Рассказ слуги

1. Скажи честно, Мирон, будь откровенен хотя бы перед самим собой: ты действительно верил, что из этого что-то получится? Что это так легко? Попросить прощения и получить его, а дальше — что? Слиться в экстазе взаимной любви, осознать, что созданы друг для друга, ринуться плечом к плечу крушить ненавистную систему? Детский сад. Слава его не простил. Он и не должен был прощать. Мирон никогда не был для него человеком, так же, как сам Слава не был человеком для Романа. Осеменитель — это функция. Ровно как и слуга. Слуга — тот, кто рожает, так его воспринимают супруги, решившие взять напрокат безгласную утробу. Осменитель — тот, кто мучает, насилует, обращается, как с вещью, использует, а потом убирает в угол до следующего раза — вот как это воспринимают слуги. Слава был слугой слишком долго. Давил себя, все разумное в себе, слишком усердно — иначе ему было не выжить. Мирон теперь пожинал плоды того, что посеял. Разве это не справедливо? Более чем. Следующие три дня он думал обо всем этом (ему больше нечем было заниматься на базе MAYDAY, только думать), и осознавал, что с того момента, как получил известие о Славиной попытке самоубийства, и особенно — когда увидел его видеовыступление на телевизору, находился в каком-то полуневменяемом состоянии. В этом состоянии он избил Романа, в этом состоянии ринулся покорять стязю памфлетиста-одиночки, в этом состоянии прорвался таки к Славе, отбросив все остальное, как ничего не стоящий мусор. Свою репутацию, свое положение, своего партнера, свою безопасность. Все это без Славы казалось лишенным смысла. Но Мирон тогда не подумал — просто не смел допустить такой мысли, — что, отбросив все это, Славу он все равно не получит. И останется буквально ни с чем. У разбитого корыта. Опять думаете о себе, Мирон Янович. Опять сомнения, стенания, нытье. На тошно еще от себя самого? Тошно. Как же Мирону было тошно. От себя и от того, во что превратилась его жизнь. И не пару недель назад, а давным-давно — когда он принял правила, существующие в обществе, когда стал плясать под дудку государственной цензуры, когда позволил демографической политике втянуть его, точно гигантская мясорубка, перемолоть на фарш и выплюнуть. Тогда он не знал — не мог знать, — что пережил Слава в госпитале Святого Николая во время своего побега. Но удивительным образом испытывал нечто очень похожее. Чувство, что тебя втянуло в чудовищную машину, перемололо в ней и выбросило наружу. И ты уже больше не ты. А кто ты теперь? Дэн Чейни — он же Денис Чудиновский, лидер повстанческой ячейки, которая приняла Мирона, — сказал, что пока что он может остаться, но окончательно это вопрос будет решен на днях. Пока что Мирон завис, как беженец во временном лагере. Если Чейни решит, что им с Мироном не по пути, его просто сунут обратно в фургон, отвезут в поле и выбросят там — и хорошо, если не пристрелят. Впрочем, в этом Мирон сомневался. Чейни производил впечатление крайне трезвого, здравомыслящего и рассудительного человека. В нем не было ни грамма фанатизма, что казалось довольно странным для предводителя идеологического движения. Мирон, однако, не спешил ему доверять — и не ждал, что сразу же все начнут слепо верить ему самому, потому лишь, что он распространил пару тысяч листовок и пожертвовал подполью пару миллионов из личных средств. Деньги Мирон отдал Чейни из руки в руки, прямо в чемодане. Он либо останется здесь, на базе, с подпольщиками и со Славой — либо окажется снаружи, а вскоре — в застенках министерства демографии. Так или иначе, деньги ему больше не понадобятся. Так что расстаться с ними оказалось легко. Но на деньги нельзя купить доверие, особенно если ты осеменитель (пусть и бывший, некоторым образом), а твои новые знакомые борются против репродуктивной политики и таких, как ты. К тому же Мирон вполне понимал, что доверия и не заслуживает. Все, что он делал до сих пор, было безрассудным, необдуманным и эгоцентричным. Даже пытаясь заботиться о ком-нибудь — о Славе, — Мирон умудрялся ставить собственные интересы выше того, кому пытался помочь. Взять хотя бы тот злосчастный неудавшийся побег, который он готовил. Разве Мирон не обрадовался в глубине души, когда Слава забеременел и все отменилось? Не хотел его отпускать. Не мог с ним расстаться. Уже тогда не мог. Но делал что-то, притворялся перед самим собой, что готов отпустить Славу. Притворялся лучше, чем был на самом деле. Как там Слава сказал? Что-то про гибкую совесть. Про то, что Мирон может быть добрым и справедливым, когда это нужно ему для того, чтобы оправдать и обелить собственные поступки. Тот единственный раз, когда они со Славой по-настоящему занялись любовью… разве это была любовь? Это было очередное изнасилование. И не важно, что Слава стонал и выгибался под его руками, что он кончил, что Мирон знал и помнил вкус его губ. Если бы Слава мог выбирать, если бы кто-то спросил, чего он хочет — он бы никогда не оказался в постели Мирона. Но никто его об этом не спрашивал. Включая и Мирона тоже. Что посеешь, то и пожнешь. Око за око. Время собирать камни. Так собирай, Мирон Янович. Наклоняйся и собирай, пока спина не переломится. На базе была только одна общая спальня, длинная, в форме буквы Г. Мирону повезло — ему выделили койку в самом дальнем конце, где он не мог видеть других обитателей базы, помимо тех, кто спали на соседних трех койках. Он не мог видеть Славу, а Слава не видел его. Так обоим было легче. Ели все тоже в общей столовой., но база жила не по казарменному режиму, можно было есть раньше или позже, чем остальные, или на кухне. При желании, учитывая размеры базы, Мирон и Слава могли вообще не сталкиваться и не общаться. И у Славы такое желание явно имелось. В первый раз после того ужасного разговора они столкнулись именно в столовой, буквально нос к носу. Слава застыл и страшно побледнел, инстинктивно опустил глаза, но тут же сжал губы и надменно вздернул подбородок. Мирон его не узнавал. Он терпеливо снес волну презрения, которым его окатил Слава, хоть и не издав при этом ни одного звука. Они разошлись, и с тех пор Мирон старался не показываться в столовой тогда, когда там было достаточно много народу. Он и ел-то не чаще раза в день — кусок не лез в горло. Но настоящий удар ждал его вечером третьего дня, когда он, возвращаясь из своей тайной вылазки за поздним ужином, вошел в жилой блок — и снова увидел Славу. Мирон уже знал, где его постель, и, оберегая больше Славины чувства, чем свои. старательно избегал туда смотреть. Но Слава сидел не на своей постели, а на чужой. Рядом с парнем, которого Мирон если и видел в эти дни, то не запомнил — на базе было больше тридцати человек, а он держался особняком от всех и почти ни с кем не разговаривал, потому что не знал, должен ли, при своих-то птичьих правах. Парень, рядом с которым сидел Слава, выглядел совершенно заурядным, Мирон не запомнил бы его лицо, если бы увидел в толпе. Но сейчас он притянул взгляд Мирона, как магнит. Потому что его рука лежала на Славином колене. И Слава, похоже, не имел абсолютно ничего против, потому что говорил что-то своему другу совершенно спокойным, даже веселым тоном, с легкой улыбкой на лице. Под вечер в спальне было много народу, стоял негромкий гул общей болтовни, но при появлении Мирона гул стих. Слава обернулся. Увидел Мирона и тут же словно окаменел. На мгновение его лицо исказилось, там было столько всего — и страх, и негодование, и стыд, и вина… но больше всего было ненависти. Неужели это навсегда, подумал Мирон. Он будет так смотреть теперь на меня всегда? Только презрение, только злоба. Ни улыбки, ни застенчивого взгляда из-под ресниц, ни вздоха, в котором все то, что нельзя говорить вслух. Слава сбросил все это, как змея старую шкуру, вместе со своим красным балахоном. Он больше не слуга. И это прекрасно. Мирон именно этого и хотел — спасти его, помочь ему. Но не спас и не помог. Слава справился сам. Не за что ему быть признательным Мирону Фёдорову. Прощения нет. Это безбрежное, бескомпромиссное НЕПРОЩЕНИЕ Мирон увидел в ту секунду в Славиных глазах: вся гамма чувств, сменившихся на его лице за пару мгновений, свелась к одному этому, словно концентрат всех пережитых им страданий. Он демонстративно отвернулся от Мирона, улыбнулся парню, который держал руку на его колене, и скользнул ладонью ему на талию. Парень, что-то говоривший в этот момент, удивленно осекся, потом догадался оглянуться. Тоже увидел Мирона, слегка нахмурился, но Славина ладонь уже ползла по его поясу, быстро и даже нагло. Слава схватил своего друга за плечо, потянул на себя, обнимая на глазах у всех — на глазах у застывшего Мирона, — но как-то неловко, слишком торопливо, слишком уж показушно. Он и сам это понял, и хуже того — это понял его друг. Слава слегка покраснел, но отступать было поздно. Он отвернулся от Мирона и ткнулся своему другу подбородком в плечо, потерся носом о его шею. Что-то шепнул на ухо, вскочил и потянул за собой. Тот заколебался, но подчинился и пошел — как на привязи. Они прошли мимо Мирона, выходя из спальни. Слава вел парня за руку, уверенно и властно. И, выходя, бросил на Мирона еще один холодный, ненавидящий взгляд. Вот так. Видел? Ты мне не нужен. У меня теперь есть другой. Лучше, честнее тебя. Ты в прошлом. Хочу тебя забыть. Хочу все забыть. Если я чему и рад, то это тому, что не родил твоего ублюдка. Мирон какое-то время стоял, пытаясь понять, откуда эта тупая, давящая боль за грудиной. Потом пошел к своей койке, лег на нее, не раздеваясь, поверх одеяла, и отвернулся к стене. Чейни вызвал Мирона к себе утром четвертого дня. Идя в его кабинет, тот самый, который они использовали как студию для видеороликов Славы, Мирон понимал, что сейчас в любом случае услышит свой приговор. Позволят ли ему остаться или вышвырнут вон — в любом случае спокойной, счастливой жизни ему больше не видать. Нужно было признать это сейчас, сразу, пока есть еще силы уйти — признать, что все кончено, война проиграна, что его здесь не хотят видеть. Позволить Славе жить своей жизнью, строить отношения с этим его новым парнем, Андреем (Мирон вчера узнал его имя), забыть прошлое, как страшный сон. Отпустить его. Но Мирон знал, что не сможет это сделать сейчас, как не смог и тогда, когда готовил Славе побег. Слишком прикипел к нему. Прирос. И да, это было так же эгоистично и безответственно, как все, что он делал прежде. Но люди не меняются так скоро. К сожалению. — Садись, — Чейни кивнул Мирону на кресло напротив стола. Сам он сидел там, словно экзаменатор, и с суровым, непроницаемым видом наблюдал, как Мирон неловко усаживается напротив. Выждав, пока он перестанет нервно ерзать, Чейни продолжал: — Я принял решение. Оно далось мне нелегко. Думаю, ты знаешь, что Слава категорически против того, чтобы ты примкнул к нам. И я не могу его винить. Он много страдал и еще не до конца от этого оправился, даже если сам считает иначе. Но я не должен идти у него на поводу, и не пойду. Я принимаю решения, исходя их блага всей нашей группы и наших целей, как конечных, так и промежуточных. Поэтому я решил, что ты останешься. Если выполнишь задание, которое мы тебе дадим. Мирон кивнул. Он не испытал той радости, которую должен был — даже наоборот, легче было бы, если бы Дэн его просто выгнал. Но Дэн дает Мирону шанс. Слава не дает, а Дэн — да. И если Мирон докажет, что готов, действительно готов переменить всю свою жизнь, что он вправду все переоценил, и не только на словах… может, тогда и Слава… Он не позволил этой опасной мысли укрепиться — надежда могла его только доломать. Тем более что испытание, которое задумал для него Чейни, явно не будет легким. — В каких отношениях ты расстался со своим младшим супругом? — спросил Чейни, и Мирон вздрогнул всем телом.  — В очень, очень паршивых, — ответил он, вспоминая стонущего окровавленного Рому в груде сбитого стекла. Да, паршивых — это еще мягко сказано. Чейни нахмурился. — Плохо. Потому что тебе придется вернуться к нему. — То есть как? — не понял Мирон. — Меня же сразу арестуют. — Не сразу. Мы перевезем тебя к твоему дому тайно, в такое время, когда там будет твой муж. Тебе придется с ним поговорить. Убедить не вызывать полицию, принять тебя и прикрыть. Ничего такого уж непоправимого ты не сделал, в твоих прокламациях не было никаких имен, и ты не упоминал о MAYDAY. С его связями он наверняка сумеет замять все это дело. — Он не станет. Это совершенно исключено. Я сказал, что ухожу от него, избил его, и уже позвонил адвокату по бракоразводным делам, чтобы начал процесс. Роман не примет меня назад, он слишком гордый. — Значит, тебе придется очень постараться, — холодно сказал Чейни. — Примени свое обаяние и дар убеждения. Потому что иначе ничего не выйдет. Для того, что мы задумали, ты должен помириться с младшим супругом. Помириться. С Ромкой. После всего… Сама эта мысль казалась дикой. Мирон с сомнением покачал головой. Потом вздохнул. — Предположим, — сказал он. — Что мне делать дальше? — Через три недели знаменательная дата — восьмидесятилетие первого съезда партии Радикального Возрождения. По этому поводу планируют устроить большой банкет. Проводить его будут в ресторане в здании парламента. В обычное время туда есть доступ только у членов парламента, но приглашения на банкет рассылаются сдвоенные: гость и его партнер. Ты должен быть на этом банкете. Ну нихрена себе, час от часу не легче. Не просто помириться с Ромой, но еще и убедить его — и всех — что у них наладились отношения, что они все еще пара. И в качестве его мужа вместе с ним отправиться на одно из самых помпезных светских мероприятий года. И там… — На кухне ресторана у нас есть свой человек. У него есть доступ к кухне, но не к банкетному залу. В день банкета он будет помогать шеф-повару готовить главное блюдо — молочного поросёнка в яблоках. И проследит, чтобы этот поросенок оказался по самое рыльце начинен пластиковой взрывчаткой. Он в течение полугода проносил на кухню детали, и, когда придёт время, быстро соберет из них бомбу. Бомбу? Он серьезно, что ли? Подполье планирует взорвать банкетный зал в здании парламента? На праздновании годовщины первого съезда? Когда там будут все главные партийный боссы, включая спикера и премьер-министра… Вот что они задумали? Подорвать самый цвет партии Радикального Возрождения? Руками Мирона? — Проблема в детонаторе, — продолжал Чейни. — Он тоже пластмассовый, его можно пронести через металлоискатель. Но он сработает на расстоянии не больше чем пять метров от бомбы. Наш человек работает только на кухне, он не сможет войти в банкетный зал и приблизиться на достаточное расстояние. Предполагаемый радиус действия бомбы — около трех метров. Этого хватит, чтобы обезглавить партию, но даже если никто не погибнет — мы достаточно громко заявим о себе. После такого всем придется начать воспринимать заявления Славы всерьез. Мирон слушал, словно оцепенев. — Ты хочешь, чтобы я пронес детонатор? — И активировал. Причем нужно точно выбрать момент, когда поросенка на блюде уже внесут и снимут крышку, но еще не начнут разрезать. Чем больше рядом с ним окажется чинуш, тем лучше. — Я погибну, — сказал Мирон. Эта мысль не вызвала в нем закономерного ужаса, только ступор. Все это казалось таким нереальным. Неужели всего несколько недель назад он читал газету, сидя на диване в своем доме рядом с младшим супругом? Как же это было давно. — Не обязательно. То есть наверняка нет. Как я сказал, радиус детонатора — пять метров, а радиус действия бомбы — только три. Тебе нужно отойти на безопасное расстояние, тогда тебя, скорее всего, даже не заденет. Ты должен держать детонатор при себе и быть готов нажать кнопку в любую секунду, но не оставляй на нем отпечатков. Дресс-код требует фрак и допускает перчатки, так что с этим не должно быть проблем. Сразу после взрыва в суматохе просто выбросишь детонатор. Тогда под подозрение попадут все, кто будут находиться там в тот момент. Это даст тебе фору. Если тебе удастся выбраться из ресторана, мы сразу же тебя заберем. Если нет, и тебя арестуют, то тебя позже вытащит Рудбой. Конечно, с учетом твоей бурной биографии, ты будешь у Очей главным подозреваемым. Но без прямых доказательств, и если ты сохранишь хладнокровие, они не смогут сразу же слишком круто за тебя взяться. А там подоспеем мы. Сделаешь все это — и ты наш. Ты — наш… Это значит: можешь остаться со Славой рядом. Хоть он и не хочет тебя видеть, хоть это и к лучшему было бы — самому не видеть его никогда. Но Мирон был слишком слаб. Слишком малодушен, слишком эгоистичен, слишком измучен чувством вины. Лучшее, что он мог сейчас сделать — просто уйти, позволив Славе все забыть. Но он был недостаточно хорошим человеком для этого. И достаточно плохим, чтобы согласиться участвовать в теракте с массовыми жертвами, лишь бы сохранить возможность остаться. 2. Открыв дверь и увидев на пороге своего почти уже бывшего хозяина, Юрий буквально остолбенел. — Мирон Янович, — промямлил он. — А я… а мы… уже и не ждали. — Не сомневаюсь, — усмехнулся Мирон. — Можно мне войти? В мой собственный дом? — Д-да… да, разумеется! Юрий торопливо отступил, пряча взгляд. Интересно, сразу помчится доносить, или сначала поделится новостью с другими лакеями? — Роман дома? — Да, наверху. Я доложу… — Зачем? — мягко спросил Мирон. Его не было всего месяц. И этот дом по документами принадлежит именно ему. То, что он на время уехал, а Роман остался, положения дел не меняло. Но Юрий, очевидно, в курсе бурной памфлетистской деятельности Мирона, и недоумевает, почему Мирон вообще еще не под арестом. По правде, это исключительно вопрос времени, о чем Мирон прекрасно знал. Времени и его способности врать и притворяться. Он поднялся наверх. Было уже поздно, но когда Рома из-за чего-то нервничал — что случалось крайне редко, — на него нападала бессонница, и он по полночи засиживался в гостиной перед телевизором с пачкой сигарет. Мирон тешил себя мыслью, что годы, прожитые ими вместе, все-таки что-то значили, и одного месяца для Ромки оказалось недостаточно, чтобы снова спать спокойно. И он не ошибся. Рома был там, в обнимку с ночным каналом и пепельницей, набитой окурками. Диван стоял спинкой к двери, и, войдя, Мирон несколько секунд постоял на пороге незамеченным, давая себе время собраться. — Добрый вечер, Рома. Роман резко обернулся, так, что пепельный столбик осыпался с конца сигареты. Мирон увидел его лицо и подумал, что из этой гиблой затеи ни черта не выйдет. Прошло несколько недель, но следы побоев на лице Ромы никуда не делись, хотя и поблекли. Переносица была заклеена полоской пластыря — похоже, ему вправляли нос. Кровоподтеки и синяки на скуле, подбородке и вокруг правого глаза все еще выглядели достаточно красноречиво. Несчастная жертва домашнего насилия, да уж. — Пришел добить? — глухо спросил Роман. — Нет, — сказал Мирон. — Поговорить. Если ты согласишься. Роман отвернулся и медленно растер сигарету в пепельнице. Потом уронил руку на колено. Он не встал и даже не обернулся больше. Мирона внезапно кольнуло чувством вины — совсем не похожей на ту, которую он испытывал перед Славой. Ведь перед Ромкой он тоже виноват. Как супруг, он оказался совершенно несостоятельным, больше того — он предал Рому. Фактически изменил ему, не актами Ритуалов, а тем, во что они потом превратились. И главное — тем, что полюбил другого человека. И безусловно, недвусмысленно поставил этого человека выше, чем своего младшего супруга. Он разбил Роме сердце. Вопрос только в том, есть ли оно у Ромы вообще, или все-таки нет. — Можно, я присяду? Роман молчал. Мирон обогнул диван и сел на расстоянии вытянутой руки от него. — У тебя пять минут, — без выражения сказал Рома. — Потом я звоню в полицию. Тебя ищут по всему округу. — Я знаю. И надеюсь тебя отговорить. Точнее… Мирон глубоко вздохнул. Он знал, что это будет тяжело, но Ромина пассивность, его угрюмое смирение делали это еще более трудным. Они заставляли Мирона ощущать себя конченной сволочью. — Я был не прав. — Неужели? — протянул Роман и наконец посмотрел на него. — Да. А ты не ошибся. Со мной что-то произошло из-за… Славы. Этого слуги. Я как будто сошел с ума. Может быть… немного влюбился в него. — Немного? — саркастично повторил Роман. — Ладно, втрескался по уши. Чёрт, Ромка, так просто вышло. Я был как под наваждением каким-то. Эта его покорность, то, как он всегда смотрел в пол, каким был послушным… как отдавался… я же никогда такого не переживал раньше. — Все слуги такие, Мирон. — Да, но у нас-то это первый слуга. Я не был готов, что меня все это так заведет. — Не замечал, чтобы тебя очень уж заводила покорность в постели. — Ну да, ты же ее демонстрировал просто каждый раз. Роман коротко улыбнулся. Это был хороший знак. — И что? Пытаешься сказать, что теперь ты излечился? — Нет, — врать было бессмысленно, так что Мирон не стал и пытаться. — Я все еще влюблен в него по уши. Так и есть. Но я понимаю теперь, что это нездорово и… бесперспективно. Я видел его, Ром. Он сейчас в подполье. Они выкрали его из госпиталя. — Я знаю. Хотел сказать тебе, но не успел до того, как они выпустили то долбанное видео. — Мне очень жаль, — вырвалось у Мирона — к его ужасу, почти искренне. — Правда, прости, что так набросился на тебя. Я почти не помню, как это сделал. Как будто с ума сошел, правда же. И потом тоже. Вбил себе в голову, что мне нужно увидеть Славу еще раз, любой