Рассказ слуги

1. — Блин, Славочка, ну ты и мегера! Фаллен, как обычно, не скрывал своего возмущения. Слава хмыкнул, подливая себе водки в стакан. Вообще он уже немного поплыл, хотя вечеринка только начиналась. Но пока в Ванечке не проснулся отцовский инстинкт и он не начал вырывать у Славы бутылку с криками: «Тебе хватит!», надо было ловить момент. Они сидели в тесной кладовке вчетвером: Слава, оба Вани (Фаллен и Рудбой) и Миша Джигли — обычная их компания, сколотившаяся уже довольно крепко. Еще в нее входил, конечно, Замай, но сегодня он был на смене в пункте связи, а Славе срочно требовалось напиться в кругу друзей. Хотя на базе все были соратниками, но друзей каждый себе выбирал сам, и Чейни никому не навязывал приятелей, понимая, что искренние тесные связи между его людьми принесут пользы гораздо больше, чем абстрактное казарменное «братство». Все-таки они не солдаты, хоть и на войне. Так что каждый бухал, с кем хотел. Для этих целей обычно использовали кладовку на нижнем уровне. Фаллен моментально окрестил ее «комната радости», по аналогии с «комнатой любви», где они трахались с Рудбоем. Только Слава что-то сейчас особой радости не испытывал. Хотя все ведь было хорошо. Вполне неплохо. В кладовке помещалось всего два стула, на которых сидели Слава и Джигли. Вани расположились на полу: Рудбой сидел, упираясь спиной в дверь и вытянув ноги, на которых лежала голова развалившегося поперек кладовки Фаллена. Рудбой нежно перебирал Ванечкины отросшие волосы, а Ванечка балдел, как кот, и оскорблял Славу. — Чего сразу мегера, — кисло огрызнулся тот. — Подумаешь, нежный какой. Что он, нажаловался уже? — Нет, конечно, станет он жаловаться. Но с таким лицом ходит, как будто его продолжают пытать по два раза в день, перед завтраком и после ужина. И это все ты! Мирон действительно выглядел крайне паршиво. Слава, увидев его после спасения из тюрьмы, в первый миг просто обомлел. Он страшно исхудал, так что одежда болталась на нем, как балахон слуги. На грубо обритом черепе виднелись свежие царапины от бритвы. Лицо все в синяках, и взгляд такой… такой, каким, наверное, смотрят слуги, недавно попавшие в Школу и еще не осознавшие себя частью системы, но уже сполна хлебнувшие горя и унижения. Но разве Славу это смягчило? Хоть самую малость? Нет. Хватит того, что у него внутри екнуло, когда он узнал, что Мирон арестован. И того, что Слава довольно неважно спал те дни, что прошли до его возвращения… которого Слава абсолютно не хотел, вот уж нет. Хотя гибели Мирона ему тоже не хотелось. Мирон не заслужил смерть. Даже Роман Худяков ее не заслужил. Слава все еще был противником насилия, и ему было тошно думать о том, что путь, на который они ступили, в любом случае будет выпачкан в крови. Но крови Мирона там быть не должно. Это он твердо знал. И все-таки его не жалел. И не щадил. Увидев в спальне, такого худого, измученного, похожего на мокрого общипанного воробья, Слава не почувствовал жалости — наоборот, нарастающую ярость, ненадолго ослепившую его. Герой! Еще и торжественную встречу ему устроили, причем Чейни даже никого не подговаривал, просто сказал собраться всем в столовой к возвращению Мирона. Слава, конечно, не пошел, остался в жилом блоке, а когда услышал овацию, которую Мирону устроили в столовой, у него просто в глазах потемнело. Ну конечно, он для них герой! Поднял бучу, грохнул спикера парламента. Ему теперь все грехи простятся. И те, что он совершал по отношению к Славе — тоже. Вот только Слава ничего не забыл, не мог забыть… даже если бы и хотел в глубине души. Не мог, ну не мог и все. И как это объяснить его лучшим друзьям, которые на него смотрят сейчас с таким осуждением? Даже Джилги, хотя тот вообще всегда отмалчивался и редко имел собственное мнение по какому-либо поводу. Зато свое мнение всегда имелось у Фаллена, и этот уж отмалчиваться не собирался. — Нет, ты скажи мне, что в его поведении заставляет тебя быть такой сучкой? Он что, лезет к тебе? Навязывается, клянчит? — Нет. — Ты же сам к нему полез, когда он вернулся? Сам мне говорил! — Ваня, блядь! — Слава укоризненно посмотрел на Фаллена: ну что за трепло, а? Хотя у