Рассказ слуги

1. Славины раны — во всяком случае, те, что на теле, — зажили быстро. В Школе его пороли каждый день в течение недели, причем он никогда не знал, по какой части тела и чем именно будет наказан сегодня — в ход шли розги, плеть, ремень. После каждой экзекуции ему тщательно обрабатывали кожу антисептиком и заживляющей мазью; эту же мазь Оби дал ему с собой, оставив инструкции Юрию и строго велев обрабатывать Славину спину, ягодицы и бедра дважды в день. Так что скоро все зажило. Только рану, нанесенную отношениям Славы и его осеменителя, Мирона Фёдорова, заживить так просто не получилось. Нет, Слава его не винил. Он понимал, что вся эта ситуация стала результатов недальновидных, самонадеянных действий Мирона. Он был слишком уверен в себе и своей безнаказанности — и ведь действительно никакого наказания не понес. Но Слава почему-то знал, что если бы Мирон мог облегчить его участь, поменявшись с ним местами — он бы поменялся. Слава был небезразличен ему. Это его одновременно и волновало, и радовало, и пугало, заставляло бросаться из крайности в крайность, то почти намеренно дерзить во время их вечерних встреч, то, наоборот, упрямо замыкаться в себе. Неудивительно, что Мирону так хотелось вытряхнуть его из этой скорлупы, заставить вести себя нормально, как будто они не осеменитель и слуга, а просто двое, которым приятно проводить вместе время — и в постели, и вне ее. Но это был самообман. С самого начала это была какая-то проклятая игра, в которой Мирон Янович просто развлекался, а Слава ставил на кон свою жизнь. И хуже всего, что Мирон этого даже не понимал. До тех пор, пока Славу не забрали в Школу для дисциплинарного взыскания. После этого Мирон, кажется, все-таки что-то понял. Их встречи вне Ритуалов полностью сошли на нет. Больше никаких бесед у камина и интеллектуальных игр. Мирон по-прежнему ласково здоровался со Славой, встретив случайно, но никогда больше не заходил в его комнату. И не звал к себе. В сущности, их отношения стали такими, какими и должны были быть с самого начала — отношения доброго, бережного арендатора и покорного, вышколенного слуги. И хотя такой порядок был для Славы куда более безопасным, он был и более тусклым. Фальшивым. Неживым. Отзываясь на судорожные, хаотичные, безрассудные попытки Мирона построить между ними какое-то подобие эмоциональной связи, Слава постоянно подвергал себя риску. Но без этого риска его жизнь вообще теряла смысл. Так что поначалу он был рад тому, что Мирон успокоился и перестал вести себя с ним. как с нормальным человеком. А потом, очень скоро, затосковал. Это было как снова пережить весть о своей фертильности: вот она, нормальная жизнь, промелькнула совсем рядом — но ею только поманили, подразнили, и отобрали навсегда. Но постепенно Слава приспособился, как делал всегда. Возобновил прогулки и походы за покупками с Алексеем — правда, теперь уже в другой магазин. Лёша таки наябедничал своему осеменителю, тот подсуетился, и теперь они ходили в супермаркет в другой стороне. Так что прошло еще три месяца, прежде чем Слава снова встретил Ваню. Это опять произошло случайно — в приемной у частного врача. Обычно Славу регулярно осматривал семейный доктор, но сейчас ему требовалась более обстоятельная консультация. Он жил в доме осеменителя уже полгода, но до сих пор не забеременел. Это был серьёзный повод для беспокойства, и Тётушка Оби записал Славу к лучшему специалисту по зачатию в округе. Его звали Антон Забаев, и он славился тем, что после его консультаций значительная часть слуг, подозревавшихся в бесплодии, все-таки беременела. Также он предоставлял услуги по ведению беременности, но стоило они немало. Часть оплачивала Школа, часть — осеменитель. Слава угрюмо сидел в просторном зале ожидания, в мягком кресле, среди пальм в кадках и щебета птичек в клетках, окруженный мягкой приятной музыкой и навязчивой заботой персонала. За двадцать минут, что он ждал приема, ему не меньше десяти раз предложили чай и фрукты, и столько же раз осведомились, удобно ли ему и не нужно ли что-нибудь еще. Эта назойливость раздражала, и Слава уже еле сдерживался, чтобы не ответить грубостью, когда в приемную вошел новый пациент. Сразу бросился в глаза его кроваво-красный балахон и такого же цвета прядь надо лбом. Слуга был беременным. Хотя это и без опознавательных знаков было видно по его заметно округлившемся животу. Переступив порог, слуга выгнулся в пояснице, подпирая ее руками, и протяжно застонал. — Почему ваша клиника в таких ебенях? — громко пожаловался он. — У меня вся спина затекла. Кто-нибудь тут сделает мне массаж? Слава оторопело смотрел на него. Потом вскочил, кинулся вперед, чуть не оттолкнув подошедшего служащего клиники. И, наплевав на все и всех, крепко обнял такого же оторопевшего Ваню. А сделав это, почувствовал его округлившийся, мягкий живот своим животом. — Я так соскучился, — прошептал Слава без приветствия, и Ваня в ответ только стиснул его обеими руками. Случись это в каком-то другом месте, их бы, наверное, силой оттащили друг от друга. Но в клинике доктора Забаева со слуг пылинки сдували. Так что им никто не помешал. Они сели рядом, Слава крепко сжимал Ванину руку, словно боясь, что тот убежит. — Хорошо выглядишь, — выдавил Слава, пытаясь улыбнуться. — Ага, лучше не бывало. Растолстел, как боров. Жру за двоих, — недовольно сказал Ваня. безотчетным движением погладив живот. — Причем я сам-то не хочу, Сашка заставляет. — Ты же говорил, что вы с ним… Слава замолчал. Тут наверняка подслушивают. Ваня тоже это понял и слегка опустил ресницы. — Ну, у нас все в порядке, — ровно сказал он. — С осеменителем мне повезло. Он обо мне заботится. О нас. — Я за тебя рад, — сказал Слава и улыбнулся все-таки. Значит, все осталось по-прежнему, у Вани с его Сашкой все еще любовь. Наверное, они отложили совместный побег до Ваниных родов. А потом заберут ребенка, уедут и поселятся под видом обычной семьи. Ваня станет себя выдавать за младшего супруга. Здорово… Слава ему немного завидовал, хотя и желал только самого лучшего. — А ты тоже? Наконец-то? — Ваня многозначительно кивнул на Славин плоский живот и ухмыльнулся. Слава покачал головой. — Нет. Уже полгода, и все никак. Потому сюда и привезли. — А… Ну да не кисни! Я слышал, этот док Забаев прям чудеса творит. Скоро тоже с пузом будешь шастать, — радостно заверил его Ваня. Из лучших побуждений, конечно, и Слава не мог ему сказать — тем более здесь, — что совершенно такого счастья не жаждет. Ведь его-то осеменитель не увезет в глухое место, ни с ребенком, ни без. Слава родит сына Мирону и Роману и вернется в Дом Ожидания. Если он и ждал этого, то лишь потому, что Мирон слишком добр к нему и слишком напоминает о той жизни, которой Слава лишился. С безжалостным, равнодушным осеменителем, может, было бы даже легче. Жаль, что Слава не мог об этом Ване рассказать. — Слава Миронов, пройдите, пожалуйста, в смотровую! — провозгласил служащий. Слава поднялся. Сжал Ванино плечо. — Мне пора. Увидимся еще. — Ага, — радостно кивнул Ваня. Они врали друг другу — им негде было видеться, и оба легко и благодарно приняли ложь. Доктор Забаев оказался крепко сбитым бородатым мужиком средних лет. Окинул вошедшего Славу ласковым, слащавым взглядом, натягивая свежие стерильные перчатки. — Благословен плод. — Да разверзнет господь. — Слава, да? Раздевайся и ложись на стол. С тех пор, как Слава попал к осеменителю, его не осматривали мануально — только анализы и УЗИ. Он успел отвыкнуть от этого. Но, как всегда, постарался просто отстраниться от неприятных ощущений. Когда в него скользнула рука доктора Забаева, он вздрогнул, но не шевельнулся. — Расскажи мне о твоей жизни в доме, — попросил доктор. — Как часто проходит Ритуал? — Два раза в неделю. Согласно правилам. — Твой осеменитель вводит в тебя свой детородный орган? — Конечно, — сказал Слава. И коротко выдохнул, когда палец доктора уперся ему в простату. Мышечный клапан, соединяющий прямую кишку с органами, отвечающими за зачатие, находился совсем в другом месте. Раньше при мануальном осмотре врачи никогда не касались простаты. — Он достаточно большого размера? — продолжал расспрашивать доктор, глядя в Славино порозовевшее лицо. — Ты чувствуешь его проникновение на всю глубину? — Д-да, — пролепетал Слава и попытался немного сдвинуться. Но Забаев ему не позволил. Положил ладонь ему на живот, удерживая на месте, и сильнее вдавил палец в простату. Слегка помассировал. — Если он импотент, ты можешь мне сказать, Слава, — вкрадчиво проговорил он. — Ты не представляешь, как много серди осеменителей импотентов. С годами проблема усугубляется. Еще пара десятков лет, и из тех, кто есть, оплодотворять слуг сможет только половина. У них плодоносное семя, но члены не стоят. — Я же сказал, у нас все в порядке! — Тише. Не волнуйся. Расслабься, не мешай мне проводить осмотр. Слава вжался в стол и откинул голову назад, пытаясь не сопротивляться. Но пальцы доктора в его дырке были такими… смелыми. Наглыми. Славу никто там никогда так не трогал. Это был никакой не осмотр, черт, Забаев просто дразнил его дырку, гладил внутри, растягивал. Возбуждал. — Пожалуйста. Позвольте мне встать, — тихо, но твердо сказал Слава, и Забаев сочувственно улыбнулся. — Слава, ты, по-моему, не понимаешь. Ты полгода не можешь забеременеть. Если ты не врешь, и Ритуалы проходят как следует, то значит, кто-то из вас двоих бесплоден: или ты. или он. И для тебя же лучше, чтобы это оказался он. К счастью, скорее всего так и есть — бесплодие среди фертильных встречается крайне редко. А среди осеменителей — сплошь и рядом. Сперматозоиды живые и активные, но по какой-то причине они просто не достигают яйцеклетки. Эта проблема появилась недавно, она еще плохо изучена. Но если дело в этом, то выход есть. Я могу помочь. Он сказал это таким тихим, заговорщицким голосом, что у Славы на мгновение оборвалось сердце. Помочь? Неужели он говорит о побеге? Может, он знает кого-то, кто помог бы Славе скрыться? Ведь иначе… Через секунду Слава понял, какой он дурак. Забаев все так же вжимал ладонь ему в живот, только теперь она скользнула ниже, а потом накрыла Славин член. Рука в стерильной перчатке продолжала умело и старательно обрабатывать его дырку, массируя простату и создавая тугое чувство заполненности внутри. — Я осеменитель, — прошептал Забаев, пытливо глядя Славе в лицо. — И будь уверен, у меня стоит. Хочешь посмотреть? От меня беременеют все, и с первого раза. Я дорожу своей репутацией… Славочка. Он так сладко, так приторно протянул его имя, что Славу затошнило. Господи! Так вот что тут происходит? Этот прославленный доктор Забаев не лечит слуг от бесплодия. Он просто ебет их сам. После чего они залетают, и конечно, беременность потом ведет тоже Забаев — и подделывает все документы, включая анализ ДНК и генотипа, чтобы у осеменителя не возникло никаких подозрений. А может, осеменитель в курсе? Нет, не может быть. Мирон бы не пошел на это. Даже ради ребенка. Никогда. Но Тётушка Оби явно в курсе. У Забаева тайный сговор со Школой. Ведь чем выше рождаемость у выпускников — тем больше престижа и наград тем, кто там за все отвечает. Кругом вранье, обман, подлог. Унижение и насилие. — Пустите меня, — сказал Слава сквозь зубы. — Я сказал, пустите! Он извернулся, так что рука Забаева резко выскользнула из его тела. Анус резануло болью, но Слава уже вскочил со стола и торопливо натягивал свой балахон. Забаев, как ни странно, не разозлился. Только равнодушно отвернулся к своему рабочему столу. — Как хочешь, — сказал он, открывая Славину медицинскую карту. — Передумаешь — сообщи Тётушке Оби. Он все устроит. 