и в сопровождении слуги-компаньона. Не знаю, по правде, кого тебе назначили, это надо у Ромы спросить… то есть у Романа. Это мой младший супруг. По любым вопросам можешь обращаться к нему. — Да, господин. Он другие слова вообще знает? Хотя Мирон же не беседовать о новостях культуры с ним собирается. Он слегка прочистил горло, прежде чем сказать: — Обычно первый Ритуал происходит на следующий день после прибытия слуги в дом. Но я подумал… в общем, дам нам с тобой немного времени. Недельку. Что скажешь? Слава снова поднял глаза. На этот раз сам, без приказа. Взгляд спокойный, непроницаемый. Но прямой. Глаза в глаза. Он не спросил «Почему?», но вопрос читался так ясно, что Мирон ответил на него без обиняков: — Я знаю, что мы — твоя первая семья. Ты в чем-то уникальный случай, поздно созрел и только что выпустился из Школы, хотя тебе уже двадцать один год. А у меня… то есть у нас с Романом — ты первый слуга. Мы все трое в этом смысле девственники, если так можно сказать. Он чуть улыбнулся, показывая, что это шутка (тупая шутка, как он позже поняла). Но Слава улыбку не вернул и сказал: — Я не девственник, господин. На этот счет можете не беспокоиться. Ничего себе заявочки… Мирон этого не ожидал. Что он имеет в виду? Рома сказал, что это свежий, ни разу не рожавший и не беременевший слуга. Но он спал с кем-то раньше?.. Нет, наверняка он полностью здоров, но… А хотя, если он попал в Школу уже в практически взрослом возрасте, вполне вероятно, что у него были сексуальные контакты прежде. До всего. До того, как у него все отобрали. Мирон моргнул. Кивнул, не зная, что еще сказать. Потом повторил: — Неделя. Присмотримся друг к другу, немного привыкнем. Когда придет время Ритуала, я тебе сообщу, сам или через Юрия. Пока что устраивайся тут… как дома. Слава чуть заметно дернул уголком губ. Неужели почти улыбнулся? А в последний момент передумал? Мирон мысленно выругался. Визит вежливости определенно пора заканчивать. Он вышел, прикрыл за собой дверь, сделал шаг и остановился. Внутри комнаты слуги не было никаких запоров и замков — опять-таки во избежание попыток самовредительства. Но Мирон решил, что и это правило можно нарушить. Глава семьи он, в конце концов, или кто. Надо приказать Юрию поставить задвижку на дверь Славиной комнаты с внутренней стороны. Пусть у Славы будет хоть какое-то личное пространство. Его дом. Даже если это всего на один год. 3. Слава оказался абсолютно прав: из недельной отсрочки не вышло никакого прока. Публикации в светской хронике, посвященные прибытию слуги в дом Мирона Фёдорова и Романа Худякова, вызвали резкий всплеск интереса к их и так не особо скромным персонам. Мирону позвонил его литагент, сообщив, что поступило два запроса на интервью, и что Мирона приглашают принять участие в книжной ярмарке, которая состоится в столице через несколько дней и куда еще месяц назад ему тщетно пытались выбить приглашение. Мирон чуть было не отказался, но Рома тут же заявил, что это глупо. Надо ковать железо, пока горячо, снимать сливки — ведь, в конце концов, разве не для того они все это и затеяли? — Я думал, мы просто хотим ребенка, — сказал Мирон, и Рома покладисто согласился: — Конечно, и это тоже. Но мы его хотим не только потому, что так мы станем настоящей семьей. Мы хотим этого, чтобы добиться чего-то большего. Чего оба заслуживаем. И ничего стыдного в этом нет. Мирону нравилось это в нем — жесткая, порой холодная прямота, абсолютная честность, удивительная для политика. Эта же честность подкупала в Романе и его избирателей. Он мог говорить циничные, неприглядные вещи, но в его устах они звучали правдиво и искренне. Среди сотен лживых политиков-популистов это было как глоток свежего воздуха. Собственно, их связь когда-то началась с того, что на первом же свидании Рома раскритиковал внешность Мирона, упрекнув его в недостатке вкуса — Мирон тогда еще не прятал татуировку за высоким воротником и предпочитал растянутые футболки костюмам-тройкам. Мирону в его жизни так много льстили, и все всегда давалось так легко, что Ромина колючая бескомпромиссность его заинтриговала. Потому они сошлись. А потом и поженились. Им не всегда было хорошо вдвоем, но никогда не было скучно. Так что Мирон послушался Роминого совета и в этот раз — и отправился на книжную ярмарку. Четыре дня пролетели незаметного, а когда он вернулся, пришлось посетить запланированные интервью, а потом съездить на встречу с литагентом и издателем. И вот недели как не бывало. За все эти семь дней Мирон видел Славу всего один раз: в день своего отъезда на ярмарку, в коридоре мельком, когда лакей выносил его чемодан, а Слава проскальзывал с кухни к лестнице после завтрака. Именно проскальзывал: он ходил тихо, как мышь, был незаметным, как тень, несмотря на густую зелень его балахона и режущую взгляд зеленую прядь. Его словно нарочно разукрасили так, чтобы он не мог сбежать и скрыться — но он умудрялся прятаться, не сбегая, незаметный, как будто не существующий до той поры, пока не придет время выполнять то, зачем он здесь. Мирон жалел, что так все обернулось. Но даже проведи он всю неделю дома, вряд ли бы им со Славой удалось поближе познакомиться и по-дружески поболтать. Если начистоту, Мирон не имел ни малейшего представления, как с ним держаться. Слишком холодно и формально — не хотелось, но и лишняя фамильярность вряд ли бы помогла делу. По их первому и единственному разговору Мирон отчетливо понял, что Слава намерен вести себя максимально закрыто. Что логично — именно этому их и обучают в Школе. Именно это и делает его хорошим слугой. — Мирон, так когда мы проведем Ритуал? Может, завтра? — как бы между прочим спросил Рома как-то вечером. Мирон, застигнутый врасплох, только кивнул. И правда, что это он? Организация Ритуала — забота и обязанность младшего мужа. Ромка всем займется, а Мирону только и надо, что выполнить пару несложных телодвижений. Блин, почему так противно было об этом думать? Мирон решил, что правильнее всего не думать вообще. Будь что будет. Вечером следующего дня в доме поднялась непривычная суета. Забегали лакеи, захлопали двери, зашумела вода в ванной наверху, на третьем этаже, которой почти никогда не пользовались, если только в доме не было наплыва гостей. Сейчас никакого наплыва не наблюдалось, но гость в доме все-таки имелся. И хотя вел себя безупречно, но беспокойства и хозяину, и лакеям все же доставил немало. Мирон знал, как происходит подготовка к Ритуала — вычитал все об этом, что смог найти, когда они с Ромой окончательно решили, что попытаются завести ребенка. Слугу тщательно вымоют, сделают ему клизму, побреют во всех местах, включая пах и анус — Мирон не очень понимал, зачем, наверное, из гигиенических соображений. Потом он войдет в спальню и ляжет на кровать, где его уже будет ждать Роман. И только тогда придет очередь Мирона. Он — главный в этом действе. Главный актер, если и не режиссер и тем более не сценарист. Так что нужно отыграть свою роль достойно. Он нервно прохаживался у двери в смежной комнате, слушая, как там, в соседней спальне, хлопают двери и скрипят половицы под чьими-то ногами. Услышал глухие голоса: ритуальное приветствие, которым обменялись Слава и Роман. Еще минута или две, чтобы дать им устроиться. Еще минутка перевести дух… черт… ну, пора. Мирон вошел. — Благословен плод, — сказал он, и Рома ответил: — Да разверзнет господь. Слава должен был повторить его слова, как эхо. Но не проронил ни звука. Они лежали вдвоем на широкой кровати и являли собой самое странное зрелище, которое приходилось видеть Мирону. Роман был полностью одет, не в костюм — это было бы неуместно, — а в мягкие светлые льняные брюки и такую же рубашку на выпуск. Ни ремня, ни галстука, весь его вид был домашним, непривычно мягким, даже уютным. Он сидел, подогнув под себя ноги, ягодицами на пятках, босой. На коленях у него, раскинувшись по всей кровати, лежал Слава. Он тоже был одет, то есть в своем неизменном балахоне, и даже обувь не снял — на ногах тряпичные туфли. Ноги у него очень длинные, так что свисают с края кровати. Они широко разведены, Мирон видел щиколотки под балахоном, аккуратные круглые косточки на лодыжках. Руки Слава завел за голову, и Роман, наклонившись вперед, стискивал пальцами его запястья, вминая их в кровать. Славина темноволосая голова лежала у него на коленях. Глаза были закрыты, а лицо на фоне падающей на лоб зеленой пряди казалось нездорово бледным, почти прозрачным. Их поза была безупречна. Их неподвижность была канонична. Но почему Слава не произнес свою реплику? Неужели просто забыл? Мирон решил, что это не имеет большого значения. Он подошел к кровати, взялся за свой ремень и принялся медленно расстегивать брюки. Роман бросил на него взгляд исподлобья — странный, глубокий взгляд, одновременно подбадривающий и требовательный. «Ты все делаешь правильно, но смотри у меня, не облажайся», — вот что говорил это взгляд. Мирон дернул углом губ и резким движением приспустил с бедер штаны. Он подался вперед, ставя колено на край кровати, между ногами Славы. Взялся за край бархатистого одеяния и потянул вверх, задирая до пояса — но не выше, как того требовал регламент Ритуала. Впрочем, и того, что он увидел, ему хватило. Длинные, совершенно безволосые ноги, белые и стройные. Гладко выбритый пах, открывающий взгляду член и мошонку, тоже без единого волоска. Член не эрегированный, но даже в вялом состоянии видно, что он достаточно большой, прямой, а в возбужденном состоянии, вероятно, красивый. Мирон отогнал от себя эту мысль, но через миг зацепился взглядом за остро выпирающие тазовые косточки. Живот был впалым, или, может, казался таким из-за позы — Слава не показался Мирону худым, хотя на его теле не было ни одной лишней складки жира. Подтянутое тело, он явно много времени проводил в тренажерном зале. Наставники в Школе заботились о том, чтобы слуги, особенно на высших ступенях, те, кто предназначен для элиты, были сексуально привлекательны и вызывали желание у своих временных хозяев. Ведь не все арендаторы молоды, кое-кому было не так-то просто возбудиться. Так что там учитывали все нюансы… и гребли за это деньги лопатой. Мирон отмахнулся от неуместной мысли. Взялся за вытянутые перед ним ноги, разводя их шире в стороны и сгибая в коленях. Он предпочитал позу сзади, но обычай требовал, чтобы слуга лежал на спине, во всяком случае, в классическом варианте Ритуала. Позже они могут придумать что-нибудь другое… Но сейчас — как есть. Мирон высоко задрал стройные безволосые ноги и закинул их себе на плечи. Просунул ладони под ягодицы; он не мог их видеть, но мог ощутить — мягкие, круглые, с нежной бархатистой кожей. Мирон чуть приподнял их, давая Славе знак немного прогнуться в пояснице. Но Слава не шелохнулся. Он лежал абсолютно неподвижно, даже пальцы его рук, схваченных руками Романа, не шевелились и не сжимались. В такой позе, с этой неподвижностью, с закрытыми глазами он был похож на куклу. Красивую, податливую, теплую, но все-таки куклу. Но его тело возбуждало Мирона. Того, что он увидел, того, что почувствовал под руками, оказалось достаточно: его член уже встал, к нему не пришлось даже прикасаться. Мирон подался вперед, ткнулся влажной головкой в дырку ануса. Она была чисто вымыта и обильно смазана любрикантом, и Мирон скользнул внутрь легко, словно делал это прежде десятки раз — словно был создан для того, чтобы делать именно это. Слава вздрогнул. Его глаза наконец распахнулись. Мирон увидел в них страх: глубоко запрятанный, отвергнутый, недопустимый. Ему запрещено бояться, и он не разрешает себе бояться, но страх никуда не ушел, он все равно здесь. И Мирона резануло этим страхом, будто остро наточенным лезвием. Хотя ведь это естественно. Мирон же сам хотел слугу, у которого он был бы первым осеменителем. Такого, с кем никто не делал этого прежде. Мирону казалось, так все это будет более чистым. Он медленно толкнулся внутрь, тщательно следя за своими движениями, чтобы не причинять ненужной боли. Слава наконец-то сжал пальцы, его руки слабо дернулись в хватке Романа — но тот держал крепко. Ему не вменялось в обязанность удерживать слугу силой во время совокупления со старшим супругом, вовсе нет. Эта поза означала всего лишь единение слуги с младшим супругом, слияние их тел, как будто Мирон на самом деле занимался любовью со своим мужем, а не трахал безвольно распластанного раба. «Он не раб», — тут же напомнил себе Мирон. Он — жертва. Сакральная жертва, которую все мы каждый день приносим этому миру, чтобы он окончательно нас не уничтожил. Так это нужно воспринимать. Так в этом появляется смысл. Мирон скользил внутри у слуги — Слава, думал он, его зовут Слава, а пока он здесь, он Слава Миронов, надо же, как будто он весь мой, — именно скользил, а не вбивался, бережно, не желая вспоминать холодное Славино признание: «Я не девственник, господин». Если это правда, почему он такой узкий внутри, почему так сжимает его собой, почему там так жарко, так… Может, соврал? Чтобы Мирон не слишком с ним церемонился. Но это невозможно. Несмотря на большой рост и крупное тело, он казался таким хрупким, уязвимым. Кукла, да — но куклу легко сломать. Мирон ломать не хотел. Не хотел делать больно. Хотел сделать хорошо… Он осознал, что пытается добиться хоть какого-то отклика: движения стали глубже, хотя остались плавными и скользящими. Мирон считал себя хорошим любовником, он умел быть и напористым, и нежным в то же самое время. Но от Славы никакого отклика он не добился. Первая дрожь была, наверное, признаком несдержанности, но потом слуга взял себя в руки, и остаток соития прошел по регламенту: старший супруг совершал фрикции, дабы влить свое семя в предоставленную для этого утробу. Чувства самой «утробы» оставались за рамками регламента. Это было гнусно, ужасно, Мирон ненавидел себя за то, что все-таки позволил Ромке втянуть себя в это — и все-таки продолжал двигаться у Славы внутри, длинно, плавно, неутомимо, не в силах остановиться, не желая останавливаться. Он почувствовал, что скоро кончит, и напрягся на вытянутых руках. Член пульсировал внутри жаркого, тугого, члену было хорошо, и Мирону тоже было хорошо. А Славе? Хорошо? Хоть немного? Хоть бы самую капельку? Мирон кончил, вливая в слугу свою сперму и как никогда в жизни остро осознавая этот факт: его семя прямо сейчас ищет часть чужой плоти, чтобы слиться с ней и создать новую жизнь. Ни с кем другим такого никогда не было. Даже с Ромой. Ведь Рома стерилен. Это не недостаток, конечно же, нет, но с ним Мирон никогда не испытывал ничего подобного. Он поднял голову. Слава снова лежал с закрытыми глазами, только теперь беззвучно и чуть заметно шевелил губами. Мирон был уверен, что он сам этого не осознает. Вдруг отчаянно, неистово захотелось эти губы поцеловать: но нельзя. Запрещено. Это Рома объяснил Мирону очень доходчиво Слуга — не игрушка, не секс-кукла, не наложник для утех. Он — утроба. Секс с ним несет только одну цель: размножение, продление человеческого рода. Для занятий любовью есть супруги. Любовники, шлюхи, в конце концов. Но только не слуги. Секс со слугой ради удовольствия, вне Ритуала — это преступление. Мирон подался назад, извлекая из тугой и жаркой мягкости свой опадающий член. Изо всех сил сохраняя самообладание, заправил член в трусы. Натянул брюки, застегнул ремень. Надо что-то сказать… но что? Все слова напрочь вылетели из головы. — Уповаем на милость господню. Кажется, так? Не важно — если и ошибся, не страшно на первый раз. — Хвала, — ответил Роман, и Слава сказал почти одновременно с ним:  — Хвала. Ровный, низкий, мелодичный голос. Лишенный дрожи, лишённый малейших признаков чувств. Хотя глаза все так же закрыты. И пальцы безвольно разжаты в крепкой Роминой хватке. Теперь Мирон должен был оставить их вдвоем. Они полежат так еще немного, чтобы его сперма подольше задержалась у Славы внутри. Потом Славе, насколько знал Мирон, три дня нельзя мыться. Хорошо, что сейчас не жарко, а то это было бы настоящим издевательством — сам Мирон с трудом обходился без душа даже день. Он вышел из спальни. Ему срочно требовалось напиться. 