Славы от Джигли не было секретов, да и от Рудбоя ничего не скроешь, Ваня же все ему выкладывает. — Просто Слава его не любит, — рассудительно сказал Рудбой. — И за дело. — Чувак, прошлое надо оставлять в прошлом. Иначе очень легко поехать крышей. — Мне повезло, что ты у меня такой отходчивый котик, — сказал Рудбой очень серьезно и погладил Ваню по голове. Ваня заурчал, точно как котяра, но потом сердито стряхнул его ладонь и сказал: — Дело не в отходчивости. Мне, блин, тоже хотелось после Сашки всех уебать. Если б я тогда мог ебнуть весь мир целиком, взял бы и ебнул. Но под руку подвернулся только новый осеменитель, так что я на нем отыгрался и все… Слышь, Слав, может, тебе на ком-нибудь отыграться? — Так он и отыгрывается на Окси, — вставил Джигли. — Какие к нему претензии? Окси. Оксимирон. Такую конспиративную кличку выбрал себе Мирон Янович Фёдоров. Пафосную и помпезную — игра слов, двойные смыслы, все такое. Но это в любом случае значило одно: раз ему велели выбрать кличку, значит, его окончательно приняли в MAYDAY. А то, что ее уже стали сокращать до неформального Окси, значило, что Мирон принят не только официально, но и на уровне отношений между ребятами. Слава подозревал, что он вообще успел сдружиться с Рудбоем — как-то слишком часто они мелькали рядом, в столовой частенько вместе ели. Может, Мирон нажаловался Рудбою, а тот рассказал Ваньке? Черт их разберет! Славу все это просто выводило. — Все равно, — продолжал гнуть свое Фаллен. — Все уже поняли, что ты пострадавшая сторона и что он раньше вел себя с тобой, как мудак. О’кей. Но ты же не дурак, ты ведь видишь, как он старается. И не любви же твоей просит, ну блядь! Просто отношения человеческого, без этого твоего лютого хейта. Что еще ему сделать, чтобы ты его простил? Наизнанку вывернуться? — Это не поможет, — заметил Рудбой, а Джигли согласно кивнул. Похоже, они сделали о Славе выводы и воображали, что знают его лучше, чем он знает себя сам. А может, не так уж они и неправы? — Так что теперь, будем брататься с осеменителями? — ядовито спросил Слава. — Типа, давайте обнимемся, пацаны, а то посрались на ровном месте. — Не передёргивай. Мирон совсем не такой, как остальные осеменители. — Ну да, он у нас талантливый и харизматичный, а еще самоотверженный и мужественный. От Чейни наслышан. — Хейт-хейт-хейт, — насмешливо и в то же время раздраженно протянул Фаллен. Слава, зло глянув на него, опять потянулся к бутылке. Ваня вдруг сел и перехватил ее, не дав Славе донести горлышко до стакана. Его взгляд стал внимательным и даже жестким. — Слава. Серьезно. Остановись. Это замкнутый круг ненависти. Они заслуживают, чтобы мы их ненавидели, все так, но кто-то должен остановиться первым. Кому-то надо начать прощать. — Сашку своего ты простил? — отрывисто спросил Слава. Взгляд Вани потемнел, как и всегда, когда речь заходила про его несчастную любовь с осеменителем. Слава знал это, и все равно регулярно бил Ваньку в больное место. Хреновый из него друг… В конце концов, Ваня ведь прав. Это порочный круг, где ненависть порождает снова ненависть, и больше ничего. — Не простил, — медленно ответил Ваня. — Но если бы он раскаялся, может, все было бы иначе. Только он ни в чем не раскаивается. Он меня уже даже не помнит. — Я бы хотел, чтобы Мирон меня не помнил. — Нет, не хотел бы. Вот сейчас ты врешь. Себе хоть не врал бы, раз лучшим друзьям в глаза ссышь и не краснеешь. И блядь, это была правда. Очередная правда, которую Ваня частенько ему говорил, как Слава ни отмахивался. Славе все еще не нравилось, что Мирон примкнул к подполью, но все равно это было лучше, чем знать, что он остался жить где-то там, с Романом Худяковым, в полном душевном спокойствии. Славу так мучило то, что к нему относились не как к человеку, но ведь Мирон воспринимал его как человека всегда, с первого дня, и это не изменилось. Просто… просто Слава все равно не мог смириться, что Мирон, все понимая, продолжал оставаться частью системы. Но разве только Мирон ею был? А, Слава? Ты тоже. Тебя не спрашивали, хочешь ли ты рожать — так ведь и Мирона не спрашивали, хочет ли он быть осеменителем и нести бремя демографического