2. Слава боялся, что Мирон расстроится, узнав заключение врача — слуга Слава Миронов фертилен, причины задержки зачатия не установлены, гарантий беременности до окончания годового срока нет. Но тот принял известие совершенно спокойно. Даже улыбнулся. — Ничего страшного, — сказал он. Это был редкий случай их общения вне Ритуала: сейчас такое почти никогда не происходило. Но Слава обязан был отчитаться о поездке в клинику и лично вручить Мирону свою медицинскую карту, чтобы тот во всем убедился сам. Сейчас эта чертова карта лежала на краю стола в кабинете Мирона и с упреком смотрела на Славу, куда бы он ни отвернулся. Мирон подошел к Славе и накрыл двумя руками его плечи. — Ты ни в чем не виноват. Слава. Послушай меня и, ради бога, запомни раз и навсегда: ни в чем нет твоей вины. — Хвала, — пробормотал Слава. Мирон тяжело вздохнул. — У меня появилась одна идея. Насчет Ритуала. Хочу попробовать кое-что новое. — Это повысит шансы зачатия? — робко спросил Слава. В лице Мирона мелькнуло что-то странное. Он помедлил и ответил: — Да, думаю, шансы повысить может. Мне нужно обсудить это с Романом. Сегодня по графику Ритуал, но ты устал после поезда в клинику. Отдохни. Перенесем на завтра. Слава пробормотал слова благодарности и ушел к себе. Хотя ему было ужасно любопытно, о чем говорил Мирон. Что он мог придумать? Может, какую-то особенную смазку с гормонами? Но почему тогда это надо обсуждать с младшим супругом? Слава давно перестал испытывать страх в ожидании Ритуала. Первоначальное «не так уж и плохо» давно превратилось в «хорошо». И не важно, что он всегда лежал неподвижно, с прижатыми к кровати руками. Ему приятно было ощущать член Мирона Фёдорова в себе. Нравился аромат его дыхания. Нравился запах мятной зубной пасты и одеколона с алоэ. Нравились прикосновения, всегда такие бережные, трепетные. Нравилось вминать пятки в его спину, когда Мирон забрасывал его ноги себе на плечи и входил в него длинным, томным движением. И хотя всего этого было мало, хотелось больше прикосновений, хотелось прикоснуться самому — Славе все это нравилось. Мирон ему нравился. Он сказал, что Слава ни в чем не виноват, никогда — и точно так же Слава думал о Мироне. И ни в чем его не винил. Они были просто два человека, оказавшиеся в паскудных обстоятельствах и по мере сил пытающиеся справиться с ситуацией, облегчить ее друг для друга. На следующий день перед Ритуалом Слава особенно тщательно вымылся, в том числе и внутри — он все еще чувствовал там вертлявые пальцы доктора Забаева, и его пробирала дрожь отвращения. Во время клизмы Слава сам попросил лакея использовать в два раза больше воды, чем обычно, а потом долго отмокал в ванной, но так и не почувствовал себя достаточно чистым. Ну да ничего не поделать, тут поможет только время. Роман, как всегда, ждал его в спальне. Точно такой же, как обычно, только, кажется, губы сжаты немного плотнее, а глаза смотрят еще чуточку холоднее. О чем бы Мирон с ним ни поговорил, Роману явно это не понравилось. Да и вообще, в последнее время Слава стал замечать какой-то отчуждение между супругами. Они почти не разговаривали друг с другом. Мирон постоянно где-то пропадал — лакеи сплетничали, что он пишет новую книгу и собирает для нее фактаж. Роман тоже редко бывал дома, на носу были выборы, и это требовало все его внимание. Но вечер Ритуала принадлежал только им: старшему и младшему супругам и их слуге. Слава произнес церемониальное приветствие, лег и вытянул руки над головой. Роман сжал его запястья, но как-то вяло. Это не вязалось с его явно усилившейся неприязнью. Слава ощутил беспокойство. Да что вообще происходит? Мирон, к счастью, не заставил себя ждать. Почти сразу вышел из смежной спальни, поздоровался, задрал на Славе балахон. Но вместо того, чтобы расстегнуть брюки, сказал: — Сегодня мы несколько отступим от привычного хода Ритуала. Мы обсудили это, — короткий взгляд на Романа поверх Славиной головы, — и решили попробовать кое-что новое. Раз уж традиционный регламент не приносит желаемого результата. Его нарочито формальная речь не вязалась с мягким тоном и нежным взглядом. Слава смотрел на него, не зная, что думать, и почему-то сладко замирая, в предвкушении сам не зная, чего. — Роман. Отпусти Славу, будь добр. Роман разжал руки. Выпрямился. Славина голова все так же покоилась на его коленях, но запястья оказались свободы. Впервые во время Ритуала. — Валла родила на колени Рахили, — сказал Мирон. — Насколько я знаю, про то, что та ее держала силой, в Библии ничего не сказано. «Это же ересь», — изумленно подумал Слава. Он был уверен, что и Роман так скажет, с его-то показной воцерковленностью и строгим следованием канонам. Но Роман промолчал. Мирон наклонился над Славой, взял его заведенные за голову руки и выпрямил их, вытягивая вдоль тела. — Сегодня твои руки принадлежат тебе. Если хочешь, можешь просто лежать. Но если хочешь что-то сделать ими… что-то потрогать… то я разрешаю. Слава заморгал, не понимая. Разрешает что? Не ждет же он, что Слава его… коснётся? Обнимет? Или он хочет именно этого? От одной этой мысли — не фантазии., а реальной возможности, которую ему так щедро подарили, — Слава ощутил, что член начинает твердеть. Не дожидаясь ответа, Мирон задрал подол его балахона. Накрыл ладонью живот, скользнул пальцами вверх, дразняще щекоча кожу. — Ритуал для тебя всегда неприятен, — тихо сказал Мирон. Слава хотел возразить, что вовсе нет, но тот продолжал: — Я хочу попробовать сделать его хоть немножко лучше. Чуточку больше нежности. Ты позволишь? Он еще спрашивает! Это было безумно странно. В Школе никогда не говорили ни о чем подобном, Слава подозревал, что они опять нарушают какой-то запрет, и даже помыслить не мог, каким будет наказание. Но… с другой стороны, ведь Роман здесь. И почему-то не протестует. Слава знал — точнее, догадывался, но догадка граничила с уверенность, — что именно младший супруг Мирона выдал их демографической полиции. Он и сейчас выдаст, если захочет. Но Мирон с ним, похоже, договорился. Вот только о чем? Немного больше нежности? Мирон наклонился и поцеловал Славу в пупок. Слава выдохнул от неожиданности. Прежде, чем он успел понять, что делает, его руки взлетели, как крылья, и накрыли коротко стриженную голову Мирона. Ежик волос царапал Славе ладонь, и это было дико странное чувство, не похожее ни на что, что он когда-либо испытывал. Он никогда никого не обнимал во время секса. Ни разу в жизни. Это был его первый раз. Мирон взял его за ребра, подтянул чуть выше, и стал покрывать осторожными поцелуями его тело — грудь, живот, бока, понемногу спускаясь ниже. Когда он опустился к паху, член у Славы уже стоял колом. Слава застонал, бросил на Мирона умоляющий взгляд — и, увидев в его глазах одобрение, схватился за свой член рукой. О господи, как же давно хотелось это сделать! Мирон развел его ноги в стороны, обвел пальцем приоткрытую дырку, нырнул им внутрь — и потянул обратно, мягко дразня. Слав опять застонал, запрокидывая голову, чувствуя под затылком что-то твердое и напрочь забыв, что же это такое. Перед его взглядом мелькнуло каменное лицо Романа, и Слава поспешно закрыл глаза. Думать об этом сейчас было невозможно. Мирон стал неспешно трахать Славину дырку пальцем, вводить на две фаланги и выводить, другой рукой поглаживая его ягодицы, на которых еще виднелись следы от ударов розгами и ремнем. Слава поймал себя на том, что водит ладонью по своему члену, подстраивая движения в такт движения руки Мирона в его заду. Так слаженно, так приятно. Мирон взял его за правую ногу, поцеловал в колено. Забросил ее себе на плечо. Слава с готовностью подался вперед, не переставая работать рукой на своем члене, все резче, все чаще. Боже, как хорошо! Мирон приставил головку члена к его анусу, толкнулся вперед, поглаживая и разминая его приподнятую ягодицу правой рукой, а левой придерживая Славину ногу на своем плече. И это больше не было Ритуалом. Они занимались любовью. Мирон двигался у Славы внутри, Слава подавался ему навстречу, подмахивал, постанывал, закрыв глаза, кусая губы и неистово работая рукой на своем члене. Его затопило таким сильным возбуждением, какого он не испытывал никогда в жизни. Он не знал даже, что хочет сильнее — кончить самому или почувствовать, как зад наполняется семенем Мирона. Его старшего супруга… Нет, не его. То твердое под Славиным затылком, что он уже перестал ощущать — это были колени Романа. Роман был здесь. И смотрел на это. «За что ты его наказываешь?» — мелькнуло у Славы, но мысль тут же растаяла, затопленная упоительным наслаждением. Он почувствовал приближение оргазма и выгнул спину, Мирон заметил это, схватил его за бок и сильным, мощным движением натянул на себя, вставив по самые яйца. Слава вскрикнул — и кончил, брызгая спермой на живот Мирону. Через несколько секунд Мирон его догнал, и Слава почувствовал, как влажно, тепло и сладко делается внутри. «Почему мне это нравится? Господи, почему? Это не должно мне нравиться», — подумал Слава. Мирон вытянул руку и вытер что-то с его щеки. Слезы. Слава даже не заметил, что плачет. — Спасибо, — прошептал он, напрочь забыв про все церемониальные реплики. Лицо Мирона, только что полное нежности и послеоразменного упоения, вдруг исказилось. — Не надо, — резко сказало он. Но тут же смягчился, повернул голову и еще раз коротко поцеловал Славу в колено. Вышел из него, выпрямил его ноги. Опять посмотрел на Романа поверх Славиной головы. И ушел. Слава хотел встать, но ему на плечи сзади легли две тяжелые руки. — Лежать. Слава вздрогнул. О чем он только думает? Он торопливо откинулся навзничь, с готовностью вскидывая руки над