ценой. Не придумал ничего лучше, чем печатать прокламации. — За которые тебя теперь могут посадить лет на десять. — Да, — вздохнул Мирон. — Это другая часть проблемы, до нее мы еще дойдем. Сейчас меня больше волнуешь ты. Что мне сделать… то есть… как думаешь, ты смог бы меня простить? Надо же, как бывает в жизни. Совсем недавно он уже просил прощения у одного человека, которому причинил зло. И тогда тоже говорил, что готов на все. Только тогда это была правда. И то, что он говорит и делает сейчас — часть этого треклятого «готов на все». Сожалел ли Мирон на самом деле о том, как поступил со своим супругом? С учетом всего, что сделал Роман — нет. Но ему было действительно жаль их разрушенных отношений, распавшейся семьи. Так что оказалось не так уж трудно сыграть свою роль. Хоть это и делало его долбанным лицемером. И у кого тут нет сердца, а, Мирон? — Зачем тебе это? — спросил Роман после довольно долгого молчания. — У тебя должна быть какая-то цель. — Очевидная, по-моему, — неловко усмехнулся Мирон. — Хочу вернуть назад свою жизнь. И все, что в ней было, включая тебя. — Это не так-то просто. Ты объявлен в федеральный розыск. Думаю, минут через десять тут будут Очи. — Тебе стоит сделать один-два звонка, чтобы они от меня отстали. — И поэтому ты здесь? — сощурился Роман. — И поэтому я здесь, — честно сказал Мирон, взглянув ему прямо в глаза. Самое эффективное вранье — то, к которому примешана правда. Роман слишком умен и циничен, чтобы поверить, будто Мирон внезапно забыл все старое и готов снова пасть к его ногам. Но он легко поверит, что Мирон приплелся, как побитая собака, чтобы умолять спасти его шкуру. — Тогда второй вопрос: зачем это МНЕ? — сухо спросил Роман. — Моя репутация и так серьезно подмочена из-за твоих идиотских выходок. Мне стыдно появляться в приличном обществе. — Так это же шанс все исправить. Я действительно раскаиваюсь. И готов об этом заявить публично. Я был в подполье, Ром, видел их. Они меня туда привезли с мешком на голове, так что дорогу не покажу, но я был там и говорил с их лидером. Он абсолютно больной на голову. Хочет уничтожить осеменителей, всех, и ему плевать, что человечество просто вымрет. — И он тебя отпустил? — Слава потребовал. Запретил им меня убивать. Они его послушались, потому что он им нужен, они намерены его использовать для пропаганды. — Так значит, Слава тебя простил? Поздравляю. — Не простил, — тихо сказал Мирон. — И видеть меня не хочет. Если бы захотел… наверное, я бы там остался. Ром, помоги мне… помоги мне выбраться из этого омута. Если ты не поможешь, то больше никто. Ты мне нужен. А я, знаю, все еще нужен тебе. Давай поможем друг другу. Достаточно честно, достаточно цинично, достаточно убедительно. По крайней мере, Мирон на это наделся, потому что иначе… За окнами раздалось шуршание автомобильных покрышек на подъездной дороге. Роман и Мирон повернулись к окну одновременно. — Быстро они. Юрий не дремлет, — иронично сказал Рома. Встал, подошел к телефонному аппарату на стене. Снял трубку, набрал номер. Сказал несколько слов вполголоса. Мирон не вслушивался. Он сидел, забросив локоть на спинку дивана, и смотрел в окно. Он не нервничал, все волнения остались далеко позади. Одно из двух: или его через минуту арестуют, и он сгинет в застенках демографической полиции, или… останется. Чтобы сделать то, для чего его сюда послали. Внизу послышалась суета, на лестнице загрохотали сапоги. Дверь распахнулась. — Вас к телефону. Министр демографической политики, — отрывисто сказал Роман, обращаясь к командиру группы захвата, уже вломившейся в комнату. Его холодный властный тон и уверенный вид сделали свое дело. Командир метнул взгляд на Мирона, убеждаясь, что тот не намерен бежать. Взял трубку, назвался, выслушал своего невидимого собеседника. Потом сказал: «Вас понял, господин министр» и повесил трубку. — Отбой тревоги, — сказал он, обращаясь к своим людям. А потом — Роману: — Простите, господин Худяков. — Ничего страшного. Вы просто выполняете свою работу. Они ушли. Роман подошел к дивану и остановился перед Мироном, у его разведенных ног. — Раздевайся, — спокойно сказал он. Что ж, этого следовало ожидать. И это значит, что все получилось. Так ведь? Мирон потянул ремень на брюках, с трудом заставив себя слегка улыбнуться. Но Роман улыбку не вернул. С холодным, непроницаемым лицом, крепко сжав разбитые губы, он толкнул Мирона на спинку дивана, заставив откинуться навзничь. — Развернись. Голову вниз. На меня не смотреть. Его слова звучали отрывисто, жестко — приказы, а не просьбы. Он намерен отомстить, понял Мирон. Отыграться как следует. И почему нет? Я же сам к нему пришел. Приполз, как он, вероятно, мечтал все эти недели — не потому, что любит меня и жалеет о том, что у нас было, а потому, что я его унизил. Жестоко избил на глазах у лакеев, подал на развод, выставил дураком в глазах общества, чье мнение Роман так ценит. Конечно, за такое последует расплата. Мирон сцепил зубы, готовясь ее принять. Он приспустил штаны вместе с трусами на бедра и лег на живот, сложив руки перед собой. Лбом уперся в пальцы, как было велено. Не смотреть. Роман сгреб его бедра сзади и дёрнул, заставляя приподнять таз. Мирон услышал, как он харкает себе на ладонь, и потом ощутил шлепок между ягодиц, прямо по дырке ануса. Довольно узкой, потому что в зад он давал Роману, мягко говоря, нечасто. За последний год — вообще ни разу. Так что будет не очень приятно. Славе тоже было не очень приятно, когда ты разводил ему ноги и драл, не спрашивая, хочется ему или нет. Так что принимай и терпи, Мироша. Терпи и принимай. Роман нашел его дырку членом и вломился внутрь. Член у него был крупный, больше, чем у Мирона, толстый у основания. Обычно, когда Мирон допускал его до своей царственной задницы, Роман вел себя с ним осторожно и бережно, понимая, что оснащен прилично, а Мирон плохо растянут. Но сейчас его это не смутило. Он схватил Мирона за затылок, вдавливая лицом в диванную подушку, и принялся трахать, размашисто, жестко, почти равнодушно. Так, как, наверное, трахал Славу. Боже. Он изнасиловал Славу, сделал это у Мирона за спиной. Из ревности, из ненависти к ним обоим. Мирон не переставал об этом помнить, но загнал эту мысль так глубоко, как сумел — иначе не смог бы прийти сюда и проситься обратно, как выкинутая под забор собака, не смог бы это вынести. Но теперь не думать не получалось. Мирон думал о Славе, о беспомощном, беременном Славе, распростёртом под навалившимся на него крупным телом Романа Худякова. Роман так же сжимал Славину шею, как сейчас сжимает шею Мирона? Так же сильно вдавливал собой в диван или пол? Так же сухо приказывал: «Развернись, голову вниз»? Это справедливо, что Мирон пройдёт через то же самое. Славе, конечно, плевать, но Мирону — нет. Это наказание, которого он заслуживает за то, что сделал сам и позволил сделать Роману. Так что терпи, Мирон Янович. Терпи и принимай. Это длилось довольно долго: Роман трахал Мирона практически насухую, нимало не интересуясь тем, испытывает ли Мирон хоть какое-то удовольствие. Кончив, он немного подождал, заставляя Мирона ощутить, как задница наполняется спермой. — Теперь не важно, кто из нас двоих осеменитель. Да, Мирон? — сказал Рома у него за спиной, чуть задыхаясь. Он отстранился и встал с дивана. Мирон сел, натянул трусы и брюки. Он смотрел в пол, потому что если бы сейчас он взглянул Роме в глаза — то выдал бы себя со всеми потрохами. — Мы должны обратиться к психотерапевту, — сказал Роман. — Семейному, как пара. И кроме того, ты будешь ходить на индивидуальную психотерапию. Не меньше полугода. Ты сам признаешь, что у тебя болезненная одержимость. Это нужно лечить. — Да, как скажешь, — сдавленно сказал Мирон. Он не пытался нарочно казаться подавленным и присмиревшим. Твою мать, это просто получалось само собой. — Спим сегодня вместе? — это лишь наполовину прозвучало как вопрос, но Мирон все же кивнул. Какая теперь разница? — Хорошо. Мирон… я тебя прощаю. Во всяком случае, начинаю прощать. Мне нужно время. — Понимаю. И… спасибо, Ром. — Не за что, — сказал Роман, и после долгого молчания добавил в оглушительной, звенящей тишине: — Я люблю тебя. Мирон смотрел вокруг, практически не осознавая, где находится. Кто он. Зачем он здесь. Все, что с ним происходило с того момента, когда ему позвонил ночью Роман с известием о Славиной попытке самоубийства, казалось тягучим мутным сном. Который никак не заканчивался. Который никогда не закончится. Банкет длился уже третий час, атмосфера стала почти неформальной, несмотря на строгий дресс-код, субординацию и жестко прописанные места за столом. Но гости давно перемешались: Рома стоял рядом со спикером парламента, который занимал место в голове стола рядом с премьер-министром и его супругом. Супруг премьера рассказывал, кажется, какой-то анекдот, потому что Рома сперва внимательно слушал, а потом звонко расхохотался, как будто услышал превосходную шутку. Рома умел смеяться естественно в любых обстоятельствах, умеет быть обаятельным. Им с Мироном определили места в самом конце стола, почти позорные. Но поди ж ты, какие-то три часа — и Ромка снова пролез в дамки. Здесь практически все были с парами. Мирон смотрел на них и пытался понять, как такое возможно, что через несколько часов или минут некоторые эти люди умрут, а некоторые получат, возможно, увечья, так что будут желать смерти. Неужели они все это заслужили? У него было время это обдумать. Время понять, готов ли он стать убийцей… ради Славы? Нет. Ради того, что он понял о самом себе и о мире вокруг себя. Слава на сто процентов прав: осеменители живут во сне. Можно ли их разбудить печатными листовками или даже откровенным гневным криком с экрана телевизора в прайм-тайм? Нет. К несчастью, нет. Газеты об этом напишут, люди обсудят это на кухнях, но ничего не изменится. Нужна встряска более серьезного толка. Нужен шок. Пусть сполна почувствуют силу ненависти слуг, вызванную непреодолимым отчаянием. И силу стыда осеменителей — того стыда, который должен был бы испытывать каждый из них. Революции не проходят без крови. Мирону придется стать первым, кто прольет кровь в этой войне. Еще одно персональное наказание. Он готов его понести? Все эти люди. Члены парламента и кабинета министров, спикер, премьер, десятки чиновников помельче, но все же достаточно видных и влиятельных, чтобы получить приглашение на партийный праздник. Каждый из них голосовал за законы, превращающие жизнь слуг в непрекращающуюся пытку. Они все виновны. А их супруги? Они тоже виновны. У подавляющего большинства присутствующих супруги тоже состоят в партии Радикального Возрождения, а если и нет, то полностью одобряют ее действия — иначе бы их здесь не было. И каждый из них хотя бы однажды брал в дом слугу. У всех членов партии есть дети, у некоторых — несколько. Бездетных пар, кроме Мирона с Романом, всего две — Роман особо это подчеркнул, когда тихо рассказывал Мирону, кто есть кто, в самом начале вечера. Те две пары, как и они, сидели в конце стола. Бездетность — означает уклонение от демографического долга. Это неприлично. Все эти люди калечили жизни слуг и заводили детей, как котят, ради приличия, а не потому, что иначе были бы несчастны. Член партии должен на деле реализовать ее главные заветы и отстаивать идеалы. Здесь нет невиновных. Включая Мирона Фёдорова и Романа Худякова. Двери банкетного зала распахнулись, впуская процессию официантов, несущих на плечах огромный поднос с главным блюдом вечера. Мирон сунул руку в карман фрака. Перчаток он за весь вечер так и не снял, но он не один тут такой. Отпечатков на детонаторе не останется. Он нащупал плоскую квадратную коробку, обвел пальцем кнопку. Облизнул губы. Блюдо поставили на стол, торжественно подняли крышку. Молочный поросенок в яблоках, как и обещано. Розовый, упитанный, аппетитный, мёртвый. Мирона вдруг мучительно затошнило при виде свиного рыла и сморщенных опущенных век заколотого животного. Начиненного взрывчаткой. Начиненного смертью. Невиновных нет. Давай, Мирон, просто сделай это. Подойди туда, к этому кровавому блюду, встань в трехметровый радиус действия бомбы. Вплотную. И нажми на кнопку. Если они достойны смерти, то достоин и ты. Зачем тебе жить? Славе ты не нужен, ты ему отвратителен. И своими жертвами ты ничего ему не докажешь. Так зачем тянуть волынку? Нажми на кнопку, и закончи все сейчас. Уйди правильно. Невиновных нет. Мирон пошел вперед, не чувствуя ног. Окружающий гул слился в ровный белый шум, в котором он не мог разобрать ни единого слова. Мирон видел только мертвого поросенка и ужасался ему. -…от вас можно было бы ожидать и не такого, — вежливо смеясь, говорил Роман супругу спикера, и вдруг увидел идущего к ним Мирона и осекся. Шагнул вперед, любезно улыбаясь и сверля Мирона убийственным взглядом. — Рома, можно тебя на минуту? Простите, пожалуйста. Мирон не смог выдавить улыбку, но это и не понадобилось — супруг спикера кивнул, а Рома уже шагнул к Мирону, недовольный, что его светскую беседу так бесцеремонно прервали. — Что ты делаешь? Не с твоим послужным списком тут отираться, — прошипел он. — Скажи спасибо, что нас вообще пригласили. — Иди за мной, — без выражения сказал Мирон. — Нам нужно поговорить. Это срочно. Он уже присмотрел подходящее место: у входа на террасу. Не больше пяти метров от головы стола. Может, немного меньше. Но точно больше трех. Ведь больше? Роман сжал зубы, не желая устраивать публичную сцену. Мирон сгреб его под локоть и повел к террасе. Когда они оказались у стеклянной двери, Мирон остановился и в последний раз окинул взглядом беспечно гомонящее собрание людей, вершивших судьбы слуг и судьбу всего человечества. — Я говорил, что мне жаль. Помнишь? — Ну? — нетерпеливо спросил Роман. Мирон взял его за плечо, так крепко, как только мог, чтобы точно быть уверенным, что Рома не рванется от него прочь. — Я соврал, — отчетливо сказал Мирон. Распахнул балконную дверь, со всей силы выталкивая Романа на террасу, как можно дальше от себя и от банкетного зала. И нажал кнопку детонатора в кармане. 3. Бункер не был для Славы тюрьмой. Он мог выходить наружу, как и все, кто постоянно жили на базе — но только по согласованию с Чейни, и желательно в ночное время, когда был меньше риск, что случайно засветишься на камерах правительственных спутников. Но Славе и не хотелось выходить. Это было его убежище. Иногда он стоял у подножия холма, вдыхая свежий воздух, глядя на ночное небо, обычно затянутое облаками (неподалеку были горы, и в холмах почти всегда было пасмурно, что также повышало безопасность укрытия и минимизировало риск обнаружения со спутников). Он думал о мире, оставшемся снаружи — огромном, но начисто лишенном такого места, где Слава мог бы укрыться и чувствовать себя в безопасности. Пока в Галааде господствует тандем неохристианского клерикала и партии Радикального Возрождения, ни один слуга, даже бывший, никогда не сможет спокойно ходить по его дорогам или жить в собственном доме. Слуги — скот. Я не скот, думал Слава. Нет. Нет. И все же он, как пугливый зверь, высовывал нос из норы — и торопливо прятался обратно. Присутствие Мирона рядом сильно пошатнуло его едва обретенный покой, но довольно скоро Мирон исчез. Слава не спрашивал, куда он подевался — не хотел знать. Хотелось верить, что Чейни понял свою ошибку и все-таки избавился от новоявленного «подпольщика», но Слава был реалистом и понимал, что, куда более вероятно, Дэн просто отправил его на задание. Он ведь говорил, что Мирону еще предстоит пройти проверку. И Слава в глубине души надеялся, что Мирон ее с треском провалит. Как же присутствие Мирона его выводило, это словами не передать. Его начинало физчески трясти. От этого молчаливого, но неотступно преследующего взгляда — виноватого, скорбного, просящего. Надо отдать Мирону должное. он действительно на навязывался и не лез к Славе с разговорами, но полностью избегать друг друга они не могли — база была для этого слишком мала. Так что Слава видел Мирона каждый день, чаще — несколько раз в день, и каждый раз у него холодели ноги и все обрывалось внутри. «Это неправильно, неправильно, — продолжал твердить он про себя. как будто надеясь, что Мирон услышит его мысли и внезапно послушается. — Тебе тут не место. Ты часть той жизни, не этой. Уходи!» Но Дэн прав, это эгоистично — эта новая жизнь принадлежала Мирону не в меньшей мере, чем Славе. Он тоже все оставил позади, только, в отличие от Славы, не приобрел при этом, а потерял. Не избавился от тягот, а заработал на свою голову новые. Но разве Слава его об этом просил? Слава постоянно об этом думал, так упорно, что чем дальше, тем больше хотелось выкрикнуть все это вслух. И ведь он мог! Запросто мог подойти к Мирону Фёдорову и наорать на него, выплюнуть ему в лицо любые оскорбления — тот бы все принял безропотно, да и Славу бы никто не осудил, даже Дэн. Ну разве что кроме Ванечки-Фаллена, который продолжал считать, что Слава к Мирону излишне суров. Но как ни крути, Слава мог в любой момент высказать свои претензии и стравить пар… и не делал этого. Его трясло от злости, но не было сил вступать в новую схватку — он слишком много выплескивал из себя в тех видеообращениях, которые продолжал делать для подполья. Они пустили в эфир новое видео, и оно снова взорвало информационное поле. На этот раз Слава обращался не к осеменителям, а к слугам, хотя и понимал, что телевизор им смотреть запрещено — но, может, кто-то все же услышит краем уха случайно, или узнает из болтовни лакеев, которые обсуждать это будут уж точно. Ведь Слава призывал к открытому бунту — призывал проснуться, рассказав про собственный страшный опыт в морозильной камере морга. Мы спим, говорил он, мы умираем, мы живые трупы, на ночь нас, как кукол, убирают в ящик, но хуже всего то, что мы сами забыли, что на самом деле все еще живы. Если хоть один слуга услышит Славу, это уже будет что-то. Это будет началом. Зерном, брошенным в почву, удобренную кровью, спермой и слезами. Так что туда, в эти обращения, уходил весь Славин запал и все его красноречие. Это выматывало, и на схватки с бывшим осеменителем сил уже просто не оставалось. Так что Слава просто молча злился. И мстил. Он заметил, как Мирон наблюдает за ним и Андреем — печально, издалека, без упрека, но с глубоко запрятанной тоской. Ревнует? Очень может быть. Он привык, что Слава принадлежит только ему. Дэн говорил, что Мирон до полусмерти избил Худякова, когда узнал, что тот сделал со Славой. Наверняка тоже из ревности. Слава ведь должен принадлежать только ему. Он так и сказал тогда в госпитале: все равно, сможешь ты рожать или нет, я добьюсь, чтобы тебя оставили с нами, в нашем доме, в моем доме. со мной… Ты мой. Ты мой. «Не твой ни хуя. Ни хуя!» — ожесточенно думал Слава, ловя на себе эти тоскливые, почти по-собачьи преданные взгляды и злясь тем сильнее, чем больше в них было смирения и вины. Однажды Мирон вошел в спальню, когда Слава сидел рядом с Андреем. Они просто болтали, но Мирон давно не оказывался к Славе так близко, и он просто не смог упустить такой момент. Не думая, что делает, обнял Андрея за талию, стал тереться о его шею лицом, ластиться, будто кот, нежничать, краем глаза невольно следя за реакцией Мирона. Она не заставила себя ждать: посеревшее лицо, пересохшие губы. Мирон молча отвернулся и ушел в свой угол, где стояла его койка, а Слава вскочил и демонстративно потащил Андрея трахаться на нижний уровень. Как всегда, сам разделся первым и торопливо, даже раздражённо раздел Андрея. Повалил его на пол и фактически сам его трахнул, насаживаясь своей растянутой, привыкшей к регулярному сексу дыркой на его член и помогая себе рукой. Он кончил первый, потом еще минут десять остервенело насаживался на Андрея, раздражаясь, что тот долго не кончает. Потом, почувствовал наконец сперму в анусе, быстро соскользнул и стал одеваться. — Слав, — сказал Андрей ему в спину, и Слава буркнул, натягивая толстовку: — Чего? — Зачем ты со мной? Слава застыл, сунув голову в горловину толстовки и руку в один рукав. Потом медленно натянул толстовку целиком, давая себе пару секунд на раздумья. — Мне с тобой хорошо, — сказал он наконец. — Точно? — грустно спросил Андрей, и Слава еле сдержался, чтобы не скрипнуть зубами. Какого хуя все, кто его ебал, становятся потом такими грустными?! Правда, Слава не имел возможности наблюдать в последнее время Романа Худякова и Тётушку Оби, так что, может, и не все. Он все-таки почувствовал, что что-то идет не так, сразу знал это, и неловко потянулся за поцелуем, чтобы сгладить неприятный момент. Замай покорно принял его жаркий, но, наверное, недостаточно глубокий поцелуй, накрыв Славину талию двумя руками. А потом сказал: — Ты со мной ласковый, только когда он смотрит. Слава застыл. Потом отстранился. Ладони Замая послушно соскользнули с его боков, не пытаясь удержать. Какого хрена, Андрей? Почему ты даже… не попытаешься? Они вернулись наверх; Мирон уже спал или притворялся спящим. Слава лег на свою койку, Замай, проводив его все тем же печальным, чуть-чуть упрекающим взглядом, пошел к своей. А Слава еще долго ворочался, даже когда погас свет, чувствуя в заднем проходе липкую сперму и… и… Но ведь он же сам этого хотел? Все, что происходило между ним и Андреем, было только потому, что Слава так захотел. Но почему Слава этого захотел? Зачем ему это? Само собой, он все обсуждал