долга. Тебя принуждали силой, а его — вбиваемыми с подростковых лет установками и нормами поведения. Слава мало знал о том, как воспитывают осеменителей, только то, что они ходят в хорошие частные школы, а потом поступают в лучшие университеты. Но ведь и им наверняка промывают мозги пропагандой, внушая чувство своей исключительности — и вытекающие из нее обязанности перед государством и церковью. И да, осеменитель может взбунтоваться против этого давления — но ведь, теоретически, и слуга тоже может. Можно не терпеть, когда тебя натаскивают и дрессируют, возмутиться — и погибнуть человеком, а не жить скотом. Но ты, Славочка, не взбунтовался. Ты выбрал жизнь в качестве скота. Мирон тоже свой выбор сделал. И осознанности в его выборе было не больше, чем в твоем собственном. А трусости — не меньше. И так ли уж сильно вы отличаетесь? В этом все дело, внезапно понял Слава. Не только в Мироне, но и во мне. Он виноват, но разве моя вина намного меньше? Мы оба были частью системы. Оба годами позволяли ей ломать себя и корежить, наблюдая при этом, как она ломает и корежит других, таких же, как мы. И что теперь — забыть и простить эту баранью покорность, лишившую нас человечности? Не только Мирону простить, но и себе самому. Вот в чем все дело. Простить Мирона — значит простить и себя. Это значит — простить систему, которая сделала их такими. А это было для Славы невозможно. Это значило снова вернуться в рабство — то, которое у него в голове.  — А вы знаете, что Мирону Очи во время пыток сказали? Что у нас тут шпион, — сообщил вдруг Рудбой, меняя тему. — Да ладно? — обернулся на него Джигли. — Серьезно? — Ага. Может, конечно, наврал, но я не думаю. Вообще было бы странно, если бы они никого к нам не подсадили, за столько-то времени. — Но тогда они знают, где бункер, — нахмурился Слава. — И могут повязать нас в любой момент. — Не факт. Шпионом может быть кто-то, кто не знает прямой дороги и ездит с водителями в фургоне. У нас же мало кто знает маршрут. — Стремно это, — чуть дрогнувшим голосом сказал Ваня и подался к Рудбою. Тот обнял его одной рукой, как будто молчаливо обещая защиту. — Мирон почему-то думает, что это может быть Замай, — добавил Рудбой и глянул на Славу виновато. — Тебе только просил не говорить. — А если б я ебался с Чейни, он бы сказал, что шпион — Чейни! — свирепо бросил Слава, снова раздражаясь. Рудбой примирительно вскинул ладонь. Джигли молча потянул к себе Славин стакан, чтобы наполнить его водкой. Рубка связи находилась в самом конце верхнего уровня, за спальней. Слава пробрался туда по узкому коридору, придерживаясь за стену: вечеринка в конечном итоге удалась, и его порядком штормило. И чем сильнее его развозило, тем упорнее его взгляд притягивали Вани, которые тоже расслабились и начали целоваться внаглую прямо на глазах у Славы с Мишей. Джигли смотрел с умилением и плохо скрываемой завистью: насколько знал Слава, у него на базе никого не было, а ведь естественные потребности никто не отменял. Да и не только в сексе дело: Фаллен с Рудбоем так открыто, явно и недвусмысленно любили друг друга, и так беззастенчиво это выражали (Рудбой уже, кажется, даже стесняться перестал), что смотреть на них было и приятно, и в то же время мучительно. Слава в этом смысле Мишу прекрасно понимал. Он пробурчал, что пойдет освежиться, выбрался из кладовки и пополз по коридору, упорно думая об Андрее. Что именно думая — другой вопрос. Ну, прежде всего то, что Андрей у него есть, и это очень хорошо. Хотя оценивая их секс на четверку по десятибальной шкале, Слава еще немножко ему польстил. Нет, Андрей все делал вроде бы правильно, старался, часто Славе отсасывал, и член у него вполне нормального размера… но все это было не то, ну просто НЕ ТО и все. Слава не хотел его сравнивать с Мироном, изо всех сил гнал от себя такие мысли, но каждый раз, когда Андрей касался его члена, или вводил в него свой, или бережно раздвигал ладонями его бедра, Слава сразу вспоминал, как это было с Мироном. На Ритуалах — ведь иначе они никогда друг друга не касались, — под неусыпным надзором проклятого Романа Худякова, и все равно в этом было