головой. Но Роман не сжал его запястья. Мирон ушел, и не для кого было придерживаться церемониала. Да чего тут придерживаться, когда все и так нарушено всеми возможными способами? Славе полагалось лежать после соития пятнадцать минут, и они всегда проходили в молчании, но сегодня это молчание казалось особенно тяжелым и мучительным. Опустить руки Слава не осмелился, так и лежал, заведя их за голову, словно сам себя удерживая. Ровно через пятнадцать минут Роман столкнул его голову со своих колен. Слава перекатился на бок и неловко встал. — Я надеюсь, теперь ты забеременеешь, — сказал Роман ничего не выражающим голосом. — Очень на это надеюсь, Слава. «Это не зависит от меня, вы же знаете», — ответил бы ему Слава, если бы посмел — и если бы это имело хоть какой-то смысл. Роману плевать, что от Славы зависит, а что нет. Роман хочет, чтобы он сделал свое дело и убрался из его дома и из его жизни. Обычно участники Ритуала покидали спальню в обратном порядке — первым уходил старший супруг, потом слуга, и в самом конце — младший. Но сегодня Роман ушел, оставив Славу одного. Слава остался сидеть на кровати, с ноющим от непривычных ощущений пахом. Задрал балахон, потрогал свой член, липкий от его собственной спермы. Сдвинул пальцы ниже, смешивая ее со спермой Мирона. И вздрогнул. Что он творит? Боже, когда все это закончится? Он наконец встал, чтобы уйти, и тут услышал приглушенные голоса из смежной спальни. Слава никогда не подслушивал, в отличие от лакеев, но в этот раз ноги сами поднесли его к двери, через которую на Ритуал являлся осеменитель. Они оба были там, Мирон и Роман. И они ругались. -…ни в какие ворота! Когда я соглашался, то не знал, что ты до такой степени обнаглеешь! Что ты ему не отсосал, а?! К этому явно шло! — Я тебя предупредил, и ты согласился. — Тебе на меня вообще насрать. Да, Мирон? На то, что я чувствую? — А ты что-то чувствуешь, Рома? Помимо ревности и ненависти к Славе? — Блядь, да прекрати ты! Я его не ненавижу! Что за бред — ненавидеть слугу? — Да, конечно, ненавидеть можно только людей. А ты его за человека не считаешь. — И ты что, мстишь мне за это, что ли? Что я отношусь к слуге так, как к нему положено относиться? Знаешь, Мирон, тебе лечиться надо. Я серьезно. Для начала консультация психотерапевта. Я запишу тебя на прием. Наступила тишина. Слава в страхе стоял и пытался понять, что там происходит. Не подерутся же они? Из-за него? Чтобы старший и младший супруги подрались из-за слуги — это звучит еще более невероятно, чем роман слуги с осменителем. Но они не подрались. Не раздалось никакого шума. Мирон сказал: — Тебе придется потерпеть, Рома. Скоро это закончится. Я обещаю. — Если бы слуги беременели от нежностей, система бы это учитывала, — огрызнулся Роман, и этим, похоже, окончил разговор. Хлопнула дверь. Слава, опомнившись, метнулся к выходу — но ему хватило ума не выскакивать в коридор сразу, а выждать, пока шаги Романа затихнут. Мирон, кажется, пока остался в смежной спальне. Слава выглянул в коридор, осторожно выскользнул за дверь и быстро пошел к себе, стараясь ступать как можно тише. В кои-то веки хоть какая-то польза от тряпичных домашних туфель на мягкой подошве. Он уже дошел до лестницы, когда у него вдруг резко закружилась голова. Слава покачнулся, схватился за перила, пытаясь перевести дыхание. Что за… Он шагнул на лестницу, споткнулся и упал вперед, успев ощутить острую боль в ушибленном колене. Потом все залила чернота, и он потерял сознание. 3. Красный балахон вместо зеленого. И красная прядь, падающая на гладкий лоб. Насыщенного, сочного цвета, как кровь, без которой невозможно рождение — и в прежние времена, и теперь. Было странно видеть Славу таким. Мирону как будто что-то мешало осознать, что именно это значит. Внешне пока ничего не изменилось. Слава остался таким же тихим, смирным, молчаливым. Взгляд всегда в пол. Только привычная чуть заметная улыбка — уголки губ вверх — теперь совсем перестала показываться на его лице. Мирон ловил себя на том, что каждый раз, видя Славу, невольно вглядывается в его живот и пытается понять, не начал ли тот уже округлятся. Но прошло слишком мало времени. Так мало, что доктор Забаев, осматривавший Славу буквально неделю назад, даже не сумел диагностировать беременность. А она уже там была. В тот раз, когда Мирон решил дать Славе во время Ритуала хоть что-то, кроме унижения и стыда, оно уже было там. Их дитя. Зародившееся в глубинах Славиного тела по жестокому капризу природы. Почему именно сейчас? Именно теперь, когда… Чёрт. Роман был рад. Действительно рад, Мирон сообщил ему новость и увидел в его лице громадное облегчение. Они оба знали, что это означает: больше никаких Ритуалов. Не будет унижения, через которого Мирон заставил Рому пройти в последний раз. Хотя и обсудил с ним это заранее, и Рома даже не стал особо спорить — он понял, что перегнул со своим доносительством, что Мирон действительно зол на него, и очень боялся развода и скандала прямо перед выборами в парламент. Они заключили договор: Мирон проводит Ритуал так, как считает нужным, а Рома присутствует при этом, чтобы между ними больше не было никаких увиливаний и лжи. Роме это, конечно, не понравилось, но в итоге он согласился. Однако после Ритуала закатил Мирону безобразную сцену, настоящий скандал. Мирон вообще не помнил, чтобы он так себя вел хоть когда-то. Он был оскорблен, и его можно понять — Мирон буквально занялся любовью с их слугой у Романа на глазах. И это, пожалуй, не менее подло, чем донос Романа на них со Славой в демографическую полицию. Но что мог поделать Мирон? Порой попадаешь в такое положение, где нет хороших выборов. Только плохие. После всего, что со Славой сделали в Школе, Мирон не мог просто продолжать трахать его на Ритуалах, глядя, как он, закрыв глаза, с прижатыми к кровати руками, смиренно принимает насилие, изо всех сил стараясь не возбудиться. Это было ужасно; это и раньше было ужасно, но теперь — особенно. Мирон хотел облегчить это для Славы, хоть как-то. И для этого ему пришлось пожертвовать чувствами и достоинством Романа. Может быть, даже отношениями между ними. Хотя после того, что Рома сделал, эти отношения все равно уже не могли оставаться прежними. Так вышло, что Мирон должен повести себя, как скотина — либо по отношению к своему слуге, либо по отношению к своему супругу. Мирон выбрал слугу. Наверное, это что-то значило. Так или иначе, это не должно было продлиться долго. Мирон твердил себе это, овладевая Славой, ловя его жаркое возбужденное дыхание на своем лице, видя его красивые пальцы, сладостно надрачивающие такой же красивый член. Слава был прекрасен. Мирон мог смотреть на него такого до бесконечности. Но знал, что закончится все довольно скоро. И вовсе не из-за Славиной беременности, о которой Мирон, по правде, совершенно перестал думать. Прошло полгода, Мирон привык к мысли, что Слава просто не может от него зачать. И все свои планы строил, исходя из этого предположения. В очередной раз сглупил. Проявил недальновидность. Опасную беспечность. И в очередной раз Славе придется за это платить. Мирон подошел к двери в его комнату и постучал. Услышал глухое разрешение войти, нажал на дверную ручку. И испытал острый приступ дежа вю. Слава сидел на том же месте, что и в первый день, когда Мирон к нему поднялся — на стуле за столом, только комната была другая. Но поза та же самая: щека подперта кулаком, перед лицом — ваза с цветами. Только балахон другого цвета и падающая на лоб прядь тоже. Теперь они красные. На этот раз Слава не вскочил и не поздоровался, заслышав шаги Мирона. Так и продолжал сидеть, подперев щеку и глядя перед собой в пустоту. — Тебе нужно больше бывать на воздухе, — сказал Мирон. — Ты сидишь тут целыми днями. Не хочешь за покупками, так хоть бы по саду прошелся. — Да, Мирон Янович, — ответил Слава. Его голос был таким же тусклым, насколько ярким были его волосы. Когда он потерял сознание на лестнице, Мирон сразу же вызвал семейного врача. Тот взял экспресс-анализ, показавший беременность. Немедленно вызвали родомобль, Славу отвезли в клинику, где УЗИ все подтвердило. Срок пять недель. Когда Слава вернулся, Мирон его просто не узнал. Хотя переодели и перекрасили его позже. Но его лицо изменилось, сразу. Оттуда ушла надежда. Мирон подошел к сидящему Славу и тронул ладонью его плечо, обтянутое красной тканью. Слава не шевельнулся. Мирон наклонил голову, осторожно заглядывая в его лицо. Спокойное. Ничего не выражающее. Как будто там внутри выключили свет. Господи, почему так? Были же времена, когда люди радовались, что скоро у них появится ребенок. Когда-то это было счастьем. Это и теперь им было. Только не для тех, кому предстояло девять месяцев вынашивать в себе новую жизнь, потом ложиться под нож хирурга, чтобы выпустить эту жизнь в мир, а потом… все сначала. С другим человеком. Другим осеменителем. Мирон сжал Славины плечи обеими руками. Ткнулся губами в его макушку. Так хотелось успокоить его, утешить, сказать, что все не так страшно, что все будет лучше, чем Слава сейчас думает. Мирон хотел сказать это ему и не мог. У этих стен есть уши. Он уже допустил однажды ошибку, посчитав себя неуязвимым, и больше ее не повторит. — Пойдем вместе погуляем. Со мной, — сказал он. Слава встал. Он на все приказы так реагировал: без прежней готовности, которая Мирона порой бесила, но и без протеста. Как робот, автомат. Заводная кукла. Что будет, когда завод закончится? Мирон взял его под руку, свел вниз. Снял с вешалки в коридоре просторный теплый плащ с капюшоном — того же цвета, что и Славин балахон. Уже начинало холодать, на осень и зиму из Школы присылали для слуг теплую униформу. Мирон накинул Славе на плечи плащ, натянул капюшон. Взглянул в бледное лицо, обрамленное кроваво-красными складками. И молча повел наружу. Сад уже опадал. Лакей с утра не успел подмести дорожки, и листья шуршали под ногами. Желтые, красные. Слава смотрел на них, пока шел, и Мирону казалось, что под его пальцами, обнимающими Славину руку выше локтя, не живая человеческая плоть, а камень. — Юрий говорит, ты почти ничего не ешь. Слава, так нельзя. — Знаю, — глухо ответил Слава. — Мне положено сейчас есть за двоих. Но я не могу. — Понимаю, но подумай, ты же только ослабнешь. Еще заболеешь. Не нужно этого, пожалуйста. Не изводи себя так. Слава ничего не сказал. Мирон, идя с ним рядом, почти не видел за складками капюшона его лицо: только кончик курносого носа, болезненно заострившийся. Мирон невольно подумал, что тоскует по Славе — не только по жизни, блестевшей в его глазах, но и по его телу. Он слишком привык к этим чертовым Ритуалам — привык, что