с Фалленом. Хотя и понимал, что сплетничать нехорошо — но они оба слишком долго пробыли слугами, а сплетни — единственное дозволенное развлечение слуг, и изжить старые привычки было сложно. Да и как удержаться, когда Ванька сам постоянно лез с расспросами? — Ну, как у вас с Андреем? — Да так, — неохотно отозвался Слава. — Вы трахаетесь? — Ваня, — вздохнул Слава. — Ну конечно же, мы трахаемся. Чем нам еще заниматься… Это была правда: с тех пор. как Слава насел на Замая в душевой, все их общение свелось к довольно бессодержательной болтовне и ежедневным прогулкам на нижним уровень, «в комнату любви», как поэтично называл это Ванечка (Рудбой, на удивление застенчивый в вопросах секса, продолжал упорно краснеть). Больше Слава с Андреем не занимались ничем: их оживленные разговоры о жизни и политике, посиделки и пьянки вместе с Джингли и другими ребятами безвозвратно ушли. Случилось то, чего Слава и опасался: став любовниками, они с Андреем разрушили свою дружбу. — И как ебля? — продолжал приставать неугомонный Ванечка, и Слава ответил, просто чтобы от него отделаться: — Ну-у так. На четверку. — Так это вполне неплохо! — По десятибальной шкале, — мрачно добавил Слава. Ваня ойкнул и сочувственно замолчал. Славе захотелось вмазать ему по роже. Ему все время хотелось кому-нибудь вмазать по роже. Ваньке, Мирону, себе. Иногда даже Замаю, чтобы перестал так печально смотреть. Или Дэну, чтобы перестал смотреть так сурово, постоянно напоминая, что Слава не имеет права думать только о себе и своих переживаниях. — Ты говорил, чтобы влюбиться, надо поебаться. — помолчав, тихо сказал Слава. — Похоже, у меня это так не работает. — Но ты же влюбился в своего осеменителя, — возразил Ваня. — Не потому, что он меня трахал, Вань. Скорее уж вопреки этому. Не надо было мне Андрея в это впутывать, так и знал, что только хуже выйдет… Они какое-то время довольно угрюмо молчали. Наконец Ванечка вздохнул и сказал: — Ну ладно. Я поклялся Ване, что не скажу тебе, но ты мой лучший друг, и у тебя в башке какая-то поебень, смотреть больно, как ты мучаешься. Так что скажу. — Может, лучше не надо? — напряженно улыбнулся Слава; он уже чувствовал, что наверняка пожалеет, если выслушает Ванечкины откровения. — Надо. Может, тогда ты… короче, ты знаешь, где сейчас Мирон? — Опять. Ваня, я не хочу о нем говорить. Вообще. Никак. И слышать тоже. Смени тему. — Ни хрена. Слушай. Чейни отправил его на дело. По-настоящему серьезное дело, сечешь? — Нет, — Слава встал; если Ваня не хочет выполнить его просьбу и заткнуться, он может просто не дослушать и уйти. — Это теракт! — крикнул Ваня Славе в спину. — Настоящий теракт, чтоб мне сдохнуть! В здании парламента! Слава остановился. Обернулся. С сомнением качнул головой. — Мирон не террорист. И вообще даже не политик. Он просто писатель. — Ага, просто писатель, который женат на члене парламента. И получает приглашение на всякие партийные пьянки в формате «суперважный гость плюс одна персона». Партийный пьянки? Значит… значит, выходит, Мирон вернулся к Роману… что ж. Этого и следовало ожидать. Ему тут не место. Слава же сам об этом постоянно твердил. Пусть проваливает обратно к своему младшему супругу. Может, возьмут нового слугу, нормального, и все у них наладится. Хотя стоп. Что там Фаллен сказал про теракт? — Мой Ваня тоже в деле, — жарко зашептал Ванечка, придвигаясь к Славе ближе. — Только не говори, что я тебе все сдал. Он когда уходил, со мной попрощался. Сказал, что дело рискованное, и они могут не вернуться. — А ты что? — Что, что… Сказал: «Ну тогда еби меня, как в последний раз!» Слава обессиленно рассмеялся. Да уж, Ванечка неисправим. Как и Мирон. Вот, значит, какое условие поставил ему Чейни — пробраться в здание парламента и устроить там большой бум. Слава этого никак не мог одобрить. Прольется кровь. Он всегда был против насилия, в любом виде, и совершенно не хотел быть частью чего-то, испачканного в крови. А теперь выходит, что-либо Мирон станет соучастником убийства, либо сам погибнет и вообще не вернется… Сердце Славы застучало чаще. Только на несколько секунд. Он быстро справился с этим. Ванины сведения подтвердились через неделю. Под вечер, незадолго до отбоя, по бункеру пронесся гул, и за пять минут все собрались в столовой, где висел большой телевизор. Обычно выключенный — никому не хотелось без толку жрать пропаганду, которой в той или иной мере было напичкано абсолютно все, что пускали в эфир. Но сегодня передали экстренные новости: час назад в здании парламента, на ресторане в нижнем этаже, прогремел взрыв. Точной информации о пострадавших не было, но ходили слухи, что как минимум один человек погиб и около десятка ранены. Также сообщалось, что предполагаемый террорист, ответственный за взрыв, задержан на месте преступления, но его имя не называлось. — Блядь. Твой Мирон, — тихонько сказал Фаллен у Славы под боком. «Он не мой Мирон», — едва не ответил Слава машинально, но потом прикусил язык. Чейни, который стоял тут же, скрестив руки на груди и хмурясь, кивнул одному из своих людей и что-то негромко ему сказал, отдавая распоряжение. Слава подошел к нему и тронул за плечо. — Дэн. Можно на пару слов? — Не сейчас, Слава. Нужно подготовить заявление о том, что MAYDAY берет на себя ответственность за взрыв, — сказал Дэн, чем, собственно, исчерпывающе ответил на незаданный вопрос Славы. Это сделали они. Чейни, Мирон, Рудбой, может, кто-то еще. Они это сделали, пролили кровь — ради своей идеи, ради того, во что верили. А я бы так не смог, подумал Слава, я бы струсил. Не отдал бы жизнь за других людей. Я не хороший парень. Я кусок говна. И в этом плане я никогда никому не врал, по крайней мере. Просто говорил то, что наболело, но не корчил из себя мессию, и в мыслях не было. А Мирон, значит, мученика из себя решил состроить. Очень в его духе! И в любом случае — исключительно его собственные проблемы. Слава не смог в ту ночь заснуть. ворочался и думал о случившемся. В конце концов встал и пошел к Чейни в кабинет. И даже не удивился, застав его там — он тоже не спал и что-то сосредоточенно писал за столом: наверное, текст обращения, которое собирался пустить в эфир завтра. Увидев Славу, Чейни поднял на него глаза, но тут же снова уткнулся в свой текст. Слава подошел и сел в кресло, переплел пальцы на коленях. Чейни отбросил ручку. — Люблю это дело, — сказал он. — Какое? — Писать. Успокаивает. Что ты хотел? Слава помолчал, собираясь с мыслями. На часах было без двадцати три ночи. — Кто-то погиб? Получилось неправильно, он не это хотел знать; не совсем это. Но не знал, как ещё сформулировать вопрос. — По моим сведениям — спикер парламента, — спокойно ответил Чейни. — Премьер-министр ранен, но не тяжело. Еще несколько человек получили травмы различной степени тяжести. Члена парламента Романа Худякова среди них, насколько я знаю, нет. — Ясно. Значит, все-таки теракт. Война на крови. — Да. А ты как думал? Что получится отсидеться в бункере, отделываясь листовками и видеороликами? Это твоя часть работы, но я давно тебе говорил, что у нас много людей снаружи, и они занимаются и другими делами. — Убийствами, — Славин голос чуть заметно дрогнул. — Теперь да, — сказал Чейни абсолютно невозмутимо. — Хотя раньше мы не убивали. Сегодня мы в некотором смысле перешли Рубикон. Но это было ожидаемо после твоего появления. — Я-то тут при чем? — Правда не понимаешь? Ты сделал так, что подполье наконец заговорило вслух. Следующий логичный шаг — чтобы оно вышло из тени. Правительства давно о нас знает, но теперь оно не сможет нас игнорировать. — И что это даст? — с горечью спросил Слава. — А, Дэн? Что конкретно изменит убийство спикера парламента? Завтра же назначат нового. — Конечно. Но теперь они поймут, что мы не ограничимся одной болтовней. Мы не только треплем языком — мы освобождаем слуг. И убиваем осеменителей. Руками других осеменителей, что тоже очень важно. Это пошатнет то, на чем держится сама идеология репродуктивной политики, сами ее устои. Один осеменитель убивает другого из-за слуги. Мир больше не будет прежним, Слава. Не после этого дня. — Значит, мы такие же, как они, — сказал Слава. — Тоже руки по локти в крови. — Нет. Не такие. Мы защищаемся. Осеменители и примкнувшие к ним стерильные — агрессоры, фертильные — жертвы. Это не терроризм, Слава, это война. — Так говорят все террористы. Чейни сухо усмехнулся. — Я не обещал, что это дело будет чистым. Судя по конспиративной кличке, которую ты себе выбрал, я думал, ты это понимаешь. А теперь Гнойный меня упрекает, что из-за меня ручки запачкал? — Я не… — начал Слава и осекся. Да, он тоже запачкался. Всем этим. Это сделал Мирон. Ваня сказал мало, но судя по тому, что это дело должно было стать проверкой, у Мирона была в нем важная роль. Возможно, он сам заложил бомбу или что-то в этом роде. И сделал это из-за Славы. Ради Славы. Стал убийцей, и его сделал убийцей тоже. И как от такого отмоешься? — Дэн, а что будет, когда… если мы победим? Слава неоднократно думал об этом. Но боялся заводить этот разговор даже с Ваней и Замаем, когда они еще обсуждали такие темы. Конечно, освобождение слуг — основная цель, но что случится потом? — Мы просто все умрем, да? — спросил Слава, видя, что Дэн молчит. — Мы — то есть человечество. Слуги освободятся, Фермы опустеют. Кто станет рожать детей? Кто-то, конечно, родит для себя, но их будет мало… и они будут бояться. Очень долго будут бояться. Годами. А потом может уже стать слишком поздно. — У меня два ответа на твой вопрос, — проговорил Дэн. — Один — лиричный, с него начну. И скажу тебе, Слава, вот что: если единственный способ спасти человечество — это уничтожить человечность, значит, туда нам и дорога. Значит, наш вид просто изжил свое. И хватит насиловать природу, заставляя ее делать то, к чему она не приспособлена. Ведь у фертильных даже нет родового канала. По большому счету, мужская фертильность — это всего лишь чудовищная мутация. Она не функциональна сама по себе, все роды проходят хирургическим путем. Это противно природе. Даже религии — только не неохристианству, а тому древнему христианству, из которого оно родилось. Тоже по-своему мутировав. Слава согласно кивнул. Слова Дэна его не обидели: свою фертильность он всегда воспринимал именно так — как болезнь, страшное проклятие, так что в целом был вполне согласен. — Но есть и второй ответ. Биологический. Человечество не хочет вымирать. Его можно понять: любой вид стремится к самовоспроизведению любой ценой, и человек — не первый вид, который сформировал биологический механизм размножения через убийство воспроизводителей. Достаточно вспомнить богомола или паука «черная вдова». И уж тем более естественно такое