Рассказ слуги

1. Рома позвонил около часа ночи. Мирон еще не спал, но дрема уже утягивала его в сладкий морок, где, как он надеялся, ему опять приснится Слава — как и в большинство предыдущих ночей. Слава снился Мирону постоянно, и обычно это были очень приятные сны, хотя и совершенно бессюжетные. В этих снах они были вместе, не как супруги, но что-то близкое к этому, и это ни от кого не приходилось скрывать. Иногда в этих снах Слава ждал ребенка, иногда нет, а однажды Мирону приснились они все трое, хоть он и не запомнил никаких деталей, но проснулся с восхитительным щемящим чувством нежности и тепла, наполняющим грудь. Которое тут же сменилось холодной пустотой, стоило осознать реальность: кто он, где он, кто такой Слава. И что ждет их обоих впереди. Позже Мирон вспоминал эти сны — последние хорошие воспоминания, которые у него были, — и поражался тому, что в них не мелькнуло даже тени тревоги или беспокойства. Они были абсолютно безмятежными, что полностью противоречило реальному положению дел: ведь Слава не в безопасности, Мирон не смог организовать его побег, и совсем не факт, что сумеет это сделать, когда родится ребенок. Слуга после родов сразу отправляется обратно в Дом Ожидания. Но Мирону не хотелось тогда об этом думать: он предпочитал мыслить короткими промежутками времени, решать проблемы по мере их возникновения. Это казалось ему зрелым, взвешенным подходом к жизни, избавляющим от лишней суеты и бессмысленных волнений. Так что он ничего не предчувствовал. Даже ночной звонок его не насторожил, не испугал: рекламный тур проходил отлично, Мирон купался во внимании, и ему нередко звонили в гостиничный номер, хоть он и попросил его не беспокоить. — Алло, — сонно сказал он в трубку. — Привет. Не разбудил? Голос Ромы, всегда такой небрежный, такой невозмутимый, о чем бы ни шла речь, сейчас чуть ли не звенел от напряжения и даже… паники? Мирон мгновенно проснулся и резко сел в постели. — Нет. Что случилось? Слава?.. Несколько секунд Роман молчал. Это был исчерпывающий ответ на вопрос, но все-таки Мирон не хотел верить в это, даже допускать такой мысли. Тишина в трубке стала оглушающей, и он отрывисто переспросил: — Рома? Ты слышишь? — Да. Извини. Кое-что случилось. Я сначала не хотел тебя беспокоить. Но… наверное, ты захочешь знать до того, как… — Что со Славой, говори уже, твою мать! Он вскочил с кровати, больно ударившись большим пальцем о тумбочку, но едва это заметил. Сжал трубку так, что пальцы побелели. — Он в больнице, — еще немного поколебавшись, сообщил наконец Роман. Мирон шумно выдохнул сквозь сжатые зубы: по крайней мере, жив! Но следующие слова Романа как будто ударили его кулаком в солнечное сплетение: — Он пытался покончить с собой. — Что? — глухо переспросил Мирон. Нет, он ослышался. Такого просто… просто не может быть. Роман глубоко вздохнул. Вздох отдался дрожью, и Мирон осознал, что его младший супруг и сам в шоке от случившегося. — Он был в своей комнате один. Все было тихо. Вел себя вечером как обычно. Около девяти привратник пошел закрывать ворота и увидел его окна. Он… висел там. На уровне второго этажа. Сделал веревку из обрывков скатерти, надел петлю и выпрыгнул из окна. — Боже! Мирон думал, что закричит, но из горла вырвался только сиплый, едва различимый свист. Рома тем временем продолжал: — По счастью, он не сломал себе шею или гортань, так что не умер сразу. Его успели снять, сразу же вызвали скорую. Сейчас он в реанимации. — Он выживет? Что говорят врачи? — Шансы у него хорошие. — Шансы? — переспросил Мирон. — Какого… Ромка. Блядь, Ромка, как это вообще могло произойти? Как ты это допустил?! Я оставил его на тебя! Ты обещал, что позаботишься о нем! — Мирон… — Это ведь и твой ребенок тоже! И опять жуткая, давящая тишина в трубке. — Ребенок, — сказал Мирон. — Он цел? — Я думаю, тебе лучше приехать, Мирон, — сказал Рома. — Если это удобно и если возможно прервать твой тур. Мирон медленно повесил трубку. Рома не ответил на вопрос о ребенке, а Мирон не нашел в себе духу повторить его еще раз. Госпиталь Святого Николая считался лучшим во всем округе, а его родильное отделение — одним из лучших в Галааде. Там обслуживали только элитных слуг, не ниже Четвертой Ступени. Мирон, правда, собирался устроить Славу рожать в частную клинику, когда придет срок, но Рома склонялся именно к этому госпиталю. Хотя не то чтобы они обсуждали этот вопрос в деталях — слишком маленький срок, Славиной беременности сравнялось всего три месяца. Всего три месяца, объяснил Мирону заведующий родильным отделением, сочувственно глядя в его окаменевшее лицо. Слишком маленький срок. На большем, возможно, плод удалось бы спасти. Пускать Мирона в реанимацию сначала не хотели. Не помогли никакие аргументы, больше того — ему как будто нарочно ставили палки в колеса. Оказалось, для того, чтобы навестить Славу, необходимо собрать чуть ли не столько же подписей и бумажек, сколько вообще для аренды слуги. Требовалось разрешение врачей, персонала Школы, сотрудников министерства демографии… А когда Мирон прошел все эти круги бюрократического ада, где-то благодаря взяткам, где-то — благодаря Роминым связям, то в коридоре перед палатой увидел пару рыскающих Очей. Они были, разумеется, в штатском, но эти пытливые, цепкие и в то же время ледяные глаза нельзя было спутать ни с чем. Мирон хорошо научился распознавать такие глаза даже в толпе, когда водил знакомство с подпольем в тщетной попытке вытащить Славу. «Если бы я тебя вытащил, ты бы этого не сделал? Наверное, нет», — думал Мирон, стоя наконец перед вожделенной дверью в палату, к которой не мог прорваться трое суток. А теперь — не решался войти. Если бы я тебя вытащил, ничего бы этого не случилось. Или случилось? Почему ты так поступил? Слава, мать твою, почему ты так поступил… со мной? Мирон сглотнул ком в горле и постучал, хоть это и не имело ни малейшего смысла. Медбрат сказал, что у него есть полчаса: Славина жизнь уже вне опасности, но его собирались продержать в реанимации еще день, на всякий случай, чтобы проконтролировать жизненные показатели. Не получив ответа на стук, Мирон вошел. Палата была одноместной, и, по злой иронии, даже чем-то похожей на Славину комнату в доме Мирона. Минимум мебели — кровать, стол, стул. Вмонтированные в полоток лампы. Только цветов не видно. И окна тоже. Реанимационные палаты для слуг-суицидников никогда не содержали окон. Почти вся мебель была привинчена к полу. Хотя это были еще не все меры безопасности. Слава лежал на кровати, вытянув руки поверх одеяла. Его глаза были закрыты, щеки ввалились, рот казался темным провалом. Красная прядь на белом, как мел, лбу выглядела кровавой раной. На Славе была белая больничная рубашка, Мирон впервые видел его в белом, и со страхом подумал, что в такой одежде и с таким лицом Слава кажется мертвым. Словно Мирона пустили в морг попрощаться. И ведь это почти так. Господи, почти что так. Но Слава не был мертв. Об этом наглядно свидетельствовали крепления, притягивающие к кровати его руки и ноги. Не тугие, на довольно длинных ремнях, так, что он мог немного согнуть руку, чтобы, например, поесть, и слегка повернуться на бок. Но встать с кровати он не мог. Слугу-суицидника сторожат в десять раз строже, чем всех остальных. Мирон стоял у порога, не шевелясь и даже не дыша, но Слава все равно ощутил чужое присутствие и открыл глаза. Тусклые, мертвые. На мгновение Мирона обожгло ужасной мыслью — а не ослеп ли он? Врач сказал, что Слава перенес асфиксию мозга средней тяжести, и последствия для его психики и нервной системы пока что трудно оценить. Но Слава увидел Мирона и узнал: выражение его лица не то чтобы изменилось, просто чуть дрогнули губы, чуть сдвинулись брови. Мирон машинально взял стул, придвинул к кровати и сел. Слава смотрел на него, не шевелясь. Шло время. Тикали часы на стене. Мирон сидел на стуле, сгорбившись, свесив руки между колен, и молчал. Слава тоже молчал, неотрывно глядя на него. Пустым, но каким-то болезненно пытливым, мучительным взглядом. Как будто ждал, даже требовал, чтобы Мирон заговорил первым. Но что Мирон мог ему сказать. Господи. Что?! — Зачем ты это сделал? — спросил он наконец. В могильной тишине палаты вопрос прозвучал, как пистолетный выстрел. Он прозвучал, как обвинение. Слава чуть заметно вздрогнул. Мирон выпрямился. Чувства, разрывавшие его в клочья последние три дня, поднялись наверх грязной волной. Страх, горе, отчаяние, вина. Гнев. Ярость. Гнев и ярость почему-то были сильнее всего. — О чем ты думал? — повысив голос, продолжал Мирон. — Ты был не один в этом теле! Понимаешь ты это или нет?! Твою мать, Слава! Ты там был не один! Ты носил нашего ребенка! Ты хоть на секунду о нем подумал, когда… Он задохнулся. Жгучий, молчаливый взгляд Славы вдруг стал ужасно пристальным. Его губы дрогнули, как будто он хотел что-то сказать. Мирон схватил его за руку, привязанную к кровати, и стиснул его пальцы так, что они хрустнули. — Ну скажи мне, — выдавил он. — Скажи, почему, за что ты так со мной. И с ним. Ты так сильно его ненавидел? Или меня? Нас обоих? Боже, Слава, я понимаю, правда, понимаю, тебе не за что меня любить. Но его… Это же был твой ребенок. — Разве? — глухо спросил Слава. Мирон выпустил его пальцы. Отстранился. Жуткое, чудовищное подозрение обожгло его рассудок — слишком ужасное, чтобы произнести вслух. Мог ли Слава нарочно устроить это, чтобы избавиться от ребенка? Конечно, ему повезло, что он остался жив, но… что, если на это и был расчет? Избавиться от ребенка и… от Мирона? От жизни слуги? Но ведь это не изменит его судьбу, то есть изменит только в худшую сторону. Знал Слава об этом или нет? Знает ли он, что делают со слугами, попытавшимися покончить с собой? Особенно — с теми, кто совершил такую попытку, уже будучи беременным? Вряд ли. Если бы знал, действовал бы наверняка. — Я говорил с твоим врачом, — сказал Мирон. Каждое слово приходилось выталкивать из горла, как застрявшую кость. — Тебе предстоит курс реабилитации и множество обследований, но пока никто не может гарантировать, что ты снова сможешь зачать и выносить. Выкидыши у слуг — это вообще плохо, они понижают фертильный статус. Ты больше не элитный слуга, у тебя высокий риск нового выкидыша, никто из элиты не захочет рисковать. То, что ты сделал… Они не могут гарантировать ничего. Не знают, кто ты теперь и… «…будет ли с тебя еще прок». Боже, как цинично, как бесчеловечно это звучало. Но именно так сказал лечащий врач Славы, объясняя Мирону нынешнее положение его слуги. Как будто в Славе нет вообще никакой ценности, кроме органов, способных к деторождению. Мирону виделась в этом злая ирония: миллионы людей вообще стерильны, но общество признает их ценность, дает им право выражать себя, реализовываться как-то иначе, чем через воспроизведение себе подобных. Но слуга ценен только фертильностью. И если по какой-то причине он теряет возможность рожать — он теряет ценность как таковую. Превращается в пустое место. Человеческий мусор. «Потому что они уже и так искалечены, сломаны. Они пусты. Не личности, просто утробы — их такими делают в Школе. Но не Славу. Слава не пустой. Он… Боже. За что ты так с нами?» — Если ты не сможешь рожать, тебя могут подвергнуть эвтаназии, — тихо сказал Мирон. — Ты понимаешь, что это значит? Слава не ответил и не шелохнулся. Его невыносимо пристальный взгляд вдруг стал равнодушным. Из него пропал малейший признак интереса. — А если и сможешь, — продолжал Мирон, — то прежде, чем снова выставить в арендную базу, тебя проведут через комплексную реабилитацию. Физическую и психическую. Я пытался добиться хоть каких-то деталей, но мне давали только уклончивые ответы. В любом случае, там тебя не ждет ничего хорошего. Не знаю, может, электрошок… или лоботомия… — Мирон провел дрожащей ладонью по лицу. Слава смотрел на него так, словно речь шла не о нем и вообще о незнакомом ему человеке. Мирон резко тряхнул головой. — Но я этого не допущу. Ни за что. У Романа связи, у меня дохрена денег. Не на что их теперь тратить все равно, раз нет детей… Ты поправишься, тебя выпишут и на какое-то время вернут в Школу. Но я добьюсь, чтобы тебя снова отдали нам. И без этой их ебанной реабилитационной программы. Даже если они скажут, что ты теперь бесплоден. Всё равно. Я найду способ. Слышишь? Слава, ты меня слышишь? Слава смотрел на него без выражения. Его руки безвольно лежали поверх одеяла. Потом он вдруг отвернулся, просто повернул лицо в сторону, хотя там не на что было смотреть — глухая стена. Мирон хотел снова взять его за руку, и Слава слабо дернул пальцами, как будто это прикосновение было ему противно. Мирон встал. Ножки стула для посетителей — единственного предмета мебели в палате, не привинченного к полу — скрипнули по линолеуму. — Я тебя не оставлю. Несмотря на… ни на что. Я не понимаю, никогда не пойму, зачем ты это сделал, но я тебя не брошу. Пожалуйста, помни об этом. Всегда. У порога он еще раз обернулся, сам не зная, на что надеясь. Но Слава все так же смотрел в стену. Чуть поджав пальцы правой руки, как будто не мог избавиться от отвращения, вызванного недавним прикосновением Мирона. Рома был дома. Сам Мирон за три дня, прошедшие после его внепланового возвращения из тура, дома показывался только чтобы переодеться, а ночевал в госпитале, надеясь улучить момент и пробиться к Славе. Но больше эти бдения в реанимации смысла не имели. Мирон все ему сказал, а Слава… Слава, похоже, все сказал ему. «Это же твой ребенок…» «Разве?» Только это. И всё. Рома сразу увидел по его лицу, что он наконец добился встречи, и торопливо привстал с кресла, Мирону навстречу. — Я в душ сейчас, — сказал Мирон, не сказав даже «привет». — Устал, как собака. Не жди меня, ложись. Но Ромка не послушался. Когда он вообще слушался Мирона? Мирон звался старшим супругом исключительное из-за своего статуса осеменителя, и еще потому, что Рома, будучи представителем традиционалистской партии, строго следовал приличиям — хоть, может, и не вполне искренне. Наедине, между собой, они порой менялись ролями: Рома требовал, наседал, диктовал свои правила. А Мирон уступал, потому что дорожил их отношениями. Все еще дорожил. И какого, спрашивается, хрена? Еще неделю назад он всерьез думал о разводе. Рома предал его доверие, и не один раз. Хотя сейчас, наверное, в случившемся нет его вины. Они не говорили об этом, и Мирон чувствовал, что на такие разборки у него уже просто не осталось сил. Он был слишком измотан, измучен. Слишком опустошен. Поэтому ничего не сказал, когда Рома шагнул в душ за ним следом и задвинул стеклянную дверцу кабинки. Вжался в Мирона сзади обнаженной грудью, накрыл ладонью его скользкий от мыла живот, а оттуда опустил ее ниже, поглаживая пах. Это было так… гнусно. Слава в