дважды в неделю длинное тело податливо раскидывается перед ним и для него. Больше этого никогда не будет. Во время беременности Ритуалы, конечно, прекращаются, а любые сексуальные контакты со слугой становятся строго запрещены. Ничто не должно подвергать опасности плод. Который благословен. Беременность Слава проведет в доме своего осеменителя, хотя его будут еженедельно возить в клинику на осмотры и иногда в Школу, для прохождения родовой подготовки. Потом Мирон с Романом получат своего ребенка, а Слава исчезнет из их жизни. Так или иначе, больше никогда Мирон не увидит Славино тело, его длинные голые ноги, распахнутые в напряженном ожидании глаза… Всё это безвозвратно ушло. Мирон уже теперь так отчаянно по всему этому тосковал. И ненавидел себя за это. Слава остановился и поднял голову. Мирон проследил его взгляд. В небе тянулся журавлиный клин, птицы улетали на юг. Слав шевельнул губами, беззвучно, как будто хотел попроситься с ними вместе. И Мирон не выдержал. Развернул его к себе, выпустил его локоть. Взял его бледное, худое лицо в ладони и поцеловал в губы. Слава не ответил на поцелуй. Но и не уклонился. Стоял неподвижно, опустив голову в обрамлении складок капюшона. Мирон оторвался от его губ и сказал: — Это скоро закончится. Совсем скоро, Слава. — Я знаю, Мирон Янович. «Ничего ты не знаешь. А я не могу сказать», — подумал Мирон. Они постояли еще немного на дорожке между полуголых деревьев. Подул довольно холодный осенний ветер. Мирон подумал, что надо было захватить для Славы шарф. — Мне нужно сходить по делам. Иди пока в дом. Вернусь, и еще прогуляемся. Хорошо? — Да, Мирон Янович. Мирон отпустил его и пошел к воротам. У самого выхода оглянулся: кроваво-красная фигурка посреди серого осеннего парка сама напоминала опавший лист. Такой же безжизненный, обманчиво яркий. Неживой. «Это совсем скоро закончится, Слава». Он вышел из дома и пошёл пешком. За ним могли следить, но за последний месяц Мирон научился заметать следы. Сперва он зашел в кафе неподалеку, заказал чашку кофе и не спеша ее выпил. Потом заглянул в магазин одежды и долго выбирал там галстук, нарочито торгуясь. Потом прошелся по улицам, зашел еще в пару магазинов, на почте взял свежую газету. И с ней тем же неспешным шагом отправился в парк, находящийся за десять кварталов от его дома. День выдался довольно приятным, и все лавочки в парке оказались заняты. Мирон подошел к одной, на которой сидел и курил мужчина примерно его лет. Попросил разрешения присесть и получил его. Раскрыл газету, встряхнул ее со скучающим видом. — Вы опоздали, — сказал мужчина, почти не разжимая губ. — Петлял, чтобы сбросить хвост. Простите, — ответил Мирон. Он не умел говорить, не раскрывая рта, но газета скрывала его от взглядов окружающих, а сзади лавки никого не было — Мирон убедился в этом, прежде чем сесть. Мужчина стряхнул с сигареты пепел и затянулся. — Документы готовы. Люди тоже. На четвертое число. — Расскажите еще раз, как именно это произойдет. Мужчина выдержал паузу, неторопливо покуривая. Потом стал говорить все тем же неуловимым фокусом чревовещателя. — Вы привезете его в условленное место, о котором вам сообщат отдельно. Мы заберем его и отвезем на перевалочную базу. Там изменим внешность — перекрасим волосы, вставим контактные линзы, добавим пару фальшивых примет. Потом в машине перевезем в другой округ. Если нас остановят, он предъявит документы. На новом месте его будет ждать жилье и консультант, который поможет ему устроиться на работу и научит вести себя так, чтоб не отсвечивать первое время. Если вы не заявите о пропаже сразу, его хватятся только через несколько дней. Этого времени хватит. — Значит, вот так вы вытаскиваете слуг? — Да, вот так мы вытаскиваем слуг. Они называли себя MAYDAY. Майский день. Слава когда-то спрашивал об этом Мирона, а тот тогда понятия не имел, что это такое. Как организация они были еще совсем юны и достаточно хорошо законспирированы, так что о них не было широко известно. Власти, разумеется, знали, но не считали нужным предавать огласке и объявлять открытую охоту. Пока что война шла подпольно. Они ставили своей промежуточной целью спасение и освобождение слуг — поодиночке, и, как правило, при помощи осеменителей, потому что иначе это было просто невозможно реализовать. Еще они пытались вербовать самих слуг, распространяя листовки с обещанием спасения, но слуги, в массе своей, были слишком запуганы и даже не решались эти листовки читать. Если за «Диалоги» Платона можно лишиться глаза, то что сделают со слугой, который читал прокламацию подпольной группировки, борющейся за свержение режима? Потому что именно это было их конечной целью. Свержение действующего строя, который они называли тоталитарным. Переворот. Революция. Но насколько мог судить Мирон, до этого было еще бесконечно далеко. Хотя спасти отдельно взятого слугу они могли прямо сейчас. Мирон перевернул страницу газеты и слегка нахмурился, изображая недовольство прочитанными новостями — на случай, если кто-то все же может заметить выражение его лица. — А если слуга беременный? Что тогда? Он нутром чуял, что только профессиональная выдержка не позволила подпольщику дрогнуть и повернуться к нему. — Ваш слуга забеременел? — Этого нельзя исключать. Вы же знаете, приходилось проводить Ритуалы как обычно, чтобы мой младший супруг ничего не заподозрил. Он уже выдал нас один раз, выдал бы и второй. — Это в корне все меняет. — Вы отказываетесь? Но я уже заплатил. — Не важно. С беременными все намного сложнее. При пересечении границ округа могут выборочно проверять выезжающих гормональным экспресс-тестом. Просто фертильный слуга его пройдет, но беременный — нет. Риск сразу возрастает. К тому же если он залетел, ему придется делать кесарево. — У вас нет врачей? — Есть. Но не в том округе, куда мы рассчитывали перевезти вашего парня. К тому же еще до того, как ему понадобится операция, его положение станет заметно. Он не сможет жить по обычной программе для беглых слуг, которая у нас принята. Нужно совсем иначе его прятать. — Сколько? — спросил Мирон. Подпольщик какое-то время молчал, словно подсчитывая в уме. — Учитывая все риски — еще пятьдесят тысяч сверху. — Хорошо, — сказал Мирон. — Деньги передать, как всегда? Они держали связь через частного детектива, которого Мирон нанял еще полгода назад, чтобы выяснить побольше о Славе. Когда он стал искать способ устроить Славе побег — поначалу не слишком веря, что такой способ вообще существует, — то чисто случайно выяснилось, что именно этот детектив может помочь в таких делах. А выяснил Мирон об этом через Влада Саркисяна. Встретился с ним, когда они с Ромой ходили в ресторан (продолжая поддерживать видимость благополучной супружеской жизни). Влад с Григорием ужинали там, и оба выглядели так, словно были ужасно счастливы и изо всех сил пытались это скрыть. — Вы представляете, наш мальчишка сбежал из Школы! Ума не приложу, как это случилось! Мы так волнуемся! — сообщил Влад, сияя и улыбаясь во весь свой пухлый рот. Мирон мгновенно понял, что это значит. Они все-таки нашли способ вытащить своего сына из этой мясорубки, спасти от страшной участи слуги. И вряд ли им в этом помог Роман или еще кто-то из партии Радикального Возрождения. Рома сам сказал, вызволить слугу из системы невозможно, даже прибегая к содействию самой системы. Но что, если пойти против нее? Мирон потратил следующую неделю, обрабатывая Влада. В конце концов тот раскололся и дал ему контакты детектива, с которым, по счастливому совпадению, Мирон был уже знаком. Это сильно упростило дело, потому что с такими запросами детектив работал только по рекомендации или если уже раньше знал клиента. Риск был слишком велик для всех сторон, хотя Мирон знал, что деньги на этом зашибаются просто космические. И только небольшая часть шла непосредственно подполью, которое организовывало побег и обеспечивало слуге возможность затеряться и начать новую жизнь. Но только если он не беременный. Чёрт. Все было уже почти готово. Мирон потратил немало времени и сил, сам стал заправским подпольщиком, научившись путать следы — этому его тоже обучил детектив. «Если попадётесь на встрече и ваш связной расколется, сгниете в застенках», — предупредил он, но Мирону было на это плевать. Когда Славу вернули к нему из Школы, израненного, безгласного, он понял, что больше так не может. Нужно было это прекращать, немедленно, и не так, как пытался Роман. У него свои метолы, у Мирона свои. Он не мог больше мучить Славу, но и допустить, чтобы его вернули в Школу и отправили к другому мучителю, тоже не мог. И теперь спасти его — самое малое, что Мирон ему должен. К несчастью, пока длилась подготовка спасательной операции (или, как это квалифицировалось в уголовном кодексе, похищение слуги по предварительному сговору группой лиц, что являлось особо тяжким преступленем), приходилось продолжать Ритуалы. Иначе бы Роман или шпионы из лакеев непременно заподозрили неладное. Больше того, Мирон и самому Славе ничего не сказал. Он слишком ранимый, слишком измучен и может ненароком выдать себя, даже просто тем, что стал бы проявлять волнение или нетерпение. Слава мог расколоться на допросе, который регулярно устраивал ему приезжающий с инспекцией Тётушка Оби. Нет, Мирон доверял Славе — но он не доверял истерзанной психике Славы, годами живущего в постоянном стрессе и страхе. Мирон собирался сказать ему в самом конце, когда будет уже известна точная дата. А пока приходилось вести себя по-прежнему — как в начале, еще до того, как они начали сближаться. И надо же, чтобы именно в эти недели ожидания, в последние недели, отделявшие Славу от такой желанной свободы, он наконец забеременел. Хотя это ничего не меняет. Или меняет? — Скажите, а вы, вы лично, раньше организовывали побеги беременных слуг? — едва шевеля губами, спросил Мирон. Его собеседнику вопрос явно не понравился, что он выдал, дернув углом рта с зажатой в нем сигаретой. — Лично — нет. Я же говорю, это сложно и опасно. Но прецеденты были. — И как у этих прецедентов складывалось? У них благополучно проходили роды? — Насчет этого не знаю. Я же говорю, у нас в округе нет связей с клиниками. Вроде бы есть в соседнем, но надо уточнять. Вроде бы… надо уточнять… Ладно, Мирон, допустим, ты сделаешь это. Допустим даже, что все получится, вас не раскроют, Славу не схватят на десятках КПП, через которые ему предстоит проехать. Допустим, все сложится, его увезут… нет, не туда, куда сперва планировали, не в большой город, где легко затеряться и слиться с толпой. Куда-то в более уединенное место, где никто не увидит его растущий живот. Наверное, ему