стремление у разумного вида. Но на то мы и разумны, что способны найти и другой путь. У богомолов выбора нет, а у человечества есть. Проблема в том, что любые выборы всегда несут риски и угрозы для различных групп. Нынешний порядок дел губителен для фертильных, но выгоден для осеменителей и в целом устраивает стерильных. А самое главное — мы живем в эпоху глобального государства, поэтому развитие всего нашего вида определяется интересами вполне конкретных политических и религиозных клик. — Я не понимаю, — перебил Слава. — Ты что, пытаешься сказать, что есть какой-то другой способ размножения? Кроме… — Не совсем. Примерно двадцать лет назад в секретном правительственном институте начались исследования в области репродуктивной системы. Они получили название «Проект Ковчег». Ибо было сказано Ною и сыновьям его: «Плодитесь и размножайтесь», а программа все-таки правительственная, — Слава не улыбнулся, и Дэн серьезно продолжал: — Суть программы в том, чтобы разработать систему гормональной терапии, позволяющей повысить вероятность созревания репродуктивных органов. Сейчас это происходит у одного человека из десяти тысяч. Если начать гормональную терапию не позже пятилетнего возраста, то к периоду полового созревания шанс развития фертильности можно увеличить как минимум в десять раз. В десять раз, Слава. Понимаешь, что это значит? — Что младшие супруги смогут рожать, — прошептал Слава, завороженный этой перспективой. — Да. Фертильность перестанет быть исключительным даром — или проклятием, тут уж как посмотреть. А значит, пропадет нужда в том, чтобы принуждать фертильных к размножению. Даже если кто-то из них не захочет рожать — найдутся другие, и, возможно, кто-то из них родит больше одного ребенка. Исследования показали, что если внедрить программу немедленно, то уже через тридцать-сорок лет мы получим достаточное число фертильных индивидов, чтобы затормозить процесс вымирания в десятки раз. Мы получим фору. А тем временем подрастут новые фертильные. И скорее всего, в течение ста лет наступит перелом, когда люди перестанут вымирать и их численность снова станет расти. — Но почему эту программу не внедрили? — По ряду причин. Во-первых, на тот момент она была достаточно небезопасна. У гормональной терапии были побочные эффекты, в частности, она полностью исключает шанс, что ребенок станет осеменителем, даже в том случае, если фертильность в нем пробудить так и не удастся. Это многим не понравилось, ведь осеменители в нашем обществе — высшая каста, и мало кто захочет сознательно лишать своих детей шанса к ней приобщиться. Но главное — то, что это реальная возможность полностью сменить социальную репродуктивную политику. А значит, те, кто отстаивают нынешнюю систему и наживаются на ней, лишатся власти. Они вовремя это поняли. И свернули программу. Но наработки по ней не уничтожены, ее вполне можно восстановить и продолжить совершенствовать. Но для этого мы должны прийти к власти. Любым путем. Вряд ли мирным, потому что они сделают все, чтобы удержаться в креслах. — Это может стать фундаментом нового мира, — все еще с трудом веря, проговорил Слава. — По-настоящему свободного. И… выживающего? Ведь нынешняя система все равно только оттягивает закат человечества. Смертность всегда выше рождаемости, даже с учетом Ферм. — Именно. Рад, что ты понимаешь. Да, теперь Слава и правда понимал. Дэн не просто фанатик, у него нет цели разрушать ради самого разрушения. Ему есть что предложить миру взамен. — Почему ты не расскажешь об этом? О «Проекте Ковчег»? — Ты расскажешь, Слава. — Я? — Конечно. И совсем скоро. Все постепенно. Хотя теперь мы будем продвигаться вперед быстрее. Я надеюсь. Если выживем. Если выживем… Слава неловко встал и пошел к двери. У него вдруг все-таки стали слипаться глаза. — Ты не хочешь ни о чем меня больше спросить? — бросил Дэн ему в спину. Слава остановился. Мотнул головой. Взялся за ручку двери и услышал: — Он не погиб. Но лучше бы погиб. Его арестовали на месте, он как-то выдал себя прямо там, в ресторанном зале, где взорвал бомбу. Мы не смогли его вытащить, Очи подоспели раньше. — Понятно, — сказал Слава. — А Рудбой? Ваня волнуется… — Рудбоя не было в здании. Он ждал снаружи, должен был подобрать его, если бы ему удалось покинуть здание парламента до того, как началась облава. Он. Его. Никаких имен. В точности по твоим заветам: никаких имен, никаких названий, только витиеватые, удобные, аккуратные слова. Только все это в прошлом. Больше никаких глупых слов, хоть с именами, хоть без них. Теперь только дела. Так, Мирон Янович? 4. Мирон сидел в жестком кресле, привязанный к нему ремнями за руки и ноги. Шею тоже сжимал ремень, не настолько туго, чтобы задыхаться, но достаточно, чтобы было трудно сглатывать. А главное — этот ремень не позволял ему опустить или отдернуть голову, которую ему сперва обрили, а потом закрепили на ней пару электродов на присосках. Мирон не мог видеть их, но видел провода, которые тянулись к громоздкому аппарату в углу комнаты. Аппарат зловеще поблескивал десятком клавиш — довольно сложная машина, позволяющая тонко настраивать степень и длительность воздействия. Мирон уже сполна убедился в том, насколько тонко. Разумеется, он все им рассказал. Еще до того, как они пустили ток — не для того, чтобы избежать пыток (он знал, что это невозможно), а просто чтобы сбросить груз с души. Мирон знал, что расколется, если его схватят, и заранее предупредил об этом Чейни. — Я не герой, Денис. Если меня будут пытать, расколюсь через пять минут. — Хорошо, что ты адекватно оцениваешь свои силы, — одобрил Чейни. — Но это не важно. Ты не знаешь ничего такого, что может нам серьезно навредить. Если окажешься у них в руках, просто постарайся продержаться и не дать себя убить, пока мы тебя не вытащим. Пока мы тебя не вытащим… ну да… как же. Мирон, может, и наивен, но не до такой степени. Он не один из них. Очень хотел стать, но не успел, и они не обязаны спасать его шкуру, пусть даже он оказался в таком хреновом положении по их вине. Хотя… по их или все-таки по своей собственной? Если бы он не решил прилежно выполнить демографический долг осеменителя и не взял в свой дом слугу, ничего бы этого не случилось. Мирон не оказался бы в здании парламента, не нажал бы на кнопку. Не стал бы убийцей, как прежде стал насильником. Но искать в этом чужую вину бессмысленно и даже опасно. Мирону не хотелось умирать в ненависти и злобе. Куда легче думать, что искупил хоть часть своих грехов. Пусть даже для этого пришлось совершить новые. В ресторане его схватили сразу, едва началась суматоха. Мирон подозревал, что на него указал Роман. Хотя и не видел его после взрыва: ударной волной откололо кусок потолочного покрытия, пыль и штукатурка стала столбом, все орали, кашляли, кричали и толклись. А потом кто-то сгреб Мирона и придавил к полу, и он понял, что это конец. Уже через несколько минут его затолкали в фургон службы безопасности, потом несколько дней продержали в ярко освещенной одиночной камере, и вот наконец он здесь. Он рассказал им все абсолютно честно. Про Славу, про подполье. Про задание и свое намерение выполнить его. Про ложь Роману. И про то, что уже на месте понял, что не может просто спокойно стоять и смотреть, как Ромка умрет. Да, это было глупо. И, наверное, не имело отношения к любви или чему-то похожему на нее, что связывало их когда-то. Просто Мирон, несмотря ни на что, не хотел Роминой смерти, и если мог сделать хоть что-то, чтобы ее предотвратить, то не мог не попытаться. Именно этим он себя выдал, и прекрасно это понимал, когда толкал Романа на террасу через балконную дверь. Мирон слабо пошевелил руками в ремнях. Конечности затекли и побелели, но эта боль была куда слабее, чем та, что пронзала все его тело от макушки до пяток каждый раз, когда следователь нажимал кнопку на своей чудо-машине. Они начали с небольших разрядов, как будто давая арестанту привыкнуть — что вполне понятно, от сильного разряда у неподготовленного человека могло отказать сердце. А убивать они его не хотели. Уж точно не таким способом и не так скоро. После нескольких «пробных» разрядов, которыми его дрессировали, как собаку, наконец начался допрос. И хотя Мирон с готовностью отвечал на все вопросы, вскоре по недовольному лицу следователя он понял, что Чейни был прав: Мирон не мог сообщить ничего такого, что они бы уже не знали, как и того, что вывело бы их на след повстанческой базы. Мирон до последнего старался увиливать от ответов на вопросы о ее расположении, но в конечном итоге описал все, как смог: примерно три-четыре часа по бездорожью от города. Учитывая, что везли его наверняка кружной дорогой и он не мог даже указать направление, толку от этого было немного. Но дознаватель попался настырный: он долго пытался пробудить память Мирона, расспрашивая о том, не слышал ли тот по дороге какие-нибудь звуки, например, шум реки или гул автострады, и подкрепляя вопросы все возрастающими по силе разрядами тока. К концу второго часа допроса Мирон наконец стал кричать. Сначала он просто коротко вскрикивал от каждого нового разряда — стоило ему решить, будто он почти привык к боли, как она снова меняла интенсивность, ритм или характер. Еще через полчаса Мирон начинал кричать, едва видел, как следователь потянулся к очередной кнопке. — Хватит! Я больше ничего не знаю! Я все вам сказал, мать вашу. Вы же и так это знаете! Это было унизительно, но он просто не мог перестать. Следователь на это ответил, что вполне верит в искренность Мирона, но бывает так, что боль пробуждает воспоминания, затерянные в глубинах памяти, а для поиска бункера могла иметь значение любая мелочь. Он был, кажется, не таким уж плохим человеком, этот следователь. Во всяком случае, верил в свое дело и старательно делал свою работу. Он напоминал психотерапевта, который пытается докопаться до вытесненных из сознания секретов своего клиента, не гнушаясь при этом никакими средствами. Наверное, Мирон счел бы это забавным, если бы ему еще могло показаться забавным хоть что-то на свете. Это длилось много часов, он не знал, сколько именно. Потом пришел «плохой полицейский». Мирона отвязали от кресла и некоторое время просто били — грамотно, профессионально, болезненно, не оставляя следов. Видимо, не исключали вероятность публичных слушаний дела — его преступление носило исключительно вопиющий характер, так что, само собой, террориста захотят покарать показательно. Поэтому превращать его лицо в кровавое месиво они не спешили, но зато почкам, спине, легким досталось по полной программе. Потом Мирона снова оттащили в камеру и бросили там на бетонный пол. Яркий свет, холод, голод, жажда. Одиночество. Когда за ним