реанимации после попытки самоубийства, до которой его довели они оба, Роман и Мирон — пусть невольно, но довели, своими действиями или своим бездействием. Он чуть не умер, потерял ребенка, оказался в ужасном положении, и впереди его ждут новые страдания… А Мирон стоит, позволяя Роману ласкать его пах, и смотрит в кафельные плитки ванной комнаты. Глухая стена без окон, как в Славиной палате. Тоже клетка. — Рома. Не надо, — сказал Мирон, но Роман уже целовал его плечо и шею, быстро, властно, прихватывая кожу зубами и слизывая мыльные хлопья языком. — Роман… — Тихо. Молчи, — прошептал тот, крепко охватывая Мирона руками за пояс. В постели Мирон чаще всего был сверху. Но порой они менялись местами. Мирон чувствовал, что Роману нужно дать хоть немного власти — позволить ему ощутить себя тем, кто все держит под контролем, кто принимает решения. Стать ведущим, а не ведомым. Да, Роме это нужно. Судьба жестоко над ним посмеялась, сделав стерильным. Он должен был родиться осеменителем и стать старшим супругом — у него все для этого есть. А что есть у Мирона? Только сомнения, колебания, неумение позаботиться о тех, кого принял под свою ответственность. Иногда Мирону нужно было ощутить потерю контроля и быть наказанным за то, что он недостаточно хорош. За то, что не справляется. Тогда он отдавался, а Рома брал. Так это всегда происходило. Но не теперь. Не тогда, когда Слава… — Я сказал, нет! Блядь! — рявкнул Мирон, сбрасывая с себя настойчивую руку Романа и отталкивая его от себя. Рома отпрянул, ударился плечом о душевой стояк, поскользнулся и чуть не упал. Мирон инстинктивно поддержал его под локоть. — Прости. Я не хотел. — Все нормально, — процедил Роман. И бросил на Мирона взгляд исподлобья: короткий, злой. Обвиняющий. Слишком много думаешь об этом слуге. Ставишь его выше меня. Выше нас. Да, подумал Мирон. Так и есть. Поэтому все кончено, Ромка. Мы еще не говорим об этом вслух, но оба уже давно это знаем. — Я буду спать в гостевой спальне. Иди, — сказал Мирон. Роман вышел из душевой, шлепая босыми ногами по кафелю. Сорвал с крючка полотенце. Хлопнул дверью ванной. Мирон уперся ладонью в стену перед собой, подставил затылок жестким струям воды и долго, долго так стоял, смывая с себя то, что смыть невозможно. 2. «Зачем ты это сделал?» — спросил Мирон. Первые слова, сказанные им Славе после возвращения. После Славиной смерти. Первые — и последние, потому что все, что было потом, больше не имело значения. Слава ждал Мирона, ждал вопросов — в страхе, тоске, но и в предвкушении тоже. Сам он не мог сказать, просто не нашел бы сил раскрыть рот, но если бы Мирон спросил, Слава бы ему ответил. Рассказал бы. Если бы Мирон спросил, ПОЧЕМУ он сделал это. Но Мирон спросил не почему, а зачем. Какой была его цель? Как будто могла быть цель. И Мирон даже сам заранее придумал, какая именно — избавиться от ребенка. Он крутил в своей коротко стриженной голове эту мысль все три дня, что Слава провел в реанимации между жизнью и смертью, в вязком, липком белесом тумане. И так крепко в ней самого себя уверил, что не оставил Славе возможности возразить, объяснить… ЗАЧЕМ он сделал это? Что ж. Ответ прост до банальности, верно? Он хотел умереть. Хотел перестать быть. И отчасти достиг своей цели. Открыв глаза в больничной палате и увидев над собой мутные лица медиков, осознав случившееся, Слава обнаружил, что мертв. Все, что было у него внутри, умерло. А тело по какой-то нелепой причине осталось жить. В прошлой жизни Слава читал не только Платона, но и других античных авторов. Эпиктет сказал, что человек — это душа, обремененная трупом. Слава теперь понял, что он имел в виду, потому что сам превратился в полную противоположность этого тезиса. Он — мертвец, обремененный живым телом. Они вернули его к жизни, заставили снова дышать, а потом и есть, и двигаться. Слава оправился. Но ему уже было все равно. Они держали его в палате без окон и привязывали к койке, опасаясь, как бы он не вздумал повторить попытку, но Слава не собирался этого делать. Ему хотелось перестать быть — он и перестал. Визит Мирона стал последним всплеском, последней яркой искрой — которая обожгла до волдырей вместо того, чтобы согреть. Искра погасла, и Слава остался один в темноте. Поэтому он не сопротивлялся больше ничему. Его кормили, он ел, давали лекарства, он их принимал. Приходил Тётушка Оби, сокрушенно качал головой, отчитывал, но Слава смотрел на него, как на пустое место, не ответив ни на один вопрос, и Оби ушел откровенно огорченным. Мирон что-то сказал про эвтаназию, и это был единственный миг, когда Слава ощутил облегчение. Может, они не отправят его на Ферму, а просто убьют. Усыпят, как больного кота. Или просто надоевшего. Некоторые люди так делают — усыпляют домашних животных, например, если переезжают и не могут или не хотят взять их с собой. Мусор. Слава потерял счет дням, и не знал, сколько времени провел в палате, прежде чем за ним пришли. Он решил, что это конец — Ферма или эвтаназия, — но его всего лишь перевели в другую палату. И там было окно. Зарешеченное, но оно было. И к кровати его больше не привязывали, видимо, правильно оценив его полнейшую апатию, граничащую с кататонией. «Мне должно быть больно, — думал Слава. — Я потерял ребенка. По своей собственной вине. Почему мне не больно?» Теперь он мог следить за сменой дня и ночи, но не считал эти смены — не было смысла. В один из дней, когда за окном уже смеркалось, в палату вошел незнакомый доктор, которого Слава раньше не видел. Вытянутое лицо, узкие спокойные глаза и белые латексные перчатки на руках. Конечно, никакой разницы, один доктор или другой, и Слава встретил его пустым равнодушным взглядом, каким встречал их всех. — Здравствуй, Слава. Я Денис Чудиновский. Будем знакомы. Не дожидаясь ответа, доктор подошел к окну и открыл его, толкнув створку сквозь решетку. — Тут надо проветрить. Хотя на улице собачий холод. Даже и не скажешь, что сегодня майский день. Его голос был таким же спокойным, как и взгляд. И как ни равнодушен стал Слава ко всему вокруг, он все-таки невольно моргнул. Майский день? Но ведь сейчас ноябрь. А может, уже декабрь, Слава точно не знал. Не мог же он настолько выпасть из реальности, чтобы не заметить, как прошло полгода? Или мог? Доктор Чудиновский отвернулся от окна и подошел к Славе. — Как ты себя чувствуешь? — Благословен плод, — автоматически ответил Слава. — Чувствую себя хорошо. Хвала. — Можешь встать? Мне говорили, ты почти не встаешь с постели и не ходишь. Давай сейчас попробуем? Он протянул руку, настойчиво потянул Славу, помогая подняться. Слава встал. Ноги его держали, он готов был идти, куда прикажут. Какая разница, лежать или ходить. — Пройдись-ка… хорошо… Так, пока присядь снова. — Доктор посадил Славу на край кровати и сам сел с ним рядом. — Ты знаешь, где находишься? — В госпитале Святого Николая. — Да. А куда тебя отправят на днях, знаешь? — В Школу? — равнодушно спросил Слава, и Чудиновский ответил: — Нет. На Ферму. Он, наверное, ждал реакции. Но Слава не ощутил ничего. Ферма… когда-то одно это слово вызывало в нем животный ужас. Больше нет. Он умер. Какая разница, что сделают с его телом? — Твой осеменитель, Мирон Фёдоров, хлопочет, чтобы тебя вернули в его семью. Но его младший супруг против. Очевидно, втайне от Фёдорова, он добился того, чтобы тебя признали полностью непригодным к аренде. Физически ты здоров, и есть все шансы, что ты опять сможешь зачать. Но они считают, что ты двинулся головой. Слава, они правы? Слава молча смотрел на него, как будто не понимая, что от него хотят. Чудиновский нахмурился. Потом сказал: — Послушай. Если еще способен, послушай очень внимательно, потому что от этого зависит не только твоя жизнь, но и много других жизней. Жизни таких, как ты, других слуг. Я могу тебе помочь. «Я могу тебе помочь», — сказал Славе доктор Забаев несколько месяцев назад, сально улыбаясь и похотливо щурясь. Этот Чудиновский предлагает то же самое? Но зачем? В этом нет смысла. — Я могу тебе помочь, — раздельно повторил человек в халате врача, и вдруг протянул руку в латексной перчатке и с силой стиснул Славино запястье. — Но не сумею этого сделать, если ты не поможешь мне. Я могу вытащить тебя отсюда. Туда, наружу. Где нет осеменителей и слуг. Слава, ты хочешь туда? Мне надо услышать ответ. Надо знать, что ты… — Такого места нет, — сказал Слава. — Слуги, осеменители. Они везде. Некуда бежать. Взгляд Чудиновского просветлел. Он улыбнулся: это была сильная, уверенная улыбка человека, который давно все для себя решил. — Есть куда бежать, Слава. Есть подполье. MAYDAY, слышал что-нибудь о таком? — «Майский день наступит скоро», — прошептала Слава. Листовка с кроваво-краснмыи буквами, которую ему не позволил поднять Лёша… давно, в другой жизни. Чудиновский энергично кивнул. Он все еще держал руку Славы в своей, не позволяя ускользнуть обратно в пустоту. — Если сейчас ты согласишься, если сделаешь над собой усилие, я тебя спасу. Заберу отсюда, ты больше не будешь слугой. И на Ферме не окажешься. Станешь снова собой. — Собой? — Да. Ты ведь Слава Карелин. Слава Карелин? Когда-то его действительно так звали. Он годами не слышал этого имени. Разве возможно… Они долго сидели молча. Что-то тусклое, вялое, едва живое копошилось на дне пустой Славиной души. Неужели желание жить? Не существовать, не быть утробой — а жить. По-настоящему. Самому. — Я… попробую, — с запинкой сказал он. Чудиновский сжал его руку крепче. Коротко ответил: — Я знал. А потом подробно рассказал Славе, что им предстоит сделать. Слава слушал с удивлением, но согласился со всем. Если это не сработает, или если это какая-то ловушка, чтобы его доконать — что ж, так тому и быть. Чудиновский встал, выглянул в коридор и, убедившись, что там пусто (похоже, он как-то избавился от дежуривших там Очей), вкатил в палату каталку. Слава лег на нее, и Денис накрыл его с головой простыней, так, что наружу торчали только голые ступни. На палец ему Денис повесил бирку. Ну вот, теперь Слава мертв не только метафорически, но и официально. Странно, но эта мысль показалась ему почти забавной. Оказалось очень легко выполнить свою роль: требовалось всего лишь лежать совершенно неподвижно, пока каталка дребезжала колесиками по плиткам больничного пола. Чудиновский отвез Славу в то место, где никто не стал бы его искать — морг. Там он сдернул простыню, Слава сел и посмотрел на ряды блестящих металлических ячеек. В одной из которых, согласно плану Дениса, Славе предстояло провести ближайший час, пока Чудиновский раздобудет для них машину. — Там очень холодно, но час-другой тебе не навредит. Я обязательно за тобой приду. Думай об этом постоянно. И не паникуй, что бы ни случилось, даже если тебе будет казаться, что времени прошло гораздо больше. Я приду. А если меня раскроют и схватят, сразу скажу им, где ты. — Ладно, — сказал Слава. Взгляд на хромированные квадратные ячейки с номерами вызвал в нем беспокойство, по спине пробежал холодок. Первое более-менее острое ощущение с того момента, как он очнулся в госпитале… нет, с той минуты, как ушел Мирон. «Я его никогда не больше не увижу, как бы ни обернулось. Ну и… слава богу», — подумал Слава. И слез с каталки, готовясь отдаться на милость судьбы. Чудиновский открыл одну из нижних ячеек и помог Славе забраться на внутренний поддон. Ободряюще похлопал по руке — и задвинул внутрь, со скрежетом захлопнув крышку морозильника. Потому что это был именно морозильник для трупов. Тесный — не повернуться. Абсолютно темный. Звуки внутрь не проникали, и наружу, вероятно, не проникли бы тоже. И, господи, как же тут было холодно! Кругом один металл, промерзший от постоянной низкой температуры. Справа и слева — стенки, за которыми, осознал вдруг Слава, лежат настоящие трупы. И он теперь среди них. Хотел умереть — получай. Слава помнил обещание Дениса, знал, неизвестно почему, что может полностью ему довериться — и все же его накрыла паника. Настоящая, бурная — не белесая, а кроваво-красная, как одежды беременного слуги. Слава еле удержался, чтобы не завопить в морозной тьме и не начать биться всем телом в ледяные стальные стенки этого гроба. Он закусил пальцы до боли, давя крик. Сколько времени прошло?! Минут пятнадцать? Или пять часов? Сердце колотилось, как бешеное. «А вдруг его раскроют и сразу пристрелят, и он никому ничего не успеет сказать? И я тут умру», — подумал Слава. Эта мысль подействовала на него, как удар током. Он не хочет умирать! Не так! И вообще никак! Боже, о чем он только думал?! Только бы выбраться отсюда, увидеть опять свет, небо, хоть бы через решетку на окне — и он никогда больше не позволит себе дойти до такого состояния. Только бы отсюда выбраться! Его так колотило, что стучали зубы, и он прокусил себе нижнюю губу. Но так и не закричал, хотя крик бился в горле, как умирающая птица. Наконец дверца морозильника заскрежетала, поддон, на котором лежал Слава, вытянули наружу, в глаза ударил искусственный свет. Кто-то схватил его за руку, и Слава судорожно в нее вцепился, задыхаясь. — Всё. Я здесь, — сказал голос Дениса Чудиновского. — Ты молодчина. Теперь едем. Он опять помог Славе лечь на каталку и накрыл простыней, хотя на сей раз было куда тяжелее изображать труп: хотелось вскочить, прыгать, бегать и вопить, упиваясь каждым вздохом. Нервная дрожь, охватившая Славу в морозильнике, так и не прошла, и он боялся, что это их выдаст. Но все обошлось. Денис вывез его на стоянку машин скорой помощи и загрузил каталку через задние дверцы в один из фургонов. Через минуту заурчал мотор. Слава ощутил, что машина начала движение. Минут пятнадцать ничего не происходило, потом фургон стал набирать скорость. — Можешь вставать, — сказал Денис спереди, с водительского сидения. — Вроде прорвались. Слава резко отбросил простыню и чуть не скатился с каталки. Он все еще был в больничной рубахе-распашонке, а в фургоне было почти так же холодно, как в морозилке морга. — Там есть одеяла, завернись в них, — бросил Денис через плечо. — Я не мог взять тебе одежду, ее могли заметить. Придется потерпеть до места. — Н-нам д-далеко ехать? — спросил Слава, стуча зубами от холода. — Часов шесть. Можешь пока поспать. И не волнуйся, — Денис оглянулся на Славу через плечо, одарив короткой скупой улыбкой. — Все самое сложное уже позади. Ты выбрался. Выбрался? Слава нащупал одеяло на полу фургона, завернулся в него до подбородка и сел прямо на пол, чувствуя, как трясется под ним дно машины. Выбрался — только куда? И с кем? Зачем они это сделали? 