придется месяцами, до родов, сидеть взаперти, вздрагивая от каждого шороха и стука в дверь с мыслью, а не Тётушка ли Оби выследил его и вот-вот ворвется в убежище. Допустим, все пройдет хорошо. Но потом придет срок родов. И нужно будет вскрыть ему живот. Аккуратно достать оттуда ребенка — твоего ребенка, Мирон, — и так же аккуратно зашить. Обеспечить послеоперационный уход. А если у младенца будут врожденные патологии? Если что-то пойдет не так? Здесь, дома, Мирон в состоянии обеспечить Славе лучшую клинику, лучших врачей. И ему, и их сыну. Ведь теперь нельзя думать только о Славе. Их больше не двое в этой жуткой, душной ловушке, в этой клетке. Теперь их трое. Мирон не имеет права так рисковать. — Все отменяется, — сказал он. — Отбой. Задаток оставьте себе. — Что? Вы не… — начал подпольщик, но Мирон уже сложил газету. Это означало конец разговора. Глухой голос тут же смолк. Мирон встал, оставив газету на скамейке, и пошел по парковой дорожке прочь. Прости, Слава, но придется подождать. Девять месяцев… нет, теперь уже меньше восьми. Всё будет хорошо. Мы будем осторожны, я буду заботиться о тебе. Мы будем осмотрительны, не нарушим больше никаких правил. Я даже не стану больше никогда тебя целовать. Ради нашего сына, ради тебя. Потом ты благополучно родишь, и тогда я тебя вытащу. Может быть, вас обоих. Может быть, даже сам уйду вместе с вами. Эта мысль мелькнула у Мирона впервые. До сих пор он представлял только, как вывозит Славу, отпускает, дарит ему то единственное, что Славе действительно от него нужно, но чего он никогда сам бы не попросил — свободу. Смотрит ему вслед, и возвращается в свой опустивший холодный дом. К Роману. Хотя после выборов Рома, наверное, согласится все-таки на развод. Мирон на это очень надеялся. А если так, то что тут делать Мирону дальше? Зачем оставаться? Писать свои продажные лицемерные книжки, в которых он, как справедливо его упрекнул Слава, торгует даже не собственным лицом, а чьим-то чужим? Лицом умеренно либерального, но в целом лояльного к властям писателя, к которому прислушиваются люди его крута — вроде Влада и Григория, которые на людях восславляют режим, а сами платят взятки и якшаются с подпольем, лишь бы этот самый режим подорвать. Что-то прогнило, подумал Мирон, в самом сердце этого мира что-то давно гниет, и процесс необратим. Даже то, что подпольщики обнаглели настолько, что поставили на поток освобождение слуг — уже очень тревожный симптом. Интересно, что об этом известно Роману? На самом деле? Ладно. Не важно. Все равно в ближайшие восемь месяцев ничего нельзя предпринимать. Слишком рискованно. А за это время многое может случиться. И если бы Мирон был абсолютно честен перед собой (а много позже ему пришлось признать, что нет, не был), он бы осознал, что идет домой не с грустью и досадой от сорванного плана побега, а с облегчением. Восемь месяцев все останется по-прежнему. Не надо ничего менять, не надо рисковать ни Славой, ни собой. Он обязательно доведет начатое до конца. Но пока все остается, как было. Слава ждал его, сидя на стуле у двери в прихожей. Он даже не снял свой плащ, только капюшон откинул на спину. Мирон снял с вешалки собственный шарф, замотал им Славино горло и снова повел в сад. Нужно следить, чтобы Слава больше бывал на воздухе. Это полезно и для него, и для ребенка. 4. Дни складывались в недели. Холодало. Деревья в саду стояли голые, часто лили дожди, пару раз выпадал снег, но, впрочем, быстро таял. Славе прислали из Школы теплые ботинки, две пары шерстяных штанов и перчатки — все кроваво-красного цвета. Теперь на прогулке, закутанный во все это так, что видно было только лицо, да и то не целиком, полускрытое капюшоном, он стал почти неузнаваем. Неотличим от десятков других слуг, которые бродили по улицам, словно красные призраки, и отличались друг от друга только тем, что у кого-то живот сильнее выпирал из-под двуслойных одежд, чем у других. Славин живот оставался плоским. Может, округлился совсем чуть-чуть. Осеменителям нельзя любить слуг, но не возбраняется любить детей, и Мирону разрешалось касаться Славиного живота поверх одежды. Он делал это несколько раз, замирая. Конечно, ощутить под ладонью новую жизнь еще не мог, слишком рано — но он ощущал Славину плоть, и это как будто удерживало истончившуюся ниточку, которая все еще их связывала. Один раз Слава даже улыбнулся, когда Мирон положил ладонь на его живот. Тенью настоящей улыбки, и только однажды. Он бледнел, таял, становился про прозрачнее день ото дня. Мирону было страшно на него смотреть. Но что он мог поделать? Так неистово хотелось рассказать Славе о подполье, о побеге. Но риск был слишком велик. Сам Мирон связи с MAYDAY оборвал полностью. Детектив, посредничавший между ними, предупредил, что в следующий раз подпольщики могут и не захотеть иметь с ним дело. Но Мирон знал, что деньги решают такие вопросы. Однако подполье не ушло из его жизни совсем. Однажды Мирон нашёл на улице листовку, застрявшую в голых ветках куста — наверное, ее принес ветер. Мирон осмотрелся, убеждаясь, что за ним не следят (теперь он умел замечать даже самую изощренную слежку), и, не снимая перчаток, снял листовку с куста. «МАЙСКИЙ ДЕНЬ НАСТУПИТ СКОРО», гласил заголовок. Под ним было обращение, адресованное слугам. Оно сообщало, что они не одиноки, что ведется борьба за их жизни, что скоро все изменится и каждый из них получит новую, свободную жизнь… Пустая болтовня, агитация. Пропаганда. И зачем они вообще это пишут? Слуги все равно боятся читать. Хотя, может, среди сотни найдется один-два тайных бунтаря, кто все-таки прочтут, и это заронит в их измученные сердца надежду… и протест. Главная проблема, как теперь понимал Мирон, даже не в системе с ее запретами, наказаниями и доносительством, а в самих слугах. В Школе их ломают, но в какой-то момент они начинают доламывать себя сами. Мирон никогда не смог бы забыть тот ужас, который плеснулся в глазах Славы, когда Мирон предложил ему почитать книгу. Вот отчего Мирон тогда так разозлился, что наорал на него, заставил чуть ли не силой — и это привело к тому, к чему привело. Мирона бесила Славина покорность, его услужливость, то, что он подчинялся системе, даже когда она напрямую за ним не следила. Он ограничивал сам себя — и именно на этом система держалась. Она не просто отнимала свободу у несформированных подростков, она ломали их личности, выжигая индивидуальность и формируя психологию раба. Хотя формально слуги не рабы, но на деле — как еще это назвать? Но что, если бы в один прекрасный день слуги перестали подчиняться? Перестали играть по правилам, которые им навязывает система? Если бы взбунтовался не один или два отчаявшихся, а сто, двести? Тысячи? Однако они не могут бунтовать, потому что в них изничтожают само понятие бунта, душат любые проявления собственной воли. MAYDAY пытается взывать к тому, чего нет. В этом их ключевая ошибка. Нужно действовать как-то иначе, хотя как именно — Мирон понятия не имел. И, как ни грустно, те, кто руководили подпольем, похоже, тоже не имели. Грустно? Это что за мысли, Мирон Янович? Или вы сами решили удариться в бунт? Бросьте это. Вызволить Славу — долг Мирона, и перед ним, и перед собственной совестью. Но если все получится, придется потом вести себя тише воды, ниже травы. Написать еще пару книжек вроде «Горгорода» — псевдолиберальных, успокаивающе действующих на интеллектуальный пласт населения: видите, у нас есть подобие свободы слова, нечто вроде демократии, жалкий эрзац плюрализма. Можно написать книгу о том, что мы живем в тоталитарном обществе, не называя ни само это общество, ни имена. Заменить тотальную власть военной теократии на несуществующий наркотик, писать «гор» там, где хотел бы написать «радикальное неохристианство». И вот уже как будто бы что-то сделал. И в то же время там, наверху, все поняли правильно, не осудили, и даже тайно похвалят на неформальной личной встрече. Это твоя жизнь, Мирон, и она тебя годами устраивала. Ты совершенно ею доволен. Да, это немного трусливая позиция, но ты же, в отличие от Романа, не политик. Так и не стоит заниматься политикой, оставь ее тем, у кого достаточно толстая шкура. «Все равно эта листовка — дерьмо. Я бы лучше написал», — зло подумал Мирон и, скомкав листок, бросил его на землю. Если за ним и правда следят сейчас, пусть видят его возмущение. Он вернулся домой, думая о том, что день стоит неплохой и можно позвать Славу погулять, и не в сад, а в парк. Походить с ним вместе по дорожкам мимо пустых лавочек, пусть даже молча. Проговаривая мысленно все то, что так хотел бы сказать ему вслух… У ворот Мирона встретил Юрий. Он выглядел непривычно взволнованным, даже испуганным, и переминался с ноги на ногу, явно с нетерпением поджидая хозяина. — Что такое? — спросил Мирон. — Со Славой все в порядке? — Да, — промямлил Юрий, и прежде, чем Мирон успел облегченно выдохнуть, добавил: — То есть… я не знаю, Мирон Янович. — Как это не знаешь?! Где он? — Видите ли, он утром пошел за покупками. Вы разрешили, и я его отпустил, — виновато добавил Юрий, пугливо глядя на Мирона. Слава действительно недавно попросил, чтобы ему разрешили опять ходить по магазинам с другим слугой. Беременные обычно от этой обязанности освобождались, хотя это оставалось на усмотрение старшего супруга. Славе было как будто все равно, и Мирон посчитал, что таскать тяжелые сумки в его положении не стоит. Но недавно Слава попросился. И не просто так, а в конкретный супермаркет — тот, в который ходил в самом начале. Потом почему-то стал ходить в другой, Мирон даже не знал, почему. Но сейчас Слава настаивал, с каким-то ожесточением, как будто это было для него очень важно. Это была первая яркая эмоция, проявленная им с начала беременности. Так что Мирон согласился. Хотя и подозревал, что это неспроста, и Слава, наверное, надеется там встретиться с кем-то. — С кем он ушел? — С Алексеем Дмитриевым, как всегда. — Но ведь Дмитриеву рожать скоро? Два беременных слуги вместе? О чем ты думал, когда его отпускал? — Дело не в этом. Я сейчас смотрел телевизор на кухне, и в новостях передали, что тот супермаркет… там что-то происходит. Какой-то инцидент. Кажется, захват заложников или что-то вроде… Мирон, не дослушав, круто повернулся и бросился к гаражу. Через минуту он уже выруливал на машине за ворота дома, а потом помчался по дороге, превышая скорость, к супермаркету. Пешком туда идти полчаса, доехал он за пять минут. Магазин был оцеплен полицией — не демографической, а дорожной и криминальной. От мерцания красных мигалок рябило в глазах. Кругом толпились полицейские, рядом стояло несколько машин скорой помощи. Везде бегали и суетились люди. Мирон бросился к заграждению, но его тут же остановили. — Туда нельзя! Спецоперация! — Я Мирон Фёдоров, там мой беременный слуга! Полицейских нахмурился. Обернулся к кому-то, крикнул: — Там есть слуга по фамилии Миронов? А? Можете пройти, — неожиданно разрешил он. Мирон нырнул под желтую ленту заграждения и кинулся к машине скорой. Слава сидел внутри, завёрнутый в одеяло, с откинутым на спину капюшоном. Лицо у него было растерянным, но страха Мирон не заметил. Увидев Мирона, он просветлел, поднял руку и слабо помахал. У Мирона сдавило в груди.  — Слава! Господи! — Мирон запрыгнул в машину, схватил Славу за руки. — Что тут случилось? Ты цел? — Да, все в порядке, — ответил Слава. — Там внутри была стрельба. Ворвались несколько человек в камуфляже, с закрытыми лицами. Стали орать, всем велели лечь на пол. Сказали, что им нужен беременный слуга, они заберут его и уйдут. Стали хватать по одному тех, кто был внутри, как будто искали кого-то. Но до меня не дошли. Наверное, кассир успел нажать тревожную кнопку, примчались копы и перестреляли их. — Копы стреляли в террористов? — переспросил Мирон. — При том, что вы были внутри?! — Да. Но, кажется, из слуг никто не пострадал. Там работали снайперы. Все уже закончилось. Он был таким спокойным, улыбался. Для него это, кажется, забавное приключение и только. Хоть какое-то развлечение в его однообразной тягучей жизни. А о ребенке он даже не подумал. Мирона вдруг охватила злость, но он тут же ее подавил. Это было нетрудно: гораздо сильнее злости в нем бурлили одновременно и страх, и облегчение. Он потянулся, схватил Славу и прижал к себе, крепко обнимая. Слава удивленно вздохнул, но поддался и обмяк. Мирон стиснул его большое тело обеими руками, так крепко, как мог, стараясь, конечно, не давить на живот. Зарылся лицом в его волосы, ткнувшись носом в красную прядь, шедшую от макушки к кончику носа. Это, наверное, единственное место и время, где Мирон мог вот так обнять своего слугу. И никто бы их не упрекнул. — Ты мне дорог, — прошептал он, зная, что Слава его слышит. — Ты мне очень-очень дорог. Скоро все изменится. Никто тебя больше не обидит. Я сам тебя не обижу. Обещаю. Слава шевельнулся в его руках, и Мирон неохотно разжал объятие. Заглянул в Славино лицо. И увидел старую, совсем старую улыбку. Ту самую, аккуратную, уголки губ — чуть вверх. И пустые холодные глаза. 5. «Вот это сделал ты. Или это. А может, это. Не помню. Меня резали десять раз. Один из них точно был из-за тебя. Ты спрашиваешь, что мне нужно. Я тебе скажу, что мне нужно: забыть. Я хочу все это забыть». Я тоже хочу, думал Слава. Уснуть, проснуться и понять, что все это было ночным кошмаром, длинным, до жути реалистичным, таким затягивающим, что он проспал звонок будильника и опоздал на первую пару. И вот-вот вскочит, как ошпаренный, ошалело окинет взглядом комнату в общежитии и кинется собираться. Но просыпаясь, он видел над головой низкий потолок с вмонтированными лампами, а слева — стол, на нем ваза и всегда свежие цветы, даже поздней осенью. Окно без решеток, дверь запирается только внутри, не снаружи. Облетевший сад за окном. Слава просыпался, несколько минут лежал, осознавая себя и примиряясь с собой. Потом медленно тянул руку и накрывал ладонью пока еще плоский живот. «Это сделал ты. Я хочу все это забыть». Когда-то в Школе Слава вспоминал свою первую и последнюю встречу со слугой, чье тело произвело его на свет, и думал тогда, что не обязательно становиться таким. Не обязательно так угасать, так ожесточаться. Он искренне пытался приспособиться — «обрести гармонию с собой», как это называет Тётушка Оби. Найти смысл в своем теле, своей жизни, во всем, что его окружает и частью чего он стал. Мирон Фёдоров порой мешал этому, а порой, наоборот, помогал. С ним Слава ощущал себя иным — не таким, как его биологический родитель Андрей Смирняев и тысячи других слуг. Но Слава не был другим. Вот в чем все дело. Не важно, что у тебя в голове, что на душе и в сердце — значение имеет только твое тело и то, способно ли оно зачать и выносить ребенка. Вот для чего ты здесь. Вот почему ты все еще жив. Поначалу Слава не знал, как к этому отнестись. Он точно не ощутил облегчения, как Мирон и особенно Роман — тот даже скупо улыбнулся Славе, услышав новость, в первый раз за все месяцы, проведенные им в этом доме. В первый миг Славе стало страшно, так страшно, как когда он впервые узнал о своей фертильности. А потом пришла пустота. Он вслушивался в себя, пытался понять, что именно чувствует — но не было ничего, как будто в нем захлопнулась какая-то дверь, из которой лился хоть и слабый, но свет. Теперь даже и этот скудный источник радости и смысла отрезали. Всё кончено. Теперь он просто утроба. Это мысль засела в нем, как заноза, и Слава не мог от нее избавиться. Изменившееся отношение к нему домочадцев только ее укрепляло. Роман теперь разговаривал с ним спокойно, без враждебности, Юрий лебезил, другие лакеи ходили на цыпочках и готовы были выполнять все его прихоти. Слава слышал об этом — у беременного слуги статус совсем не тот, что у «обычного». Красный балахон и прядь только подчеркивают это, на деле отношение действительно меняется очень сильно. Прежде Слава был драгоценен и священен гипотетически, теперь — неоспоримо. Но хуже всего был Мирон. И прежде низменно добрый и чуткий, сейчас он только что пылинки со Славы не сдувал. Постоянно беспокоился, что Слава ест, как спит, достаточно ли бывает на свежем воздухе. Хотя ни разу не спросил, что он чувствует, не страшно, не одиноко ли ему. Парадоксально, но да, Славе теперь стало так одиноко, что он готов был выть от тоски — именно теперь, когда все так вокруг него вились. Потому что дело не в нем. На него всем по-прежнему наплевать. Даже Мирону. Всех их интересует только ребёнок в Славином животе. «Я не стану его ненавидеть, не стану», — твердил себе Слава — но чувствовал, что словами тут ничего не сделаешь. То дитя, что зародилось и зрело в нем, как будто вытеснило из собственного тела его самого. Когда случился инцидент в супермаркете и Мирон примчался туда на всех парах, Слава отчетливо видел, что он боится за ребенка. Не за самого Славу. Ну… может, самую малость и за Славу. Мирон сказал, что Слава ему дорог, очень дорог. И это была чистая правда. Вот был ли бы Слава Мирону дорог без ублюдка в своем животе — это большой вопрос. В какой-то момент Слава понял, что не может носить все это в себе. Ему нужно было с кем-то поговорить. Не с Тётушкой Оби, и не с консультантом по родовой подготовке в Школе, куда его возили теперь раз в неделю на особые занятия. С кем-то, кто тоже через это прошел — и, что важно, не стал бы врать. Лёша Дмитриев на такую роль не подходил, хотя уже донашивал свою первую беременность — они со Славой были слишком разными. Кто бы Славе точно смог дать совет, так это Ваня. Но как с ним увидеться? Разве только в том супермаркете, где они встретились в первый раз после Школы. Слава попросил у Мирона разрешение возобновить походы за покупками именно туда, и Мирон разрешил. Первые несколько походов ничего не дали, кроме довольно волнующего, но слишком короткого приключения с нападением террористов. За тот день Слава испытал больше эмоций, чем за предыдущие несколько месяцев. Лежа лицом в пол с руками за головой, он волновался и думал: что будет, если они решат забрать именно меня? Они же сказали, что им нужен беременный слуга. Зачем? Они хотят его спасти? А может, наоборот, публично казнить? Но разве это было бы так уж плохо? Уж точно лучше, чем Ферма, и лучше, чем одни роды за другими десять лет подряд… Но террористы не забрали ни Славу, ни кого-либо другого — они все умерли там. И в Славиной жизни снова наступила тоскливая, неподвижная тишина. Однако это продлилось недолго. Увидев Ваню в супермаркете у кассы, Слава сперва его не узнал. Ваня опять был в зеленом, с зеленой прядью надо лбом. Значит, уже родил. Но почему он все еще здесь? Слава подошел к нему так быстро, как позволяли приличия, и тронул за плечо. — Привет, — прошептал он, улыбнувшись. Но улыбка застыла у него на лице, когда Ваня повернул к нему голову. И посмотрел, словно не узнавая. А потом отвернулся. Слава оторопел. Потом сгреб Ваню за плечо и вытащил из очереди под осуждающими взглядами других слуг и лакеев. Поволок к полкам с крупой, где они уже говорили когда-то. — Ты почему здесь? — шепотом выпалил Слава. — Что случилось? Ты уже родил? — Родил, — бесцветным голосом ответил Ваня. Он выглядел ужасно. Бледное, осунувшееся лицо, но главное — какой-то дикий, волчий блеск в глазах, прежде всегда таких задорных, что это было даже неприлично. Господи, что же с ним случилось? — Твой Сашка… — начал Слава, и Ваня перебил: — Нет никакого моего Сашки, Слава. И не было никогда. Я теперь Иван Сергеев. Дом через квартал от того, где я… раньше жил. Ваня умолк. Отвернулся, но его взгляд как-то болезненно шнырял по сторонам, ни на чем не задерживаясь. Слава вдруг осознал, что Ваня не в себе. — Он тебя предал? — прошептал Слава. — Ты родил ему сына, а он… — Знаешь, что самое смешное? — вдруг резко сказал Ваня. — Даже не ему. Я позволил себя обрюхатить этому козлу Забаеву. Как, похоже, и ты. Глупо, Славка, глупо это все. Он все равно тебя потом вышвырнет. — Подожди, я ничего не понимаю! Ты же говорил, что вы с ним… что у вас любовь и… — Любовь, — к волчьему взгляду Вани прибавился волчий оскал, такой же жуткий. — Любовь между осеменителем и слугой, серьезно? Ты такой же дебил, каким был я. Мы все такие. Они это знают. Он никогда меня не любил, просто знал, что от него никто не может залететь. И разыграл со мной любовь, чтобы я ради него был на все согласен. Он сам меня попросил, чтобы я дал Забаеву меня выебать. Мол, этого требует младший супруг, тогда он нас прикроет и даже поможет нам сбежать. Ему ребенок останется, а нам — мы. Ну и я повелся, как кретин. — Так ты зачал от доктора Забаева? — Ну да. Ты же видел меня там, у него в клинике. Я думал, ты тоже… — Нет, — дрогнувшим голосом сказал Слава, невольно накрывая ладонью живот. — Это… от Мирона. — Ясно. Ваня равнодушно отвернулся от него. Провел рукой по полке, перебирая пакеты с рисом, как будто забыл, зачем он вообще здесь. — Знаешь, наверное, другие не соглашались, — бесцветно сказал он. — Слуга ведь не раб осеменителя. Нельзя заставить нас раздвигать ноги перед кем попало. Можно только уговорить. Вот он и… — Они отняли у тебя ребенка и выставили тебя на аренду снова, — прошептал Слава. Ваня кивнул. — Долго ждать не пришлось. Я ведь уже два раза родил. Меня даже повысили в Ступени, обратно до Четвертой. Хочешь, шрамы