столько нежности, страсти, настоящего чувства… или того, что Славе тогда казалось чувством. Он влюбился в Мирона от безысходности, от отчаяния — и теперь упрямо твердил себе, что такая влюблённость не может быть настоящей. Что это обман, омут, ловушка, наркотик. Болезнь. И физические ощущения не важны, даже притяжение не важно. То, что его тянуло к Мирону с их первой встречи, и продолжает тянуть до сих пор, абсолютно не имеет значения на фоне всего дерьма, которым выпачкана их связь. И ничего хорошего из этого выйти не может. Даже если бы — чисто гипотетически — Слава однажды перестал впадать в бешенство при одном виде господина Фёдорова. Что было у Мирона Яновича со слугой Славой, никогда не может быть между Гнойным и Оксимироном. Замай сидел в тесной комнатушке перед пультом связи. Это была ответственная работа — требовалось держать контакт с десятками агентов MAYDAY во внешнем мире, передавать им распоряжения Чейни, вовремя распознать сигнал тревоги в случае обнаружения убежища. Ответственная работа, поэтому смены на ней не длились больше шести часов, а отвлекать дежурных было строго запрещено. Но Слава напился, и ему было похрен на запреты. Он все-таки постучал, просто из врожденной вежливости, но не стал ждать разрешения войти и вломился в коморку, чуть не споткнувшись об Замая, который сидел у самой двери. Тот сдернул наушники и испуганно уставился на Славу снизу вверх. — Что случилось? — Н-ничего, — промямлил Слава, глупо улыбаясь. — Просто соскучился. Тут было не развернуться, и он решил, что это отличный повод плюхнуться Андрею на колени. То, что Слава был в полтора раза крупнее, его не смутило — Андрею нравилось, когда Слава, дурачась, присаживался ему на коленку, в те редкие минуты, когда между ними пропадала постоянная напряженность. Но сейчас, похоже, был не совсем удачный момент. Слава рассеянно глянул на ломаную зеленую линию радиосигнала, дрожавшую на мониторе, и обвил шею Андрея руками. — Чего ты?.. Блин, Славик, я не могу сейчас. Я же на дежурстве. — Ну минуточку, — промурлыкал Слава, пьяно тычась носом ему в ухо. — Одну минуточку ведь можно? — Зная твои «минуточки» — нельзя. Ну Слав… блин… Замай беспомощно застыл, когда Слава начал усиленно тереться об него пахом. Низко застонал: он не мог отказать Славе, и они оба это слишком хорошо знали. Слава соскользнул на пол. Развернул к себе Андрея на вертящемся сидении кресла. Потянул ширинку на его штанах, лукаво глядя снизу вверх. Он еще ни разу сам не отсасывал Андрею (и никому, кроме Романа Худякова… так, стоп, не думать об этом), но тому давно этого хотелось. Поняв, что Слава собирается делать, Замай в панике бросил взгляд на монитор. — Слава, блядь… ну что тебе сейчас так приспичило… — беспомощно говорил Андрей, а у самого уже крепко стояло. Слава стал надрачивать его член, прикрыв глаза и думая о том, что того, другого члена он так никогда и не коснулся — ни руками, ни губами… и даже не поцеловал те губы, когда они прикоснулись к его губам в облетевшем осеннем саду. Слава не шелохнулся тогда, не отстранился, но и не ответил… не коснулся его языка своим, а может, надо было, хоть бы узнать, каково это, один только раз, так было бы теперь что вспоминать… Он вдруг понял, что Андрей сидит неподвижно, точно окаменев. Поднял глаза — и увидел… Слава сам не знал, что он увидел. Застывшее лицо, остановившийся взгляд. Не злой, не оскобленный, но… что-то в нем было страшное. Обреченность, понял Слава. Это обреченность. — Что я… я что-то не то сделал? — пролепетал он. Андрей встал и отстранил его от себя. Места не было, и Славе пришлось упереться спиной в закрытую дверь. — Да что такое? Андрей?.. — Ты меня сейчас назвал Мироном, — спокойно сказал тот. — Сам даже не заметил, да? Блядь! У Славы кровь прилила к щекам. Ну да, вспомнилось некстати… блин, вот уж и правда — некстати! — Я случайно, — выдавил он. — Не сомневаюсь. — Прости, я… блядь… ну ты же знаешь, он… мы с ним… Слава пытался сказать, что это если и не нормально, то естественно — и в то же время понимал, что говорить такого нельзя. Что естественного в том, что ты вспоминаешь секс с человеком, который полгода тебя