3. В дороге они почти не разговаривали. Денис сказал только, что везет Славу на базу подполья, и еще раз посоветовал поспать. Но Слава не смог уснуть. Сидел на полу, кутаясь в одеяло и чувствуя каждую выбоину и ухаб на дороге, по которой неслась машина скорой. После часа пути они свернули на бездорожье, и несколько раз машина чуть не перевернулась, но Денис рулил ловко и явно со знанием дела. Наверное, они не впервые вот так крадут слуг из больницы. Наверняка у них там есть свои агенты, Денису не удалось бы провернуть такое в одиночку. Думать обо всем этом было странно. Слава поймал себя на прежних, уже полузабытых чувствах: волнении, тревоге, любопытстве. Неужели действительно возможно снова начать жить? Он не смел даже помыслить об этом. На место они прибыли затемно. Выйдя из машины, Слава смог понять только то, что они находятся в глуши, среди холмов. В самом холме, под кронами облеплявших подножье деревьев, зияла черная дыра. Они вошли туда, сделали несколько шагов и остановились. Денис включил фонарик, и Слава увидел бронированную дверь с кодовым замком. Денис быстрым, заученным движением ввел на ней восьмизначный код. — Это что, бункер? — спросил Слава, пока дверь открывалась с низким скрежетом, от которого дрогнули своды над их головами. — Ага. Очень старый, времен Третьей мировой войны. — Ему что, пятьсот лет? Как вы его нашли? — Я историк. Мы в институте исследовали архивные документы, содержащие координаты заброшенных бункеров. Мне крупно повезло, наткнулся на кое-что интересное. Слава хотел спросить, как Денису удалось скрыть свою находку, но он не успел. Они вошли в коридор, и дверь за ними закрылась. Слава оказался под землей, но, как ни странно, тут было просторнее и даже как будто дышалось легче, чем там, снаружи. Бункер был небольшим, как, собственно, и ячейка сопротивления, в которую его привезли. Здесь было четыре уровня, из которых два — жилве, а два другие — технические, призванные обеспечить автономное существование в случае ядерной атаки. Этими уровнями сейчас не пользовались, потому что в автономном существовании ячейка не нуждалась. Но как секретная база и убежище для беглецов — оказалась идеальна. Она находилась среди холмов, вход был хорошо замаскирован за деревьями и сланцевыми наслоениями в верхней части холма. Но самое главное — внутренняя оболочка бункера состояла из экранирующего материала, не пропускавшего лучи сканеров. Даже современная отслеживающая техника не могла обнаружить это место, ни с воздуха, ни со спутников. Денис прав: здесь Слава в полной безопасности. Все это он узнал позже, а тогда просто шел по ярко освещенному коридору, изумленно вертя головой. Несколько раз им встречались какие-то люди, они все здоровались с Дэном и жали ему руку, а на Славу бросали одобрительные взгляды, хотя ничего ему не говорили. — Там жилой блок, — сказал Денис, когда они дошли до второго уровня. — Пошли, провожу. Тебе надо переодеться и поесть. Жилой блок оказался чем-то вроде казармы, сейчас пустой — Дэн объяснил, что в дневное время все находятся наверху или выходят наружу. — Вот твоя койка. Сейчас пришлю к тебе кого-нибудь с твоими вещами. Пока располагайся. — Денис, я… — начал Слава, понимая, что пора наконец-то поблагодарить, и не в силах подыскать слова. Но Денис только сжал его плечо. — Потом, Слава. Времени у нас полно. Очухивайся пока. Жилой блок оказался низкой, длинной комнатой в форме буквы Г, слабо освещенной и довольно мрачной. Но все равно она меньше походила на тюрьму, чем комнаты в Школе или больничные палаты в госпитале Святого Николая. Слава пощупал шерстяное одеяло и глубоко вздохнул. Все это до сих пор не укладывалось у него в голове. Один он пробыл недолго: минут через десять в помещение вошел парень, с виду старше Славы на пару лет, то есть еще молодой, но уже с заметными залысинами вокруг лба, и с большими, почему-то очень печальными глазами. В руках он нес сверток. — Привет. Я Замай. — Слава. — Знаю. Вот, переоденься. Тут и постельное белье тоже. Слава развернул сверток. Помимо белья, там оказались джинсы, две пары носков и трусов, серая футболка, розовая толстовка с капюшоном и теплая куртка. Раз дали верхнюю одежду, значит, разрешат выходить наружу… Если честно, в глубине души Слава все еще в этом сомневался. Не знал, не попал ли из огня в полымя. — Душевая сразу на выходе из спальни, справа, — Замай ткнул большим пальцем в сторону, показывая направление. — Уборная напротив. Когда переоденешься, пойдем в столовку. — Я не голоден, — пробормотал Слава, не в силах оторвать взгляд от одежды, разбросанной по его кровати. Нормальной человеческой одежды, такой же, какую он носил, когда был первокурсником. Ну разве что цвет толстовки немного смущал. — Розовый, — словно прочтя его мысли, хмыкнул Замай. — Дебильный. Знаю. Последнюю закупку для базы делал Джигли. Набрал кислотных шмоток, ему потом уши драли всей базой. Но что делать, другого нет. Наружу ходим нечасто, по мере необходимости. — Сколько вас тут? — Постоянно на базе — тридцать пять человек. Но есть еще те, кто живут снаружи. Их больше. Слава не спросил, насколько больше. Но вдруг вспомнил парня на велосипеде, в мотоциклетном шлеме, что промчался мимо двух слуг, бредущих по обочине, и бросил листовки с прокламацией им прямо в лица. Сколько еще таких? И других, которые, возможно, решают совсем другие задачи. Почему Слава никогда о них не слышал? Хотя понятно, почему — он практически не общался с другими слугами, а те, если что-то и знали, держали язык за зубами. Интересно, что о подполье знает правительство? Что позволяет знать населению? В газетах о них не пишут и по телевидению не сообщают, иначе это дошло бы до Мирона, а он бы, наверное, рассказал Славе… При одной мысли о Мироне стало физически больно: как будто нож воткнули в солнечное сплетение. Слава тряхнул головой и, отбросив последние колебания, рывком стащил с себя больничную рубашку, благо в бункере было тепло, он хорошо отапливался. — Где, говоришь, душевая? Там? Слава встал, ничуть не смущаясь наготы — ведь его десятки раз мыли и переодевали лакеи, он не привык стыдиться чужих взглядов. Но Замай почему-то потупился, а потом кивнул. Слава подавил удивление и пошел в душ, и уже на пороге остановился и обернулся. — А ножницы можно? Я хотел… Он замолчал. К его удивлению, Замай кивнул: — Конечно. Сейчас принесу. Здесь ему дозволяется брать в руки острые предметы. Может, даже нормальные нож и вилку в столовой дадут. У Славы голова шла кругом от всех этих перемен, хотя всего лишь четыре года назад он сам именно так и жил. Замай вернулся, как раз когда Слава закончил одеваться и разглядывал розовую толстовку, машинально ее одергивая вниз — она казалась ему слишком короткой, ведь он привык к балахону до пят. Ноги в джинсах тоже выглядели странно, как будто чужие. И тяжелые ботинки на ногах, вместо мягких тряпичных туфель, в которых далеко не убежишь. — Держи, — Замай бросил ножницы на Славину кровать. Слава покосился на них, но трогать пока не стал. — Если ты есть не хочешь, то пойдем к Чейни. Он просил тебя к нему привести как можно скорее. — Чейни? Это ваш лидер? — Ну да. Да ты его знаешь, это он тебя вытащил. — Денис? — переспросил Слава. — А почему Чейни? И что это за имена — Джигли, Замай… блин, извини. — Да ничего. Это конспиративные клички. Когда мы в деле — то позывные. Ну и для безопасности тоже, настоящих имен друг друга мы не знаем, кроме Дэна, конечно. Если кого-то схватят, он не сможет выдать остальных. «Но сможет выдать расположение базы», — подумал Слава. Хотя, наверное, это у них тоже как-то продумано. Сам он не видел дороги, по которой его везли — фургон скорой был без окон, а в водительское окно Слава толком ничего не разглядел. Наверное, так их отсюда и вывозят — несколько водителей знают дорогу, а остальные полагаются на них. — Тебе тоже нужно новое имя, — сказал Замай. — Придумай на досуге. Слава думал ровно пять секунд. Это оказалось легко, слишком легко. Слишком четко он осознавал, во что превратился — после всего, что ему пришлось пережить. Да, он ошибся, его душа все-таки не умерла, но сейчас она представляла собой одну сплошную рану. Кровавую, грязную, сочащуюся гноем рану. — Гнойный. — Круто, — с уважением сказал Замай. — Ладно, пошли, Чейни ждет. — Сейчас. Слава взял лежащие на кровати ножницы. Зеркала тут не было, но оно ему и не требовалось — он слишком хорошо помнил, где именно начинается красная прядь. Его метка, его клеймо. Слава перехватил ее у основания, оттянул почти до боли и отрезал одним движением. — Вот. Теперь пошли, — сказал он, поднимаясь. Кабинет Чейни оказался просторным и даже по-своему пафосным: дубовый стол, покрытый зеленым сукном, тяжелые резные кресла с бархатной обивкой, старые бумажные карты на стенах, огромный металлический сейф в углу. Здесь должно было расположиться командование базы в случай войны, и в обстановке ощущался милитаристский лоск. Тем забавнее, что теперь в этом кабинете обосновался лидер движения, выступившего против режима. — Привет, давно не виделись, — Чейни усмехнулся Славе, крепко пожал ему руку и хлопнул по плечу. — Выглядишь намного лучше. Поел? — Нет пока, — сказал Слава, и тут в животе у него громко заурчало. Черт, кажется, он ощущал настоящий голод! В первый раз за… он даже не знал, сколько месяцев. Чейни ухмыльнулся шире и кивнул ему на кресло, а сам сел за стол. — Знаю, обстановка пафосная. Но у нас и разговор сейчас будет серьезный, Слава. — Могу представить. — Вряд ли можешь. Как я понимаю, ты про MAYDAY не знаешь вообще ничего. — Ну, я видел когда-то листовку… — Но не читал? — Не читал. Нам же запрещено читать. — Да, — вздохнул Дэн. — Слугам запрещено. Только не «вам», Слав. Ты больше не один из них. Привыкай постепенно к этой мысли. Слава не ответил. Судя по виду Чейни, он и сам знает о слугах не больше, чем Слава о подполье. — Давай. Спроси. Вижу, что на языке вертится. — Ты стерилен? — Да. Большинство членов подполья стерильны. Но не все. Среди нас есть несколько осеменителей, которые однажды поняли, что так жить нельзя. У кого-то сын или другой родственник оказался фертильным, в ком-то просто проснулась совесть, кто-то всегда ненавидел режим. — А слуги… кроме меня… есть? — Нет. До сих пор не было. Ты первый. Что ж, вот они и подошли к тому, что Славу интересовало на самом деле. — Почему вы меня вытащили? Это же жутко рискованно. Ты мог погибнуть. — Мог, — кивнул Денис. — И сейчас могу. Любой из нас может быть раскрыт в любой момент. Мы все это принимаем и живем с этим. В конце концов, даже такая опасность — меньше, чем та, в которой живут слуги изо дня в день. Мы давно хотели вытащить кого-то из них, но это действительно трудно сделать. Мы только недавно наладили связи в госпитале Святого Николая, и нам крупно повезло, что там оказался именно ты. Вообще-то наша с тобой встреча должна была состояться раньше. Как минимум месяц назад. Слава нахмурился. Месяц назад? Он тогда жил в доме Мирона Фёдорова и уже носил ребенка. Его возили в клинику, но не Святого Николая, в другую. — Нападение на супермаркет, — пояснил Дэн. — Это были мы. И мы приходили за тобой. Он сказал «мы», хотя, насколько знал Слава, все нападающие в тот день погибли. Дэна среди них не было. Но для него подполье — это «мы», так же, как для Славы все еще оставались «мы» слуги. Когда твоя жизнь так плотно слита с целой группой, невозможно разграничить, где заканчивается группа и начинаешься ты сам. — Тогда не вышло. Прости, что пришли слишком поздно, — добавил Денис, глядя на Славу внимательно и в то же время мягко. Слава не сразу понял, о чем он. А-а… его выкидыш. Он вдруг представил, что оказался бы в этом же кресле, в этой же одежде — но с выступающей под розовой толстовкой округлостью живота. Мысль казалась дикой. И с горьким, болезненным облегчением Слава понял, что рад тому, как все обернулось. — Ничего, — сказал он. — Если хочешь, поплачь. Слава удивленно взглянул на Чейни. Тот казался довольно сухим человеком, хотя Слава явно ему нравился, и такое предложение от него прозвучало странно. Слава слегка приподнял уголки губ в заученной улыбке. — Спасибо. Обойдусь. Чейни хмыкнул и качнул головой. — Что ж, если начистоту, меня это радует. Я знал, что ты сильный. Мы за тобой давно наблюдали. Ячейка начала формироваться три года назад, вскоре после того, как ты оказался в Школе. О тебе ведь писали тогда газеты, ты знал? Такие случаи, когда фертильность проявляется после восемнадцати лет, случаются крайне редко. Это целое событие. И повод напомнить, что никто не может чувствовать себя сполна свободным от демографического долга. А у тебя еще и генетика на высоте, ты сразу привлек к себе внимание. В том числе и наше. Но мы тогда только начинали, у нас не было ресурсов для активных действий. Я обнаружил этот бункер по архивным документам и сумел скрыть находку от руководства института. Документы уничтожил, так что об этом месте никто не знает. И стал собирать людей, потихоньку, торопиться в таких делах нельзя. Заодно наблюдал за тобой. Пока ты был в Школе, конечно, информации о тебе не было. Но потом тебя арендовали Фёдоров с Худяковым, и это тоже попало в газеты. К тому времени ячейка окрепла, у нас появилась сеть осведомителей, так что с тех пор мы уже не теряли тебя из виду. — Но почему я? Только потому, что поздно созрел? — Поэтому тоже. Но тут дело не только в биологии, Слава. До того, как созреть, ты уже стал яркой, харизматичной личностью. Большинство слуг забирают в Школу еще до того, как они успевают понять о себе хоть что-то, стать хоть кем-то. Они просто дети. Некоторые успевают проявить характер или талант, но таких немного, а ты вообще уникальный случай. Я читал твои стихи, ты самородок. Не спорь, — Дэн поднял ладонь, когда Слава хотел возразить. — Ты бы многого достиг, если бы они тебя не сломали. Это прозвучало так… беспощадно. И в то же время честно. Констатация неопровержимого факта. Да, они его сломали. Что в Славе осталось от того парня, который издал на первом курсе книгу стихов и навестил своего биологического родителя, полубессознательно вынашивая планы о протесте против бесчеловечной системы? А теперь он сам стал ее частью. Слился с ней. Благословен плод, да разверзнет господь. — Знаешь, в чем главная проблема системы? Конечно, помимо того, что она в своей сути тоталитарна и антигуманна. Её проблема — в обезличенности слуг. Их меньше, чем осеменителей, но осеменители сохраняют свои личности и даже наделяются привилегиями. О том, что Мирон Фёдоров с его младшим супругом взяли в дом слугу, написали крупнейшие газеты, про это упоминалось в местных теленовостях. О том, кто их слуга — почти ничего, за исключением прекрасного генотипа. Слуги обезличены. — Мы просто утробы, — пробормотал Слава, и Чейни с нажимом поправил: — Они — просто утробы, да. В глазах абсолютного большинства — что осеменителей, что стерильных, что своих собственных. Но каждый из слуг на самом деле — личность, та