4. Прошло несколько месяцев, и Слава привык. Все оказалось вовсе не так страшно, как он ожидал и боялся. Очень старался не бояться, но не получалось: наверное, сказались почти три года взаперти в Школе, одни и те же стены, лица, серые одеяния, изматывающие однообразные занятия. Когда его везли в дом его новой семьи, Слава украдкой пытался выглядывать в окна, но в задней части фургона-родомобиля, где он ехал, их не было, а стекла в кабине, где сидела охрана, были затемнены, и Слава видел только мельтешение домов и деревьев за окном. Но потом, вскоре после того, как его разместили в семье, он смог вдоволь насмотреться и на деревья, а потом и на другие дома, и на людей. Дом его семьи — было очень странно думать о них как о своей семье, но так требовалось думать, и Слава старался, — располагался в самом фешенебельном районе города, среди других таких же особняков: роскошных, вычурных, утопающих в садовой зелеии и огороженных высокими стенами. К счастью, это были стены совсем иного рода, чем в Школе. Тоже неприступные, но поверх них не шла колючая проволока под током, и за них можно было выходить. Слава делал это теперь довольно часто. Первую неделю, до того, как они провели наконец Ритуал — боже, как же Слава измаялся и измучился, его ожидая! — его никуда не выпускали. Но когда начало было положено, когда его обязанности превратились в рутину, когда к нему привыкли обитатели дома, стало намного проще. Славин день был прост и однообразен. Он вставал, умывался, молился (молиться было важно, потому что за ним наверняка наблюдали даже здесь, ведь это была его первая семья). Потом спускался вниз и завтракал вместе с лакеями. Потом его выпускали пройтись; если нет, то он возвращался к себе в комнату и проводил там все время до обеда. К обеду снова спускался вниз, затем — обязательный послеобеденный сон, затем — прогулка по саду. Ужин, и, если в этот день не было Ритуала, то снова время наедине с собой в комнате. Вечерняя молитва и отход ко сну. Слава теперь понимал, что долгие дни и недели в карцере, выпавшие на его долю в Школе, некоторым образом пошли ему на пользу. Иначе бы он совершенно не знал, куда девать столько свободного времени, и свихнулся бы от скуки. Читать нельзя, писать тем более, почти никакого общения, никаких, даже самых примитивных развлечений. В доме был тренажерный мини-зал, но Слава не мог туда попасть без прямого распоряжения старшего супруга, а тот такого распоряжения не отдал. Слава же был еще не в том положении здесь, чтобы просить об этом прямо. Он, конечно, мог обойтись и так — качал пресс, отжимался, бегал на месте; нужно держать себя в форме, да и все лучше, чем просто сидеть на стуле и пялиться в окно. Иногда он, впрочем, сочинял стихи. Мысленно, зная, что строчки, приходящие в его голову, так и умрут, не родившись, не выскользнув из его разума на бумагу. Это было как мастурбация, только безопаснее, потому что за этим нельзя было застукать, нельзя было найти предательские следы на белье. Это было безопасно. И Слава туда убегал. С домочадцами ему в целом повезло. Особенно это касалось старшего супруга, Мирона Фёдорова. Он был довольно известным писателем, хоть Слава о нем раньше никогда не слышал — но он вообще не интересовался современной литературой, отдавая предпочтение классике, проверенной временем. В современном мире, насквозь пропитанном цензурой и государственной идеологией, ничего стоящего все равно не добиралось до бумаги. Тем не менее, Мирон Фёдоров вовсе не оказался напыщенным самодовольным кретином, как можно было ожидать от обласканного властями литератора с парочкой правительственных наград. Он держался прямо и просто, хотя и с достоинством, сохраняя между собой и прочими жителями дома определенную дистанцию, но никогда не заполняя ее холодом. Со Славой он был приветлив и даже мягок. И совсем не рассердился, когда Слава умудрился облажаться на первом же Ритуале, не произнеся вовремя церемониальную реплику. Он не забыл ее, разумеется, нет, но у него словно кость встала в горле. Он буквально лишился дара речи, когда увидел мужчину, входящего в спальню, и отчетливо осознал, что вот оно, началось. Больше не репетиция, не учеба, не подготовка. То самое, для чего он создан, то, для чего его забрали из семьи и института. То, что будет наполнять теперь каждую минуту его существования. Ритуал. Деторождение. Произведение на свет потомства, которое, скорее всего, даже не будет знать его имени. Все это нахлынуло на него разом, точно парализовав. К счастью, это продлилось совсем недолго. Старший супруг приступил к делу и повел себя со Славой так бережно и деликатно, что паника вскоре отступила. Слава отчетливо видел, что ему не хотят здесь причинить боль. Просто все они играют роли в спектакле, и каждый должен отыграть свою как можно старательнее. Эта мысль помогла Славе продержаться. Ему не было особенно больно, скорее, неприятно. К тому же его хорошо смазали перед Ритуалом, а детородный орган осеменителя оказался хотя и достаточного размера, но все-таки среднестатистического. Когда-то бесконечно давно в Школе Ваня страшным шепотом рассказывал Славе про осеменителей с огромными членами, в полруки длиной и толщиной с кулак — дескать, еще один выверт эволюции, отдаленные последствия мутаций, породивших новый порядок вещей. Если это и было правдой, то Славу господь на первый раз миловал. Хвала создателю за его небольшие милости. На следующий день после первого Ритуала Мирон Фёдоров пришел в Славину комнату рано утром. Слава только что закончил молиться и поспешно поднялся с колен, разворачиваясь от распятия к вошедшему хозяину. Тот смерил Славу пристальным взглядом, слегка откашлялся и сказал: — Доброе ут… то есть хвала. — Хвала, господин. — Не называй меня господином, ладно? Странно звучит… от тебя. Пусть будет просто Мирон… Янович, — чуть поколебавшись, добавил он, и Слава согласно кивнул. Мирон Янович опять окинул его взглядом, пытливо, словно выискивая первые признаки беременности — хотя наверняка знал, что они не могут проявиться так скоро. — Как ты себя чувствуешь… после вчерашнего? Он все фразы произносил с небольшой запинкой, и Славу это тронуло. В Школе их учили, что слуги — инструмент, и именно так к ним станут относиться. Но рядом с Мироном Слава не ощущал себя инструментом. Было в нем что-то теплое, что-то искреннее. Что-то живое. — Всё прекрасно. Благодарение господу, — заученно ответил Слава. — Может, тебе нужно что-то? Знаю, тебе теперь три дня нельзя мыться и… это, наверное, тяжело. Он выглядел искренне обеспокоенным. Слава чуть было не рассмеялся. Ну да, его трахнул в зад человек, с которым он до этого говорил всего два раза, и намерен делать впредь это снова и снова. Но главная забота Славы — то, что ему пару дней нельзя принимать душ. Это осеменитель, напомнил себе Слава. Он не такой, как я. Они — не такие, как мы. Мы не просто разного пола — мы фактически представители разных пород, разных каст. Он никогда меня не поймет. Как и я его. — Ничего страшного, — сказал Слава, чуть приподнимая уголки губ — эту фальшивую, но весьма убедительную полуулыбку он тоже отменно натренировал в Школе. — Спасибо, что беспокоитесь. — С сегодняшнего дня тебе можно выходить за ворота, — торопливо добавил Мирон, словно радуясь, что может хоть что-то для него сделать. — Уже известен твой компаньон, это Алексей Дмитриев. Слуга наших соседей. После завтрака он за тобой зайдет, и сходите в супермаркет. Юрий даст тебе список покупок. — Да, господин… Мирон Янович. Походы за покупками были единственной обязанностью слуг в доме, разумеется, помимо Ритуала. Обычно им давали крайне простые списки: хлеб, молоко, яблоки, масло. Поскольку слугам запрещалось читать, в каждом доме существовали карточки, на которых был изображен соответствующий предмет. Главный лакей выдавал слуге такие карточки: например, если нужно было взять два пакета молока, то две карточки с его изображением, и так далее. Слуги ходили за покупками парами, обычно те, кто жили на одной улице. Считалось, что такие прогулки полезны для здоровья и в то же время имеют определенную цель, то есть не являются праздными. А кроме того, они удовлетворяли потребность слуг в человеческом общении — ведь затворничество и полный разрыв социальных связей может плохо сказаться на психике слуги, а следовательно, и на его способности к зачатию или на здоровье плода. В общем, начиная с этого дня, Слава стал в доме мальчиком на побегушках. Юрий — старший лакей, смотревший на каждого другого человека в доме так, словно тот лично задолжал ему кучу денег — выдавал ему карточки с таким видом, словно отрывал от сердца самое дорогое, и кривил пухлый рот, глядя, как Слава прячет карточки в карман, нашитый на рукав его балахона. Денег слугам, разумеется, не давали. Он просто называл в магазине свое имя — Слава Миронов, — и покупки записывались на счет его хозяина. Район, где жила элита, тоже был своего рода закрытым, замкнутым мирком, далеким от кварталов, где ютились пролетарии и средний класс — люди, которые никогда не сумели бы накопить достаточно денег, чтобы нанять слугу с Пятой Ступени. Хотя некоторые во всем себе отказывали, чтобы взять кого-то с Первой или Второй. Среднему классу тоже нужно размножаться. Иначе кто будет обслуживать элиту? Супермаркет располагался в двух километрах от дома. Неспешным шагом туда можно было дойти за полчаса. Дом Славиного компаньона, Алексея Дмитриева, был немного дальше по улице, так что он заходил за Славой, стоял у ворот и ждал, пока тот спустится. Их встречи всегда происходили одинаково. — Благословен плод, — говорил Лёша, и Слава отвечал: — Да разверзнет господь. — Нам ниспослана хорошая погода. — И я с радостью ее принимаю. — Хвала. — Хвала. Оставшуюся дорогу они обычно проводили в молчании. Леша был невысоким, щекастым юношей лет девятнадцати, довольный пухлым, из чего Слава заключил, что он, наверное, уже рожал. Спрашивать о таком было не принято. Лёша держался отчужденно и даже чопорно, говорил напыщенными библейскими фразами, а если, очень редко, его разбирала вдруг разговорчивость, то тараторил так, что и половины слов нельзя было разобрать. Потом словно приходил в себя и снова замолкал. Слава в первое время не мог не думать о том, кем же Лёша был раньше. То есть его, скорее всего, забрали в Школу подростком, но судя по его речи, он происходил не из пролетарской семьи. Сыновей высокопоставленных лиц, политиков, актеров, инженеров забирали в Школу точно так же, как и всех остальных. Что было удивительно в Лёше, так это его очки. Да, он носил очки — не слишком толстые, но, похоже, без них обходиться не мог. Это значило, что-либо он до Школы был книжным червем вроде Славы и успел испортить себе глаза, либо зрение начало у него портиться гораздо раньше, в детстве, а значит — виновата генетика. Но с таким дефектом, как врожденная близорукость, он бы точно не поднялся выше Первой Ступени. А может, и не поднялся? Может, именно потому он такой чопорный. Это Слава мог позволить себе в Школе делать глупости, не выполнять приказы, нарушать правила — в худшем случае его бы наказали и понизили до Четвертой, ну, Третьей Ступени. Но для Лёши, если он и правда попал сразу на Первую, грубое нарушение правил означало Ферму. Неудивительно, что он такой замкнутый. Привык следить за каждым своим шагом, каждым словом. Потому что первая же ошибка может стоить ему жизни. И все-таки, несмотря на всю его замкнутость, Лёша был человек. Больше того, он был слуга, то есть одного круга со Славой, из одного с ним теста. С Лёшей Славе было легче, чем с напыщенным Юрием или даже с ласковым Мироном Яновичем. Хотя все равно приходилось притворяться, конечно. Слава притворялся безостановочно с той минуты, как закончилось его самое суровое наказные в Школе и Тётушка Оби наконец снял с него проклятый кляп, с которым Слава проходил целую неделю. У него так ныла челюсть, что он не мог говорить еще несколько дней. И с тех пор вообще старался помалкивать — в сущности, наказание полностью достигло своей цели. Рот на замок, Слава. Сделай это сам, если не хочешь, чтобы опять сделали другие. Он научился этому — держать рот закрытым и глаза опущенными, чуть приподнимать уголки губ, когда это уместно, отвечать на вопросы заученными фразами, когда это необходимо и безопасно. Он приспособился. Ему, в общем-то, повезло, и семья, в которую он попал для своего первого деторождения, помогала ему в его нелегкой миссии, как могла. Не было ничего, что мешало бы Славе нести свой крест мужественно и смиренно. Ну… почти ничего. Одна проблема все-таки возникла. И звали эту проблему Роман Худяков. Младший супруг Мирона Яновича был его ровесником, и, увидев их впервые, Слава решил, что осеменитель — именно Роман. Они с Мироном были практически одного роста — и оба ниже Славы, — но Роман был значительно крепче сбит, его мускулы были тверже, а руки жестче. Когда он сжимал пальцами Славины запястья во время Ритуала, у Славы только что кости не хрустели. Было даже больно, но Слава, конечно, не смел не то что жаловаться, а хотя бы как-то выразить дискомфорт. Лежать и терпеть. В конце концов, когда тебя ебут в зад, даже тщательно смазанный, то прочие неприятные ощущения отходят на второй план. Ощущения от ебли, правда, были не только неприятными, но и… Впрочем, это уже совсем другая история. Худяков был стерилен, и, как вскоре узнал Слава из случайно подслушанной болтовни лакеев, страстно хотел ребенка. Это была его идея — арендовать слугу, он настаивал именно на Пятой Ступени и выбрал лучшее, что только им могли предоставить. Из этого Слава заключил, что Роман как минимум видел его фото и читал его характеристику, прежде чем Слава попал в этот дом. И однако же Роман держался с ним так, как будто Слава оказался здесь вопреки его воле. Казалось, Слава раздражает его самим своим присутствием, самим существованием. Он