насиловал, когда собираешься отсосать своему нынешнему любовнику? Любовнику, который все готов для тебя сделать и никогда ни к чему бы не принудил. Но нет, ты все равно думаешь о том, кто тебя трахал против воли. А ты ноги раздвигал. Тебе так и надо, Слава, да? В глубине души тебе нравилось насилие? — Я хочу быть с тобой, — заговорил Слава, сам не зная, что и как пытается объяснить. — Мне с тобой хорошо, я с тобой в безопасности, а он тут, все время крутится рядом, это просто невыносимо, хотя я так стараюсь о нем не думать, и это… — Слава, мне кажется, нам с тобой лучше расстаться. Андрей сказал это совершенно спокойно. Обреченность из его взгляда ушла, теперь он смотрел с грустью, которая, похоже, вообще не покидала его взгляд все те недели, что они были вместе. Только вправду вместе ли? С кем всегда был Слава, даже когда они с Андреем оставались наедине? Ненавижу его. Презираю. Не могу простить. Так какого хуя все равно о нем думаю? Думаю, и думаю, и думаю, и… — Андрей, не надо. Пожалуйста. Я налажал, но это случайно. Я не хочу тебя потерять. — Что именно потерять, Слава? Что именно между нами есть такого, что можно потерять? Не самый хороший секс? Слава покраснел. Неужели это так заметно? — Ну извини, я не шлюха, опыта кроме Ритуалов нет. Ебусь ниже среднего, — бросил он, не в силах подавить вдруг всколыхнувшееся раздражение. Замай уныло покачал головой. — Я совсем не о тебе говорю. Я не тот, кто тебе нужен, блин, я же сразу это знал. Потому и не трогал тебя. Хотел, но не лез, вижу ведь, что ты не для меня. Ты все еще любишь Мирона. — НЕТ! От ужаса и негодования Слава аж протрезвел. Любит Мирона?! Ничего подобного! Ненавидит с такой силой, что это доходит до страсти — да! Но любить? Насильника? Эгоистичного, инфантильного, самовлюбленного мудака?! Просто НЕТ! — Я же говорю, любишь, — повторил Замай еще более унылым тоном. — Но это ничего. Сердцу не прикажешь, все дела. — Да не в Мироне дело, ну блин, я просто… — Нет, дело именно в Мироне. Ты им отравлен. Тем, что он с тобой делал, а главное, тем, что тебе от этого было хорошо. Ты был его слугой, и все равно он сумел подарить тебе хорошие минуты. Такие, что ты о них думаешь до сих пор, даже когда мы… Андрей подавленно замолчал. Слава слушал его в потрясении. Неужели Замай прав? И Фаллен прав, и Рудбой, и Джигли — все правы? Слава просто-напросто эгоистичный идиот, сучка, мегера. Сволочь и подлец. Что он сделал с Андреем? Зачем? Ведь с самого начала знал, что это гиблая затея и у них ничего не получится. — Нам надо было просто дружить, — вздохнул Замай. — Не переходить к… этому вот. Как думаешь, еще не поздно? Слава сперва не понял, о чем он говорит. А когда понял, у него с души как будто свалился камень. — Ты хочешь… опять… просто дружить? — неловко спросил он, не смея поверить. А когда Андрей смущенно кивнул, не выдержал, бросился к нему и крепко обнял. Замай глубоко вздохнул и неловко похлопал Славу по спине. — Ты охуенный друг, Андрюха, — выдохнул Слава. — Блядь, я такое говно, а ты охуенный! — Ладно уж, — скорбно сказал Андрей. — Когда с пацанами в следующий раз решите бухнуть, подгадайте по времени так, чтобы я не дежурил. Лады? 2. Потом Мирон часто думал, что определенно свихнулся бы, если бы не Ваня Рудбой. Хотя нет, начать нужно с того, что если бы не Ваня, он бы так и сдох в пыточной камере министерства демографии или оказался предан мучительной казни. Ваня его вытащил. Пусть он даже сделал это не ради самого Мирона, а ради общего дела, которому они оба себя отдали без остатка — но все равно Мирон обязан ему жизнью. А такие вещи он умел помнить и ценить. После возвращения Мирона на базу они с Рудбоем сблизились. Мирон потом понял, что у Вани вообще обычно формировалось какое-то покровительственное, почти отеческое отношение к тем, кого ему приходилось вытаскивать из жопы. Поэтому, наверное, он и замутил с другим Ваней, Фалленом, тем самым другом Славы, за которого тот когда-то просил Романа и из-за которого, по сути, все это и завертелось… Для Фаллена Рудбой тоже был спасителем, и Фаллен в него влюбился. Благодарность Мирона, к счастью, проявилась иначе — он просто