личность, которой он мог бы стать, а может, уже и начинал становиться, когда его вырвали из привычной среды и превратили в безмозглую свиноматку. По большому счету, нет никакой разницы между фертильными на Фермах и в лучших домах Галаада. Все они — в одинаковой мере не люди. И именно поэтому большинству остальных на них наплевать. Мы пытались первое время взывать к гуманности, писали прокламации, однажды даже взломали телеканал и прорвались в прямой эфир. Но это ничего не дало. Людям плевать на слуг, потому что слуги… — Животные, — закончил Слава, вспомнив изумленный, недоверчивый взгляд Романа. Ничего себе, собака встала на задние лапы и заговорила. — Но теперь мы знаем, что делать, — продолжал Чейни. — Нужно сделать так, чтобы слуги перестали быть безликим и безгласным стадом. Нужно заставить жителей Галаада увидеть в них полноценных людей. Одно дело — эксплуатировать животное, человечество делает это тысячелетиями, с момента своего зарождения. Но рабство, угнетение и унижение себе подобных — это другое, и такие тенденции в развитых обществах рано или поздно осуждались и прекращались. — И ты надеешься, что сумеешь заставить их… перестать делать это с нами? — Я один — точно не смогу. Но мы вместе — думаю, сможем. До Славы наконец дошлое, к чему он ведет. Он откинулся на спинку кресла и облизнул губы. — Так вы хотите, чтобы я стал чем-то вроде символа революции? — Громко звучит, но в целом да. У слуг должно появиться конкретное лицо. Твое, Слава. Твоя история уникальная, яркая, страшная. Все истории слуг страшные, но твоя — особенно. Поздно созрел, долго не мог забеременеть, попытался покончить с собой, потерял ребенка и чуть не оказался сослан на Ферму за это. И мы хотим, чтобы ты об этом рассказал, не только нам, а всему миру. Пусть Галаад услышит рассказ слуги. Слава молчал какое-то время. А потом сказал ровно и совершенно спокойно: — Ты, может, не знаешь. Младший супруг моего осеменителя меня изнасиловал. В тот вечер, когда я повесился. Примерно за час до этого. Лицо Чейни потемнело, и в то же время в глазах полыхнул какой-то особый, новый блеск. Слава не был уверен, что это блеск ему понравился. В нем мелькнула… алчность? Как будто Чейни получил даже больше, чем рассчитывал. — Прости. Я не знал. Хотя видел твою медицинскую карту в госпитале. О следах насилия там ничего нет. — Конечно. Роман Худяков — член партии Радикального Возрождения, депутат парламента. Они все замяли. — Слава немного помолчал и добавил довольно сухо: — Но это ведь даже к лучшему, да? Так моя история станет еще ярче. И страшнее. — Показательнее, это уж точно, — кивнул Денис. — Слава, пойми меня правильно. Я знаю, о чем ты подумал: что мы хотим тебя использовать. Отчасти так и есть. И мне не хотелось об этом говорить в лоб, но, думаю, уж чем-чем, а наивностью ты точно не страдаешь. Ты знаешь, как устроен мир. Подполье борется с режимом, но мы не святые. У нас есть цель. Все наши действия, весь риск — для того, чтобы однажды сломать систему. Мы ничего не делаем ради благотворительности. За благотворительностью — это к партии Радикального Возрождения, в которой состоит твой насильник. Они любят на показуху благами швыряться. А мы заняты делом. И вытащили тебя, чтобы ты принял участие во всем этом. — А если не приму? Тогда что? Вернете меня в госпиталь? Слава услышал иронию в собственном голосе. Злую, колкую. Совсем ему раньше не свойственную. Но он впервые за четыре года говорил с человеком, который вел себя с ним, как с равным. Не считая других слуг, конечно — Лёши, Вани… Чёрт. Ваня. — Разумеется, нет, — холодно сказал Чейни. — Но если ты откажешься платить по счетам, то и защищать тебя мы не станем. Мы и так под ударом каждый день, все, и стерильные, и осеменители. Похищение фертильного слуги удвоило наши преступления. Мы не сможем тебя покрывать, если ты это не отработаешь. Это было честно. Жестко, но честно. И поэтому Славе понравилось. С ним не юлили, его не умасливали, не пытались подавить, подчинить его волю и заморочить голову — все то, чем успешно занимался Тётушка Оби и другие в Школе. Славе не давали ложных надежд, не мучили мимолетными мгновениями радости и тепла, не манили неясным обещанием счастья, как Мирон. Никто до сих пор не вел себя со Славой так честно, как Дэн Чейни. — У меня есть условие, — сказал Слава. — Уже наглеешь, — усмехнулся Денис. — Быстрый прогресс. — Вы мне нужны, но и я вам тоже. Вам не так-то просто будет выкрасть еще одного слугу. А если и да, то с большой вероятностью получите зашуганную мышь, которая будет лепетать «хвала» и «благословен плод», плакать и проситься обратно! — резко сказал Слава. Он сам не мог понять, откуда эта резкость, эта злость. Как будто в тот миг, когда он взял себе кличку Гнойный, его гниющая душевная рана наконец прорвала. Какого хрена, в конце концов?! Он хотел умереть, он умер, он ожил, пролежал час в гробу и понял, что в жизни имеет ценность на самом деле. За что стоит бороться. Все это случилось, потому что Слава пошел к Роману Худякову просить милости для Вани. Круг замкнулся. Если в чем-то и есть смысл, так только в этом. — Слуга Иван Сергеев, который напал на своего осеменителя. Его отправили на Ферму. Он мой друг. Вытащите его, и я с вами. Иначе — видимо, будем прощаться. Наверное, в его словах и взгляде было что-то непоколебимо твёрдое, убедившее Дениса, что дальнейший торг невозможен. И опять в узких глазах блеснуло странное — смесь досады и удовлетворения. Получил больше, чем ожидал. Хотел красивую картинку, которая будет читать жалостливую историю по бумажке, а получил… Блядь. Кого он получил? Слава и сам еще не знал. — Никого нельзя вытащить с Фермы, Слава. Это за пределами наших возможностей. — Ну, тогда… — Но Иван не на Ферме, — добавил Денис, и Слава осекся. — Ты, вероятно, не знаешь, но его случай решили сделать показательным. Не просто покарать, а судить публично, и потом публично казнить. Это держится в секрете, но такие случаи в последние годы участились. Слуги все чаще сходят с ума и нападают на осеменителей или на младших супругов. А некоторые делают это и в здравом уме. Как Иван. — Ваня был не в себе. Он… — В тот момент — да, возможно. Но я видел репортаж с его допроса. Он не свихнулся. И он сейчас не на Ферме, а в изоляторе предварительного содержания. Оттуда тоже трудно вытащить человека, но проще, чем с Фермы. И такие возможности у нас есть. — Так какого хрена вы не спасли его до сих пор?! — Потому что решили спасти тебя. Две таких рискованных операции подряд… это сильно все осложнит. — Я уже сказал, — зло проговорил Слава. — Или так работаем, или никак. — Да понял я, понял. Ты продаешься, но стоишь дорого, — Чейни усмехнулся в ответ на оскорбленный взгляд Славы. — Ладно, не злись. Цена есть у всех. Твоя тебя достойна. Это заняло у них неделю. За это время Слава вполне освоился на базе. Люди, жившие в бункере постоянно, обеспечивали связь и координировали действия остальных, находившихся снаружи. Это был штаб ячейки, и Слава только диву давался, насколько четко и структурированно налажена деятельность подполья. Они действительно могут представлять угрозу для властей. Конечно, режим не свергнут, но первые зерна бросить могут… А ведь начинается в таких делах с малого. Все революции в истории начинались с умело и вовремя брошенных зерен. К Славе все относились прекрасно. С ним не носились, над ним не тряслись, он быстро и естественно влился в группу, ощутив себя ее частью. Ему было даже немного жаль, что он из упрямства отказался начинать работу с подпольем до того, как Ваня окажется в безопасности. На самом деле Славе не терпелось начать. Он даже успел набросать черновик прокламации, которую хотел показать Дэну, как только их сделка окажется скреплена спасением Вани. Да, Слава опять писал. И читал. Книг в бункере было мало, но Чейни скоро привез еще, специально для Славы. С полсотни томов художественной литературы, столько же публицистики, и целую пачку газет, в том числе — подшивку «Вестника Галаада» за последние три года. Слава получил возможность узнать все, что происходило в мире, пока он томился в плену системы. И, листая передовицы с крикливыми заголовками, он испытывал ощущение, как будто проснулся от летаргического сна. Так ведь и было в каком-то смысле. Он четыре года спал. Или был под гипнозом. Под самогипнозом, что еще хуже. Слуги сами ломают себя, срастаются с системой, Слава всегда это знал. Но никогда не осознавал, как важно заставить себя проснуться. Начать с себя самого. И если Чейни не преувеличивает, не переоценивает положение, то Слава может заставить проснуться и остальных. Хотя бы попробовать. Первые пару дней он читал и писал, как подорванный. Потом начал понемногу общаться с остальными, в основном в столовой. Все были с ним одинаково приветливы и готовы помочь, они понимали, как ему трудно адаптироваться в нормальном мире. Но легче всего Славе было с Замаем. Тот сам вызвался почитать вместе со Славой подшивку газет и объяснить моменты, которых Слава не до конца понимал из-за незнания контекста. Например, по какой причине наметился раскол в партии Радикального Возрождения, и почему одна ее часть (та, к которой принадлежал Роман Худяков) особенно рьяно ударилась в показушную набожность, примазываясь ко всем крестным ходам, паломничествам и возведениям храмов, к каким только могла. В партии шла подковерная борьба, в обществе назревал конфликт между старой теократией и новой, менее радикальной, а с точки зрения ортодоксов — почти еретической. Замай был в курсе всех этих нюансов и подробно обрисовал Славе ситуацию, и Слава слушал жадно, не отрывая глаз от круглого лица и высокого лба с залысинами. Годами все разговоры и весь мир Славы крутились вокруг ритуалов, беременностей и деторождения. Ему как будто удалили часть мозга на это время, а теперь вернули обратно. Это было что-то нереальное. Кроме Замая, Слава сошелся с Джигли — тем самым, кому был обязан своей розовой толстовкой. Однажды они втроем напились. Слава четыре года не пил ничего крепче молока, его срубило моментально, и он потом полночи блевал в уборной. Замай и тогда был рядом, заботливо поддерживая его голову и подавая полотенце. Именно тогда, стоял на коленях и обнимая унитаз так, как будто это был его лучший друг, Слава впервые подумал, что этот Замай — по-настоящему классный парень. Господи, как же хорошо опять почувствовать себя нормальным. Живым. Человеком, а не свиноматкой. Было время обеда, когда Ваню привезли в убежище. Спасать Ваньку послали парня по имени Рудбой. Слава с ним ни разу не говорил, но Замай с Джигли уверяли, что это один из лучших оперативников подполья, и если кто и сможет вытащить Ваню из судебного изолятора, так только он. Когда они вошли в столовую — подтянутый, улыбчивый Рудбой в джинсах и черной куртке, и Ваня в серой робе до пят, — Слава ел суп и замер, не донеся ложку до рта. Потом бросил ее и вскочил. Ваня выглядел ужасно. Ему обрили голову, лицо покрывали синяки, он страшно исхудал. Но глаза были ясными. Гораздо более ясными, чем при их последней встрече в супермаркете, которая так много изменила. Слава нерешительно шагнул из-за стола. Потом, словно опомнившись, кинулся к Ване и накрыл руками его плечи. — Охренеть. Ты здесь, — сказал он и понял, что улыбается. Не уголками губ. По-настоящему. Как не улыбался месяцами. Ваня выдавил улыбку в ответ. А потом судорожно набрал воздуха в грудь, обхватил Славу руками за пояс — и разрыдался, ткнувшись лбом ему в плечо. Слава обнял его и держал так крепко, как мог, пока Ваня всхлипывал, давясь слезами и размазывая сопли по Славиному плечу. Столовая притихла, все смотрели на них, но Славе было плевать. Он ткнулся Ване носом в бритую макушку. Ваня плакал горько, как ребенок. Да он и есть ребенок. Когда его забрали в Школу, ему было четырнадцать лет, и что он видел с тех пор? Он так и не созрел. И Слава тоже. Он только начинал взрослеть, когда его жизнь разрушили. Годы, проведенные в качестве слуг, оказались просто вычеркнуты из их жизней. Так что они оба все еще дети. Испуганные, одинокие, искалеченные дети. И по всему Галааду — еще тысячи таких. Их продолжают калечить каждый день. «Мы должны это исправить. Я должен. Ради тебя, Ванька», — подумал Слава и сжал своего лучшего друга в объятиях еще крепче. 4. Мирон и Роман сидели на диване, в разных его концах, перед бубнящим телевизором. Роман курил, Мирон делал вид, что читает газету. Они молчали. Ни словом не обменялись после ужина и ощутимо тяготились присутствием друг друга, но все равно сидели рядом. По сути, это исчерпывающе характеризует то, во что превратился их брак. Близости нет, желания быть вместе нет, возможности разбежаться — тоже. Днем у Мирона состоялись две встречи, одинаково важные и одинаково его разочаровавшие. Первая — с адвокатом по семейным делам, который по поручению Мирона изучил перспективы развода. Неутешительные, если кратко. Хотя выборы остались позади и Рома благополучно сохранил свое кресло в парламенте, это не увеличило его готовности дать Мирону развод. Он хотел продвинуться внутри партии, получить пост в министерстве демографии, и за последний год приблизился к этому больше, чем за предыдущие пять. Хотя инцидент с их слугой существенно повредил репутации Романа: супруги, допустившие суицид слуги, вызывали закономерные подозрения в партии, и Роме пришлось, в неофициальном порядке, давать объяснения произошедшему. Развод сейчас все усугубил бы еще больше. Мирон, конечно, мог на это наплевать. Его не пугал скандал — наоборот, литературной карьере такие вещи скорее на пользу, черный пиар — тоже пиар, если ты не политик традиционалистского толка. Но дело было не только в этом. Мирон хотел вернуть Славу. Все равно, сможет он снова зачать или нет, плевать — Мирон вернет Славу и немедленно устроит ему побег. Он не мог теперь думать ни о чем другом. И с этим была связана вторая встреча, которую он сегодня провел. После того, как он в первый и последний раз навестил Славу в госпитале, прошло три недели. За это время Славу перевели из реанимации в общее отделение, а потом вернули в Школу. Увидеться им больше не удалось. Славу официально изъяли из семьи Фёдорова и Худякова, договор аренды был расторгнут, а слуга направлен на комплексную реабилитацию. И с тех пор, как это случилось, Мирон тратил все свои силы и все время, чтобы вытащить его оттуда. У него кровь стыла при одной мысли о том, что Слава может сейчас переживать. Мирон слишком хорошо помнил серое лицо и следы от кляпа в уголках рта, когда Славу вернули из Школы после наказания. Сейчас он наверняка снова проходит через подобное. Они осознали, что не доломали его, раз он решился на бунт — пусть даже такой страшный и отчаянный бунт, как попытка