никогда не заходил в Славину комнату, хоть формально и обязан был заботиться о его комфорте и решать все бытовые вопросы. Но он лишь передавал свои распоряжения Юрию, а тот их выполнял или доводил до Славиного ведома. Если они встречались в коридоре или саду, и Слава, прилежно опуская глаза, говорил «Хвала», Роман только цедил то же слово в ответ сквозь сцепленные зубы, с таким видом, словно хотел сплюнуть ему под ноги. Но так было, только если они оказывались в глазу на глаз. При других лакеях, и тем более при своем старшем супруге, Роман вел себя со Славой вполне ровно. Без приязни или благожелательности, как Мирон, но хотя бы вежливо. Как опытный политик, он обладал десятками масок для каждого случая. Слава не мог взять в толк, чем ему так досадил. Разве что тем, что слишком старательно выполняет свои обязанности? Но ведь на это его и натаскивали. Он всегда готовился к Ритуалу тщательно, лежал неподвижно, принимал покорно, ни разу не нарушил ни одного правила. А Роман как будто только и ждал, что он ошибется, оступится или сорвется — и, не находя, к чему придраться, злился за это. «Иногда младшие супруги ревнуют, — как-то сказал Славе Тётушка Оби, неформально, вне общего курса занятий. — Это часть вашего бремени, бремени слуг. Эта ревность естественна, хотя порой может быть довольно неприятна. Но опасной для тебя она не будет. Всегда помни, Славик: ты не их собственность. Ты под опекой государства, ты бесценен для государства, и оно о тебе позаботится». Так что неприязнь Романа была хотя и неприятна для Славы, но трагедии из нее он не делал. Больше того, со временем, через месяца полтора, он стал ловить себя на том, что во время Ритуала вообще забывает о присутствии рядом младшего супруга. Хотя жесткие, жилистые пальцы Романа неизменно стискивали Славины запястья, иногда с такой силой. что на них потом оставались синяки. Но ведь там был не только Роман. Мирон тоже. Там, рядом со Славой. У него внутри. Слугам не следует испытывать сексуальное возбуждение во время Ритуала — это считается вульгарным, даже оскорбительным с точки зрения религиозной значимости действа. Слуга — лишь утроба. Однако считалось, что гормоны, вырабатываемые семенниками, также принимают косвенное участие в процессе развития репродуктивных органов фертильного индивида. Поэтому слуг не кастрировали, оставляя их член и яйца в полной сохранности. За неделю до выпуска из Школы Слава поймал себя на резком спаде сексуального желания — раньше он каждый вечер с трудом отмахивался от фантазий, а теперь их словно отрезало. И когда Мирон вошел в него в первый раз, влил в него свое семя, двигаясь в нем медленно и осторожно, Слава ощущал это чисто механически, без тени волнения. Он ощущал себя утробой. Но время шло, и никто больше не подмешивал ему в пищу бром. Постепенно его сексуальность восстановилась. И Слава обнаружил это далеко не самым приятным образом. Во время очередного Ритуала он, как всегда, лежал, глядя в потолок, с задранными над головой руками, и ждал, пока старший супруг введет в него член. Мирон сделал это, задвигался, как вдруг протянул руку и положил ее Славе на бок поверх балахона. Как будто просто чтобы его подвинуть, чтобы им обоим было удобнее — но при этом его большой палец задел Славин левый сосок. Господи боже! Его чертовы соски! Слава так и не узнал, у всех ли фертильных они превращаются в настолько дико чувствительную зону, или он и в этом особенный, но так или иначе, это был просто кошмар. Это мимолетное прикосновение послало целую волну тока по его распластанному телу, и он вздрогнул, беззвучно вскрикнув. — Что такое? — тут же спросил Мирон, отстраняясь. — Я тебе сделал больно? — Н-нет, Мирон Янович, — пролепетал Слава. — Всё хорошо. Он ощутил, как руки Романа сжались на его онемевших запястьях еще крепче — хотя куда уж крепче. Мирон напряженно улыбнулся и опять задвигался на нем. Но Слава уже весь сосредоточился в своих сосках, и все, о чем он мог думать — пусть снова заденет их. Пусть коснется. Хоть мимолетно, хоть как-то. Полностью член у него в тот раз не встал. Это случилось на следующем Ритуале, когда Мирон, кажется, уже совершенно осознанно, опять накрыл ладонью Славину грудь и сжал двумя пальцами его сосок через ткань. Слава понятия не имел, допустимо такое или нет. Если нет, то, разумеется, младший супруг это заметит, и такое больше не повторится. Но сейчас это было не важно: важно было то, что у Славы встало. Не быстро и не очень крепко, но он лежал, чувствуя теплую тяжесть между ног, и знал, что Мирон тоже это чувствует через ткань, приспущенную на Славины бедра. Слава в тревоге заглянул в его глаза, пытаясь понять, очень ли это плохо и не будет ли он наказан. Мирон ответил ему таким глубоким, таким обжигающим взглядом, что Слава тут же потупился, а потом и совсем зажмурился, и остаток Ритуала потом даже не мог вспомнить. Мирон Янович Фёдоров оказался хорошим любовником. Даже во время Ритуала, сухого и церемонного, он умудрялся быть нежным, бережным, деликатным — и в то же время напористым и властным. Слава вскоре признался себе, что его это заводит. Он понятия не имел, что с этим делать. Ему не с кем было поговорить, не у кого попросить совета. Уж точно не у Лёши Дмитриева, который, наверное, тут же помчался бы доносить Очам — так звались соглядатаи из демографической полиции, — заикнись Слава, что возбуждается во время Ритуала. По правде, Славу это выматывало. Он предпочел бы вообще ничего не чувствовать. Тем более что речи не могло быть о том, чтобы он, по примеру старшего супруга, получил разрядку. Хотя в конечном итоге Слава все-таки не выдержал и стал после Ритуала тайком мастурбировать, сгоняя накопившееся напряжение. Если даже лакеи, меняющие его постельное белье, заметят сперму, то решат, что это остатки семени старшего супруга, вытекшие из Славы за ночь. Слава не знал, замечает ли все это Роман, а если да, то что об этом думает. Его отношение к Славе внешне совершенно не изменилось. Все такое же вежливое равнодушие на людях, все такое же враждебное презрение при редких встречах наедине. Слава инстинктивно старался держаться от него подальше и не попадаться лишний раз на глаза. Жаль, во время Ритуала этого никак нельзя было избежать. Но в целом он привык. Было вполне сносно. Можно жить. 5. Это случилось в конце третьего месяца пребывания Славы в доме Мирона Фёдорова. Три месяца, двадцать четыре Ритуала, проведенных по всем правилам — а он все еще не забеременел. Не то чтобы Слава горел желанием как можно быстрее сменить зеленый балахон на красный, но такое положение дел говорило не в его пользу. Слуги с Пятой Ступени обычно беременели в течение одного-двух месяцев. Это могло понизиться его статус до Четвертой Ступени, а если он вообще не сможет зачать… Слава даже не знал, что будет в таком случае. Что, если произошла чудовищная ошибка, и он все-таки стерилен? Его «разжалуют»? И что тогда? Неужели просто отпустят? Нет, это невозможно. Слава никогда не слышал ничего о том, что происходит внутри Школы — а это значит, что оттуда никто не выходит иначе чем на Ферму или в дом арендаторов. Наверное, дефектных слуг, неспособных рожать, просто… ликвидируют? Утилизируют? Слава не знал даже, какое слово тут подобрать. В любом случае, ничего хорошего его не ждет. «Можно подумать, меня при любом раскладе ждет хоть что-то хорошее», — мрачно думал он. На следующую неделю у него было назначено две важные встречи: одна с его школьным наставником, другая — с врачом. Тётушка Оби проведет с ним беседу, выяснит, все ли Слава делает правильно (то, что ошибаться может осеменитель, не допускалось даже гипотетически), а врач возьмет у него анализы и проведет осмотр, чтобы еще раз убедиться в готовности его организма к деторождению. Обе встречи Слава ждал без малейшего энтузиазма. Поэтому в ту пятницу пребывал в отвратительном настроении, и даже ничего не ответил Лёше, когда тот неожиданно попытался завести какой-то праздный разговор. Слава просто не отреагировал, и остаток пути до супермаркета они проделали в молчании. На небе собирались тучи, вдалеке уже погромыхивало, а зонта Слава не взял, так что шел быстро, сцепив зубы и глядя прямо перед собой. В магазине, как всегда по пятницам, была очередь. В основном в ней пестрели зеленые балахоны, была парочка красных, в конце очереди стояли лакеи в серо-голубых униформах — им вменялось пропускать слуг без очереди, что создавало еще один повод для неприязни. Вообще лакеи терпеть не могли слуг, считали, что у них слишком много привилегий. Славе это казалось безумно смешным. С лакеями в доме Фёдорова он практически не общался — они его сторонились и шептались у него за спиной, и никому из них он явно не нравился. Хотя с чего бы ему им нравиться? Не они же его выбирали. Слава набрал в корзину продуктов и стоял позади Лёши, глядя в его стриженый затылок. Собственные Славины волосы за три месяца отросли так, что зеленая прядь уже доставала до кончика носа, и Славе постоянно приходилось ее поправлять. Наверное, на следующей неделе Тётушка Оби подстрижет его и снова подкрасит волосы. Слуга Пятой Ступени должен соответствовать своему статусу. Всё должно быть в лучшем виде. Скучая в очереди, Слава рассеянно скользнул взглядом по ряду полок с крупами, возле которых крутился какой-то слуга в зеленом балахоне. Средний рост, темные волосы… и как будто что-то смутно узнаваемое в фигуре. Но вот он повернулся, и Слава невольно ахнул. — Ваня! — забывшись, во весь голос воскликнул он. Все тут даже обернулись к нему — слугам не полагается громко разговаривать, еще и в общественных местах. Но слуга у полок с крупой уже оглянулся — и на его лице расползлась широкая счастливая улыбка. Не фальшивое подтягивание уголков губ, которому обучают в Школе. Искренняя, во весь рот. Он всегда так улыбался. — Славка! — завопил он, бросая свою корзинку (стоящий перед Славой Лёша аж задохнулся от такого святотатства), и кинулся к Славе. А Слава, выскочив из очереди, кинулся к нему. Они чуть не столкнулись друг с другом и застыли, не зная, как выразить радость встречи, учитывая, где она состоялась. Но потом Ваня все-таки схватил Славу за плечи и сильно его встряхнул. Почти объятие. Славе вдруг защипало глаза, и он отчаянно заморгал. — Я так рад тебя видеть, — выдохнул он. — Офигеть, Ваня. Ванина ухмылочка стала еще шире, так что чуть щеки не трещали. Слава не видел его с тех пор, как они оба совершили свой самый тяжелый проступок за время обучения в Школе. Ваню понизили на ступень, но ему оставалась всего пара месяцев до выпуска, и, кажется, все это время он провел в карцере. А может, просто их занятия нарочно спланировали так, чтобы они больше не пересекались. Так или иначе, Ваня выпустился, и, судя по его цветущему виду, все эти три года прослужил в каком-то доме… то есть домах. Один дом — один год. И это значит, что он… — У тебя все в порядке? — неловко спросил Слава, не зная, как еще сфорулировать вопрос, вертевшийся на языке. — Охуительно! — закивал Ваня. — Лучше не бывает. Он завертел головой, заметил, что на них все пялятся, схватил Славу за рукав и бесцеремонно поволок к полкам с крупой, где их не могли услышать. — Всё круто, зашибенно, но ты про себя сначала расскажи, — затараторил Ваня громким шепотом, когда они скрылись за полкой риса. — К кому ты попал? — Мирон Янович Фёдоров. Он писатель. — Ух ты! Я про него слышал. Мой Сашка его фанат, все его книжки держит у себя на почетной полке. А что с тобой в Школе сделали тогда? В Ступени не понизили? — Нет, не понизили, только карцер и… ну да не важно, — отмахнулся Слава. — А тебя тогда просто выпустили из Школы после наказания? Без последствий? — Ага, только понизили в статусе. Но так вышло даже лучше. Мой Сашка себе не смог бы позволить Четвертую Ступень. Ваня взглянул Славе в лицо ярко сверкающими глазами. Он выглядел… поразительно. Румяный, довольный. Счастливый. Разве возможно так выглядеть, когда ты слуга в доме и проводишь Ритуалы дважды в неделю? Разве что… ты любишь того, с кем проводишь Ритуалы… Но разве такое возможно? — Твой Сашка? — переспросил Слава. — Это кто? — Мой осеменитель. Он у меня уже третий. С первым нихрена не получилось, он импотентом оказался, прикинь? По бумагам — осеменитель, а по факту — сморчок хуевый, — Ваня злорадно ухмыльнулся. Слава попытался представить, каково это — когда старший супруг пытается овладеть слугой, но не может, потому что у него попросту не встает. Наверное, это ужасно. Для всех сторон. — Но он, конечно, не признавался. Так что меня там год впустую продержали. Потом перевели к другому, ну, там я свое дело сделал, и вот теперь попал к Сашке. — Свое дело сделал? — переспросил Слава. — То есть ты… Он не смог выговорить «родил ему ребенка». Еще нет. Почему-то казалось, что от Ритуала до деторождения — целая жизнь. — Ага, — беспечно кивнул Ваня. — Здорового пацана. С генотипом А-2, между прочим, это лучше, чем мой собственный! С осеменителем повезло. Нормальный мужик оказался. Хотя и не Сашка. Сашка, Сашка… В ушах у Славы просто-таки звенело от этого имени. Все равно как если бы он называл Мирона Яновича «Мирошкой». Мой Мирошка. — Вы с ним… — попытался начать Слава и опять растерянно замолчал. Ваня охотно ему помог: — Любим друг друга. Прикинь? Я сам офигел. Слышал такие истории, но думал, это все болтовня, знаешь, как любовные романы для слуг, чтоб совсем уж не раскисали. Сказочки про Золушку и всякое такое. Но все взаправду. У нас любовь взаправду, Славка. Ты бы знал, как он меня ебет. У меня просто мозг через уши вылетает, вот как он меня ебет! Он мне рот зажимает каждый раз, чтобы я не орал, когда кончаю. — А как же младший супруг?! — изумленно спросил Слава, и Ваня фыркнул. — А он сам налево ходит только так. У них с Сашкой уговор. Обычное дело, брак по расчету, на людях — голубки, вон, ребеночка решили завести. А на деле они даже вместе не живут. Младший приезжает только в дни Ритуала. В комнате сидит, конечно, для приличия, но только книжку читает и на нас вообще не смотрит. — И не держит тебя за руки? — Не-а. Поначалу держал, первые пару раз у нас все было по правилам. А потом Сашка в меня крашнулся, просто по уши, ну и понеслось… Мы с ним по клубам ходим. По ночным клубам, Слав, прикинь? Нормальную одежду мне дает. Раз как-то даже попросил, чтоб я перед выходом глаза накрасил, но я его нахуй послал. Что я ему, шлюха, что ли?! Для шлюх бордели есть, а я не такой! Слава слушал, раскрыв рот. Он не знал даже, что его в этом рассказе больше потрясло: то, что у Вани буквально роман с его осеменителем, роль в этом младшего супруга, походы в ночной клуб или тот факт, что Ваня посылает своего осеменителя нахуй. Это был какой-то абсолютно иной мир, о котором Слава даже никогда не слышал. — Но ведь за вами следят, — выговорил он наконец. — Демографическая полиция и Очи, они же повсюду. — Сашка взятки им дает. Делов-то. Но знаешь что главное? — Ваня схватил Славу за шею и притянул к себе, жарко зашептал на ухо: — Мы