покажу? — внезапно спросил он, уцепившись за край своего балахона. — Нет! Слава резко схватил его за руку, не позволяя задрать балахон на людях. Ваня действительно не в себе, это просто… просто пиздец какой-то. — Как хочешь, — равнодушно сказал Ваня. — Тогда я пойду. Хвала. — Хвала, — машинально ответил Слава. «Как это все гнусно. Как низко… Как же легко нас купить», — думал Слава, глядя уходящему Ване вслед. Пообещать любовь и свободу, просто поманить ими — и мы уже на все согласны. Как они это с нами делают? Каким образом можно заставить человека настолько потерять малейшие представления о собственном достоинстве? И мы помогаем им в этом сами, постоянно. Ваня правильно сказал, мы не рабы, нас нельзя ни к чему принудить силой. Это и не нужно, мы ведь принуждаем себя сами. Сами. Ради них. Следующие несколько дней Слава проходил в какой-то прострации. Мирон это заметил, стал с ним еще внимательнее, без конца таскал гулять. А когда зарядили дожди, снова нарушил правила (но, наверное, на сей раз предупредил Романа), вызвал Славу в гостиную и поставил ему послушать классическую музыку. Моцарт, Шопен, Бах, Вивальди. Слава сидел в мягком кресле, утонув в своих одеждах цвета крови, утонув в звуках музыки, утонув в тоске, и куда-то уплывал, медленно, неотвратимо. Мирон что-то говорил ему, но он не отвечал, или отвечал невпопад. Какой смысл стараться? Он утроба. Они все — только утроба. Утробе не нужно думать, не нужно чувствовать. Раздвинуть ноги и подставить живот под нож, а потом все сначала — вот для чего он создан. Вот как пройдет его жизнь. Слава жил, как автомат, и только поэтому продолжил ходить в супермаркет, хотя у него не осталось ни малейшего желания снова видеть Ваню. — Благословен плод, — сказал однажды его новый слуга-спутник. Лёша недавно родил, и его перевели в Дом Ожидания, а к Славе в пару приставили нового парня, имени которого Слава никак не мог запомнить. — Слышал новость? — Да разверзнет господь, — ответил Слава. Реплику про новость он проигнорировал. Его не интересовали новости. — Про слугу Сергеева, из дома в конце нашей улицы. Он ходил за покупками туда же, куда и мы. Слыхал, что с ним случилось? — Нет. — Он напал на своего осеменителя. Прямо во время Ритуала, представляешь? Говорят, вцепился ему зубами в горло, чуть не прокусил сонную артерию. Тот чудом не умер. С ума сойти, я никогда даже не слышал о таком! Слава остановился. — Слуга Сергеев? — переспросил он. — Иван Сергеев? Который раньше был Александров? — Ну да, Иван, а чьим он был раньше, я не знаю. Ужас, правда? Новый компаньон Славы оказался болтливым и словоохотливым — наверное, потому, что никогда еще не рожал: он был очень юным, только что из Школы, и носил зеленое. Слава тупо смотрел на него. — Ваня попытался убить своего осеменителя? — переспросил он, не веря, и парень закивал. Слава выдавил: — Боже. Что с ним будет? — Ферма, разумеется. И наверняка что-то отрежут, прежде чем туда отправить. Может, зубы все повырывают. Я даже не знаю, как можно наказать слугу, который кидается кусаться на осеменителя? В голосе слуги негодование мешалось с возбуждением и нездоровым любопытством. Случай действительно невероятный. Слуги не нападают на хозяев, тем более — так. Он сошёл с ума, подумал Слава, я же видел тогда, при нашей последней встрече, что с ним что-то не так. Он уже тогда поехал крышей. А я ничего не сделал. Хотя что я мог? Что может любой из нас? Мы не в силах помочь ни себе, ни друг другу. Или все-таки в силах? 6. — Роман Вениаминович, можно с вами поговорить? Младший супруг Мирона Фёдорова сидел в гостиной с газетой и чашкой кофе, вытянув ноги к камину. Было уже достаточно холодно, и за ажурной решеткой играли языки пламени, такие же красные, как одежда Славы, замершего у порога и не решающегося войти без разрешения. Вообще он хотел бы поговорить об этом с Мироном. А тот передал бы его просьбу Роману — или еще кому-нибудь, кто знал, что нужно сделать. Но Мирон вчера уехал, и неизвестно, скоро ли он вернется. Его пригласили в рекламный тур, посвященный переизданию «Горгорода» — его самой знаменитой и, как Мирон сам когда-то признался Славе, любимой книги. Для Мирона это был шанс привлечь к себе внимание и поднять продажи, а то в последнее время его литературно-издательские дела шли неважно. Он рассказал все это, будто извиняясь, и пообещал, что в его отсутствие Юрий и Роман позаботятся о Славе. И они действительно о нем заботились. Никто не шпынял его, не унижал, не окидывал презрительным взглядом. Его просто не замечали. И до сего дня Славу это совершенно устраивало. В глубине души он понимал, что нужно дождаться Мирона, что идти напрямую к Роману — большая ошибка. Но у Вани не осталось времени. Его арестовали и вот-вот искалечат (Слава боялся думать, что это, возможно, уже сделано), а дальше — Ферма. Если есть хотя бы призрачный шанс, Слава обязан попытаться. Не только ради Вани, ради себя тоже. Чтобы хоть ненадолго опять ощутить себя способным что-то решать, что-то менять. Ощутить себя живым. — Чего тебе? — спросил Роман. Его обманчивая любезность, вызванная долгожданной беременностью слуги, продлилась недолго. Теперь он уделял Славе внимания не больше, чем скамейке для ног, на которой сейчас лежали его пятки. Но хотя бы он не велел Славе убираться прочь, и Слава, сглотнув, все-таки ступил на середину комнаты. — У меня к вам большая просьба, — тихо сказал он, глядя в пол и держа сложенные руки на животе… вернее, под животом. Там наметилась совсем небольшая, но уже различимая даже через одежду округлость. — Я понимаю, что не имею права вас ни о чем просить, но… если бы вы могли… я был бы вам признателен до конца жизни. Роман бросил газету и посмотрел на Славу в искреннем изумлении. Так можно было бы смотреть на собаку, которая вдруг встала на задние лапы, как человек, и по-человечески заговорила. «Я для него скот. Всегда был скотом», — подумал Слава и с силой стиснул зубы. Нужно быть вежливым, нужно умолять, если придется. Черт, он на колени встанет, если Роман этого потребует. А он и вправду может. Он такой. — И что тебе от меня нужно? — спросил Роман, словно забавляясь непривычной ситуацией. Слава набрал воздуху в грудь. — У меня есть… знакомый. Он тоже слуга. Его зовут Иван, сейчас он Сергеев, но еще недавно был Александровым. Родил уже двух детей. И сейчас его хотят отправить на Ферму. — Иван Сергеев? Ну-ну, как же. Как раз о нем читаю. Роман ткнул пальцем в газетную передовицу. Слава машинально посмотрел на нее — и тут же потупился, но успел выхватить взглядом часть огромной фотографии, на которой пара полицейских волокла человека в балахоне слуги. Его лица Слава не успел разглядеть, но знал, кто это. Чёртов Ванька. Свихнувшийся от горя, ярости и стыда. А может, от любви. — Да, это он, — тихо сказал Слава. — Его очень жестоко обманули. Я его видел несколько дней назад, и думаю, он не в себе. Невменяемый, понимаете? Может, это могло бы послужить, ну… смягчающим обстоятельством? — Смягчающим обстоятельством для слуги, который чуть не убил своего хозяина? — Роман холодно усмехнулся. — Нет, Слава. В таком деле смягчающих обстоятельств не бывает. Только отягчающие. — Я понимаю, но… конечно, он совершил тяжкое преступление. Но Ферма… он же погибнет там. — Не обязательно. Пару лет может протянуть. — Но это Ферма, — глухо повторил Слава. — Это дорога в один конец. Роман Вениаминович, я знаю, у вас есть связи. В вашей партии и, может, в министерстве демографии. Я очень вас прошу, помогите Ване. Вытащите его. Роман нахмурился. Бросил газету, встал. Он был ниже Славы ростом на голову, как и Мирон, но выглядел куда более сильным и крепким, чем его старший супруг. Он него всегда исходила осязаемая, недобрая сила, которой, он, впрочем, никогда не проявлял — разве что до боли сжимая Славины запястья во время Ритуала. Слава всегда ощущал себя перед ним уязвимым. Если Роман решит его ударить, что он сможет сделать? Ничего. Сможет только умолять. — Тебя за одну такую просьбу нужно наказать, ты это понимаешь? — Да, — еле слышно отозвался Слава. — Простите. — Может, и прощу. Хотя твоя наглость, честное слово, давно меня задолбала. Конечно, в этом в основном вина Мирона. Но будь ты лучше воспитан, сразу бы пресек… а, ладно. — Роман помолчал, окидывая Славу изучающим взглядом. — Не уверен, что смог бы помочь твоему приятелю, даже если бы захотел. И в любом случае, с чего бы мне этого захотеть? О чем он? Слава не понимал. Но рискнул все-таки глянуть на Романа исподлобья. — Я был бы вам очень благодарен, — неловко и беспомощно сказал он. Ну правда, что толку Роману Худякову от благодарности слуги? Что он с этого может получить? Роман протянул руку и взял Славу за подбородок. Жестко поднял его голову, заставляя смотреть себе в лицо. — Никаких гарантий, конечно, но я могу подумать над этим. Если ты сейчас встанешь на колени и отсосешь мне. Слава оторопело смотрел на него, не пытаясь высвободить голову. Он что, издевается? Что за идиотские шутки? — Ах, не хочется, — тут же сощурился Роман. — Ну еще бы. Ты только ноги умеешь раздвигать, а сосать тебя не учили. Ну и пошел тогда отсюда на хрен. Он выпустил Славино лицо. Слава мутно смотрел на него. Потом, абсолютно не задумываясь, что делает, опустился на колени. Вскинул голову, уронив руки вдоль тела. Из такого положения возвышавшийся над ним младший супруг Мирона казался таким большим. Просто огромным. Великан рядом с карликом. Роман обернулся на Славу, приподнял брови. Кажется, он был удивлен. На миг в его взгляде скользнуло сомнение — он просто жестоко пошутил и не думал, что Слава воспримет приказ буквально. На миг Славе показалось, что Роман сейчас холодно рассмеётся и велит ему убираться. Пожалуйста, думал Слава, Ваня, прости, но пусть он так и сделает. Я попытался. Что еще от меня надо? Но Роман уже шагнул к нему, внимательно разглядывая его лицо, словно изучая заострившиеся за последние недели черты. Потом вдруг размахнулся и влепил Славе пощечину. Славина голова дернулась на бок. Он чуть не упал, но сохранил равновесие, и, тяжело дыша, снова поднял голову. — Хорошо, — сказал Роман. — Просто отлично. Значит, уговор. Ты мне отсосешь, и ЕСЛИ мне понравится, я вытащу твоего дружка. Слава стоял, не шевелясь. Роман резко, словно сам боялся передумать, рванул ремень и ширинку своих брюк. Перед Славиным лицом возник член — к его удивлению, уже наполовину вставший. Что именно заставило Романа возбудиться — униженность слуги или то, как он только что принял пощечину? Или сам факт этой пощечины? Роман всегда ненавидел Славу. Молчаливо, сдержанно. И Слава всегда это знал. Боже, о чем он только