самоубийства. Теперь они намерены довести дело до конца. А значит, времени у Мирона в обрез, то есть вообще нет. Каждый день. проведенный Славой в этом аду, убивает в нем остатки человеческого. От него и так осталась одна тень — Мирон видел это в госпитале. Но у него ничего не получалось. Он уже потратил десятую часть всего своего капитала на взятки, но добился только неясного обещания «попытаться что-нибудь выяснить». По сути это значило, что никто ему помогать не собирается, а Славу либо отдадут в другую семью, либо отправят на Ферму — в зависимости от результатов «реабилитации». И вот тут-то Мирон и упирался в Рому — и в его проклятые связи. Только Рома, метивший на кресло в министерстве демографии, мог действительно на что-то повлиять и чего-то добиться. Поэтому Мирон не мог порвать с ним окончательно, даже ссориться в открытую — и то не мог. Они больше не спали вместе, и Роман затаил за это на Мирона зло, но внешняя благопристойность для него была все-таки важнее того, что происходило между ними за закрытыми дверями в спальне. Так что пока что это было чем-то вроде компромисса. Они заключили перемирие. Для всего мира оставались супругами, пережившими неприятную ситуацию со слугой, но сохранившими респектабельность и репутацию. Респектабельность и репутация — вот и все, что интересует Романа. И разве Мирон имеет право его в этом винить? Он знал, кто такой Роман Худяков и что для него имеет в жизни ценность, когда решил связать себя браком с этим человеком. Тогда Мирона все устраивало. Мирон не мог сказать, что именно изменилось. Но изменилось. И продолжало меняться с каждым днем, каждым часом. Каждая минута без Славы все сильнее опустошала Мирона, как будто высасывала воздух из его легких. Завтра нужно будет позвонить другому адвокату. Может, он подскажет способ надавить на Рому так, чтобы заставить его помочь, при этом не превращая во врага. Телевизор бубнил, новости сменились рекламой, а реклама — ток-шоу «Вечерний Галаад». Мирон и Рома оба побывали его гостями в разное время, и оба знали, что диалоги между участниками и ведущими ведутся по сценарию: ничего опасного, ничего неудобного. Проще говоря — бесстыжее вранье. Зачем люди это смотрят? Неужели не понимают, что им попросту ссут в глаза и уши? Или понимают, но им на это плевать? Изображение на экране вдруг дернулась, пошло рябью. Мирон заметил это краем глаза и опустил газету. Телевизор барахлит? Надо сказать Юрию, чтобы вызвал мастера… Белый шум на экране сменился картинкой — но не студией «Вечернего Галаада». На экране появилась комната без окон, стены задернуты коричневыми портьерами. Посередине стоял стол, крытый зеленой скатертью, с малахитовой лампой и гипсовой головой в античном стиле. За этим столом, положив локти на скатерть и переплетя пальцы, сидел человек, которого камера снимала крупным планом. Он смотрел Мирону в глаза. — Привет, Галаад, — сказал Слава. — Майский день наступит скоро. Мирон выронил газету. Несколько секунд он просто не дышал — забыл, как, — и эти секунды Слава смотрел ему в глаза. Ему и каждому, кто решил скоротать время за «Вечерним Галаадом», а таких людей не меньше миллиона, ведь это самая рейтинговая передача на телевидении. Что за… Как… Майский день наступит скоро. Паззл сложился у Мирона в голове с отчетливым щелчком в тот самый миг, когда Слава снова заговорил: — Меня зовут Слава Карелин. Я представляю организацию MAYDAY — группу сопротивления, протестующую против демографической политики Галаада. Эфир Первого телеканала взломан нашими спецами. У меня есть примерно пять минут, прежде чем сотрудники безопасности канала засекут источник сигнала. За эти пять минут я постараюсь рассказать вам, что значит быть слугой. Экран телевизора внезапно погас. Мирон резко повернулся и увидел Рому, привставшего с дивана, с пультом в вытянутой руке. Рома был бледен, так бледен, что Мирон удивился — он никогда не видел своего младшего супруга таким… испуганным. — Включи, — стеклянным голосом сказал Мирон. Роман глянул на него мутно и в то же время яростно. Сжал пульт и опустил руку. Мирон встал. — Роман. Отдай мне пульт. Немедленно. — Он сбежал из госпиталя, — сказал Рома, с трудом шевеля побелевшими губами. — Еще три недели назад. Я знал, но не хотел тебе говорить. Ты стал бы его искать. — Мать твою, отдай мне ебаный пульт немедленно! Он готов был ударить Романа, готов был драться. Тот это, видимо, понял. Скривился, мотнул головой и швырнул пульт на диван. — Ты пожалеешь, — коротко сказал он, но Мирон уже схватил пульт и снова включил телевизор, молясь, чтобы сигнал подпольщиков за это время не прервался. -…старший супруг оказался хорошим человеком, — говорил Слава на экране. — Или считал себя таким. Он был ко мне добр. Иногда слишком добр. Хотел, чтобы я нарушал правила — общался с ним, читал книги, целовал его, получал удовольствие от секса. И я все это делал, хоть меня и наказывали за это — не в семье, а в Школе. Я долго не мог забеременеть, меня даже отвозили в клинику, где врач сам трахает слуг, чтобы они залетели. Но потом мне повезло, мой осеменитель наконец-то меня обрюхатил. Когда я был на третьем месяце, он уехал по делам и оставил меня со своим младшим супругом, Романом Худяковым. В это же время мой друг, тоже слуга, попал в беду, и я пришел к Худякову просить помощи. Худяков мне не помог. Вместо этого он меня изнасиловал. В тот же вечер я попытался покончить с собой, и у меня произошел выкидыш — может, от этого, а может, от насилия, мне не сказали. Я попал в больницу, из которой меня и забрали члены сопротивления. Изнасиловал. Он меня изнасиловал. Мирон слышал все, каждое слово. Но эти три прозвучали громче остальных, хотя Слава не повысил голос, произнося их, вообще никак не выделил. Как будто это просто еще одна часть всего, о чем он говорит, так же, как Ритуалы, запретное чтение книг и поцелуи Мирона. Будни слуги. Он меня изнасиловал. Мирон хотел повернуть голову, хотел посмотреть Роману в лицо — и не мог. Слава словно загипнотизировал его, не давал отвести от себя глаз. Он выглядел таким… посвежевшим. Ожившим. Красная прядь надо лбом исчезла, Мирон видел место, где она была неровно обстрижена. Лицо округлилось, скулы больше не выпирали так болезненно. Какой же он красивый. Мирон не мог не думать об этом, даже теперь, и ненавидел за это себя так сильно, что хотелось себя убить. — Такова моя история вкратце, — продолжал Слава. — И такую историю вам расскажет любой слуга. Если вы дадите ему говорить. Но ведь вы не дадите. Немота слуг — основа системы их эксплуатации. Никто не стал бы резать коров и свиней на бойне, если бы они умели говорить. Поэтому вы слышите только свои собственные голоса, свои и подобных вам — осеменителей и стерильных. Эти голоса говорят, что существующая система хотя и сурова, но сбалансирована и разумна. Ценный биологический материал не расходуют зря, лучшие образцы оберегают, используют бережно, обеспечивая сохранность человеческого вида. При этом на Фермах налажен конвейер производства плебеев, которых рожают такие же плебеи, вырожденцы или строптивцы, угрожающие режиму. Это психологический аспект, который держит слуг в повиновении: каждый знает, что за открытый протест не просто сам окажется на Ферме и превратится в скот, но и его дети станут таким же скотом. А если подчинишься, то родишь от элиты — и твой ребенок тоже станет элитой. Ему может повезти, он вырастет бесплодным или даже осеменителем, и тогда высоко поднимется в обществе. Это единственное утешение для слуг. Потому мы и терпим. Однако хоть мы и молчим, но не перестаем думать. Вы отобрали у нас почти все занятия, и у нас достаточно времени для размышлений. Но размышления всегда заходят в тупик. Свобода невозможна, спасения нет, потому что система работает слишком хорошо. И да, она работает действительно прекрасно, но не учитывает одного: люди — не скот. Эта система спасает человечество, уничтожая человека. Каждый день она убивает живого, мыслящего человека. Человека по имени Иван Светло, человека по имени Алексей Борисов, человека по имени Слава Карелин. Вы никогда не слышали этих имен, потому что мы слуги, вы отбираете у нас имена, как и речь. Но мы не всегда будем немыми. Что вы сделаете, если мы заговорим? Если тот, кого вы вчера вечером изнасиловали, называя это благородным словом «Ритуал», посмотрит вам в глаза и скажет «нет»? Кем тогда станете вы сами? Он замолчал. Его взгляд, не выпускающий взгляд Мирона, обвиняющий, холодный (господи, Слава, это действительно ты?), прожигал до костей. До самого нутра. Кем вы станете, если мы заговорим? — Я — слуга Слава Карелин. И я говорю вам: нет. Картинка исчезла. Белый шум. Через секунду — напряженное и растерянное лицо ведущего «Вечернего Галаада», зажимающего наушник в ухе ладонью и лопочущего извинения за технический сбой в эфире. Мирон очнулся. Повернулся туда, где все эти страшные пять минут неподвижно стоял Рома. Роман Худяков, его младший супруг, человек, которого Мирон любил. Наверное, недостаточно сильно, раз совершенно его не знал, не знал, что он способен шпионить, донести и предать. Не знал, что он способен на насилие. Надругательство над беспомощным человеком, который не может его остановить. Он меня изнасиловал. Он меня… — Он врёт, — с нажимом сказал Роман. — Всё было совершенно не так. Ты сам знаешь! Он и тебя насильником выставляет, ты что, не слышал?! — Ты это сделал? — тихо спросил Мирон. — Нет! То есть… Ты не понимаешь. Ты уехал в тур, он пришел ко мне. Сам пришел! И предложил мне отсосать, если я вытащу из тюрьмы его дружка, того, который хотел перегрызть глотку своему осеменителю. Просто смешно! Нелепо было даже думать про такое, он совсем зарвался, ну я и сказал в шутку, вперед, давай. И он полез ко мне, я опомниться не успел. Залез мне в трусы… он самая настоящая блядь, Мирон. Ты же сам это знаешь. Мирон молча смотрел на него. И слушал. Слава высказался, ему это было нужно, так нужно — и Роману, похоже, нужно то же самое. Пусть говорит. Пусть говорит, пока еще может. — Но я его не трогал, — продолжал Роман. — Оттолкнул, дал ему пощечину. И прогнал, конечно. Его это очень расстроило, он-то думал, я уже у него на крючке, как и ты. Думал, меня с ума так же легко свести. Боже, Мирон, задумайся только, что с нами стало. Из-за этого… животного. И ты ему веришь? Ему, а не мне? Он говорил так уверенно, так возмущённо. И Мирон видел медицинскую карту Славы — там ничего не было сказано о признаках сексуального насилия. Роман чист. Слово Славы против его слова. Слово младшего супруга, уважаемого человека, против слова слуги. Немого. Животного. От меня изнасиловал. Я говорю вам: нет. Мирон шагнул вперед, сгреб Романа за рубашку, притянул к себе. И впечатал кулак ему в лицо, точно между глаз. Голова Романа запрокинулась назад, и Мирон ударил сразу же второй раз — в нос, услышав, как хрустнула под кулаком носовая перегородка. Роман закричал. Вцепился в руки Мирона, но не сумел их отодрать: бешенство придало Мирону силу, которой он сам в себе не подозревал. Он развернул Романа и швырнулся его спиной на телевизор. Грохот, звон разбитого стекла, шум падающего тела, новый вскрик. Мирон сгреб его, вздернул и опять ударил. Бросил на пол в груду битого чёрного стекла и стал пинать ногами: в грудь, живот, лицо, пах. Роман кричал, пытался сначала встать, потом просто хотя бы закрыться руками. Это не помогло. Этому больному, бездушному ублюдку уже ничто на свете не поможет. Он умрет здесь, сейчас. Мирон это просто знал. Он не слышал топота и опомнился, только когда его схватили и оттащили. Рванулся — и сумел вырваться, хотя его держали двое лакеев. Тогда на него навалились трое, сбив с ног и придавив к полу своими телами. — Успокойтесь, пожалуйста, успокойтесь, Мирон Янович! — в панике кричал Юрий, бегая вокруг придавленного лакеями Мирона и стонущего, окровавленного Романа в груде осколков разбитого телевизора. — Господи, да что же это? Роман Вениаминович! Постойте, я вам помогу. Лёнька, вызови скорую! — И полицию? — Нет! Только скорую! — Пустите, — прорычал Мирон. — Твари, пустите меня! — Тише, тише, Мирон Янович, все будет хорошо. Лёнька, бегом! Мирон перестал вырываться, и через минуту они его отпустили. Он встал, стискивая окровавленные кулаки. Костяшки саднило: он ссадил их об лицо Романа. Юрий уже помог ему подняться, и Роман висел на нем, как мешок с дерьмом, раскачиваясь и шумно шмыгая свернутым на бок носом. — Это всё, Рома, — сказал Мирон. — Всё. Конец. — Иди нахуй, — прохрипел Роман, не поднимая головы, и Юрий, видимо, опасаясь нового раунда схватки, потащил его к двери, пока трое других лакеев стояли у Мирона на пути, не давая ему довести начатое до конца. «Сука, ты понимаешь, что эти ублюдки сейчас спасли твою поганую жизнь?» — подумал Мирон. Но вслух ничего не сказал. Теперь немой здесь — не слуга Слава Карелин. А, кажется, кто-то другой. 