сбежим. Сашка сейчас заканчивает приготовления, достанет нам липовые паспорта на стерильных. Мы сбежим и поселимся в другом месте как пара. И все будет заебись. Слава только головой покачал. Нет, здорово, если так, он искренне желал Ване счастья. Но разве такое возможно? Это звучит слишком хорошо, чтобы оказаться правдой. — А что твой? Мирон, да? Как он тебе? — спросил Ваня, и тут внезапно Слава ощутил чьё-то присутствие сзади, а потом его тронула за плечо холодная вялая рука. Он обернулся и увидел круглое лицо Лёши. Пухлые щеки дрожали, во взгляде за стеклами очков читалось осуждение. — Ты пропустил свою очередь! — возмущённо заявил Лёша. — А нам уже пора. Я не могу опаздывать к обеду. Слава бросил на Ваню извиняющийся взгляд. Ваня скорчил рожицу, от чего негодование, исходящее от всей фигуры Лёши, стало прямо-таки осязаемым. Он смерил Ваню оскорбленным взглядом и опять посмотрел на Славу: идёшь? Слава беззвучно вздохнул. — Прости, Вань. Мне пора, — сказал он, и тот крикнул вслед: — Я все время сюда хожу, увидимся! Славе пришлось опять встать в конец очереди, что отняло у них лишних двадцать минут. Лёша стоял рядом, молчаливо пыхтя от гнева. И уже когда они вышли из магазина, холодно сказал: — Я попрошу Дмитрия Анатольевича назначить другой магазин для покупок. — Ну ты и сволочь, — вырвалось у Славы. Лёша хмуро взглянул на него поверх очков. Без стекол его глаза казались маленькими и как будто заплаканными. — Я же для тебя стараюсь, дебил, — тихо проговорил он. — Тебе такие дружки только во вред. И ускорил шаг, вырываясь вперед и не дав Славе возможности возразить. Они проделали уже половину обратного пути. Гремело все громче, так что это был хороший повод ускорить шаг. Уже у самого Славиного дома за их спинами послышалось треньканье велосипедного звонка. Они посторонились, ступая на обочину и пропуская велосипедиста, который промчался мимо них. Слава его рассмотреть не успел: на нем была неприметная одежда и мотоциклетный шлем, наглухо закрывающий лицо. Проезжая мимо слуг, велосипедист повернулся в их сторону и, не сбавляя скорость, швырнул прямо им в лица несколько бумажных листков. Листки разлетелись, подкинутые инерцией и порывом все усиливающегося ветра. Два или три отлетели на несколько метров в сторону, но один упал прямо к ногам Славы. Он проводил взглядом удаляющегося велосипедиста, но тот вильнул за поворот и уже исчез. Слава при всем желании не смог бы описать или опознать его. Он посмотрел на лист бумаги у своих ног. Там было что-то написано. И хотя слугам запрещено читать, но Славе так и бросился в глаза напечатанный крупными красными буквами заголовок: «МАЙСКИЙ ДЕНЬ НАСТУПИТ СКОРО». Не думая, что делает, он нагнулся к листовке. Коснулся ее пальцами. И тут же его дёрнуло назад — это Лёша вцепился в его плечо и буквально оттащил прочь. — Не трогай! — прошипел он. — Ты совсем двинулся, что ли?! Идём, скорее! Он поволок Славу вперед, крепко держа за руку. Слава невольно оглянулся. МАЙСКИЙ ДЕНЬ. — Что это такое? — спросил он. — Почему он в нас это бросил? — Не знаю! И ты не знаешь! И не хочешь знать! — рявкнул Лёша. — Или ты на Ферму захотел? Яснее выразиться он не мог. Слава тут же резко отвернулся и ускорил шаг. Оставшиеся сто метров до Славиного дома они почти добежали. У ворот дома Лёша выпустил его руку и, не проговорив привычной прощальной фразы, торопливо пошел дальше. Слава посмотрел на небо. Гром в небе гремел все громче, но ливень так и не начался. Гроза прошла стороной. 6. — Мирон Янович велел тебе спуститься в его кабинет. Слава оторвался от бессмысленного созерцания дерева за окном (его перевели в комнату с видом на сад, как и обещали) и с удивление поднял глаза на Юрия, как всегда, без стука вошедшего к нему. — Сейчас? — Нет, завтра после обеда, — язвительно ответит Юрий. Он Славу терпеть не мог, и не снисходил даже до элементарной вежливости. — Ну, шевели задницей, господин ждет! Это было что-то новенькое. Мирон Янович иногда заходил к Славе сам или перебрасывался с ним парой слов в коридоре, но никогда прежде не звал к себе, да еще в такое время — было уже довольно поздно. Славе пора молиться и ложиться спать. Может, дело в том, что Романа нет дома? Он уехал на съезд своей партии и собирался вернуться только к концу недели. Даже пришлось отложить Ритуал, потому что, разумеется, его нельзя проводить без присутствия младшего супруга. Кабинет Мирона Яновича располагался на втором этаже, тоже окнами на сад. Слава понял, что его нынешняя комната находится прямо над кабинетом. И когда он часами просиживает в ней один, от Мирона его отделяет, возможно, только несколько досок межэтажного перекрытия. Мирон часто работал в кабинете — писал, хотя Слава, конечно, не знал, что именно, о таком лакеи не сплетничали. Старший супруг вообще проводил дома много времени, явно был домоседом и любил побыть один. Тем ценнее то, что он решил уделить время Славе. Но ведь для этого должна быть причина. Слава что-то натворил? Волнуясь, он постучал, а услышав из-за двери «Войдите», переступил порог кабинета. Он сразу увидел большой дубовый стол, два кресла и — книги. Точнее, книжные полки, которые тут фактически заменяли обои: ими были заставлены все стены от пола до потолка, по периметру всей комнаты. Слава кинул жадный взгляд, выхватывая названия на корешках книг. А потом опомнился и поспешно опустил глаза. Сейчас это была не только дань вежливости, но и вопрос безопасности. — Добрый вечер, Слава, — услышал он мягкий голос Мирона. — Хвала, — пробормотал Слава, и Мирон сказал: — А можешь ответить по-другому? Один разок? Никто не услышит. Слава опасливо глянул на него снизу вверх, не поднимая, однако, головы. Этим взглядом исподлобья много выхватить не удалось, но Слава заметил, что хозяин явно не сердится. Он сидел за столом, на нем была свободная льняная рубашка с распахнутым воротником. И он улыбался. Один разок. Почему бы и нет? — Добрый вечер… Мирон Янович, — пробормотал Слава, и улыбка Мирона стала шире. — Ну, вот так гораздо лучше. Садись, пожалуйста. Он указал на кресло напротив себя, и Слава сел в него, подобрав подол балахона и заткнув его между своим бедром и подлокотником. — Жарко тебе все время на себе столько одежды таскать? — сочувственно спросил Мирон. — Я привык, — честно ответил Слава. И замолчал. Он понятия не имел, зачем его позвали, но расспрашивать не имел права, как и выдать свое беспокойство. Мирон встал и взял что-то с полки. Неужели книгу? У Славы бухнуло сердце. Но это оказалась не книга, а квадратная плоская коробка. Мирон открыл ее и вытащил деревянную доску. Потом потряс коробку, и на доску со стуком посыпались фишки. — В «Эрудит» играть умеешь? Это было еще поразительнее, чем книги. Слава от изумления поднял голову. — Это… слова составлять? — недоверчиво уточнил он. — Ага. Сыграем? Рома уехал, мне скучно одному, тебе наверняка тоже. Скоротаем вечер? Слава только и смог, что кивнуть. Мирон опять улыбнулся ему и позвонил, вызывая лакея. Когда тот явился, попросил: — Лёня, принеси нам чаю, будь добр. Мне с малиной и бергамотом, а Славе… Слав, ты какой будешь? Так просто спросил, буднично, словно они просто зашли вдвоем в кафе или… или у них свидание. — Такой же, — выдавил Слава, снова пряча глаза. И добавил: — Спасибо. Лакей ушел. Если он и заметил доску для игры на столе в кабинете, то ничего не сказал. В доме может быть Око, подумал Слава — ведь Роман известный политик, у него наверняка есть недруги. Но Мирон казался абсолютно спокойным и уверенным в своих действиях. Одно из небольших преимуществ положения слуги — тебе не надо беспокоиться о поступках и ошибках других людей. Ты ни за кого и ни за что не отвечаешь. Делай свое дело, будь послушным и старательным, а об остальном позаботится кто-то другой. Мирон выложил фишки на доску, образуя слово ГОРГОРОД. Странное. Слава раньше вроде не слышал. — Это название моей книги, — пояснил Мирон. — Имена собственные нельзя, — заметил Слава. И тут же добавил: — Если я верно помню правила. — Это не имя собственное. «Гор» — несуществующий вид наркотика, описанный в сюжете. Горгород — подразумевается город, в котором правит «гор». — Новояз, — кивнул Слава. — Новояз тоже нельзя по правилам. — Вот же зануда! — рассмеялся Мирон, но совсем не зло, и Слава рискнул робко улыбнуться в ответ. — Давай одну партию так начнем, а дальше уже все по правилам. Одну партию? Дальше? Слава кивнул. Конечно, он бы с гораздо большим удовольствием сыграл хоть одну, хоть двадцать партий в «Эрудит», чем показушно молился у себя и ложился в постель в десять вечера, чтобы до полуночи ворочаться и пялиться в потолок. Раньше двенадцати он никогда не засыпал. Мирон раздал фишки. Лакей вернулся с чаем, поставил рядом с доской на стол, но не проронил ни звука и ушел. Славу это всё ещё немного тревожило, но Мирон казался совершенно безмятежным. В конце концов Слава забыл о лакее. Он сто лет не играл в эту игру — с детства, но быстро вспомнил правила. Стартовое слово было не только неправильным, но и неудачным — две Г, две Р, целых три О и никаких других гласных. Но Славе повезло со стартовыми фишками, и он сразу выложил несколько длинных и «дорогих» по очкам слов. Причем сумел захватить доску — Мирону было сложно преобразовать его слова в новые, приходилось подстраиваться, и уже через десять минут Слава уверенно вел в игре. Это можно было бы списать на случайность, но потом они сыграли еще две партии — причем оба раза Мирон сам выбирал стартовое слово. В первый раз «НЕВАЛЯШКА», в другой — «ГРЕМЛИН». Но Слава выиграл обе партии. А потом ещё две. И только когда закончилась пятая партия, опомнился от азарта, очнулся и сообразил, что надо было поддаться хотя бы разок. — Ну, разъебал, — сказал Мирон, откидываясь на спинку кресла. Слава впервые услышал от него матерное слово и вздрогнул от неожиданности. — Прямо разгромил, пять-ноль. А ведь обычно я в этой игре непобедим. Похоже, пришло время отдать корону. Он говорил без злости или мелочной обиды, и Слава опять рискнул смущенно улыбнуться. — Извините, — сказал он. — За что ты извиняешься? Что у тебя словарный запас оказался больше? Так это мне стыдиться надо. Я как-никак писатель. Хотя ты тоже, некоторым образом. Я прав? Такая резкая и, главное, опасная смена темы застала Славу врасплох. Он сразу понял, о чем говорит Мирон, но не решился выдать своего понимания и осторожно ответил: — Нам же запрещено писать, Мирон Янович. Вы знаете. — Сейчас да. Но ты же не всегда был слугой. До восемнадцати лет ты жил, как самый обычный человек. Точнее, не самый обычный, потому что редко кто уже на первом курсе института издает собственную книгу стихов. Слава с трудом подавил желание вскочить — и свалить отсюда к чертовой матери. Черт, ну зачем?! Еще пять минут назад Слава получал настоящее наслаждение от игры, даже забыл, кто он и где находится. Неужели Мирон решил так отомстить ему за проигрыш? Но для этого надо быть совсем мелочным ублюдком, а он… не такой. Слава знал его три месяца, пусть и только с одной стороны, но почему-то был уверен, что Мирон не такой. — Ты писал стихи, — повторил Мирон, пристально глядя на Славу поверх стола и разбросанных фишек с буквами. Мне же нельзя читать, вдруг точно очнулся Слава, запрещено, а я весь вечер по сути именно этим и занимался. — Странные, если честно, я многого не понял. Не поставил бы себе такие на полку, и перечитывать не тянет. Но я понимаю, почему они могут кому-то нравиться, Слава. В них что-то есть. Это не мое, не близкое мне, но оно там есть, я это заметил. — У вас есть моя книга? — выдавил Слава. Мирон покачал головой. — Когда тебя забрали в Школу, демографическая полиция постановила изъять все существующие экземпляры. Но в институтской типографии есть архив, а там остались гранки. Знаешь, что такое гранки? — Сверстанная рукопись, — Слава сглотнул. — Да. Пришлось повозиться, чтобы их добыть. Да и вообще выяснить о тебе хоть что-то. Я нанял частного детектива. Информация о слугах полностью закрыта. Вы как бы никто. Вы должны быть никем, просто сосудами для вынашивания новой жизни. Если осеменители начнут видеть в вас живых людей, не все они смогут выполнить свой демографический долг. Мирон говорил все это спокойно, но смотрел на Славу пытливо, даже как-то жадно. Как будто увидел его впервые. — Зачем тогда вам все это? Зачем было под меня копать? — вырвалось у Славы. — Слава, я не копал под тебя, ты что. Просто хотел узнать о тебе побольше. В твоей характеристике сказано, что ты успел получить образование, что у тебя высокий интеллект и культурный уровень. Не то чтобы это важно для зачатия, но Рома, думаю, именно поэтому выбрал тебя. Он меня знает. И, видишь ли… — Мирон запнулся. — Для меня все это тоже не очень легко. Понимаю, это звучит как издевательство, — Мирон нахмурился, недовольный не Славой, а самим собой. — Наше положение нельзя даже сравнивать. Тебе неизмеримо труднее. Но и я тоже на это пошел без особого энтузиазма… поначалу. Рома очень хочет ребенка, да и мне конституция велит выполнять долг осеменителя. Но я понимал, что это может занять время, много времени. И я бы не смог, ну, делать это с человеком, который меня совершенно не привлекает. Причем не только физически. Ты ведь станешь родителем моего ребенка. Я хочу знать, кто ты. Слава молчал. Это был безумно странный разговор, он совершенно не ждал ничего подобного, когда его позвали в кабинет господина, и даже потом, когда они играли в «Эрудит». Так что теперь просто сидел и слушал, не зная, как на все это реагировать. И главное, какой реакции от него ждут. Довольно долго они сидели в тишине. Тикали часы над камином, в саду ухала какая-то ночная птица — Слава ее узнал, она часто не давала ему подолгу уснуть. Чай совсем остыл, и Слава смотрел в темно-розовую жидкость в белой фарфоровой чашке перед собой. — Я ведь не был у тебя первым? — вдруг спросил Мирон. — У тебя был с кем-то секс раньше. Наверное, еще до Школы? Чего он хочет? Чего добивается? Может, это какая-то проверка? И как много вообще он знает? Если умудрился раздобыть даже Славины стихи, то, наверное, ему известно о Славе все. Школа — закрытое учреждение, но частный детектив со связями в нужных органах может достать практически любые сведения о ком угодно. Так зачем врать? — Не до Школы, — ответил Слава. — Это случилось в Школе. Накануне выпуска. Один раз. Странно, признаться в этом оказалось совсем легко. Он сам не ожидал. — С другим слугой? — спросил Мирон, и Славе показалось, что он нахмурился. Самую малость, но все-таки. Слава покачал головой. — Конечно, нет. За слугами очень тщательно следят. Нам запрещено общаться вне занятий, запрещено дружить, что уж говорить про секс. Иногда, правда, Тётушки закрывали глаза на кое-что, если у них были на это свои причины. Но секс в Школе между слугами совершенно исключен. За такое сразу сослали бы на Ферму. — Так кто тогда… Мирон внезапно осекся, и его большие, круглые, пронзительные голубые глаза расширились. — Тебя что, изнасиловали? — Нет. То