чувствовал к Ване глубокую симпатию, и был страшно рад, когда оказалось, что она взаимна. По большому счету, у Мирона никогда не было настоящих друзей. Мальчишки в частной школе для осеменителей, университетские приятели, люди из литературно-издательской тусовки, часть которых завидовала его успехам, а часть пыталась что-то с этих его успехов поиметь. Осеменители живут на вершине мира, но по факту выясняется, что наверху одиноко. Мирон никого не мог назвать своим настоящим другом, кроме Романа — и то с натяжкой, потому что брак и партнерство все-таки от дружбы сильно отличаются. Да и в конечном итоге оказалось, что их отношения практически целиком состояли из вранья и взаимных манипуляций. Какая уж тут дружба. Но Мирон ведь, мать вашу, тоже живой человек. Когда тебя либо используют, либо ненавидят, сложно не нуждаться в поддержке и тепле. Поэтому Мирон невольно потянулся к Рудбою — а Рудбой его не оттолкнул. Сперва они просто перебрасывались приветствиями, а потом и шутками, потом Ваня подсел к Мирону в столовой, а однажды после обеда многозначительно показал бутылку водки и утащил на нижний уровень бухать. И тут уж Мирона прорвало. Нет, он не жаловался, во всяком случае, очень старался. Но он ощущал себя таким исключительным, безнадежным дерьмом, которому нет и не может быть никакого прощения, что носить это дальше в себе становилось невыносимо. Было бы тут окно, может, Мирон бы тоже испытал желание в него выскочить, как Слава тогда. Потому что когда ты живешь, как дерьмо, зачем такая жизнь вообще? Рудбой оказался прагматиком и все это депрессивное нытье умело и жестко пресек. Он сказал, что Мирон к себе слишком строг, что жалеть о прошлом — верх идиотизма, и если уж чувствуешь себя куском говна, так просто сделай то, что поднимет тебя в собственных глазах. При этом он говорил так уверенно и с таким явным знанием дела, что Мирон невольно заинтересовался, а что за прошлое у Вани и что привело его в MAYDAY. Но в этом отношении Ваня оказался сдержан, ни о чем особо не распространялся. Хотя Мирон не удивился, узнав, что он осеменитель — один из немногих, кто входил в подполье. Правда, Рудбой никогда не был женат и не брал в свой дом слуг. И именно нежелание воплощать этот неизбежный жизненный сценарий побудило его примкнуть к сопротивлению. — А как вы с Фалленом… — начал Мирон, вдруг осознав, что значит статус Рудбоя для Славиного друга. — Как-как. Осторожно, — пожал плечами Рудбой. — Всегда слежу за тем, чтобы не кончить в него. Иногда это сложно, но пока справляемся. — А он знает? — Конечно. Он все обо мне знает, — сказал Ваня и улыбнулся как-то странно, но в то же время мягко, располагающе. Мирон понял, что тоже со временем может узнать о Ване все, или во всяком случае многое. Между ними сходу возникло инстинктивное доверие. Возможно, это было связано с их демографическим статусом — все-таки это их роднит, хотят они того или нет. В любом случае, Рудбой вытащил Мирона из накатившей депрессии, то есть по сути второй раз его спас. Чейни тоже поспособствовал, когда вызвал Мирона к себе и спросил, чем он теперь собирается заняться. Вопрос прозвучал так по-деловому, что Мирон растерялся. — Больше убивать не хотелось бы, — вырвалось у него. Чейни хмыкнул. — Я тебе и не предлагаю. Это была проверка, сам знаешь. Оперативник из тебя так себе. Но я рассчитываю на тебя в качестве автора-пропагандиста. Сейчас тексты для листовок пишем в основном я и Слава. Предлагаю тебе подключиться. — Конечно, — облегченно сказал Мирон, от души радуясь, что не придется больше никому причинять вред. Но он понимал, разумеется, что слова могут убивать так же надёжно, как бомбы. Особенно в умелых руках. Помещения, приспособленного для литературной деятельности, на базе не было, не считая кабинета Чейни, где имелся хороший стол и, главное, необходимое для работы уединение. Чейни объяснил, что предоставляет кабинет в распоряжение Славы на пару часов каждый день, в основном по утрам, когда Славе лучше всего пишется. Мирон, таким образом, мог пользоваться кабинетом во второй половине дня, и так они бы практически не пересекались. Мирона это целиком