5. Мирон не стал тратить время, чтобы собрать вещи — решил, что позже позвонит Юрию и скажет, что именно упаковать, а чемодан тот пошлет с курьером в гостиницу. С собой Мирон взял только черновики новых рассказов, которыми занимался до того, как начался весь этот кошмар со Славой. Плевать, писать он сможет и в отеле. Под одной крышей с Романом Мирон не хотел больше оставаться ни одного сраного дня. Из отеля он позвонил адвокату и сказал, что инициирует бракоразводный процесс. Адвокат не стал его отговаривать, и Мирон скоро понял, почему: вечерние газеты написали о взломе телеэфира и опубликовали полный текст обращения Славы к Галааду. Конечно, государственные издания притворились, что ничего не было, но жёлтая пресса не могла не подхватить такую жареную новость. Слава назвал имена — своего осеменителя и его младшего супруга, так что политическая карьера Ромы, очевидно, закончена в любом случае. От развода ему теперь ни холодно, ни жарко. Что до денег, то перед свадьбой они заключили брачный договор, так что каждый оставался при своих. И этих «своих» у Мирона было более чем прилично. В повседневной жизни он нечасто задумывался о том, что богат. Он хотел писать, это волновало его в первую и главную очередь, и еще хотел быть нужным, важным, значимым, хотел, чтобы его голос услышали. Поэтому он очень хорошо понимал, что двигало Славой. Слава… У Мирона в голове все еще не укладывалось ни то, что он увидел, ни то, что услышал. Слава в подполье. Наверное, они выкрали его из больницы. А те, кто его упустил, решили все скрыть, потому и сказали Мирону, будто Славу отправили в Школу, и поэтому так упорно отказывали в надежде его вернуть. Министерство демографии больше не может никому отдать Славу Карелина. Он больше им не принадлежит. Он вырвался, наконец-то вырвался на свободу. И вовсе не благодаря заботам Мирона. Скорее уж вопреки им. Но несмотря на это, Мирон не мог от него отказаться. Даже теперь. Особенно теперь. Увидев Славу таким — с мрачно горящим взглядом, поджатыми губами, бросающим обвинения в лица людей, которые видели и слышали его в эту минуту — Мирон понял, что не может без него. Что любит его. Действительно — любит. Никогда еще осознание своих чувств не приходило к Мирону в более неподходящий момент. Конечно, он понимал, что все обвинения Славы направлены в том числе и против него самого. Мирон — часть той системы, которая лишила слуг человечности. И он прилежно выполнял свой «демографический долг», а его попытки облегчить Славе жизнь или не приносили плодов, или делали только хуже. А их последняя встреча в больнице?.. Мирона начинало тошнить при одном воспоминании о ней. Он тогда прорвался в палату с таким трудом — и зачем? Только затем, чтобы обвинить Славу. Обвинить в попытке самоубийства, в гибели их ребенка. А у Славы была тысяча причин так поступить. Тысяча и одна причина — и как раз об одной, может, самой главной, о совершенном над Славой насилии, Мирон не знал. Он пришел требовать от Славы ответа, обвинил в безрассудстве, эгоизме… Боже… Он был в шоке, вне себя от горя из-за утраты их сына, но разве это оправдание? Мирон виноват перед Славой, страшно виноват, и он до дрожи в руках, до зуда хотел попросить прощения. Знал, что не обретет покоя, пока не попросит. Даже если не получит. Он должен увидеть Славу снова. Любой ценой. Для начала Мирон решил испробовать уже налаженный канал — через частного детектива, который имел выход на подполье и помогал Мирону подготовить Славин побег. Тот устроил Мирону встречу со связным, хотя на сей раз на это ушло гораздо больше времени и усилий. Но когда они встретились, связной Мирона ничем не порадовал. — Он не у нас. — Как не у вас? — опешил Мирон. — Вы же не хотите сказать, что он сам взломал телеэфир? И сам сбежал из госпиталя? — Вряд ли. Но мы тут точно ни при чем. Похоже, его завербовала другая ячейка сопротивления. — Другая ячейка? Их что, несколько? — Как минимум две. Мы знаем друг о друге, но между нами есть определенные разногласия, так что работаем раздельно. — И вы ничего не знаете об этой второй ячейке? — Только имя их лидера и род деятельности, в общих чертах. Но вам, разумеется, никто об этом не расскажет. Связной сухо усмехнулся Мирону, давая знать, что их предыдущая бестолковая встреча и сорванный побег не забыты. Его теперь считают ненадежным и не спешат ему доверять. И разве их можно в этом упрекнуть? — Как же мне с ними связаться? — Понятия не имею, — холодно сказал связной. — Попытайтесь как-то привлечь их внимание. Судя по этому эфиру, они решили выйти из тени, теперь станут смелее. Делайте то, что они смогут заметить и оценить. Только имейте в виду, что Очи заметят и оценят такие вещи еще раньше. Мирон позже много думал над этими словами. Он понимал, что ему дали ценный совет, и в то же время — слишком неконкретный и, безусловно, очень опасный. То, что привлечет внимание MAYDAY, должно соответствовать ценностям подполья, тому, что они отстаивают. Мирон должен публично выразить свою позицию, свою солидарность с их взглядами, сочувствие, стремление помочь. Причем сделать это не анонимно, а с открытым забралом — чтобы они смогли сами на него выйти. Сделать все это — и не оказаться в застенках министерства демографии, пред сурово взирающими Очами. Мирон Фёдоров хорошо владел словом. Даже виртуозно. Он годами писал книги, которые считались умеренно либеральными, привлекали в ряды его поклонников умных и просвещенных людей, но в то же время не раздражали власть. Рома как-то сказал ему, что это особое искусство — не только литературное, но и социально-политическое чутье. Мирон умел задевать словом, но его слово не проникало слишком глубоко, не тревожило, не бередило раны. Те, кто читали его книги, тешили себя мыслью, что они продвинутые, просвещенные умы, разбирающиеся в прогрессивной литературе. А те, кто ставил гриф «одобрено» на гранки его книг в министерстве цензуры, знали, что все его тексты совершенно беззубы и безопасны для режима. Мирон не был в восторге от системы, нередко указывал на ее недостатки, но делал это так дипломатично, что всегда выходил сухим из воды. Но больше он не может оставаться в этой зоне комфорта. Пришла пора выбирать. И он уже выбрал, разве нет? Когда избил Романа и бросил его. Стоит Ромке сделать пару звонков, и Мирон будет ночевать в полицейском участке, а может, заполучит и куда более крупные неприятности. Пути назад нет. Да Мирон и не хотел туда возвращаться. К той сытой, равнодушной жизни, где он, подобно тысячам других осеменителей, годами жил в добровольной слепоте. Возможно, до кого-то из них Славе удалось достучаться за отпущенные ему пять минут — Мирон надеялся, что да. Во всяком случае, за себя он мог говорить точно. Он свернул на новый, опасный путь, но только этот путь теперь казался ему правильным. Он обналичил все свои средства, какие только смог. Сумма получилась внушительная, для ее транспортировки пришлось купить отдельный чемодан. Мирон выписался из отеля, уехал в другой город, снял там квартиру в глуши на поддельные документы, которыми его обеспечил старый знакомец-детектив. Потом сделал несколько звонков с уличных телефонов, по которым его нельзя было засечь, и связался с парой людей, которых давно знал по издательскому бизнесу и которым хоть немного мог довериться. Большинство слышали о заявлении, сделанном Славой Карелиным, поэтому особых вопросов Мирону никто не задавал. В конце концов, спустя недели и десятки потраченных тысяч, Мирон нашел маленькую частную типографию, которая согласилась с ним сотрудничать. Типография действовала нелегально и в основном промышляла публикацией порнографических комиксов. То, что требовалось Мирону, было так же опасно, может, даже более опасно, но владелец типографии оказался столь же сговорчивым, сколь и жадным. Тираж в десять тысяч листовок, вместе с организацией распространения, обошелся Мирону всего-то в пятьсот тысяч. На эти деньги можно было купить шикарный особняк с бассейном в столичном пригороде. Мирон на эти деньги получил отпечатанные листовки с прокламацией собственного сочинения. Там было всего две тысячи слов, но у него ушла на них неделя. Он писал, вычеркивал, рвал, снова писал и снова вычеркивал. Это было его личное заявление — заявление осеменителя, который услышал голос слуги. Осеменителя, который устыдился того, кто он такой, и что он делал под давлением общества. Мирон не называл никаких имен, но старался писать так, чтобы другие осеменители, те, кто прочтут эту прокламацию, тоже проснулись или хотя бы вздрогнули во сне. Он писал и с горечью осознавал, что его словам не хватает остроты, прямоты, жесткости, как словам Славы. Мирон слишком привык вылизывать свои строчки, обходить острые углы. От такого трудно отделаться в одночасье. Он отправил текст в несколько желтых изданий, ни на что особо не надеясь. Разумеется, ни одна газета текст не приняла. Но десять тысяч листовок все-таки появились в назначенный день на улицах столицы и трех крупнейших городов. Появились — и через день исчезли. Либо их подняли и забрали те, кому они предназначены, либо их подчистила с улиц демографическая полиция. Прокламацию в листовках Мирон подписал своим настоящим именем. Хорошей новостью было то, что его не арестовали. Возможно, просто не смогли найти — значит, у него еще есть фора. Мирон снова засел за текст, на сей раз стараясь писать жестче, но все еще инстинктивно избегая называть конкретные имена и партии. Он обличал систему в целом, и это выглядело так, как будто он протестует против самой природы — против того, что мир поделен на осеменителей, фертильных и бесплодных. Это было нелепо, но в то же время позволяло текстам оставаться скорее философскими эссе, чем политическими памфлетами. Возможно, потому его еще и не схватили — Мирон создал точку выхода интеллектуальной напряженности, которая возникла после скандального выступления Славы в телеэфире. Мирон понимал, что невольно играет на руку системе — снова! — но просто не знал, что сделать еще. Если бы он слишком обнаглел, на его поиски бросили бы серьезные ресурсы, и все закончилось бы, не успев толком начаться. Так что он продолжал свою прогулку по канату, балансируя на лезвии ножа и надеясь на чудо. В городке, где Мирон укрылся на время своей информационной диверсии, была река. Зимой ее затягивало льдом, но Мирон все равно ходил на набережную и долго вышагивал вдоль воды, заключенной в ледяной капкан, прокручивая в голове строки нового текста. На этот раз он собирался выступить еще жестче, а тираж увеличить — денег у него пока достаточно. Хотя он предпочел бы тратить их на более полезные дела, пожертвовать подполью, но для этого нужно, чтобы они вышли с ним на связь, заметили его, черт бы их побрал… услышали его крик. Порой у Мирона мелькала мысль, что он может этого не дождаться. Такое вполне возможно. Тем более если с ними Слава — он, может, просто не хочет видеть Мирона, не хочет иметь с ним ничего общего. Если он поставит такое условие, понятно, кого они выберут. Но Мирон все же надеялся. И ходил на набережную каждый день. Был на виду, чтобы те, кто захотят его найти, могли это сделать. Когда в одну из таких прогулок, ближе к вечеру, на полупустой набережной рядом с Мироном затормозил фургон демографической полиции, он подумал, что только так и могло это дело кончиться. Он недостаточно интересен для подполья, его тексты слишком трусливы… и достаточно возмутительны, чтобы власти призвали его к ответу. А что, он думал, что ему так и позволят вести свою литературно-подрывную деятельность? Смешно. И так во всем, да, Мирон Янович? Иллюзия бурной деятельности, безрассудные поступки для самоуспокоения. И никогда никакого толку, все становится только хуже. Он не сопротивлялся, когда люди в масках скрутили его, защелкнув на запястьях наручники, и натянули на голову мешок. Безропотно дал затолкать себя в фургон, не проронив ни звука. Кричать нет смысла, никто ему не поможет. Если кто-то и увидит его арест, то поспешит отвернуться — все всегда так делают. Отворачивайся и не кусай руку системы, которая кормит тебя и обеспечивает выживание человечества. И все будет хорошо. Ехали долго — явно покинули пределы города. Должно быть. Мирона везут в окружную тюрьму, чтобы допросить согласно официальному протоколу. Он волновался, но меньше, чем ожидал от себя. Страха за свою жизнь, за свое будущее не было вообще, как будто у Мирона напрочь отрубило инстинкт самосохранения. Он потерял все, что у него было, включая уважение к себе. За что ему теперь цепляться? Фургон затормозил так резко, что Мирона швырнуло вперед, и он ударился головой в стенку кузова. Мешок на голове совсем не смягчил удар, и Мирон был благодарен, когда его наконец сдернули. Он увидел, что один из схвативших его полицейских снял маску. Лицо было Мирону незнакомо: вытянутое, скуластое, узкие бесстрастные глаза. — Это было крайне глупо, господин Фёдоров, — сказал мужчина, холодно глядя на Мирона. — Самоубийственно. И исключительно по-дилетантстки, но это как раз можно понять в условиях ограниченности ваших ресурсов. Чего именно вы добивались? Мирон мгновенно понял. Это не демографическая полиция. Он все-таки достиг успеха, хоть в чем-то. Они его заметили. И сочли достойным аудиенции. Мирон очень надеялся, что этот бесстрастный человек имеет полномочия на переговоры. — Слава Карелин. Он был моим слугой. — Я знаю. — Все, что он сказал в том видео — правда. Мой младший супруг и я, мы оба мучили его и довели до… мы виноваты, — запнувшись, сказал Мирон. — Я хочу его увидеть. Хочу сказать, что мне… мне очень жаль. — И чтобы сказать Славе, что вам очень жаль, вы разрушили на корню всю вашу жизнь? Действительно думаете, что я в это поверю? Мирон помолчал. Звучит безумно, да. И этот человек совсем его не знает. С чего бы ему верить? Мирон может быть шпиком, агентом Очей. В конце концов, он все еще женат на радикальном политике, который считает слуг животными. А то, что он избил Романа… это даже не попало в газеты (Рома умеет улаживать такие дела), так что подпольщики могут ни о чем не подозревать. — Я не знаю, — наконец сказал Мирон. — Я сделал все, что мог. Не знаю, как мог еще привлечь к себе ваше внимание. Мне сказали, что ваша ячейка сама на меня выйдет, если я сумею вас заинтересовать. — Сказали? Кто сказал? — Имени он не называл. Это связной из второй ячейки, мы встречались с ним раньше, когда я пытался устроить Славе побег. — Побег? Слава про это не говорил. — Он не знал. Я хотел его спасти, спрятать, но потом он забеременел. И я… я испугался. за него и за ребенка. Мне не могли гарантировать, что он родит без осложнений. Я решил подождать до родов и… — Мирон судорожно вздохнул. Вывернутые за спину руки ныли, браслеты наручников больно врезались в кожу. Если я не сумею его убедить, подумал Мирон, они просто прострелят мне голову и выбросят из фургона в поле, как собаку. И это будет справедливо, разве нет? Собаке — собачья смерть. — Я думал, что это они забрали Славу. Не знал, что в подполье есть две ячейки, не связанные между собой. Но если Слава не у них, значит, он у вас. Всё просто. — Да уж. У вас все действительно звучит просто, господин Фёдоров. — Мужчина какое-то время разглядывал его осунувшееся лицо. Потом сухо добавил: — Сомневаюсь, что Слава согласится выслушать ваши извинения. — Я хочу попытаться. Пожалуйста. Можете пристрелить меня после этого, но я просто хочу попытаться. — Вы это не всерьез, Мирон Янович, — усмехнулся мужчина. Мирон устало мотнул головой: — Может, и не всерьез. Не знаю. Я писал эти долбанные памфлеты, чтобы вы меня увидели, чтобы просто дали мне шанс. Пожалуйста, дайте мне шанс. Потом можете пристрелить… в любом случае. Мне так и так жизни нет. С тех пор, как Слава… я почти не сплю. Я не знаю, что делать и куда идти, если вы откажете. Он запутался окончательно и уныло смолк. Мужчина разглядывал его, скрестив руки на груди. Двое остальных, не снявших маски, не проронили ни слова. Наконец мужчина кивнул поверх головы Мирона водителю. Мотор фургона снова заурчал. — Я опять надену мешок, — сказал лидер подполья. — И наручники сниму уже на месте. Не делайте глупостей, господин Фёдоров. И он сделал это, еще до того, как Мирон успел выдохнуть от облегчения и сказать «спасибо». 