снова пришли, Мирон от всей души готов был сотрудничать. Но его опять отвели в ту же камеру и привязали ремнями к уже знакомому креслу. Снова пытки, снова вопросы, на которые он уже сотни раз отвечал. Мирон теперь жалел, что не спросил у Чейни, нет ли у них каких-то страховочных средств — что-нибудь вроде капсулы с ядом за щеку, которую можно использовать в самом крайнем случае. Нельзя отправлять людей на такие задания, не дав им возможность прекратить мучения, на которые они пошли ради общего дела. Сволочь ты, Дэн Чейни. Нехороший ты человек… На какое-то время Мирона оставили одного, позволив обвиснуть на ремнях и немного подышать, не вскрикивая от боли с каждым выдохом. Мирон обмяк, жалея, что не может прижать подбородок к груди — постоянно напряженная шея болела чуть ли не сильнее всего. Когда же это закончится… Он не верил, что MAYDAY его вытащит. Уже ясно, что они им пожертвовали. Ну что ж, хоть Слава вздохнет с облегчением… Скрипнула дверь. Мирон с трудом приоткрыл опухшие глаза. Они давно и сильно слезились, хотя до настоящих рыданий и униженных просьб о пощаде его пока не довели. Фигура вошедшего казалась знакомой, Мирон сощурился, пытаясь разглядеть его лицо сквозь дымку, но видел только идеально отутюженный костюм цвета мокрого асфальта. Один из лучших Роминых костюмов. Его любимый. — Посмотри только, до чего ты дошел. Голос Романа в замкнутом душном пространстве пыточной звучал глухо и низко, отдаваясь в болящих висках Мирона гудением. Рома подошел, остановился в шаге от Мирона. Скрестил руки на груди. — Честное слово, Мирон, на тебя просто жалко смотреть. Если бы они знали тебя так, как я, то просто показали бы тебе сейчас зеркало. Думаю, это бы тебя доломало. — А есть, что доламывать? — хрипло спросил Мирон, выдавливая измученную улыбку искусанными, разбитыми губами. Роман холодно окинул его взглядом, словно раздумывая над ответом. — Хороший вопрос. Сам мне скажи, на что ты готов, чтобы тебя оставили в покое. — Меня теперь не оставят в покое. — Само собой. Но тебя могут продолжать пытать, а могут вернуть в камеру и не трогать до суда. Потом, конечно, публичное осуждение и виселица. Тут уж ничего не поделаешь. Но только от тебя зависит, в каком состоянии ты на нее взойдёшь. Сохранишь остатки достоинства или нет. — Я уже все сказал им, Ром. Все, что мог. — Знаю, — Рома помолчал. — Может, тебе стоит поискать в другом направлении? Если у тебя нет фактов, дай им пропаганду. Ты же знаешь, как это работает. — Не понимаю, — медленно сказал Мирон. — Все ты понимаешь. Ты с твоими новыми друзьями достаточно нассал под дверью правительства. Они хотят твоего раскаяния. Если честно, я тоже его хотел. Так хотел, что даже почти в него поверил. Минут на пять. Он иронично улыбнулся, глядя на Мирона сверху вниз. Мирон вздрогнул от воспоминания, отразившегося у Ромы на лице: как он вжал Мирона в диван и выебал его жестко и беспощадно, как зверь, утверждающий свою власть над другим самцом своего вида. Так и есть, подумалось Мирону: мы давно превратились в животных и утратили все, что было в нас человеческого. — Ты же не думал, что я тебя принял назад, потому что действительно тебе поверил, — добавил Роман почти мягко. — Вообще-то именно так я и подумал. — Ты такой наивный. Всегда был наивным. Мне это в тебе нравилось. — И давно ты работаешь на Очей, Рома? — Примерно два года. А что? — Еще до того, как мы взяли Славу? — Конечно. — А я-то думал, на них работает Юрий… — Юрий работает на меня. Он доносил, но решение о том, передавать ли данные выше по инстанциям, всегда оставалось за мной. Мирон кивнул. В целом он не был удивлен. Рома понес удивительно незначительные потери от всех скандалов, в которые оказывалась замешана их семья в последнее время. Его слишком пригрели в партии, слишком многое прощали и ему, и его старшему супругу. Похоже, Ромка действительно прикрывал Мирона, чаще, чем тот даже мог предположить. И это имело свою цену. Все имеет свою цену. — И теперь ты хочешь, чтобы я отрекся от своих убеждений, — сказал Мирон. — Публично. — Да, мне бы хотелось. Это будет значить, что система работает, хотя порой и дает сбои. Но такая огромная машина не может не сбоить хотя бы время от времени. Это вполне естественно. Главное, чтобы механизм был отремонтирован и снова заработал, как часы. — Ты действительно во все это веришь? В превосходство осеменителей? Ты же сам стерилен. — В том-то и преимущество системы, Мирон, что стерильность не делает тебя отбросом общества. Стерильных подавляющее большинство, и каждый может пробиться в жизни. — Кроме фертильных. — Они скот, — просто сказал Роман. — Хватит, Мирон. Ты всегда это знал. Ты ешь мясо и не считаешь говядину личностью. Славино тело ты тоже пожирал. В каком-то смысле. — Не надо, — Мирон прикрыл глаза. — Я тебя понял. Но извини, обсуждать тут нечего. Я не смогу. — Тебе не придётся делать публичное заявление. За тебя составят текст, ты его просто подпишешь, и фотокопию обнародуют. Этого будет достаточно, чтобы тебе позволили уйти достойно. Просто подумай об этом. — Не о чем думать. Ром, я знаю, что ты меня считаешь трусом. Я трус и есть, и всегда им был. Но именно поэтому сдохнуть хочется с чистой совестью. — То есть сейчас она у тебя очистилась, ты это хочешь сказать? — иронично заметил Роман. — Убил человека и еще полдюжины покалечил — и этим все свои грехи искупил, так, что ли? И ты еще будешь мне читать лекции о морали? Мирон не ответил. Все это было слишком… просто слишком. Сложно, больно, стыдно, мучительно. Хотелось, чтобы просто все поскорей закончилось. Все равно как. — Ясно, — с неожиданной легкостью вдруг сказал Рома. — Значит, каяться не хочешь. — Нет. Извини. — Ничего, — жизнерадостно отозвался Роман. — Я так и думал. Сразу сказал своему куратору, что из этой затеи ничего не выйдет, ты меня и слушать не станешь. — Так зачем тогда пришел? Рома смерил взглядом его изможденное, стянутое ремнями тело. Задержался взглядом на электродах у висков. — Бритая голова тебе не идет, — процедил он и шагнул к аппарату в углу комнаты. Мирон не понимал, что он собирается делать, до последней секунды — не хотел понимать, даже когда Ромкины пальцы, которые он когда-то с таким удовольствием целовал, легли на кнопки электрошокера. Плавно, воздушно, словно на клавиши пианино. — Рома… — начал Мирон — и через миг его челюсти сцепились в судороге, а тело выгнулось дугой, подбрасываемое в воздух электрическим разрядом. Роман не умел обращаться с этой машиной, так что никаких тонкостей на этот раз. Просто густая, резкая, концентрированная, сводящая с ума боль. Мирон кричал. Глухо, сдавленно, потому что все еще не мог разомкнуть сведенные судорогой челюсти. Это длилось всего несколько секунд, но для него прошли часы. Наконец разряд отпустил его, и он рухнул, словно разом лишившись всех костей. У него не было сил повернуть голову и посмотреть на Романа у пульта, но он ощущал его каждой клеткой тела, как будто этот взгляд забрался ему под кожу. — Вот за этим, — сказал Роман как будто издалека. — За этим. Чтобы посмотреть, как ты будешь трепыхаться и ссать под себя. — Я… спас тебя… скотина, — с огромным трудом выдавил Мирон, едва расцепляя челюсти. — Знаю, — кивнул Рома. — Но то, что ты вообще зашел так далеко — это мой проеб. Я за него отвечу. По сути, уже ответил. Все действительно могло наладиться, Мирон, если бы ты вправду ко мне вернулся, а не пытался так неумело врать. Ты бы помог Очам выйти на подполье, за это тебе простилось бы все, и тебе, и мне тоже. Но я за тобой не уследил. Решил, что сумею держать тебя в узде, а если что задумаешь — смогу предотвратить. А ты, мразь, меня перехитрил. Это неприятно, Мирон. Я не люблю, когда из меня делают идиота. И несмотря на всю боль и весь ужас ситуации, Мирон чуть было не рассмеялся. Неужели Рома и вправду допускал мысль, что Мирон может вернуться к нему всерьез? Просто из любви? После всего, что Роман сделал, после всего, что они оба сделали. В какой именно момент они прошли точку невозврата? После изнасилования Славы? После его первого появления в их доме? Неважно. Главное, что они постоянно пытались манипулировать друг другом — так, как делали с первого дня своего знакомства. Только раньше это было забавной игрой, которая устраивала обоих, потому что каждый в ней побеждал попеременно. Но когда они втянули в свою игру третьего — Славу, — она перестала быть забавной. И игрой быть тоже перестала. Роман вдруг бросился к Мирону, схватился за спинку кресла двумя руками, по бокам от его плечей, навис над ним, буравя взглядом, от которого у Мирона враз потяжелело в паху. Этот взгляд заставил его осознать свою полную беспомощность. — Я знаю, что сейчас дает тебе силы. Ты держишься лучше, чем я ожидал. Но это только из-за Славы… этого твоего Славы. А хочешь знать, как я его выебал? Рассказать, как это было? Мирон судорожно мотнул головой. Хотя вопрос Романа был риторическим — он все равно расскажет, если захочет, не важно, согласен Мирон слушать или нет. И ведь, сука, даже уши не зажмешь, потому что руки связаны. И не врежешь по этой холеной роже с едва заметным розовым пятном на переносице — следом их драки. Зачем я согласился на все это, подумал Мирон. Я же знаю, какой он… кто он. Теперь я это знаю. — Он действительно пришел ко мне сам, это правда. И я правда ему предложил отсосать, по сути в шутку. Но он был в таком отчаянии. Очень смешно. Вправду верил, что я соглашусь вытащить из дерьма его дружка. Сперва согласился сосать, я стал ебать его в рот, но он ни хрена не умел, что неудивительно. Он даже не старался. И меня это взбесило. Ведь для тебя он старался. Вы с ним были как бы на одной волне, да? И это действительно неприятно, Мирон, мне было это неприятно, мне было больно, мать твою. Но тебе было плевать, ты думал только о нем. И я его трахнул. Вжал мордой в пол и выебал в зад. Он сначала терпел, потом стал хныкать, развез сопли. Реветь начал, умолял его отпустить. Это правда было очень смешно. Жаль, что тебя там не было. — Убери от меня руки. — Ты думаешь, он теперь в безопасности, — сказал Роман, продолжая стискивать кресло по бокам от шеи Мирона. — Но это не так. Его ищут, Мирон. Он очень нужен министерству демографии. Больше нужен, чем ты. — Вы до него не доберетесь. — Доберемся, и быстрее, чем ты думаешь. В подполье внедрен агент Очей. Совсем скоро произойдут определённые события, может, ты о них еще даже успеешь услышать до того, как тебя повесят. Твоего Славу схватят, это вопрос времени, и недолгого времени. А потом… хочешь, расскажу, что с ним будет потом? Мирон выдохнул. С усилием разжал наконец зубы, но ничего не сказал. Романа не интересовал ответ: он пришел, чтобы