устроило. Впервые оказавшись за столом в кабинете не в качестве просителя или новобранца, а, пусть и ненадолго, полновластного хозяина, он испытал нечто вроде трепета. Тяжелый дуб, зелёное сукно, гипсовый бюст, старинные карты на стенах — все это создавало атмосферу, одновременно гнетущую и чарующую. Чейни рассказал Мирону историю бункера, и получалось, что Мирону предстояло писать прокламации в кабинете, где сотни лет назад заседали такие же чинуши, как те, против которых ему предстояло направить перо. В этом была своеобразная ирония, и Мирону она понравилась. Рудбой прав, ему нужно отбросить прошлое и двигаться дальше. И единственное, что могло ему в этом помочь — это его тексты. Мирон ничего больше не умел, только писать, и никогда не хотел заниматься ничем другим. И вот выходит, что он потерял абсолютно все — но не это. Способность складывать мысли в слова и доносить их до людей — это то, что у него никто не может отнять. Он снова стал писать. Как и тогда, когда пытался привлечь к себе внимание MAYDAY, только теперь более резко, хлестко и откровенно, потому что терять ему было нечего. Но неожиданно Мирон нашел в подполье не только понимание и новую сферу для самореализации. Он нашел еще и критика. Даже двух. Первым был Дэн Чейни. Он сам отлично писал, хотя в его текстах порой было многовато воды и тяжеловесных аллегорий, но форма Мирона искренне восхищала: четко, отточенно, с безупречно выдержанным ритмом. Прокламации Дэна больше походили на стихи в прозе, чем на пропагандистскую публицистику. Чейни, безусловно, владел словом, поэтому не прислушаться к его мнению о своих произведениях Мирон не мог. — Ты талантливый писатель. Я читал все твои книги, и художку, и публицистику, — сказал Дэн. — Но они не лишены недостатков. Тебе нужно над этим поработать. Они детально обсудили старые прокламации Мирона — и новые, написанные уже в бункере. Мирон согласился с большинство замечаний, хоть они и ранили его самолюбие (к счастью, у него теперь был Рудбой, с которым можно было напиться и поныть по этому поводу). Но Мирон сделал выводы, и следующие его тексты избавились от большинства своих недостатков — от малодушия, чрезмерной иносказательности, трусости, угадывавшейся между строк. Только от пафоса так и не избавились. С этим Мирон ничего не мог поделать. Пафос и самолюбование были его вторым «я», без них он просто не умел складывать слова в предложения. Но Чейни считал, что эти недостатки не критичны, а при определенной огранке могут даже сыграть в плюс для жанра политической агитации, которому Мирон теперь себя полностью посвятил. К сожалению, второй его критик с этим так и не согласился. Этим вторым критиком был Слава. Мирон не знал, как он отреагировал, узнав, что их с Мироном роли в деятельности подполья теперь фактически идентичны — за тем исключением, что Слава зачитывал свои тексты на камеру, и их потом пускали в телеэфир. О том, что Чейни дает Славе читать тексты Мирона и обсуждает их с ним, Мирон узнал постфактум. И, по правде, его это разозлило. Он же не лез в тексты Славы и не критиковал их, хотя чисто с литературной позиции, с точки зрения техники письма, ему было что сказать. Но Мирону в страшном сне не пришло бы в голову критиковать Славу. А вот Слава подобной щепетильности в его отношении был начисто лишен. И вся его лютая, испепеляющая ненависть к Мирону теперь изливалась и на тексты Мирона тоже. — Слава говорит, это надо переписать, — как-то раз сказал Чейни, возвращая Мирону одну из его последних работ. И как ни смиренно Мирон отбывал свое искупление, это его несколько взбесило. — А больше Слава ничего не говорит? Ну там, может, мне отбеливателя напиться? А то я могу. — Не начинай, — поморщился Дэн. — Тут нет ничего личного. Он аргументировал свое мнение. — Да ну? Хотелось бы послушать. — Могу вам устроить очную ставку. Литературный семинар на тему «Технические аспекты текстовой пропаганды». Дэн усмехался, говоря это. Но Мирона вправду взяла злость. У него слишком мало в жизни осталось, и все он потерял из-за Славы — да, по своей собственной вине, но ведь из-за Славы же! И если Слава решил отнять у него еще и писательство, то