6. В первый момент Слава просто не поверил своим глазам. Ему передали, что Чейни ждет его в своем кабинете, и Слава вошел туда безо всякой задней мысли, решив, что Дэн хочет обсудить текст следующего видео. Они записали уже два, но пока не было возможности выпустить их в эфир — после первого взлома сигнала на телеканалах усилили меры безопасности. Однако Чейни не сомневался, что его спецы скоро сумеют взломать и этот сигнал. Задача Славы была создать за это время достаточно хлесткий материал. Вроде первого, которым Чейни остался страшно доволен. Так что когда Слава вошел и увидел рядом с Дэном Мирона, он просто остановился и уставился на него, вздрогнув от мысли, что у него начались галлюцинации. После всего пережитого он бы не сильно этому удивился. Но это был действительно Мирон Фёдоров, собственной драгоценной персоной. На звук Славиных шагов он поднял голову, и они встретились глазами. Несколько секунд стояла гробовая тишина. Потом Дэн сказал: — Я вас, пожалуй, оставлю ненадолго. — Нет! Слава почти выкрикнул это слово, отрывисто, едва ли не в панике. Как будто его решили бросить наедине с диким зверем… или с Романом Худяковым. Почему он сейчас вспомнил про Романа? Хотя понятно же, почему. Чейни строго посмотрел на Славу, как на капризного ребенка. — Вам нужно поговорить, — сказал он. — Не спорь. Он многим рисковал, чтобы здесь оказаться. Я решил дать ему шанс. Ты оспариваешь мое решение? За месяц, проведенный в бункере, Слава понял, что Дэн Чейни — жесткий лидер, не терпящий покушений на свою власть. Он был достаточно гибким и умел договариваться с людьми, но если уж что-то решил, переубедить его было невозможно. К тому же Славе, после всех этих лет, недоставало ни воли, ни уверенности в себе для такой борьбы. Сейчас он понимал, что в их с Дэном первую встречу сумел выторговать спасение Вани едва ли не чудом. Чейни тогда пошел у Славы на поводу, чтобы заслужить его доверие. Но теперь Слава один из них, один из MAYDAY, и правила для него такие же, как для всех остальных. Он все-таки попытался еще раз: — Что бы он мне ни сказал, он может сделать это и при тебе. Слава еще говорил, когда Дэн подошел к нему и сжал рукой его плечо. Слава умолк. Беспомощно посмотрел на Дэна, упорно избегая оглядываться на человека, потерянно стоящего у стола — того самого стола, сидя за которым, Слава швырял в камеру обвинения, ни одно из которых не было преувеличенным или несправедливым. И Мирона эти обвинения точно так же касались. Он не может этого не понимать. Так какого же хрена он здесь? Чейни вышел. Слава привалился спиной к закрывшейся за Дэном двери. Взгляд сам собой уперся в пол. Проклятая привычка, не избавишься от нее так просто. Слава твердо решил, что не станет заговаривать первым. Раз Мирон умудрился пробраться сюда, значит, ему есть что сказать. Так пусть и говорит, а Слава не собирается облегчать ему дело. — Я видел твое заявление. Голос Мирона звучал тихо, сдавленно. Он стоял напротив стола, не решаясь ни присесть на его край, ни опуститься в кресло. Их со Славой разделяло три шага — похоже на запретные свидания в кабинете в доме Мирона. Так бесконечно далеко отсюда. — Это было… было очень впечатляюще, Слава. То, что ты смог все это рассказать. Нашел в себе силы. Я рад, что у тебя их хватило. Мирон говорил, запинаясь, с явным трудом, как будто судорожно пытался восстановить в памяти продуманную речь, которую, наверное, сто раз прокручивал в голове, пока сюда не попал. Слава все-таки поднял на него взгляд. Увидел побледневшее, осунувшееся лицо с заметно выступающим крупным носом и болезненно блестящими птичьими глазами. И сказал: — Чего вы от меня хотите? По привычке обратился на «вы», мысленно выругался, а потом подумал, что это естественно. Для Славы ничего не изменилось. Есть осеменитель Мирон Янович Фёдоров, есть его беглый слуга Слава… Слава Миронов. Хотя нет, уже не Миронов, из больницы Славу должны были отправить на Ферму. Он бы окончательно лишился имени. Лишился всего. У него и теперь ничего нет, кроме того, что у него хватит смелости взять самому. Мирон глубоко вздохнул. Облизнул губы. — Прости меня. Я просто хотел тебе это сказать. Прости меня. — За что? Наверное, такого вопроса Мирон не ждал. Слишком очевидно, в чем именно его вина. ведь так? Но нет, Слава боялся, что как раз неочевидно. И в этом заключалась проблема. — За то, что думал только о себе, — глухо сказал Мирон. — Решал только свои проблемы, даже когда воображал, что решаю твои. И за то, что наговорил тебе в госпитале. Я тебя обвинил, думал, ты хотел избавиться от ребенка. Я не знал, что с тобой сделал Роман. — Ты просишь прощения за то, что Роман меня изнасиловал? «Ты» вырвалось теперь так же легко и естественно, как перед этим «вы». Мирон это заметил и встрепенулся, неоправданно решив, что такая резкая перемена чуть-чуть уменьшает пропасть между ними. — Если бы я знал, что он на такое способен, ни за что не уехал бы в тур и не оставил тебя с ним. Я его знаю пять лет, Слава, я подумать не мог, что он способен на насилие. Когда мы… Слава вжался затылком в дверь, на которую упирался спиной, и расхохотался. Он смеялся, крепко закрыв глаза, так, что драло в груди, а из глаз потекли слезы. Господи, как же это смешно. Охрененно смешно. Он в жизни так не смеялся, правда, это просто отличная, нахуй, лучшая в этом сраном мире шутка. Слава открыл глаза и сквозь пелену слез увидел лицо Мирона. Напряженное, недоумевающее. Он не понимает. Боже, действительно не понимает. Слава оказался прав, ему незачем было сюда приходить, нечего тут делать. Он так и не понял ничего. — Ты просишь прощения за своего младшего супруга, — выдавил Слава, все еще сдавленно посмеиваясь. — Это… это так смешно… БЛЯДЬ! Он выматерился громко, смачно, отчетливо, как будто пуля вылетела изо рта. Из того самого рта, который так часто возносил хвалу и благословлял плод. А один раз принял в себя толстый безжалостный член. И еще один раз — чуть приоткрылся, позволяя чужим губам прикоснуться к нему нежно и трепетно. Они тогда стояли в осеннем саду, и под ногами у них была листва, такая же красная, как Славина одежда. Слава моргнул. Оттолкнулся обеими руками от двери. И выпрямился напротив своего осеменителя. Своего насильника. — Ты просишь прощения за то, что Роман сделал со мной один раз. Ты это со мной делал по два раза в неделю месяцами. И только поэтому он решил, что и ему тоже можно. Мирон ошарашенно смотрел на него. А ведь он сказал, что видел Славино заявление, и там Слава обо всем этом уже говорил. Осеменители — насильники, хотя и никогда не захотят себя таковыми признать. Чем же он слушал? Или, как всегда, думал только о себе-любимом, воспринимал весь мир с позиции собственного благополучия и удобства? Ну еще бы! Твою мать, как удобно обвинить во всем Худякова — ведь это после его поступка Слава выпрыгнул из окна с петлей на шее! Значит, Худяков и виноват. А Мирон все делал из лучших побуждений, Мирон хороший. В Славе стала подниматься волна ярости. Темной, клокочущей. Это было незнакомое чувство, оно его даже напугало. Но подавить его он не мог. — Да, — выдавил Мирон, заворожённо глядя Славе в глаза и, наверное, видя там эту подступающую черную волну. — Ты прав. Я тоже тебя насиловал. Но я… — Не хотел? Не имел выбора? Ты мог не заводить слугу. Мог отказаться быть частью системы. Я читал твою листовку, мне Дэн показал. Вроде бы ты все понял. Но знаешь, что самое хреновое, Мирон? То, что ты понял это не сейчас. Не после моего обращения. Ты всегда это знал. Поэтому пытался что-то для меня сделать — общался со мной, старался облегчить мою жизнь, старался меня… — Слава умолк, не в состоянии выговорить слово «любить», которое не имело абсолютно никакого отношения к тому, что между ними происходило. Любовь между осеменителем и слугой? Достаточно вспомнить Ваню с его Сашкой, чтобы понять, чем такое кончается. — Но ты делал это не для меня. Ты это делал для собственной совести. Она у тебя есть. Только очень уж гибкая, очень уж ты, Мирон Янович, ее выдрессировал. Беззубая твоя совесть. Ты понимал, что система гнилая, что поступать так неправильно, тебя это беспокоило. И все равно ты поддавался, все равно делал все это со мной. Понимал, что так нельзя, и все равно делал. Это даже хуже, чем если бы ты был такой же, как все. — Прости меня. Слава, пожалуйста… я не прошу, чтобы ты меня любил, я только… — Знаешь, чему я рад? — перебил его Слава. — Только одному. Что все-таки не родил твоего ублюдка. Мирон отшатнулся, как будто получив удар в лицо. Слава не стал ждать ответа — он все сказал и достаточно выслушал, больше ему тут делать нечего. Он развернулся и вышел из кабинета Чейни, хлопнув дверью так, что дрогнул дверной косяк. — Нет, — сказал Слава. — Дэн, ты это не всерьез. Он не может здесь остаться. Ему потребовалось больше часа, чтобы полностью успокоиться — он удрал на нижний уровень, где среди старых труб и неиспользуемых систем автономного жизнеобеспечения можно было побыть в одиночестве. А когда вернулся, Мирона в кабинете Чейни уже не оказалось. Зато там был Дэн, и он сказал Славе, что принял решение позволить Мирону Фёдорову примкнуть к подполью. Примкнуть к подполью и остаться жить в бункере. Пока что. — Дэн, какого черта? Зачем ты это делаешь? Зачем вообще его сюда притащил?! — Ты прекрасно знаешь, зачем. Он в течение нескольких недель настойчиво привлекал к себе наше внимание. Причем таким способом, что его должны были сразу за это арестовать, просто чудо, что мы до него успели добраться первыми. Ты читал его прокламации… — Да! Говно, а не прокламации! — рявкнул Слава. Он стал много ругаться в последнее время, его речь становилась настолько же грязной, насколько раньше была выхолощенной. — Сплошное нытье и хныканье. Ах ты, бедный-несчастный осеменитель, как ему тяжело выполнять свой демографический долг! Так не выполнял бы, раз так тяжело! — Ты ему это все говори, а не мне, — спокойно возразил Дэн. — Такая возможность у тебя теперь будет в любой момент. — Не хочу я с ним говорить! И видеть его здесь! — Этот бункер — не твоя собственность, Слава. Среди участников нашей организации есть самые разные люди. В том числе осеменители, ты об этом знал давно. Просто станет на одного осеменителя больше. В чем проблема? — Блядь, Дэн, проблема в том, что это МОЙ осеменитель! — закричал Слава. Дэн поморщился: он очень не любил, когда в разговоре с ним повышали голос. — Ты сейчас занял исключительно эгоистичную позицию. Мне казалось, ты через это переступил. Не перебивай, — сурово добавил Дэн, когда Слава раскрыл рот для возражения. — Мы с самого начала четко обозначили, что MAYDAY — общественно-политическое движение. Наша цель — расшатывание режима и в конечном итоге уничтожение действующей репродуктивной политики. Это общественная цель, Слава, не личная. И каждый поступок каждого члена организации преследует эту общую цель. От личных целей мы отказываемся. Большая часть участников организации чем-то пожертвовали, некоторые отказались от всего. В том числе и Мирон Фёдоров. Он писал эти, тут я с тобой согласен, довольно сомнительные, но все же опасные для него тексты, печатал их на свои средства и распространял под своим именем. Его карьера и репутация полностью уничтожены. Стоит ему высунуться, и его арестуют. — Туда ему и дорога! — Почему? Только потому, что он был твоим осеменителем? Людям свойственно менять свои взгляды и убеждения. Если они доказывают это поступками, им стоит дать шанс. — И чем он доказал? Тем, что настрочил пару памфлетов? — Тем, что опубликовал их, рискуя жизнью, с единственной целью — достучаться до нас. Я не говорю, что он останется с нами навсегда, ему еще предстоит пройти серьезную проверку. Но шанс он получит. Он его заработал. И кстати, Слава, если уж зашла речь о цене — подумай о том, чем пожертвовал ты, вступая в наши ряды. Если пораскинуть мозгами, то получится, что ничем, верно? Наоборот, ты очень многое приобрел. Тебя избавили от социального рабства, вернули тебе человеческий облик, дали цель в жизни. И спасли твоего друга. Другие все отдают ради нашего движения, а ты ничего не отдал, только приобрел. И ты еще смеешь возмущаться и чего-то требовать? Да, Дэн был парнем жестким, это Слава уже понял. И ведь, черт, он прав. Слава так увлеченно обвинял Мирона в слепом эгоцентризме, а сам-то? Лучше, что ли? Но это было слишком тяжело для него. Невыносимо. Если Мирон останется здесь, в бункере, им придется есть и даже спать в общем помещении — жилой блок и столовая на базе только одни. Они будут постоянно сталкиваться. Мирон будет смотреть на него этим потерянным умоляющим взглядом, от которого Славу тянуло блевать. Его тянуло блевать от одного вида проклятого Мирона Фёдорова! Слава никогда в своей жизни не испытывал ни к кому такого отвращения, даже к Худякову. Такого отвращения и такой… такой ненависти. — Я так не смогу, Дэн, — проговорил Слава. — Извини, но придется тебе выбирать. Или он, или я. Чейни тяжело вздохнул. Потер лоб, словно усталый учитель, которому приходится задерживаться после уроков, чтобы вправить мозги бестолковому школьнику. — Хорошо. Давай рассуждать здраво. Объективно. Ты очень ценен для нашего дела. Твое видеообращение вызвало огромный резонанс, о нем писали и говорили все, кому хватило духу. Твой второй ролик даже лучше первого, а когда мы пустим его в эфир, эффект будет еще больше. Да, ты нам нужен, это качественный прорыв в деле сопротивления. И все это нам обеспечивают две вещи: твой жизненный опыт и твой талант. Ты талантливый парень, Слава, действительно отличный текстовик, и у тебя есть харизма. Слава мрачно выслушивал все эти комплименты, подозревая, что следом за ними начнутся дифирамбы Мирону Фёдорову. И не ошибся. — Теперь Фёдоров. У него тоже есть жизненный опыт, по пропагандистской ценности вполне сопоставимый с твоим. Ты спасенный слуга, он — раскаявшийся осеменитель. Среди нас есть осеменители, но ни один из них никогда не заводил собственного слугу. А он заводил. Проводил Ритуалы, был непосредственным участником системы и действовал по ее заветам. И это сделало его несчастным. Он раскаивается. — Раскаивается? Как кошка раскаивается, что сожрала мышь! — Не перебивай. Он сожалеет, и не только на словах. Но что немаловажно, он способен оформить свое раскаяние в виде прокламации. Он талантливый писатель. Не перебивай, кому сказано! — рявкнул Дэн — Славины порывы возражать таки довели его до потери самообладания. — Можешь думать, что хочешь, но я читал его книги, давно, и считаю, что он талант! Не хуже тебя, уж извини, а может, и лучше. У тебя нет писательского опыта, а у него такого опыта полно. Ты берешь искренностью, а он мастерством, он знает болевые точки толпы и умеет на них давить. Твои видео взывают к совести осеменителей, но они слишком прямолинейные. Фёдоров в своих текстах более осторожен, он… — Он трусит! Дэн, его тексты — просто трусливый мышиный писк. Там нет ни одного имени, он даже не называет вслух партию Радикального Возрождения, ни слова о неохристианстве с его дикими догмами! Он… — Он осторожничает, да, но