позлорадствовать и помучить своего бывшего, и не в силах Мирона ему сейчас помешать. — С ним поступят по закону. А законы ты знаешь. Он сбежал, за попытку побега слуге отрубают ногу. Он пытался покончить с собой, в результате убил своего ребенка — за избавление от плода отрубают руку. Он читал, за это выкалывают глаза. Вслух и публично оскорблял режим, партию и церковь — за такое отрежут язык. Все по закону, Мирон, просто список преступлений твоего любимого Славика очень уж длинный. И не сомневайся, он ответит по каждому пункту. Но его не казнят. Когда ему отрежут все, что положено, его отправят на Ферму. Там его будут трахать самые отборные, плодовитые производители, пока он не залетит. Когда он залетит, его положат брюхом вверх, как свинью на тарелку, и так он будет лежать, пока плод не созреет. Потом ему разрежут живот и вынут ребенка, но зашивать не станут. Так и оставят кишки и потроха наружу, и только тогда наконец позволят сдохнуть. А теперь самое пикантное: все это будет снято на видео в формате реалити-шоу. Весь Галаад будет наблюдать за тем, что происходит со слугой, который вообразил себя личностью и призывал к бунту других. Эту программу будут показывать в Школах, и ученикам, и уже действующим слугам. Твой Славочка останется в веках. Как и ты. Твоя смерть, кстати, тоже не будет легкой. Вот и все, чего вы оба добились. Подумай об этом на досуге. — Вам никогда его не достать… — Я уже говорил, Мирон: мы над эти работаем. Скоро. Совсем скоро. Это просто вопрос времени. Роман ушел. Мирон больше никогда в жизни его не видел. Но еще долго, безумно долго в его болящей голове гудело это роковое, беспощадное: «Вопрос времени… вопрос времени…» 5. Когда Мирону в очередной раз велели выйти из камеры, он пошел с тупой покорностью обреченного, понимая, что его не ждет ничего, кроме очередного допроса и новых пыток. У него уже не осталось сил на борьбу, даже внутри самого себя. Но вместо того, чтобы отвести в знакомый подвал, его вывели к лестнице, остановили, надели наручники, на голову натянули мешок. И только тогда вытащили наверх. Значит, куда-то повезут, может, в другую тюрьму. Вряд ли так быстро на казнь, они же не добились от него практически ничего — ни сколько-нибудь полезных сведений, ни раскаяния. И потом, в любом случае, его захотят публично судить, а не просто пустить пулю в затылок в полутемном коридоре. Его затолкали в машину, сопровождая это болезненными тычками под ребра. Следом сели несколько человек, машина тронулась. Через некоторое время резко остановилась, Мирон услышал чей-то возглас, а за ним — три или четыре коротких глухих звука. Выстрелы из пистолета с глушителем. Щелкнул замок наручников, Мирон почувствовал, что руки свободы. Мешок стащили с головы, и он увидел перед собой Рудбоя в водительской форме. Твою мать. Чейни все-таки не соврал. — Помоги с телами, — сказал Рудбой, и Мирон ошарашенно кивнул, еще не до конца веря. Рудбой отпер внутренней засов на дверях фургона. Мирон увидел пустынную улицу пригорода: его и правда перевозили в другую тюрьму. Рудбой сгреб одного из мертвых охранников за ноги, Мирон взял его за голову, и они выбросили труп на пыльную дорогу. Так же поступили с двумя остальными. Рудбой захлопнул дверцы фургона и вернулся на водительское сидение. — Спасибо, — сказал Мирон. Иван бросил ему ободряющий взгляд через плечо. — Ты сомневался, что ли? Зря, — усмехнулся он, включая зажигание. — Хотя я долго возился, знаю. Извини, быстрее не вышло. — Как Слава? — вырвалось у Мирона. Из головы не шли последние ужасные слова Романа. Вопрос времени… — Нормально. Пишет тексты для Дэна, бухает с Ванечкой, ебется с Замаем, — небрежно ответил Рудбой, как будто они сидели вечером за бутылкой пива и просто болтали про общих знакомых. Мирон рассмеялся. У него болела в теле каждая кость, он все еще чувствовал присоски с электродами на своей обритой голове. Но он смеялся. Закрыл лицо ладонями и смеялся, зная, что, наверное, этот смех чересчур похож на плач. Рудбой, не отрывая взгляд от дороги, потянулся назад и похлопал его ладонью по плечу. — Все будет нормально, Мирон, — негромко сказал он таким голосом, что Мирон ему почему-то поверил. — Знаю, — прошептал он. — Я знаю. В бункер они приехали уже затемно. Было время ужина, все собрались в столовой, и Мирон подумал, что это просто отлично. Надо найти в себе силы доползли до душа, смыть с себя все дерьмо, а потом — спать и только спать, в жилом блоке, где, мать его, всегда тушат свет на ночь. Он даже не знал, сколько пробыл в тюрьме — там невозможно было следить за сменой времени суток, его кормили нерегулярно, чтобы окончательно дезориентировать. Но сразу спрятаться и отлежаться не вышло. Рудбой, придерживая Мирона за локоть, мягко, но настойчиво провел его в столовую. И там были все. Мирон через миг понял, что его ждали. Первым он заметил Ваню «Фаллена», тот сидел ближе всех к двери, увидел их — точнее, своего любимого Рудбоя, — вскочил и радостно вскрикнул. Как по команде, все поднялись на ноги. Мирон ощутил на себе три десятка взглядов. А потом все зааплодировали. Как будто он какой-то долбанный пилот, удачно посадивший самолет в аэропорту, или коп, поймавший неуловимого преступника. Но он ведь сам преступник, как и каждый человек в этом месте. И их общему самолету не светит мягкая посадка. Мирон беспомощно оглядывался, стоя среди бурно аплодирующих людей. К нему стали подходить по одному, хлопать по плечу, кто-то его даже обнял. Мирон увидел Чейни, с редкой для него улыбкой на лице, и по этой улыбке понял, что действительно справился. Не только с терактом — то, что случилось потом, тоже было частью проверки. Ебаной проверки, которую Мирон все-таки прошел. Только зачем? Нахуя? Славы здесь все равно нет. — Спасибо… Привет… Ага, потрепали… — растерянно отвечал он на чьи-то обрывочные фразы, а сам думал только о том, как бы вырваться из всех этих дружеских рук и сбежать подальше. Наконец ему это удалось. Он вдруг понял, что у него нет сил даже на душ. Спать, пока просто спать. Завтра посмотрит, что делать дальше. Он все-таки сменил тюремную одежду, провонявшую потом и запачканную кровью, на чистые вещи, которые ему принес Замай. Мирон поблагодарил, и Замай посмотрел на него странно: без неприязни, но и без того восторга, с которым его встретили остальные. Почему-то Мирону от этого стало немного легче. Он поблагодарил, отнес сверток с одеждой в закуток, где стояла его кровать, и стал переодеваться. — Героем себя чувствуешь, да? Мирон, только закончивший натягивать футболку поверх чистых джинсов, вздрогнул и обернулся. Слава стоял рядом. Почти рядом: напротив угла, за которым располагалась остальная часть спальни. Руки скрещены на груди, брови сведены к переносице, нижняя губа закушена. Но какой же он все-таки красивый, господи. И такой спокойный, уверенный в себе. Как будто он здесь хозяин, а Мирон — незваный гость. Хотя теперь ведь это не так. Мирон доказал, что имеет право здесь находиться. Он доказал это всей базе и предводителю подполья. Но не Славе Карелину. — Нет, — ответил Мирон, понимая, что Слава заговорил с ним в первый раз за много недель, и пытаясь осознать момент. — Не ври. Когда тебя встречают, как ебаного героя, ты себя им по-любому чувствуешь. «Суди по себе», — чуть не огрызнулся Мирон, но успел прикусить язык. Препираться со Славой — последнее, чем ему хотелось сейчас заниматься. — И все теперь тебя жалеют, — продолжал Слава, глядя на него все так же холодно и зло, странно блестящими голубыми глазами. — Бедный-несчастный Мирон Янович, пожертвовал собой, пострадал за идею, вернулся живой с триумфом. Ты же в глубине души просто ссышь от удовольствия. Триумфатор ебаный. Ты ведь так любишь внимание к себе. — Слава, — не выдержал наконец Мирон, — я очень устал и хотел бы немного поспать. Если ты не возражаешь. — Думаешь, тебя теперь все жалеть станут? — продолжал Слава, словно не слыша его, с нарастающей яростью и напором. — Может, и станут. Только от меня жалости не дождешься. Иди нахуй! Мирон удивленно взглянул на него. Слава и раньше явно на него злился, но нынешняя агрессия казалась какой-то запредельной. И непонятной. Мирон же не лез к нему и не выпрашивал прощение. Хотя… ну да, он сделал все это из-за Славы, и тот это знает. И именно поэтому так злится. Мирон отвернулся, откидывая одеяло и собираясь лечь. В ту же секунду кто-то схватил его сзади, и он вздрогнул, слишком привыкнув, что такие нападения предшествовали очередным допросам и пыткам. Слава вцепился в его плечи и швырнул Мирона на стену рядом с кроватью. Вдавил в нее всем своим большим телом, упер локоть ему в горло, заставив вздернуть голову и прижаться затылком к стене. Его лицо было совсем близко, так близко, что Мирон мог потянуться и поцеловать сжатые, искривленные от злости губы. Он инстинктивно дернулся, пытаясь высвободиться. Но Мирон ослаб от пыток, а Слава, наоборот, неделями жил в полном покое и довольстве. Прошли те времена, когда ослабевший от голода беременный Слава был в полной физической власти своих поработителей. И это ведь тоже полностью справедливо. — Ну как, нравится? — прошипел Слава, вдавливая локоть Мирону в горло. — Чувствуешь себя куском дерьма, да? Клевое ощущение? А мне похуй. Похуй, что тебе больно и хреново. Тебе же было плевать, что хреново мне. Мирон не ответил. Что тут ответить? Очередное: «Ты прав, мне жаль, прости»? Это не работает, он уже понял. Слава ненавидит его, потому что твердо решил ненавидеть. И никакие слова или поступки Мирона этого, похоже, уже не изменят. Поэтому он просто прикрыл глаза и стоял неподвижно, позволяя Славе с силой вжимать себя в стену. И, словно в издевку, чувствуя его пах напротив своего. Слава вжимался в Мирона всем телом, как агрессор, как… насильник. Нелепое сравнение. Но оно просто пришло в голову само собой: невозможно не думать о сексе со Славой, когда он так близко. И в то же время так далеко, как никогда еще не был. Слава вдруг отпустил Мирона, так же резко, как схватил. Отступил на шаг, в его глазах с болезненно расширенными зрачками мелькнуло что-то, похожее на страх. Почему? Не может же он до сих пор бояться Мирона. Мирон стоял, прижавшись спиной к стене и не пытаясь от нее отступить. Его ладони лежали на бетонной обшивке. Ему было холодно. Слава попятился от него на несколько шагов. В эту минуту хлопнула дверь, в спальню кто-то вошел. Слава отпрянул, словно его застали за чем-то недопустимым. И сбежал за угол. От кого ты пытаешься бежать, Слава? Все еще от меня? Или… Или получается, что не так уж велика между нами разница? Все мы в одной мясорубке, все в конечном итоге выходим из-под ее ножей одинаковыми. Что насильники, что их жертвы.