думал, приходя сюда? Слава дрогнул, уже решив подняться на ноги (чёрт, Ванька, прости меня, я пытался…). Но Роман вдруг выбросил руку и схватил его за волосы на темени. Потянул вперед и ткнулся членом ему в губы. Слава рефлекторно приоткрыл рот — и тот до отказа заполнился чужой плотью, теплой и твердой. Слава ни разу в жизни не держал во рту чужой член. Его захлестнула паника. Но он вспомнил, что сам на это пошел, и заставил себя открыть рот шире. Роман толкнулся внутрь, так, что задел головкой Славино горло. Слава подавился, изо всех сил пытаясь сдержать рвотный рефлекс. — Соси, — приказал Худяков. — Ну, соси. Чего ждешь? Слав слабо попытался всосать. Он не умел этого делать, вышло неловко, и он слегка задел верхними зубами ствол, тычущийся ему в горло. Худяков тут же отдернул его голову, выходя из его рта. И снова влепил пощечину, еще сильнее первой. — Кто так сосет?! Или тебе тоже зубы вырвать, как твоему кретину-дружку? Надо бы им сразу это делать, еще в Школе. В жопе же у вас нет зубов, во рту тоже быть не должно. Он говорил прерывисто, чуть задыхаясь, с такой ненавистью, что у Славы по спине прокатился озноб. Он просто не узнавал Романа. Да, тот всегда его недолюбливал, часто бывал груб, и хватка его на Ритуале была намеренно болезненной и жесткой. Но такой концентрированной ненависти к себе Слава в нем никогда не видел. Неужели он сам все это… спровоцировал? — Простите, — выдавил он. — Я… не умею… я никогда не… — Заткнись! Шире рот открой! Еще шире! Он снова вломился Славе в рот. Слава, давясь, всхлипнул, из глаз у него брызнули слезы. Роман, крепко держа его за волосы, принялся вбиваться ему в рот. Это было ужасно. Слава тратил все силы на то, чтобы не упасть, инстинктивно схватившись за живот обеими руками, пока младший супруг его осеменителя грубо ебал его в рот. В какой-то момент это стало невыносимо. Слава ощутил поднимающийся рвотный позыв и издал соответствующий звук. Худяков тут же отстранился, Слава согнулся пополам, и его вырвало на ковер к ногам Худякова. — Тварь, — глухо сказал тот. — Ни на что не годен, только ноги раздвигать. Ну что ж… Он сгреб Славу за шиворот и толкнул на пол, рядом с лужицей его собственной рвоты. Слава попытался приподняться на руках, но Худяков навалился на него сзади, задирая балахон. — Что вы делаете?! — выдохнул Слава. — Ты не умеешь сосать. Что с тобой еще делать? Слава почувствовал голый, твердый член, елозящий по его заднице поверх трусов. Потом Худяков схватился за них и потащил вниз к коленям. Слава на мгновение застыл. А потом стал вырываться — молча, но так остервенело, что Худяков его отпустил. — Ну и вали тогда, — выплюнул он. — И завтра твой дружок станет свиноматкой на Ферме. Будешь знать, что это твоя вина. — Нет, — выдохнул Слава. — Нет… пожалуйста… Он не знал, что еще сказать. Из глаз ручьями текли слезы, больше от шока, чем от боли или страха. — Я же жду ребенка… от Мирона, — выдавил Слава. — От вашего… — От Мирона. Не от меня, — жестко возразил Худяков. Слава замер. Как замирал во время Ритуала, особенно в первые месяцы: будто заяц под кустом — вдруг волк не заметит, вдруг пройдет мимо. Хотя вот он, волк, сверкает желтыми глазами прямо перед тобой, и с раскрытой пасти клочьями падает пена. — Лёг и раздвинул ноги, — приказал Худяков. Слава медленно подчинился. Распластался на полу лицом вниз, разведя ноги в стороны, насколько позволяли спущенные к коленям трусы. Худяков навалился на наго и сгреб запястья — как делал на Ритуале, только тогда Слава лежал лицом верх, а сейчас — вжимаясь животом в пол. Животом, в котором… Худяков нашел членом его дырку. Вошел — совсем не так деликатно и бережно, как это всегда делал Мирон. Славе показалось, что ему в зад затолкали толстую сухую палку. Он коротко вскрикнул. — Терпи, — рыкнул за его спиной Роман. — Сука. Блудливая сука. Блядь подзаборная. Слава всхлипнул и закусил губу. Ненависть, сколько же в Романе ненависти к нему. За то, что Слава вмешался в их с Мироном отношения. За то, как Мирон относился к нему, за все нарушенные правила. Но больше всего — Слава знал это без слов — за тот вечер Ритуала, когда они с Мироном полностью отбросили церемонии и занялись любовью у Романа на глазах. Мирон наказал своего младшего супруга за что-то, заставил на это смотреть, не подумав — опять не подумав! — как это отразится не только на их отношениях с Романом, которые и так летели к черту, но и на отношении Романа к Славе. Разве это важно для Мирона Фёдорова? Он никогда не думает о последствиях своих действий. Всегда только благие намерения, и всегда дорога в ад. И вот теперь Роман мстит. Слава сам дал прекрасный повод. И возможность. Не только слуга может слететь с катушек от гнева и унижения. Эти мысли, обрушившиеся на Славу шквалом, заставили его обмякнуть. Пусть. Просто еще один Ритуал, такой, каким он и должен быть — холодный, жестокий, бесчеловечный. Пусть Роман докажет Славе и себе, что с ним так нельзя поступать, и все закончится. Надо просто потерпеть. И Слава терпел — первые несколько минут, пока Худяков, вжимая его руки в пол, не просто трахал его, а драл, в буквальном смысле, так резко и жестко, будто нарочно хотел причинить как можно больше боли. И он в этом преуспел. Было больно, внутри словно двигалась раскаленная кочерга. Слава кусал губы, глотал слезы, изо всех сил пытаясь не кричать. Пусть кто-то войдет, думал он, Боже, пожалуйста, Юрий или любой из лакеев, кто угодно, тогда ему придется остановиться… Но никто не вошел. А Роман все никак не кончал. Он насиловал Славу, вдавив его в пол своим грузным телом, и упивался болью, которую ему причинял. В первые минуты еще обзывал блядью и тварью, потом осталось только сиплое, бешеное дыхание. — Хватит, — наконец простонал Слава. — Роман… пожалуйста… хватит! Худяков словно его не услышал — а может, действительно не услышал. Его движения стали только еще более рваными и резкими. Слава дернулся, пытаясь высвободиться — и осознал, что не может. Как и на Ритуалах, Роман держал его за руки всерьез, с такой силой, что Слава не смог бы вырваться, даже если бы захотел. Но он все же опять попытался, а когда не вышло, набрал воздуху в грудь и крикнул: — Хватит! Пустите меня! Я больше не… Широкая ладонь зажала ему рот. Слава задохнулся, попытался вывернуться, и Роман резко схватил обе его руки, выкрутил за спину и сжал одной своей. Так сильно. Какой же он сильный, а Слав так ослаб. Он почти ничего не ел уже много недель, не зря Мирон его за это ругает… Думать про Мирона было физически невыносимо. Слава зажмурился, всхлипнул, рванулся — бесполезно. Худяков держал его руки одной рукой, другой крепко зажимая рот, и продолжал ебать. Слава взвыл в его руку, попытался ее укусить, но только царапнул зубами мясистую ладонь. Он ничего не мог сделать. Его насиловали, в который раз, и он опять ничего не мог сделать. Он не понял, когда Худяков кончил — внутри и так уже давно было мокро, Слава не хотел думать, из-за чего. Когда его наконец отпустили, он с трудом приподнялся на руках и закашлялся. Он не знал в тот момент, сможет ли даже сам встать на ноги. — Всё. Пошёл вон, — сказал Худяков над его низко опущенной головой. — Одежду только одерни, чтобы никто не увидел. Расскажешь кому-нибудь, особенно Мирону — сам на Ферме окажешься в момент. Я не шучу. Всё, вон отсюда. Он говорил с таким отвращением, словно видел перед собой насекомое или паука. Слава, шатаясь, наконец-то поднялся. Трясущимися руками натянул трусы, краем глаза заметив на них красные пятна. Одернул балахон. У двери он обернулся, не зная, зачем; мысли путались. Худяков уже оделся и снова сидел в кресле, развернув газету. Его фигура казалась на удивление расслабленной, даже безмятежной. Спустил пар наконец, выплеснул то, что копил в себе месяцами. И порядок. Слава вышел в коридор, сделал несколько шагов и сполз по стене на пол. Еще минуту назад он мечтал, чтобы кто-то прошел по этому коридору, а теперь боялся этого больше всего на свете. Но никто не появился. Слава посидел на полу несколько минут, потом заставил себя встать и, спотыкаясь, пошел к себе. Он не помнил, как добрался до своей комнаты, просто обнаружил себя сидящим на кровати напротив стола. Между ягодицами ощущалось мокрое, анус раздирала тупая боль, как будто в нем все еще находился член насильника. Было очень душно. Слава моргнул несколько раз, заставил себя встать и подошел к окну. Онемевшими пальцами повернул шпингалет, распахнул створки, впуская в комнату холодный ноябрьский воздух. Какое-то время стоял и смотрел на облетевший, обнаженный сад и серую стену за ним. И внезапно ощутил нестерпимое, практически бесконтрольное желание броситься из окна вниз головой. Но тут всего лишь третий этаж. А внизу кусты, хоть и голые. Он не разобьется насмерть, разве что покалечится. Станет только хуже. Станет только хуже. Не важно, бросится он вниз головой или нет. Что его ждет дальше? Молчание. Месяцы молчания и этого немого, тупого страха овцы, которую волокут на убой. Я и есть такая овца, думал Слава, они меня оглушили, но не до конца, я все понимаю, все чувствую — как они связывают меня и швыряют в груду таких же туш. Еще немного, и начнут свежевать, вспорют брюхо, не обращая внимания, что я только оглушен, но жив, я жив, я ведь еще жив… Я жив, но разве это жизнь? Слава обернулся, оглядывая комнату совершенно новым, непривычным взглядом. Низкий потолок с вмонтированными в него лампами. На столе — ваза с цветами, но она из пластика, разбить не получится. Простыни на кровати плотные, без ножа не разорвать. А вот скатерть… тонкая, кружевная, прямоугольная: концы с двух сторон свисают к полу. Может… Слава шагнул вперед, взялся за край скатерти и потянул на себя. Пластиковая ваза упала на пол, полузавявшие цветы выпали из нее и остались лежать в лужице воды, словно труп в луже крови. Слава взялся за край скатерти и рванул. Ткань поддалась неожиданно легко. Он рванул снова, и снова. Руки сами собой хватали отрезки ткани, скручивали узлы, стремительно, умело, словно он делал это раньше сотни раз. Через десять минут в руках Славы оказалась длинная, покрытая множеством узлов белая веревка. Он снова посмотрел на потолок. Потом, все так же без единой мысли в голове, привязал веревку к ножке стола. Стол небольшой, но он казался достаточно крепким, чтобы выдержать вес человеческого тела. Держа другой конец веревки в руках, Слава подошёл к распахнутому окну. Снова посмотрел вниз, а потом — на веревку. На конце была свернута петля. Он не помнил, как ее сворачивал. Мыслей не было. Мысли не нужны. Он сел на подоконник, свесив ноги наружу, накинул петлю себе на шею и спрыгнул.