есть… — Слава умолк. Он никогда не думал об этом как об изнасиловании, но… может, им оно и было? — Это была генеральная репетиция Ритуала. Ее проходят все накануне выпуска. Слуга и двое Тётушек, один держит за руки, другой трахает ритуальным деревянным фаллосом. Это символизирует готовность слуги к исполнению своего долга. А заодно убирает у него естественный страх перед проникновением. — И так делают с каждым? В голосе Мирона теперь ясно слышалось отвращение. Да, наверное, неприятно думать. что ту дырку, которую ты трахаешь два раза в неделю, до тебя обрабатывали деревяшкой. Может, и не стоило об этом говорить. Но Слава продолжал: — Да. Но со мной сделали другое. Мой Тётушка, его зовут Оби, должен был исполнять роль осеменителя, потому что я был из его группы, с Пятой Ступени. И он всегда присматривал за мной. Когда я лег и другой Тётушка взял меня за руки, я думал, все пройдет, как положено. Но Оби не стал меня трахать деревяшкой. Он это сделал сам. — Сам? То есть членом? — Да. Но он стерилен, — поспешно добавил Слава. — И сто процентов чист, Тётушек тоже регулярно проверяют, чтобы они не заразили слуг чем-то бытовым путем. И меня потом еще раз проверяли после этого, так что… — Я понял, — резко перебил Мирон. — Ты хочешь сказать, этот Тётушка Оби просто… вставил в тебя свой член? — Да, — сказал Слава, опуская глаза. И не только вставил. Он двигался. Смотрел Славе в распахнувшиеся от изумления и боли глаза и двигался на нем, жестко, резко, глубоко. Но не кончил в него, вышел и спустил на простыню. Второй Тётушка все видел, но ничего не сделал — у них явно был уговор. Слава был так потрясен, что никому ничего не сказал. Да и кому говорить? Он даже не знал, не является ли это самым обычным делом. В конце концов, про лишение анальной девственности деревянным дилдо — это были всего лишь слухи, ходившие среди слуг. Может, на самом деле всех слуг лишают девственности их Тётушки. Чтобы они не впали в истерику при первом настоящем соитии со своими осеменителями. Слава объяснил все это Мирону, слушавшему его с закаменевшим лицом. Когда он закончил, Мирон сказал: — Хочешь, я это выясню? У меня есть такая возможность. Узнаю, как принято проводить репетицию Ритуала. Если этот Оби не имел права так с тобой поступать, он за это ответит. Хочешь? Слава задумался. Тогда, по правде, ему было страшно. И больно. Оби так странно на него смотрел, трахал молча и не проронил ни звука. Когда все закончилось, одернул на Славе балахон и отвел в его комнату. Это была его последняя ночь в Школе. На следующий день Славу перевели в Дом Ожидания, а всего через неделю пришла заявка на его аренду. — Нет, — сказал наконец Слава. — Не хочу. Он сразу поймет, что я нажаловался. Если он был в своем праве, то получится, что я выдал тайну посвящения слуг. Это могут посчитать серьезным проступком. А кроме того… — Что кроме того, Слава? — спросил Мирон, и Слава нерешительно закончил: — Я рад, что первым у меня был именно он. Если он поступал по закону — то имел на это право, а если нет — значит, нарушил правила ради меня. Он хотел меня ради меня, понимаете? Хотел мое тело, а не просто влить в меня сперму ради продолжения рода. Он понял, как это звучит, и осекся. Мирон молчал. Он больше не улыбался, и взгляд его уже был не таким обжигающе-пристальным, даже голодным, а задумчивым. Но вроде бы он не сердился. Черт, не надо было говорить, что Слава рад тому, как все повернулось. Мирон может решить, что Славе плохо с ним во время Ритуала. А это ведь не так. Это совсем не так. Слава больше не боялся этих вечеров. Иногда даже ждал их. Гадал, тронет ли на этот раз Мирон его соски, как глубоко войдет в него, какой выберет ритм. Как скоро и крепко у Славы встанет. Он предвкушал, как удовлетворит себя рукой потом, в темной одинокой тишине своей комнаты, представляя склонившееся над ним лицо с горбатым носом и цепкими голубыми глазами. Ему не было хорошо, но… не было и плохо. А из того, что он сейчас наговорил, Мирон может сделать вывод, что Слава не ценит всего этого. — Я тоже хочу твое тело, — внезапно сказал Мирон очень тихо, чуть слышно, еле шевеля губами. Они все еще сидели далеко друг от друга, разделенные столом. Не было лакея, не было Романа, даже в доме. Мирон мог встать и подойти к Славе, коснуться его, может, даже… Но он только сидел и смотрел. И задавал вопросы, которые не должен задавать осеменитель своему слуге. Потому что Слава не ЕГО слуга. Он просто арендованная собственность государства. Сроком на один год. Слава не смел поднять глаза. Это было мучительно. Они долго просидели в этом неуютном, но странно будоражащем молчании, когда Мирон сказал: — Тебе, может, что-нибудь нужно? Я все время твержу Роме, чтобы он заботился обо всех твоих потребностях, но он вечно занят своими партийными делами, мог просто что-то забыть. Подумай, Слава, и скажи, чего бы тебе хотелось? «Кроме ваших рук на моем члене? — подумал Слава. — Кроме книг? Кроме свободы?» — Тренажёрный зал, — сказал он. — Можно мне туда иногда заходить? Конечно, когда там не занимаетесь вы или ваш супруг. — Само собой, — закивал Мирон. — И всего-то? Что ж ты раньше не попросил? Конечно, занимайся в любое время, когда захочешь. Я предупрежу Юрия. — Благодарю вас. Слава чуть не добавил «Хвала», но вовремя прикусил язык. Он уже понял, что Мирону религиозные аспекты ситуации не слишком нравятся. Но ему нравится Слава. Определенно. Слава всегда это чувствовал, особенно остро — во время Ритуалов. Ему хотелось думать, что дело именно в нем, что Мирон не вел бы себя точно так же с любым другим слугой. Не зря ведь он стал рыть о Славе информацию, даже прочитал его стихи и рассказал об этом. Ему нравится Слава не как слуга, а как… ну, сам по себе. Неужели сказки про Золушек — все-таки правда? Ваня так дерзко называет своего осеменителя «мой Сашка». И хотя Слава подумать не смел, что сидящий напротив мужчина однажды может стать «его Мироном», но что, если это и правда возможно? Любовь между осеменителем и его слугой? Пусть даже тайная, пусть они никогда не проговорят это вслух. Но Слава начинал что-то чувствовать к этому человеку. И видел, что это взаимно. Даже если Лёша прав, это опасно и неправильно, и даже может кончиться Фермой, но в этом все равно есть хоть что-то человеческое. Человечное. Что-то нормальное, естественное. Что-то, для чего никому никого не надо ломать. — Может, еще какая-нибудь просьба, Слава? Или вопрос? Он хочет закончить встречу, догадался Слава. Наверное, сам почувствовал, что мы слишком далеко заходим. Нужно было подыграть, смиренно ответить, что просьб и вопросов нет, поблагодарить, сказать «хвала» и убираться отсюда к черту. Вместо этого Слава спросил: — Что такое «майский день»? Он сам не знал, какой именно реакции ждал. Какой-то ждал точно. Но Мирон только непонимающе приподнял брови. — Не знаю. Какое-то стихотворение? Что-то знакомое, но не припомню. Слава кивнул. Стал подниматься с кресла, как вдруг Мирон щелкнул пальцами. — Вспомнил. MAYDAY — это международный сигнал бедствия. Означает, что на судне или другом объекте случилась катастрофа, в результате могут погибнуть люди. — Ясно, — проговорил Слава. — Спасибо. — Да не за что. Мирон не спросил, где Слава услышал это словосочетание. И за это Слава был ему признателен, наверное, больше, чем за все остальное. MAYDAY. Сигнал бедствия. Помогите нам, мы в беде, могут погибнуть люди. Каждый день погибают люди. Кто-нибудь, спасите нас. 7. — Помнишь Саркисяна с Рябковым? — спросил Роман. — Они были у нас на свадьбе. Забавная пара, Саркисян огромный, как автобус, его младший — мелкий дрищ ему по плечо. Они держат сеть автосалонов. — Влад и Григорий? Помню, конечно, — ответил Мирон. — А что? — Их сына признали фертильным. Представляешь? Они лежали в постели после секса. Рома курил, стряхивая пепел в стоящую возле кровати пепельницу, Мирон просматривал вечернюю газету — это всегда хорошо его усыпляло. Однако новость, которую только что ленивым тоном сообщил Рома, явно была интереснее газетных передовиц. — Иди ты, — сказал Мирон, опуская газету. — Это точно? — Точнее некуда. Я встретил Григория на съезде, не знаю, что он там делал — он не состоит в нашей партии. Может, как раз встречался там с кем-то из наших, пытался уладить этот вопрос. — Какой кошмар, — медленно проговорил Мирон. — Да, — равнодушно сказал Роман и затушил сигарету. — Я подумал, может, пригласим их на ужин? Нужно их как-то поддержать. Может, успокоить. Мирон машинально кивнул. У Ромы, конечно, свои причины предлагать такое — наверное, он видел на съезде, как Григорий Рябков разговаривает с каким-то важным в партии человеком, с которым Рома пытается наладить близкий контакт. Рома ничего никогда не делал просто так. Порой Мирона это в нем восхищало — эта упорная, временами почти гениальная продуманность каждого шага, каждого действия. Рома здоровался или не здоровался со знакомыми на улице исходя из того, как это могло ему аукнуться в будущем, и все просчитывал на десять шагов вперед. В глубине души Роман мечтал однажды возглавить партию Радикального Возрождения, пробиться в верхнюю палату парламента и занять там высокий пост — спикера или даже премьер-министра. Вслух он об этом никогда не говорил, но Мирон это знал. И это ему в Роме тоже нравилось. Эта бешеная, страстная амбициозность. Она была Мирону хорошо знакома, хоть и проявлялась совсем в других сферах. Как обычно, Рома взял все хлопоты на себя, и уже через несколько дней они действительно принимали Влада и Григория в своем доме. Григорий — в паре он был младшим супругом — держался молодцом, только глаза напряженно бегали, а вот Влад заметно сдал. Потеря сына явно стала для него ужасным потрясением. У них с Григорием был только один ребенок, ему недавно исполнилось шестнадцать — с каждым годом, даже с каждым месяцем вероятность его фертильности все уменьшалась. И вот последний осмотр все-таки ее выявил. Мирон невольно подумал о Славе. Узнать, что ты фертилен, в шестнадцать лет — это шок. Что говорить, когда тебе уже восемнадцать? — Мои соболезнования, — сказал Рома с самым сочувственным видом, пожимая сперва толстую пятерню Влада, а потом костлявую руку Григория. — Спасибо, Роман, — пробормотал Григорий. Влад только потеряно промолчал. Мирона даже удивило, что они вообще приняли приглашение. Но потом он понял — они понадеялись, что Роман сможет что-то для них сделать. Тщетная надежда. Да, этот вечер будет непростым. Поначалу разговор шел вяло. Но Рома распорядился о хорошем алкоголе и дал лакеям инструкции подливать гостям как можно чаще. Так что через полчаса обстановка несколько разрядилась, и Роман решился коснуться больной темы. — Начет вашего сына. Понимаю, что вы шокированы, — заговорил он, проникновенно глядя в покрасневшее от виски лицо Влада. — Любой отец на вашем месте был бы. Но попытайтесь взглянуть на все это с другой стороны. Вы ведь знаете, почему их называют именно «слугами»? — Это что-то из Библии, — жалобно отозвался Влад. — Что-то про служанку Иова. — Иакова, — поправил Рома. — Супруга Иакова Рахиль не могла иметь детей, потому сказала Иакову, что хочет, дабы им родила ребенка их служанка Валла. Первое суррогатное материнство, зафиксированное в истории человечества. В наши дни — суррогатное отцовство. А знаете, что добавила Рахиль к своей просьбе? «А иначе я умираю». — Бытие, глава тридцать, стих один, — вполголоса сказал Григорий. Он слушал Рому с внешним спокойствием, но смотрел на него внимательно, сжав узкие губы. Он тоже понимает, что пригласили их сюда неспроста, подумал Мирон. — Именно, — одобрительно кивнул Рома. — «Иначе я умираю» — это значит, что Рахиль до смерти хотела иметь ребенка. И сейчас человечество — это Рахиль. Всё человечество. Мы нуждаемся в слугах, которые будут рожать для нас детей, а иначе мы умрем. В буквальном смысле, просто вымрем. Сейчас все население планеты, как вам известно, составляет двадцать миллионов человек. Лишь трое из ста способны к осеменению. И примерно один из десяти тысяч оказывается фертилен. Мы вымираем уже столетиями, но за последний век процесс ускорился, и продолжает ускоряться. Осеменители, правда, рождаются так же часто, но фертильных становится все меньше. И все больше из них — носители дефектных генотипов, которым сразу дорога на Ферму. Еще пятьдесят лет назад в нашем округе было целых три Школы слуг. Теперь — одна на пять округов. Больше просто не нужно. Слуг слишком мало. — У Вити генотип В-9, — плаксивым голосом сказал Влад. Рома незаметно мигнул стоящему за его стулом лакею, и тот услужливо подлил гостю еще выпивки. — Это прекрасно! Он попадет в Школе на Четвертую Ступень. Вас можно поздравить. Да, поздравить! — повысив голос, повторил Роман, когда Григорий вздрогнул и как будто хотел возразить. — Вы смотрите на это, как отцы, но на минуту попытайтесь абстрагироваться и взглянуть на это, как граждане Галаада, как представители рода человеческого, в конце концов! Ваш сын — слуга не просто какого-то отдельно взятого осеменителя. Он слуга всего человеческого рода. И в этом качестве — он священен. Авраам отдал своего сына Исаака на заклание по воле господа, хоть сердце его и обливалось кровью. Ваши сердца тоже ею обливаются, никто не посмеет в этом усомниться! Но господь всегда требует жертв только у лучших. У Авраама, Иова, даже у собственного сына. Если господь отдал своего сына за наши грехи, как можем мы противиться тому, чтобы отдавать ему наших сыновей? Это самое малое, что мы должны за жертву Иисуса Христа. Рома вошел в раж. Мирон откинулся на спинку стула и, потягивая виски, наблюдал за своим младшим супругом, своим партнером, в который раз вспоминая, почему когда-то в него влюбился. Рома умел быть убедительным. Главное, он искренне верил в то, что говорит. Даже если в его словах проскальзывало нечто циничное, фанатичное, жестокое — его убежденность все это скрашивала. Было очень сложно слушать его — и не верить ему. Может, он и вправду станет однажды спикером верхней палаты парламента. Это то, для чего он создан. — Но к большинству слуг относятся, как к скоту, — холодно сказал Григорий, на которой страстная речь Романа явно произвела меньшее впечатление, чем на подвыпившего Влада — тот уже слегка поплыл и слушал, приоткрыв рот. — И отправляют на Фермы. — Да, — согласился Роман. — Но почему? Потому что это предопределили их гены. Если бы господь пожелал подарить им лучшую судьбу, возложить на них священную миссию продления человеческого рода, он подарил бы им генотип уровня С и выше. Именно те, кто обладают таким генотипом, кто заключает в себе лучшее от человеческой ДНК, должны способствовать возрождению нашего вида. Каких-то пятьсот лет назад нас на планете было семь миллиардов. Вы вдумайтесь: семь миллиардов! А теперь все, что осталось — население двух-трех мегаполисов, по тогдашним меркам. Конечно, тогда люди могли размножаться бесконтрольно, как попало. Но если сейчас мы не будем контролировать этот процесс, то продолжим