это пройдет. Раньше с каждым таким текстом он рисковал своим будущим, теперь ему нечего терять. Он станет смелее, но останется аккуратен в выражениях, и сможет достучаться до тех, для кого твои тексты слишком в лоб. Если начистоту, вы как пропагандисты по стилю идеально дополняете друг друга. А если еще учесть, что именно ты был его слугой — это просто идеальный тандем. Слава онемел. От изумления, возмущения. Потом выдавил: — Ты что, хочешь заставить меня писать с ним вместе?! — Нет. Во всяком случае, конечно, не сейчас, когда ты так агрессивно против него настроен. Просто объясняю тебе, что жизненный опыт и литературный талант Мирона равны твоим. Хотя и совершенно другие. — Я понял, — Слава дернул уголком губ. — По ценности для сопротивления мы с ним равны, ты это хочешь сказать? — Нет, Слава. Он более ценен, чем ты. И вот почему. У вас обоих есть опыт и талант. Но у Мирона, кроме этого, есть кое-что еще. Первое — деньги. Очень много денег. Семизначная сумма наличными. И он готов всю ее предоставить в распоряжение подполья. Он мог бы на эти деньги сбежать, купить новые документы и безбедно прожить в какой-то глуши остаток жизни. Но он все это готов отдать нам, нашей борьбе. — Он просто тебя купил! — Сопротивление постоянно нуждается в деньгах. К примеру, оборудование, позволяющее взламывать сигнал телеканалов и выходить в эфир в прайм-тайм — оно стоит денег, Слава. Печать и распространение листовок, вербовка новых сотрудников, организация диверсий — это все стоит больших денег. Я уже не говорю про оружие, подкуп и взятки. Так что да, это весомый аргумент. И второй, не менее весомый — его связи. Его муж — видный партийный деятель. У Мирона есть знакомства в самых высших эшелонах власти, куда мы и мечтать не могли проникнуть. И я думаю, именно это мы используем в первую очередь, пока еще есть шанс. Мирон может вернуться, притвориться одумавшимся, помириться с супругом. И принести этим столько пользы, сколько не принес бы ни один другой участник сопротивления. Слава подавленно молчал. Аргументы Дэна его просто уничтожили. Чейни прав. Слава за прошедший месяц слишком привык к мысли о своей внезапно обретенной ценности. Это немого пугало его, но одновременно вдохновляло и даже тешило тщеславие. Он так долго был никем, а теперь вдруг стал знаменитым, значимым, все слушают его, все о нем говорят. Да, это опасно, но что с того? Он и так годами жил на волосок от гибели, ничего не изменилось. Зато теперь он действительно снова личность. И он дорожил этим. Очень дорожил. И потом, если он действительно решит уйти с базы, куда ему податься? Его фотографии были во всех газетах. В первом же людном месте его опознают, а потом схватят. Все это бессмысленно. А Мирон, если он вправду способен на все то, что перечислил Чейни, действительно может принести огромную пользу движению. Слава совершенно об этом не задумывался. Он думал только о себе, считал, что мир вращается вокруг него. И чем он в таком случае лучше Мирона Фёдорова? — Я не могу с ним говорить. Просто не могу. Видеть его тошно. — Никто тебя не заставляет с ним общаться. На базе почти сорок человек. Ты же не водишь дружбу со всеми? — Нет, но… — Слава замолчал. — Я его знаю. Он умеет быть очень навязчивым. Как заберет себе что-то в голову… — Я с ним на эту тему поговорю. Он поймет, что может остаться только в том случае. если будет беспрекословно подчиняться внутренним правилам и не станет тебя беспокоить. Ты можешь вообще с ним не контактировать. Это уже кое-что. Но все равно, облегчение не ахти какое. Зачем вообще Мирону все это сдалось? Неужели правда так воспылал идеей освобождения угнетенных? Нет, конечно, все дело в Славе. Мирона правда мучает совесть, в этом Слава не сомневался. И он забрал себе в голову, что ему нужно получить от Славы прощение. Так вот хрен ему, а не прощение. Пусть катится нахуй. Бог простит. 7. — Да-а, дела, — протянул Ваня, откусил от яблока и задумчиво им захрустел. — И чего думаешь теперь делать? Они сидели на койках в жилом блоке друг напротив друга — Слава на своей, Ваня на чужой, что его ни капли не смущало. Он легко и быстро перенял царивший на базе дух коммунизма, и с большим удовольствием принял идею о том, что у членов подполья все общее и никаких секретов друг от друга. Его это совершенно устраивало. Было время обеда, Слава нарочно позвал Ваню поговорить именно сейчас, зная, что в спальне никого не окажется. Но почему-то было очень трудно оформить в слова все, что его мучило. — Если б я знал, — вздохнул Слава. — Честно, без понятия. Думал, ты подскажешь. — Я его видел утром в столовой. Совсем не похож на свои фотки в газетах. Страшненький такой, — беспощадно вынес вердикт Ваня. — Неудивительно, что тебе с ним в постели плохо было. — Господи, Ваня, ну что ты несешь? Мне не было с ним плохо в постели. И внешность тут ни при чем. Он никогда не был со мной грубым, даже наоборот. И это… это пиздец. Вот именно это и пиздец. Понимаешь? — Не-а, — мотнул головой Ваня и опять шумно откусил от яблока. За несколько недель на базе он полностью отправился от всего пережитого. Слава не переставал ему удивляться — и восхищаться. Ваня реально был как кошка — так же легко рожал и забывал своих «детенышей», и так же быстро на нем все заживало. А ведь ему досталось не меньше, чем Славе. И вот он теперь сидит тут, покруглевший, посвежевший, с отросшими волосами, страшно довольный своей новой жизнью. И опять влюбленный. Может, дело именно в этом? Ванька чуть ли не в первые же дни на базе подполья умудрился вляпаться в новую любовную историю. На сей раз его сердце покорил парень по кличке Рудбой, тоже Ваня. Чтобы не путаться, Рудбой называл своего друга Ванечкой, и тот был от этого в полном восторге. Хотя конспиративное имя у Ванечки тоже завелось, теперь он стал Фалленом. Славину кличку «Гнойный» он осудил, но Слава только усмехнулся. Каждый выбирает по себе, и имена, и партнеров. Ванечка был своим выбором несказанно доволен. Рудбой спас его из тюрьмы и закрепился в Ванином полудетском сознании в образе рыцаря на белом коне. Сам Рудбой от Ваниного напористого обожания сперва слегла обалдел, но быстро сдался под бурным напором. Когда Ванька влюблялся, его было не остановить, Слава это слишком хорошо знал. Они с Рудбоем трахались целыми днями — спускались на нижние уровни базы, и там, среди труб и заплесневевших шкафов пятисотлетней давности, предавались такой разнузданной страсти, что трясся весь бункер. Ванечкины вопли далеко и гулко разносились по коридорам: Слава вспомнил его давнее признание, что он любит поорать во время секса, и это оказалось не преувеличением. Ванечка вопил, как мартовский кот, уведомляя всю базу о своей великой любви. Когда они наконец вылезали из своей брачной норы, Рудбой был красный, как рак, заикался и прятал глаза, а Ванечка сиял и по-хозяйски вешался ему на шею. У Вани был поразительно счастливый, легкий характер. Он мог пережить все и снова стать счастливым. Слава хотел бы тоже так уметь. Но он понимал, что, хоть это и его лучший друг, однако они слишком разные. И терпеливо объяснил свою позицию: — Мирон думал, что если будет со мной ласковым, то мне будет легче жить. Один раз даже позволил мне подрочить на Ритуале, целовал меня… ну, там, где не надо было. — Только один раз? — строго нахмурился Ваня. — Да и этого хватило! Он пытался быть добрым, но все равно оставался насильником, понимаешь? — Нет. Он же тебя не заваливал против воли? Ты сам ноги раздвигал. — Блядь, Ванечка. Ну спасибо. — Ну, а что такого-то? Он был частью системы, ты тоже. Вы оба действовали по правилам, он их иногда нарушал. Ты ведь тоже любил правила нарушать, еще в Школе. — Потом разлюбил, — процедил Слава. — Я все это делал, чтобы выжить. У меня не было выбора. — Ну так и он выживал, по-своему. Его мир не такой, как наш, но там тоже свои условности. Мы с тобой приспосабливались, ну и он приспосабливался, как умел. Чего ты так бесишься теперь? — Я не бешусь, Вань, это другое совсем. Я его… — Что? Ненавидишь? Слава долго молчал. Уперся обеими руками в кровать и стал слегка раскачиваться, сам этого не замечая. — Понимаешь, в чем проблема, — медленно начал он. — Я тогда плохо все понимал. Мы все, ну, слуги, плохо соображаем. Мы же как под гипнозом. Замкнуты в своем кастрированном мирке. И да, ты, наверное, прав, в том мире, с его правилами, Мирон был ко мне добр. И я это чувствовал. Мне нравилась его доброта, она давала мне… ну, такое чувство, как будто я не животное. — Ага, — кивнул Ванька. — Есть такое дело. Это важно. — Важно, да, это как будто позволяло мне сохранить себя. Какую-то часть себя. Но это был не настоящий я, это был просто самообман, и Мирон его только поддерживал. От его доброты мне было хуже, чем от презрения Худякова. Но я этого тогда не понимал. Я так цеплялся за эту его доброту. Только за нее и мог цепляться. И мне показалось тогда, что я… — Ты в него влюбился, — это было утверждение, а не вопрос. Слава поднял на Ваню глаза, и тот решительно кивнул. — Даже не спорь. Пока жил в его доме, влюбился. Я даже на тех наших с тобой встречах в магазине это видел. Только тебя это напугало тогда до усрачки. Ты думал, что так нельзя. — А что, разве можно? — с горечью спросил Слава. — У тебя с Сашкой разве вышло что-то хорошее? У Вани затвердели желваки на скулах. Слава выругался про себя. Черт. Ведь это из-за своего долбанного Сашки Ваня в итоге попал в такую страшную беду. Не надо было напоминать. — Блин, Вань, извини. — Да ничего. Но это было другое. Сашка мне с самого начала врал. Использовал меня. А твой Мирон… — Он не мой Мирон. — Ну похер, в общем, он же и правда пытался тебе помочь. Как умел. — Лучше бы не помогал. — Ага, хреново у него получалось, но он же от души. Он не мудак. — Он мудак, — свирепо сказал Слава, и Ваня решительно замотал головой. — Сашка мудак. Роман Худяков мудак. А Мирон Фёдоров не мудак. — Мне виднее! — Ну да, кто б сомневался, — сказал Ваня и бесстыже закинул огрызок яблока под чужую кровать. Слава устало потер пальцами лоб. Ваня не понимает, при всей их общности, не может понять. То, что Слава влюбился в Мирона, пока был его слугой — да. То, почему возненавидел Мирона теперь, став наконец свободным — нет. Ваня считал, что Мирон не изменился, каким был, таким и остался. И в сущности он прав. Вот только Слава изменился. Слава Миронов мог влюбиться в своего осеменителя, чтобы не сойти с ума от одиночества и пустоты. Но Гнойный мог лишь ненавидеть Мирона Фёдорова. Ненавидеть, презирать, отрицать каждой частичкой своей искромсанной души. — Я знаю, что тебе нужно, — заявил Ваня. — Опять влюбись. — Это как? — моргнул Слава. — Что как? Влюбиться как? Тебе объяснять надо? — Ну… да, — Слава ошарашено посмотрел на него, а Ваня только рукой махнул. — Безнадежный! Блин, ну трахнись хотя бы с кем-нибудь! А там и втрескаешься. Это всегда так и происходит. Сначала секс, потом любовь, проще простого. — Как у тебя с Рудбоем? — улыбнулся Слава. — У меня с Рудбоем все серьезно! — обиженно вспыхнул Ваня. — Он мне жизнь спас, между прочим. Ты бы его видел там, в изоляторе. Как он в мою камеру вошел, прямо открыл дверь с ноги, я аж дыхание затаил. Сразу понял, что хочу дать ему в зад. — Ты сидел в тюрьме и ждал суда, и сразу подумал о том, чтобы дать в зад какому-то левому чуваку? — Ваня не левый чувак! У нас любовь! Господи, подумал Слава, неужели все правда так просто? Ну да, для Вани-то может и просто. Хотя… может, это не Ваня упрощает, а Слава чересчур усложняет? Он привык слишком много думать. И разве хоть когда-то от этого выходило что-то хорошее для него? — Я предлагаю Замая, — деловито сказал Ваня. — Конечно, не модель, но уж точно симпатичнее твоего Мирона. — Он не мой Мирон!.. Замай? Вань, ты серьезно? — А чего нет? Ты замечаешь вообще, как он на тебя смотрит? Как лиса на виноград. Тот, который зелен. Он же сохнет по тебе, Славка, ну блин, ты реально не замечаешь? — Нет, — удивленно сказал Слава. И тут же понял, что врет. Конечно, он замечал. Они с Андреем очень сдружились за эти недели, Ваня поначалу даже ревновал. Но потом он понял то, что Слава не хотел понимать сам — что Андрей Замай просто тихо, молчаливо, печально и безнадежно втрескался в Славу. А значит, на звание лучшего друга не претендует — как можно всерьез дружить с тем, в кого невзаимно влюблен? -Ты с ним поебись, — посоветовал Ваня. — Что тебе терять? В худшем случае получишь просто плохой секс. — И потеряю друга, — мрачно сказал Слава. — Нет, чего сразу потеряешь? Куда вы денетесь с подводной лодки? Сделаете вид, что ничего не случилось, и просто будете дальше тусоваться. А он и так счастлив будет, что хоть разок перепало. — Вань, ну ты и сволочь. — Почему сволочь? Я реалист. Жизнь коротка и жестока. Может, нас всех завтра повяжут, нас с тобой сошлют на Ферму, а Андрею вообще сразу пулю в башку. Надо ловить момент, пока есть возможность. Да, не такой уж Ванечка наивный ребенок… и ведь он в чем-то прав. Да? И Слава действительно ничего не теряет? Похоже на то. И если это и правда шанс отвлечься… шанс узнать что-то новое… кого-то нового… Что-то опять испытать. В конце концов, почувствовать в себе чей-то член по собственной воле. А не потому, что тебя так или иначе насилуют. Слава решительно встал и пошел к двери. Ваня просиял, сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул ему вслед. Слава не обернулся, но не смог сдержать смущенной усмешки. Да уж, поддержать Ваня умеет, на все сто. Андрея Слава нашел в душевой. Тот только что разделся и начал намыливать грудь — немного впалую, в порослях густых волос. Ваня прав, сложение у Андрея далеко не модельное, да и лицо, и залысины эти… Но это было для Славы не важно. Абсолютно не важно. Он решительно подошел к Замаю сзади, не имея ни малейшего понятия, откуда вдруг взялась это смелость, граничащая с наглостью. — Андрей, — сказал он. Замай обернулся. В его глазах мелькнуло смущение — как всегда мелькало, когда Слава видел его голым, или он видел голым Славу. Ванька прав, это неспроста. Он хочет Славу, и давно. Так какого же хера… — Ты осеменитель? Или стерилен? — спросил Слава. За все время, что они знакомы, Слава так и не задал Замаю этот вопрос. Это не казалось особо важным. О прошлом Андрея он знал только то, что его младшего брата забрали в Школу, когда тому едва исполнилось двенадцать. И уже много лет Андрей ничего о нем не слышал, полностью потерял из виду, так что даже не было шанса его спасти. Поэтому он спасал других, тех, кого еще мог. — Стерилен, — тихо сказал Андрей, глядя на Славу исподлобья. Понимая? Боясь поверить? Слава стянул через голову толстовку, бросил на мокрый кафельный пол. Шагнул вперед, вжал Андрея всем телом в стенку душевой и поцеловал в губы.