не просто вымирать, но и вырождаться. Новые поколения будут становиться все слабее, все ущербнее. А слабости и ущербности эволюция не прощает. Евгеника, как и демографическая политика — единственный путь к сохранению и восстановлению человечества. Именно поэтому среди фертильных есть элита и есть, как вы выразились, Григорий, скот. Но точно так же делятся и стерильные. И всегда люди делились на такого рода касты, во всех культурах и во все времена. Влад шумно выдохнул, схватил бокал с виски. — Мой сын носитель генотипа В-9, — отчеканил он. — Он — элита. — И будущий отец новых поколений элиты! — подхватил Рома, сверкая глазами. — Именно, Влад! Вы на верном пути. Лелейте в себе эту мысль. Слуга с качественным генотипом — не скот. Он — мужское воплощение Валлы, родившей от Иакова на колени Рахили. Он священен. Практически свят. Это уже граничило с богохульством, насколько понимал Мирон. Сам он упорно молчал, предпочитая никогда не лезть в такого рода разговоры — себе дороже, да и не тянуло. По сути Рома все говорил верно, но в его с виду безупречной цепи рассуждений крылся изъян, словно набухший гнойник, не видимый снаружи. Мирон чувствовал это, но не мог — да и не хотел — выразить словами, во всяком случае, при посторонних. — Если фертильные с хорошими генами действительно священны, почему к ним относятся, как к животным? — холодно спросил Григорий. Он упрямо не желал поддаваться ораторскому обаянию Романа, и для того это выглядело как вызов. — Отличный вопрос, Григорий, — энергично сказал он, и Мирону показалось, что сейчас он добавит: «Спасибо за ваш вопрос». — Я сам постоянно поднимаю его на съездах и заседаниях нашей партии. Мы должны, обязаны кардинально улучшить условия содержания фертильных. Прежде всего в Школе — с ними там порой обходятся довольно сурово, хотя, насколько мне известно, хорошее поведение гарантирует справедливое отношение. Что до положения слуг в домах… Действительно, традиции все еще оставляют желать лучшего. Например, то, что комната слуги в доме должна быть с решетками или вообще без окон. Но это же не тюрьма! Вот наш с Мироном слуга живет в самой обычной спальне. Прямо у Мирона над кабинетом. Никаких решеток, и вид из окна на сад. «Только это я распорядился об этом, а не ты,» — недовольно подумал Мирон. Сам Роман пустил дело на самотек и позволил Юрию оформить все согласно «традиций». Если бы Мирон не вмешался, Слава все эти месяцы жил бы в тюремной камере, глядя на небо в клеточку. — И я настаиваю, что это должно быть закреплено законодательно. Слуги должны жить в домах как полноценные члены семьи, пусть и временные. Также должны быть значительно улучшены условия содержания слуг, вышедших на пенсию. — Если они доживут до пенсии! — вдруг выкрикнул Влад, почти истерически. Григорий кинул на него беспокойный взгляд, но Рома и тут перехватил инициативу: — Вы опять совершенно правы. Я уже готовлю законопроект о том, чтобы снизить количество обязательных родов для слуг, с десяти до семи. А чтобы сохранить демографический баланс — ужесточить отбор по генетическому признаку, повысить проходной порог в Школы с С-1 до С-5. Тогда больше фертильных будет попадать на Фермы, при этом сыновьям элиты это все равно не грозит. Он продолжал распинаться в том же духе еще целый час. Потом вышел с Григорием на балкон покурить, а некурящие Мирон с Владом остались за столом. Влад долго молчал, хлюпая носом над виски. Потом сказал: — Он всегда был таким хорошим мальчиком. Вежливым, послушным. Мы с ним вообще не имели никаких хлопот, даже когда он стал подростком. И вот как теперь… Он уронил голову и тихо заплакал. Надо было сказать ему, что тем лучше — послушные слуги устраиваются лучше всех. Взять хотя бы Славу… Но Мирон не смог этого сказать. Просто протянул руку и накрыл ладонью толстую руку Влада. Тот тут же схватил руку Мирона и крепко сжал, продолжая шумно всхлипывать. А ведь ты сам когда-то взял к себе слугу, думал Мирон, терпеливо выдерживая это судорожную хватку. Трахал его на Ритуале два раза в неделю. И ни на минуту не думал, небось, что он тоже чей-то сын. Что кто-то плачет о нем, как вот ты сейчас над своим. И ведь со мной может случиться то же самое. Слава родит нам с Ромой ребенка, пройдет пятнадцать лет и… может быть, у нас его тоже отнимут. Тоже бросят в эту мясорубку из плоти, крови, спермы и денег. Рома может сколько угодно заливаться соловьем, но Мирон прекрасно понимал, что во всем этом главное: власть и деньги. Аренда слуг, особенно элитных, очень дорога, а сама система имеет множество уровней, и на каждом пронизана коррупцией. Вон, Рома с Григорием уже о чем-то негромко говорят на балконе, склонившись друг к другу, как заговорщики. Может, Роман обещает помочь? Если Григорий сведет его поближе с тем человеком, с которым говорил на съезде Радикального Возрождения. Разумеется, никаких гарантий, и все это очень рискованно, незаконно, карается уголовной ответственностью… Но ведь никто не узнает. Все свои. Круговая порука. Когда они ушли, Влад был в стельку пьян, даже не пытался стереть грязные дорожки слез с красных щек, и долго тряс руку Мирона на прощанье. Григорий казался совершенно трезвым. Обмениваясь рукопожатием с Романом, послал ему многозначительный взгляд. Проводив гостей, Мирон с Романом вернулись в гостиную. Лакеи уже убрали со стола, но бутылка виски осталась, и Мирон, взявшись за нее, налил себе полный бокал, до краев. — Красиво поёшь, Ром, — сказал он. — Заслушаться можно. Рома, не ответив, задумчиво потянул из пачки новую сигарету. Он много курил в последнее время. Кажется, с тех пор, как они взяли Славу. — Ты правда можешь что-то сделать для их парня? — Маловероятно, — все так же задумчиво ответил Роман. — У него качественный генотип. Таких слишком ценят. Его не отпустят. Но можно договориться насчет семьи, в которую он попадет. Проследить, чтобы там все было в лучшем виде. Сам знаешь, разное бывает, никто обычно не знает, что делается в доме. — Так уж и никто? Даже Очи? — Ну, Очи… Очи, разумеется, знают все. Но ты понимаешь, что я имею в виду. Можно знать и не вмешиваться. Конечно, Мирон понимал. Некоторые осеменители обходились со своими слугами, как с секс-рабами. Слуги не смели жаловаться — в Школе их воспитывали так, что они боялись лишний раз пикнуть, — и иногда это плохо кончалось. Роман, насколько знал Мирон, осуждал подобные злоупотребления, но, с другой стороны, считал их издержками системы. И как-то слишком уж много издержек у этой долбанной системы получалось. — Какая же дрянь это все, — сказал Мирон. — Мерзость. Он выпил виски залпом. А опустив бокал, поймал саркастичный Ромин взгляд. — Мерзость, — передразнил тот. — А сам-то своего Славу ебешь и не морщишься. — Блин, Рома! — вспыхнул Мирон. — Это… другое! Ты же прекрасно знаешь, я делаю это без… — Удовольствия? — еще более ядовито закончил за него Роман. — Да не заливай, Мироша. Я не слепой. Но я тебя не осуждаю, не подумай. В конце концов, из этого положения всем нужно извлекать максимум пользы, стараясь обходиться минимумом негатива. — Фертильных можно было бы вообще не забирать из семей! — отрезал Мирон. Черта с два, не позволит он Ромку вынудить его защищаться. Какого хрена?! — Пусть бы сходились с осеменителями по любви, или, я не знаю, за деньги. Но чтобы выбирали сами! — Выбирали сами? И сколько раз родит фертильный, если ему дать такой выбор? Или ты в школе историю прогуливал? Им ведь давали такую возможность. Причем тогда их было раза в три больше, чем сейчас. Пожалуйста, говорили им, плодитесь и размножайтесь, как хотите, сделайте одолжение человеческому виду! И сколько детей рожал в среднем один фертильный? Одного или двух. Трое — уже было огромной редкостью и считалось «героическим отцовством», за многодетность давали правительственные награды. Дотации, отцовский капитал, все мыслимые льготы — только рожайте. Рожайте больше, потому что мы вымираем! И что? Они рожали? Нет. Потому что, видите ли, пузо им свое под нож совать неохота. Даже теперь один слуга в среднем рожает пять-шесть раз, и этого все равно недостаточно, чтобы обеспечить устойчивый рост населения. Из года в год показатели скачут, то чуть выше, то опять вниз. Мы все еще вымираем, хотя и медленно. А если дать фертильным право выбора, то вымрем полностью за какую-то сотню лет. Мы давали им шанс, они им не воспользовались. — Все было бы проще, если бы они могли рожать естественным путем, — пробормотал Мирон. — Само собой. А еще проще все было бы, если бы долбанный вирус не выкосил человечество почти подчистую. Или ты ропщешь на господа, что он дал мужчинам матку, яичник и родовой клапан в прямой кишке, но не дал влагалище? В этом наверняка заключается какой-то смысл, и не нам судить божий промысел. — Ты опять богохульствуешь, — вырвалось у Мирона. Рома выгнул бровь: — А ты у нас давно таким набожным стал? В церкви когда последний раз был? Или хотя бы сам дома молился? — Я не член партии Радикального Возрождения. В отличие от некоторых. — Нам не положено по уставу истинно верить, Мирон. Проявлять набожность на людях — да. А в душу никто не лезет. В этом смысл демократии. Демократии? Мирон рассмеялся. Он тоже был уже немного пьян, а может, и не немного. И чем дольше они вели этот, по правде, жутко неприятный разговор, тем настойчивей ему в голову лезли мысли о Славе. Как он там, у себя наверху? Слышал ли хмельные голоса снизу? Разбирал ли слова? Нет, звукоизоляция в доме хорошая. Он и не подозревает, о чем они проговорили весь вечер. О нем и таких, как он. Но Слава ведь не такой, подумал Мирон. Он другой. Не животное, не раб, не скот, даже… не слуга. Он умный. Он писал стихи. Он нежный, и хрупкий, и уязвимый, и… Какая же невыносимая, несправедливая хрень это все. — Да, — сказал Роман, и Мирон осознал, что последнюю мысль проговорил вслух. — Но так устроен мир. Всегда, во все времена кому-то казалось, что он устроен хреново. Лучше для кого-то — никогда не значит лучше для всех. Онн затушил сигарету и взглянул на Мирона. — Я спать. Ты со мной? Этим небрежным, поверхностным вопросом он приглашал Мирона заняться сексом. И обычно Мирон отвечал «да», как бы сильно не уставал — если только в этот день не было Ритуала. Ему казалось неправильным идти в постель к Роману, еще чувствуя в члене тяжесть от недавнего проникновения в Славу. Но сегодня Ритуала не было. Ритуал завтра. — Поработать еще хочу, — суховато сказал Мирон. — Ложись без меня. — Как хочешь, — ответил Рома. 8. — Давай так: один вопрос, один ответ. Любой. Отвечать честно. Слава приподнял уголки губ и кивнул. Эту странную полуулыбку Мирон видел на его лице довольно часто. И хотя ему было приятно, что Слава может улыбаться, несмотря ни на что, было в этой улыбке что-то слишком натянутое. Она не казалась откровенно фальшивой, нет, да и появлялась только тогда, когда была уместна. Но никогда не отражалась в Славиных зеленовато-голубых глазах. — Ты первый, — сказал Мирон, поднося ко рту стакан с виски. Вообще сперва он предложил игру «Я никогда не…», но Слава резонно напомнил, что слугам запрещен алкоголь, а если бы Слава пил воду или сок, игра потеряла бы смысл. Хотя Мирон был совсем не против нажраться с ним на пару, пусть даже и в одностороннем порядке. — Хорошо. Что значит ваша татуировка? Мирона вопрос удивил. Хотя был вполне очевиден — многих это интересовало, а интервью с Мироном, Слава, разумеется, не читал. — 1703, — сказал Мирон и потер двумя пальцами это число, набитое на его шее. — 17 марта, день, когда я встретил свою первую любовь. Первую и последнюю, как тогда думал. Мне было семнадцать. Я был дебилом. — В семнадцать все дебилы, — фыркнул Слава. Мирон с трудом удержал улыбку. В последнее время Слава как будто немного оттаял. Держался не так замкнуто, как раньше, реже бросался своими тошнотворными библейскими фразочками. Иногда даже шутил. Все это значило, что ему легко с Мироном. Мирон именно к этому и стремился, когда сделал их встречи в кабинете регулярными. Каждый день, кроме вечеров Ритуала, так что получалось, по сути, что они ежедневно проводили вместе какое-то время — или в постели, или в креслах друг напротив друга. Рома знал. Попытался высказать недовольство, но Мирон отрезал, что это его решение и его дело. Иногда он напускал на себя гонор старшего супруга, и Рома, сцепив зубы, подчинялся. Конечно, ему это не нравилось, он, похоже, действительно немного ревновал. Но Мирон больше не собирался с ним это обсуждать. Говоря по правде, в какой-то момент он вообще понял, что Ромины чувства в этой ситуации заботят его куда меньше, чем чувства Славы. Так что они стали видеться ежедневно. Иногда играли в «Эрудит», иногда в шахматы (хотя это тоже далеко не приветствовалось — слугам запрещено не только чтение, но и любая интеллектуальная деятельность как таковая). В шахматы Мирон играл лучше Славы, но не намного, а когда Слава натренировался, то выиграть у него стоило немалого труда. Мирон вскоре перестал его недооценивать. Ему нравлюсь, что Слава, всегда такой покорный, вежливый, безупречно вышколенный, никогда ему не поддавался в игре. Если он мог захватить контроль над доской, то делал это стремительно, с нахрапом, и тогда уже не выпускал инициативу до самого конца. Мирона это восхищало. В такие моменты из-под маски выдрессированного слуги как будто проглядывал тот человек, которым Слава мог бы стать — сильный, целеустремленный. Умный и талантливый. Слава был незаурядной личностью еще до того, как проявилась его фертильность, и умудрился ею остаться, как ни глушили ее в нем, как ни давили. Мирон чем дальше, тем больше в этом убеждался. И ему хотелось убеждаться дальше, день за днем, снова и снова. Хотелось видеть то живое и настоящее, что таилось под безликой личиной слуги, под неизменным зеленым балахоном, в вечно опущенных глазах. — Моя очередь, — сказал Мирон. — Твой первый поцелуй? Слава смутился. Но потом все-таки ответил: — В четырнадцать лет. На вечеринке. Играли в бутылочку. — Да ладно? Подростки в нее еще играют? — По пьяни — запросто. Мне попался парень, который мне даже не нравился. Прыщавый весь, и губы у него были мокрые от слюней. — Слава аж поежился, вспоминая. Мирон невольно рассмеялся. Слава глянул на него с укором. — Ничего приятного не было. — Я понял. Извини. Ну, а по-настоящему, по влечению, когда? — Моя очередь спрашивать, — возразил Слава, и в его тоне скользнуло что-то лукавое. Почти кокетливое. Мирон завороженно смотрел на него. В Славе это лукавство проглядывало иногда, сперва очень редко, теперь все чаще. Это походило на… флирт? Мирон что, флиртует с собственным слугой? Ну, а как еще это назвать? Устраивает им свидания наедине, болтает, как с равным. Как болтал бы с собственным младшим мужем. С Ромой они уже давным-давно вот так запросто не общались. Как будто им теперь и поговорить стало не о чем. Он кивнул, признавая право Славы на очередной ход. — Вы довольны своими книгами? Тем, что вы пишете? А вот этого Мирон точно не ожидал. И его мгновенно ожгло стыдом. А что, ты думал, со слугой можно трепаться только о всяком таком — поцелуи, глупые подростковые выходки, секс? Сам же признаешь в нем личность. Притом незаурядную. Так и будь готов, что он поведет себя соответственно. — В основном да, — помедлив, ответил Мирон. — Хотя никогда не бываю доволен до конца. — И вы верите в то, что пишете? Это действительно ваша правда? Была очередь Мирона задавать вопрос, и ему вдруг ужасно захотелось об этом напомнить. Но только они уже не играли. Просто разговаривали. — По большей части. Но не вся. Если бы я писал все, что думаю, этого бы никто не опубликовал. — А вы пишете только то, что точно будет опубликовано? — Это ведь логично. — Логично, да. А еще это приспособленчество. Ему показалось, или правда в Славином голосе скользнула тень презрения? Мирон отвернулся, делая вид, что разглядывает безделушки на каминной полке, а на деле просто убегая от Славиного взгляда. Такого прямого и смелого. Черт. Что вообще происходит? — Все так делают, — обронил Мирон. Слава опять фыркнул. Как кот. И поправил отросшую зеленую прядь над носом — у него очень быстро отрастали волосы, всего месяц назад приезжавший с очередной инспекцией куратор его подстриг, и вот снова в глаза лезет. Хотя Мирону безумно нравился жест, которым Слава убирал с лица эту непослушную прядь. — Прямо так и все? Я бы не стал делать то, что мне против шерсти. Можно писать то, что востребовано, можно писать за деньги. Но если уж торговать лицом, то своим собственным, а не чужим. Слава сказал это твердо, как о чем-то давно решенном. Значит, много думал об этом — раньше, давно. А может, и сейчас? Чем еще ему заниматься в своем одиночном заключении в промежутках между Ритуалами и походами по магазинам? Только думать. Мирону вдруг стало страшно, что же творится в этой красивой, всегда опущенной голове. Слава явно не отупел за эти годы, значит, он много думает. Не дает своему мозгу раскиснуть, как и телу. Но это же хорошо, подумал Мирон, что он стал проявлять все это со мной. Он уже меня не боится. Уважает, конечно, выдерживает субординацию, навязанную нашими статусами. Но говорит мне то, что думает. И иногда даже смотрит при этом в лицо. Вот как сейчас. Мирон вдруг почувствовал, что в штанах у него становится твердо. Такой Слава — уверенный, имеющий собственное мнение и готовый это мнение отстаивать — его возбуждал. Не меньше, а может, и больше, чем Слава, покорно распластанный перед ним, с заведенными за голову руками и раздвинутыми ногами. Два совершенно разных человека. Один настоящий, другой — то, что из него пытается вылепить чудовищная система, частью которой являются они оба. — Хочешь почитать, Слава? Вопрос вырвался сам собой. Как что-то совершенно естественное, уместное, так что Мирон даже не испугался. Он должен был это предложить, просто должен. Вопрос, согласится ли Слава. И Слава ответил: — Нет! Вы что?! Мне нельзя! И опустил голову. Тут же закрылся, захлопнулся, заперся на семь засовов. Пропала улыбка, огонек в глазах, едва зародившаяся между ними легкость. Все сгинуло. Перед Мироном снова сидел слуга, сложивший руки на коленях поверх балахона: глаза в пол, губы сжаты. Кукла. Утроба. Мирону захотелось вскочить, схватить со стола чашку и швырнуть в стену изо всех сил. Вместо этого он поднялся. Подошел к книжной полке, пробежался пальцем по корешкам. — Тут у меня классическая английская поэзия в переводе. Тут русская, золотой и серебряный век. Здесь проза, русская и зарубежная, по столетиям. Здесь античная литература. Выбирай. — Перестаньте… пожалуйста. Голос Славы теперь чуть заметно дрожал. Не от страха, а скорее от… обиды? Гнева? Как будто он решил, что Мирон над ним издевается. А он ведь ничем такого не заслужил. Мирон вытащил одну книгу наугад, раскрыл. Шагнул к Славе, перелистывая на ходу страницы. — «Диалоги» Платона. Поверишь, сам их так и не прочитал. Руки не дошли. А ты читал? Слава очень долго молчал. Взгляд в пол. Пальцы на коленях стиснуты так, что побелели костяшки. — Да, — глухо сказал он наконец. И поднял глаза. Мирон чуть не выронил книгу. Боже. О чем он только думает? Если про это узнают, будут последствия. Для них обоих. Но это было невыносимо. Сидеть со Славой в этом чертовом кабинете, играть в дурацкие игры, болтать, как будто они равны. Как будто Мирон не разложит его завтра вечером на кровати и не овладеет его безвольным телом. Как будто у них обоих есть воля, есть выбор, и именно поэтому они здесь. И Мирону ведь хотелось, чтобы так было. Хотелось притвориться, будто это так. Хоть на час. Хоть на пять минут. Он положил книгу на стол перед Славой, почти бросил. — Читай. — Я не могу… — Читай! — рявкнул Мирон. — Или ты не умеешь? Может, мне все про тебя наврали? Слава пронзительно взглянул на него — исподлобья, руки все еще сжаты на коленях. Мирона обожгло стыдом. Какого черта, зачем он с ним так? Как будто Слава в чем-то виноват. Если из них двоих кто и виноват хоть в чем-либо, то уж точно не Слава. Но дело было уже сделано. Слава поднял руки и накрыл ими книгу. Будто это была бабочка, которая могла сорваться с мечта и улететь. Погладил пальцами выцветшие страницы. Медленно притянул книгу ближе к себе. Мирон неотрывно следил за его лицом. И не знал, что чувствует. Не знал, что творит, но понимал, что иначе нельзя. Слава опустил над книгой голову, впился взглядом в страницы, зашевелил губами, словно забыл, как читать. Может, и правда забыл. Сколько времени он не видел печатного текста, не считая слов из фишек в игре и ценников в магазинах? Три года? Больше? Их нарочно превращают в животных, думал Мирон, наблюдая за Славой, жадно поглощающим написанные слова. В скотов. Не важно, в Школе они или на Ферме. Они не люди. Они немы. Должны быть немы, слепы и глухи. Иначе… Иначе что? Ты знаешь, что, Мирон. Иначе они взбунтуются. Не позволят так с собой поступать. И ты способствуешь этому бунту. Прямо в эту секунду. — Достаточно, — сказал он, вроде бы мягко, но Слава вздрогнул и тут же откинулся на спинку стула. Теперь в его лице был настоящий испуг. Он понял, что натворил. Что они оба натворили. Мирон молча взял книгу, закрыл и поставил назад на полку. Но он знал, что следующим вечером опять достанет ее — или любую другую, если у Славы хватит смелости самому сказать название. И опять будет стоять и смотреть, как Слава жадно глотает слова, словно умирающий от жажды путник, нашедший в пустыне колодец. Главное, чтобы вода в колодце не оказалась отравлена. Сирена родомобиля разорвала вечернюю тишину, остро ввинчиваясь в уши. Мирон сперва даже не поднял голову: наверное, везут слугу в какой-то из соседних домов. Но сирена становилась все громче, все визгливее, завыла прямо под самыми окнами. И внезапно смолкла. Мирон замер. Бросил ручку, которой писал в блокноте черновик новой статьи. Встал, подошел к окну, отдернул штору. Родомобиль стоял у ворот его дома. Оттуда уже вышли пятеро: четыре полицейских и еще один мужчина в другой форме, серой с серебристым орлом. У мужчины были выбриты виски. Мирон прежде его не видел, редкие инспекции из Школы проходили, когда он куда-то отлучался — возможно, нарочно было так подстроено, чтобы допросить Славу о его жизни, когда дома не будет хозяина. Мирон не знал этого человека, но слышал о нем. Тётушка Оби, Славин школьный наставник. Он до сих пор числился Славиным куратором — в первый год слуги считаются ненадежными, над ними требуется жесткий контроль. А если они не соответствуют высоким стандартам — то что тогда? Мирон бросился в коридор. Там уже гремели тяжелые сапоги. Полицейские практически столкнулись с Мироном — и тут же прижали его к стене. — Демографическая полиция! — рыкнул один из них, тыча Мирону в лицо свой значок. — Не оказывайте сопротивления, господин Фёдоров! — Что вам нужно? — выдавил Мирон. Руки ему пока не крутили, но вжали его в стену, не давая двинуться с места. Двое других полицейских уже поднимались по лестнице на третий этаж. К Славе. — Не троньте его! Он ничего не сделал! — крикнул Мирон им вслед. Твою мать, какого хера… — Он ничего не сделал, это правда. Вы — сделали. Но расплачиваться ему. Голос звучал сухо и холодно. Мирон резко обернулся на человека с бритыми висками. Оби, идиотское имя. Кличка. Они отказываются от своих личностей, когда идут на эту работу — иначе как смотреть на себя в зеркало по утрам? Мирону страшно хотелось выматериться, заорать, плюнуть этому ублюдку в его чисто выбритую невозмутимую рожу. Но это могло только навредить им еще больше. Навредить Славе. Черт. О чем он только думал? — Вы не можете его забрать, — хрипло сказал Мирон. — Мы арендовали его на год. — И вы имеете на него право на весь срок аренды, — кивнул Оби. — Я заберу его всего на одну неделю. Потом он к вам вернется. Шум наверху, отрывистые приказы полицейских — хотя Слава, конечно, и не подумает сопротивляться. Мирон смотрел, как его тащат вниз — руки заломлены за спину, волосы всклокочены, в глазах страх. Он метнулся взглядом к Мирону, и страх на миг сменился… упреком? Справедливым, если так. Полицейские подтащили Славу к ним. Оби шагнул вперед, твёрдо взял его за подбородок, заставив поднять голову. — Очень жаль, — сказал он. — Ты всегда был одним из моих лучших воспитанников, Славик. И вот теперь мне приходится за тебя краснеть. — Он не виноват. Не наказывайте его, — выдавил Мирон, остро сознавая свою беспомощность, бессилие. До чего же он, мать его, жалок. Оби больше не удостоил его взглядом. Кивнул полицейским, и те натянули Славе на голову пластиковый черный капюшон. Вот так это происходит? Так их забирают? Скручивают, как преступников. И ничего нельзя сделать. Оби развернулся на каблуках и вышел прочь. Славу вывели следом за ним. Дверцы родомобиля хлопнули внизу, и только тогда державшие Мирона руки разжались. — Ведите себя благоразумно, господин Фёдоров, — сказал один из полицейских. — Ваш слуга будет вам возвращен через одну неделю, после наложения на него дисциплинарного взыскания. Не усугубляйте положение. Мирон не ответил им. Его трясло. Снова взвыла сирена родомобиля. Потом стала отдаляться. 9. Эта неделя стала для Мирона пыткой. Едва смолкла сирена, он бросился к телефону, собираясь обзванивать всех, кто мог хоть как-то повлиять на ситуацию. Как назло, Рома накануне уехал — в монастыре Преображения Богородицы замироточила икона, и партия Радикального Возрождения отправила нескольких своих представителей в массовый крестный ход. Рома оказался среди них. Так что с ним не будет никакой связи всю неделю. Черт, черт, как же не вовремя… Но у Мирона было немало общих знакомых с Ромой, в том числе и в партии. Кто-то из них должен иметь связи в министерстве демографии. Кто-то может… Он уже набрал первый номер, как внезапно опомнился. Боже. Что он творит? Полицейский ясно сказал ему: не усугубляй положение. Ведь это не какое-то недоразумение, не роковая ошибка, нет. Это наказание за преступление, которое совершил Слава по вине и под давлением Мирона. Он же не хотел брать ту чертову книгу, отказывался. А Мирон наорал на него и практически заставил. Захотелось поиграть в нормальную жизнь, выковырять из этого долбанного зеленого панциря живого человека. Ну, доволен теперь? Мирон дрожащей рукой опустил трубку обратно на рычажки. Нет, нельзя. Что бы он сейчас ни сделал, Славе от этого будет только хуже. Придется просто смириться. Смириться и вытерпеть эту неделю. Его тошнило, когда он думал об этом. Тошнило от бессилия, бесправия, сознания своей беспомощности — и вины. От этой сраной системы — и от самого себя, потому что ведь он ее часть, её порождение. Гладко смазанный винтик в отлаженном, бездушном механизме. Он пытался отвлечься, пытался работать, но все валилось из рук. Даже есть было тяжело, а заснуть без снотворного Мирон не мог категорически. Он считал дни, и к концу недели все-таки не выдержал, сорвался и поехал в Школу. Вдруг Славу пощадят и отпустят раньше? Но его даже не пропустили через первый КПП у ворот. На это требовался пропуск и чёртова уйма разрешений. Если бы Ромка был в городе, Мирон бы сумел их добыть. А так… Бессилие. Бессилие и беспомощность. И трусость. Да, наверное, трусость тоже — ведь если начистоту, Мирон опасался не только за Славино благополучие, но и за свое собственное. Он подтолкнул слугу нарушить один из строжайших запретов. Странно, что его самого не арестовали или по меньшей мере не оштрафовали. Так что Тётушка Оби сказал чистую правду: ошибается Мирон, платить — Славе. Когда в следующее воскресенье под домом снова завыла сирена, Мирон кинулся вниз со всех ног. Выбежал к воротам, сам их открыл, не дожидаясь привратника. Из родомобиля, как всегда, сначала вышли конвоиры, потом — Тётушка. И только за ними — Слава. Мирон в первый миг испытал дикое, ни с чем не сравнимое облегчение. Жив, цел, снова здесь. Слава держал голову низко опущенной и шел шатко. Тётушка Оби, взглядом велев конвоирам посторониться, поддержал его под локоть и повел вперед, словно посаженный отец жениха к алтарю. Это было так похоже на первое появление Славы в доме Мирона — и в то же время совершенно иначе. Пронзительнее. Страшнее. Мирон понял, что ему безумно страшно. — Благословен плод, — чопорно возвестил Оби, но Мирон даже не взглянул на него и выпалил: — Слава! Наконец-то! Ты в порядке? Слава смотрел в землю. Изумрудная прядь слепила глаза: волосы у него были чисто вымыты и аккуратно причесаны. Его привели в порядок, прежде чем возвращать арендатору. Мирона никто не винит. Он по-прежнему осеменитель, уважаемый член общества. На его ошибки и преступления можно закрыть глаза. — Слава… — Мирон шагнул вперед и накрыл Славины плечи руками. Слава был ростом выше его на добрых полголовы, но всегда держал голову так низко опущенной, что это совсем не ощущалось. Сейчас он еще и ссутулился, сгорбился, совершенно теряясь в необъятных складках своего балахона, как будто пытаясь спрятаться в них. Мирон не выдержал, и, игнорируя присутствие полицейских и стоящего рядом Тётушки, схватил Славино лицо в ладони и заставил поднять голову. Славино лицо было белым. Как мел. Щеки ввалились, губы обметаны, как в лихорадке, хотя кожа холодная. На лице синяков нет — если его и били, то явно не по лицу. Хотя… Мирон всмотрелся и заметил две небольшие ранки в уголках Славиного рта. Небольшие ссадины, как будто что-то долго и жестко натирало ему кожу возле губ. Мирон смотрел на них несколько секунд, прежде чем его ожгло пониманием. Кляп. Это следы от ремней кляпа, врезавшихся ему в рот. Не задумываясь, что делает, Мирон схватил Славу за руку и вздернул его рукав. Господи, так и есть. На запястьях тоже следы: розовые ожоги вперемешку с багряными ссадинами. Веревки, ремни. Они связали его, заткнули рот кляпом и… что? — Что они с тобой сделали? — прошептал Мирон. Но Слава продолжал смотреть в землю. Даже несмотря на то, что Мирон опять сжал обеими руками его лицо, не давая опустить голову. Глаза все равно смотрели вниз. И он не проронил ни единого звука с тех пор, как вышел из родомобиля. — Мне необходимо поговорить с вами, Мирон Янович, — любезно сказал Тётушка Оби, о котором Мирон уже напрочь забыл. — Если вы будете так добры, прямо сейчас. Со Славой все хорошо. Он сполна отбыл наказание и может вернуться к исполнению своих обязанностей в вашем доме. Иди к себе, Славик. — Это мой дом, — процедил Мирон, отпуская наконец Славино лицо. Слава тут же опустил голову еще ниже. Мирон схватил его за руку и крепко сжал, не давая отступить. — Вы можете забрать у меня моего слугу, но не имеете права отдавать ему приказы. — Простите, Мирон Янович, — покладисто согласился Оби, но в его холодном лице мелькнула ирония. — Разумеется, вы правы. Пожалуйста, велите Славе уйти в его комнату, а затем уделите мне пять минут. Мирон метнул в него убийственный взгляд, отвернулся и повел Славу по дорожке к дому. Слава послушно пошел за ним. Боже, как же послушно. Как собачонка. Мирона разрывало от жалости, возмущения, злости, но он не хотел проявлять эти эмоции на людях. Они со Славой поднялись по лестнице. Мирон завел его в комнату, краем глаза заметив увядшие цветы в вазе — всю неделю Юрий не заходил сюда. Конечно, никто ведь об этом не распорядился. — Что они с тобой сделали? — снова спросил Мирон. Слава молчал. Мирон закрыл дверь, задвинул защелку изнутри (он вдруг подумал, что даже не знает, пользуется ли ею Слава вообще, нужно ли ему это обманчивое уединение и личное пространство). Повернулся и повторил в третий раз, словно заклиная демона: — Слава, прошу, скажи, что? Ни звука. Но эти ссадины в уголках его рта… Следы от пут на запястьях… А может, и не только на них? — Раздевайся, — сказал Мирон. Его голос дрожал теперь не только от волнения, но и от бешенства. Он терял контроль над ситуацией, терял его прямо сейчас… никогда его не имел. И это сводило его с ума. Как он мог быть таким идиотом?! — Сними свой чертов балахон сейчас же! Слава наклонился, схватился обеими руками за край одеяния и стащил его через голову. Привычным движением, как будто часто выполнял такой приказ. Нижнего белья на нем не оказалось. Мирон увидел его обнаженным — впервые увидел его обнаженным. Они занимались сексом десятки раз, и все-таки он никогда… Мысли о сексе улетучились, испарились, как снег над огнем, стоило Мирону увидеть Славино тело. Длинное, вытянутое, неидеально сложенное от природы — слишком широкие плечи и грудь, слишком узкий таз и худые ноги, — но подтянутое, ведь Слава, как и все слуги. следит за своей физической формой. Сейчас это тело было сплошь покрыто следами того, что он перенес за последнюю неделю. Следы от веревок были не только на запястьях — еще над локтями, ниже колен и на лодыжках. А на спине… — Повернись, — сорванным голосом сказал Мирон. Слава покорно повернулся к нему спиной. Мирон не в силах был думать о том, что означает эта покорность. Он смотрел. Смотрел на длинные красные полосы, перекрещивающие Славину спину. И другие полосы — более тонкие, не такие красные, но все же заметные, на ягодицах и бердах. Разной толщины, разной яркости. Его пороли не один раз, а многократно, наверное, каждый день — и каждый раз тщательно обрабатывали раны, потому что все они выглядели уже поджившими, ни одна не была воспалена. Этих ран, этих следов от розог, плети, кнута, было больше, чем слов, которые Слава успел прочитать из «Диалогов» Платона, прежде чем Мирон испугался того, что они творят, и отобрал у него книгу. Но уже тогда было поздно. За ними следили. Конечно, следили. Мирон знал это, но свято верил, что его дом — его крепость, что он здесь хозяин этого дома. Старший супруг. И в своей крепости он может творить все, что захочет. А если возникнул проблемы — что ж, у Ромы есть связи. Если что, Рома прикроет. Дурак. Ничтожество. Трус. Все эти следы на Славином исхудавшем теле — из-за тебя, как если бы ты сам наносил удары. — Оденься, пожалуйста, — выдавил Мирон. Слава наклонился и поднял балахон. Мирон так ни разу и не сумел поймать его взгляд. И не услышал от него ни единого слова. — Они же не отрезали тебе язык? — прошептал он. — Слава… пожалуйста… скажи, что нет. Слава молчал еще одну ужасную минуту. Потом разлепил обметанные губы. Ответил: — Нет. Сухим, низким, надтреснутым голосом. Как будто очень долго молчал. Или, может, наоборот — слишком громко кричал от боли, давясь кляпом, так, что сорвал голос. Мирон понял, что не может больше здесь находиться. К счастью, в гостиной его ждал гость. — Хвала, — поприветствовал Мирона Тётушка Оби. Он сидел в кресле у окна и невозмутимо пил чай, предложенный ему заботливым Юрием. — Что вы еще хотите? — грубо спросил Мирон. Он остановился посреди комнаты, показывая, что не намерен садиться и вести вежливую беседу. Оби понял это и, во вздохом отставив чашку, тоже поднялся на ноги. — Задать вам только один вопрос. Вы знаете, какое слугам положено наказание за чтение? Мирон не ответил. Читать строго запрещено, это всем известно. Как именно их наказывают за ослушание? Он понятия не имел. — За чтение слуге вырезают глаз, — спокойно сказал Оби. Мирон, оторопев, уставился на него. Этот ублюдок что, шутит? Он не может… — Для начала правый. За второе такое же нарушение — левый. И после этого — Ферма, потому что слепой слуга недостаточно хорош даже для Первой Ступени. Тем более если он так упорен в своем непослушании. — Вы не можете… — Можем, Мирон Янович. Почитали бы вы на досуге «Закон о демографической политике и стратегии повышения рождаемости Республики Галаад». Это основной нормативный акт, регламентирующий институт слуг в нашем справедливом и мудром обществе. Там все есть. За письмо, например, отрезают палец. По одному пальцу за каждый десяток слов. Сколько слов сложил Слава, пока вы с ним, как малые дети, играли в «Эрудит»? Наверняка несколько сотен. Он и за это должен был понести соответствующее наказание. А знаете, почему он вернулся к вам с двумя глазами и всеми двадцатью пальцами на руках и ногах? Знаете? В голосе Оби зазвенел металл. Мирон, все еще в потрясении, качнул головой. — Потому что я слишком его ценю. Он слишком хорош. И не только в том, что касается генов. Он один из самых податливых, восприимчивых, гибких молодых людей, с кем мне приходилось иметь дело в Школе. И я уверен, что если ему будет везти с осменителями, он выполнит полагающуюся квоту деторождения и уже через десять лет уйдет на заслуженный покой. Но этого никогда не случится, если ему и дальше будут попадаться такие безответственные, инфантильные хозяева, как вы, уважаемый Мирон Янович. Вы его погубите. Можете вы это понять? — Его губит ваша бесчеловечная система. Эти запреты. То, что вы превращаете таких, как Слава, в животных… — Я не собираюсь обсуждать с вами политику, — предостерегающе поднял ладонь Оби. — Или, тем более, философию. Мир таков, каков он есть. И да, запреты для слуг суровы, а наказания страшны. Но кто их заставляет нарушать правила? Вы, вы же и заставляете. Думаете, мне ничего не известно? Думаете, Очам неизвестно, чем вы тут занимались последний месяц? Все это от начала и до конца ваша вина. Слава не бунтарь, никогда им не был. Он не всегда может через себя переступить, это правда, но он старается. А вы ему мешаете. Рушите тот гармоничный мир, частью которого он пытается стать вот уже больше трех лет. Неужели вы настолько его не уважаете? Настолько не цените его жертву? — Да как вы… как вы смеете мне все это говорить?! Так перекручивать, что… — Я лишь пытаюсь донести до вас простую мысль, — повысив голос, сурово сказал Оби. — Все это крайне серьезно. Более чем серьезно. Мне стоило немалого труда убедить руководство помиловать Славу на первый раз. — Помиловать?! Да на нем места живого нет! Вы всю неделю напролет его мучили! — Но не вырезали ему глаза и не отрезали пальцы. Вы не заметили? К вашему сведению, Слава прекрасно знает, что ему грозило. И он глубоко благодарен руководству, решившему все-таки дать ему второй шанс. Поверьте, такие исключения очень редки и делаются не для многих. И вам тоже стоит быть за это признательным. Хоть самую малость, Мирон Янович. Мирону хотелось его убить. Сжать руки на глотке этого холеного подонка в серой форме и придушить, как щенка. И что тогда? Его тут же арестуют. Славу вернут в Школу, снова выставят на продажу, как скотину на рынке. Кто-то купит его, и он будет проводить проклятый Ритуал с кем-то другим. Мудрая, справедливая система. Гармоничный мир. — Слава наказан не за свой проступок, а за вашу беспечность, — проговорил Оби. — Всегда помните об этом, Мирон Янович, потому что второй раз поблажек уже не будет. С сегодняшнего дня наблюдать за вами будут еще внимательнее. И чтобы никаких больше нарушений. Никаких игр, никаких книг, никаких разговоров со Славой, кроме тех, которые непосредственно касаются деторождения и Ритуала. Правила для всех одинаковы, Мирон Янович. Вы не можете их нарушать, когда вам вздумается. Если вы все еще в это не верите — спросите у вашего мужа. А теперь — до свидания. Не провожайте меня, пожалуйста. Скажите Славе, что я им горжусь и желаю ему только самого наилучшего. Рома вернулся в понедельник вечером. Мирон услышал его усталый, раздраженный голос внизу, и вышел на верхнюю площадку лестницы. И стоял там у перил, скрестив руки на груди и глядя, как Рома сбрасывает туфли, в которых за неделю отшагал добрые шестьдесят километров. — Твою мать, ноги просто в мясо, — ругался он себе под нос. — Юрий, у нас есть бактерицидный пластырь? — Нужно посмотреть в аптечке, Роман Вениаминович. — Так посмотри! Блин! Мне как будто кожу живьём содрали. Никогда больше на эту хрень не соглашусь, пошло оно все… Мирон молча наблюдал за ним. Рома поднял голову и наконец его заметил. Его хмурое, недовольное лицо просветлело. — Как насчёт спустить сюда твой высокочтимый зад и отнести твоего младшего супруга в спальню на руках? — немного капризно спросил он. Это должно было прозвучать смешно, потому что Роман был шире Мирона в кости и тяжелее него. Мирон при всем желании не мог совершить ничего подобного. Но и желания такого не испытывал. — Нам нужно поговорить, — без выражения сказал он, отвернулся и ушел в спальню. Роман задержался внизу — наверное, заклеивал пластыре стертые в крестном ходе ноги. Мирон тянул виски из бокала и думал о том, как все удивительно удачно сложилось. Они со Славой нарушали запреты целый месяц, но поймали их на этом только тогда, когда Рома уехал с поручением, от которого не мог отказаться, в такое место, где с ним не было никакой связи. Так что Рома никак не мог предотвратить то, что случилось со Славой, или помочь Мирону вытащить его из застенков Школы. «Правила для всех одинаковы, Мирон Янович. Если вы все еще в это не верите — спросите у вашего мужа». — Уф-ф, — Роман наконец вошел, бросился на кровать и со стоном вытянул ноги. — А массаж ступней, Мирош? Хотя бы на это твоей супружеской любви хватит? Ты же клялся у алтаря обо мне заботиться и всякое такое. — Это сделал ты. Мирон сказал это спокойно, без обвинения. даже без упрека. Просто как констатацию фотка. Роман повернул к нему голову. На коротко стриженных волосах блестела влага: похоже, он попал под дождь, пока шел от машины к дому. Вернее, ковылял, у него же, бедного, ноги натерты от паломничества к мироточащей иконе. Неужели он в самом деле там молился? Бил поклоны, размашисто крестился, пел славословия хором с фанатичной толпой, хладнокровно просчитывая в уме выгоды, которые ему принесет участие в таком знаковом событии? Там наверняка была толпа журналистов. Такого рода вещи очень впечатляют электорат. — Чего? — небрежно переспросил Роман, и Мирон повторил: — Ты. Я все думал, как они узнали? Конечно, кто-то из лакеев на них шпионит. Но если бы дело обстояло так, на нас со Славой донесли бы давным-давно, когда я только начал с ним сближаться. Но они как будто чего-то ждали. А это не они ждали, а ты. Шпион доносил не в демографическую полицию, а тебе. Разговоры, игры — это все были мелочи, ты ждал настоящей ошибки, настоящего преступления. Хотел, чтобы его искалечили. Кто тебе доносил — Юрий, Леонид? Кто именно из лакеев? А ты собирал улики, как ебаный Пуаро, чтобы в один прекрасный момент уничтожить Славу одним махом. Зачем, Рома? Я думал, ты тоже хочешь ребенка. Когда Мирон только заговорил, Рома сделал было непонимающее лицо, потом — негодующее, потом скорбное. Мирон хорошо знал все его маски. Только совсем не привык, чтобы Рома надевал их при разговоре с ним. Но ведь если задуматься, не могло же быть иначе. Когда у тебя есть маска на каждый случай жизни, ты забываешь, как выглядит твое собственное лицо. Мирон когда-то влюбился в этого парня — жесткого, смелого, целеустремленного. Но много ли от него осталось? Может, его давно сожрали амбиции? С потрохами. — Я всегда знал, что ты беспринципный циник, — сказал Мирон. — Но никогда не думал, что ты подлец. Я же тебе доверял, Рома. Черт, твою же ебаную мать, я всегда тебе доверял. — Ты слишком далеко зашел, — холодно сказал Роман. — Я знал, что ты моих советов в таком деле слушать не станешь. Пора было дать тебе почувствовать, что ты творишь. — Да, Рома, ты дал мне это почувствовать. На своей шкуре, в буквальном смысле. Спасибо. — Он становился тебе дороже нашей семьи, — отрезал Роман. — Дороже меня. Ты сам-то это хоть замечал? Ладно, не важно. Можешь злиться, сколько влезет. Хочешь, я съеду на какое-то время, дам тебе остыть. Поживу пока у отцов. — Не стоит, — спокойно сказал Мирон. Роман какое-то время молчал. Потом с нажимом сказал: — Развод я тебе не дам. Осенью выборы. — Я не требую развода, Рома. Я даже, наверное, отчасти тебя понимаю. Роман исподлобья глянул на него. Опасливо. Мирону понравился этот взгляд. Рома считает, что поступил правильно, защищал их брак, защищал даже самого Мирона от опасной увлеченности слугой. И он ревновал. Конечно, ревновал. Если бы нет — это был значило. что он Мирона совсем не любит. Но Ромка его любил. Вот в чем ловушка для них обоих. Для всех троих. Ромка Мирона любит, и Мирон знает это. — Все останется так, как есть, — ровно сказал Мирон, и Рома облегченно выдохнул. — И отлично. Я рад. Ничего, Мирош, это все пройдет. Забудется. Через пару месяцев попробуем еще раз. — Еще раз? — Ну да. Возьмем нового слугу. Надеюсь, ты сделаешь выводы и не станешь слишком к нему привязываться. — Меня полностью устраивает Слава. Рома уставился на него. Моргнул. — Но он же… — Что? Что — он же? Искалечен? Нет. Если ты на это рассчитывал, то придется тебя разочаровать. Его наказали, и жестоко, но уже все позади. Его вернули к нам. Он сейчас у себя, наверху. Отдыхает. Нужно дать ему время прийти в себя. Мирон встал. Прошел мимо Романа, мимо их общей кровати, на которой они спали рядом уже три года. Для того, что он задумал, необходимо сохранять видимость привычной жизни, но он просто не мог заставить себя провести эту ночь в одной постели с человеком, который его предал. — Неделя. Пусть он отдохнёт. Потом проведем Ритуал, — сказал Мирон и закрыл за собой дверь своей супружеской спальни.