это уже, мать его, перебор. — Если он не против, я тоже, — бросил Мирон, не думая, что Дэн воспримет это всерьез. Но Дэн воспринял это всерьез. Мирон не понял, как это вышло, но вот они трое сидят в кабинете Чейни, друг против друга, как истец и ответчик в суде, а Дэн — между ними, как арбитр. И Слава расфигачивает творческое наследие Мирона Фёдорова просто вхлам. — Я тут недавно прочитал наконец «Горгород», — заявил он, покачиваясь на задних ножках стула и глядя Мирону прямо в лицо нехорошо поблескивающими глазами. — Спасибо Дэну, привез мне из города экземпляр. По-моему, это просто вымученная хуйня. Банальная антиутопия, уровень дискурса — ниже плинтуса. Я вижу не одиннадцать глав, а одиннадцать сроков за изнасилование себя. — Поясни, — с холодным любопытством сказал Дэн, игнорируя каменное лицо Мирона. Слава фыркнул: — А что тут объяснять? У него явно была идея, желание высказать недовольство, понимание факта, что мы живем в тоталитарном мире. Но он прекрасно знал, что если скажет об этом всерьез, то будут последствия. И он как бы рот приоткрыл и пискнул, а потом тут же сдриснул в кусты. И пугливо из них выглянул: никто не заметил, как он тут нашкодил, нет? — Это было давно, — отрывисто сказал Мрион. — Я написал эту книгу больше трех лет назад. Мои взгляды с тех пор несколько радикализировались, если ты не заметил. — Может, и радикализировались, только выражаешь ты их в той же своей прежней трусливой манере. Ты стреляешь, но боишься попасть. То ли лебезишь перед властями, то ли заигрываешь с либеральной аудиторией. Вы уж определитесь, Мирон Янович, на чьей вы стороне. — Я определился. Давно. — Да ну? А судя по вашим текстам, кажется, что вы еще надеетесь на амнистию. Слава говорил так сухо, так колко. Смотрел на Мирона так холодно. И как-то уж очень сильно раскачивался на стуле, так, что ножки то и дело гулко стучали о пол. — Конкретнее, Слава. Что бы ты улучшил в последних текстах Мирона? — Я бы их выбросил нахуй и написал заново. — Может, я пойду? — обернулся Мирон к Дэну. — Или вот это ты считаешь конструктивным диалогом? — Так! Успокоились оба! — рявкнул вдруг Денис. — Мирон, держи себя в руках. Слава, я повторяю: конкретика. — Критикуешь — предлагай, — вставил Мирон. Слава закатил глаза, но все-таки уступил. Следующие двадцать минут он разбирал буквально каждое предложение прокламации Мирона, объясняя, что в ней не так. И хотя, в отличие от критики Дэна, этот разбор вызвал у Мирона не согласие, а негодование (Слава просто абсолютно не понимал и не принимал его творческий метод, сам подход к писательству), Мирон слушал завороженно, пытаясь понять, как же все это произошло. Как вышло, что тот парень, который стоял перед ним, пряча глаза, говорил тихим дрожащим голосом, изредка заглядывал в лицо испуганно, просяще, был таким податливым и уязвимым — этот самый парень теперь протаранил его, как локомотив, сравнял с землёй и психологически уничтожил. Это были как будто два разных человека. Слава Миронов — и Гнойный. Но это была иллюзия, оба эти человека все-таки были Славой Карелиным. И если уж Мирон решил когда-то, что любит его, несмотря на Славину ненависть — молча, безропотно, не надеясь на прощение и не навязывая своих чувств, — то приходилось любить Славу таким, каким он теперь стал. Каким он был всегда. Любить его целиком. И это было не так уж сложно, потому что у этого злого, саркастичного, беспощадного Славы горели глаза, румянились щеки, пролегала суровая складка между бровями. Этот Слава был личностью, которой система так и не смогла до конца уничтожить. Вот как его такого не любить? Теперь Мирон, на свою беду, тянулся к нему еще сильнее, чем раньше. И никогда еще не был так от него далек. А самое главное, Славина злоба, пусть в чем-то гипертрофированная, действительно помогла Мирону. Он невольно начал смотреть иначе на свои тексты, и старые, и новые — как раньше посмотрел иначе на себя самого. Слава уже изменил его восприятие себя как человека, а теперь менял его восприятие себя как писателя. И это снова было мучительно — но полезно, необходимо. Мирон не считал «Горгород» плохим романом, тогда он не мог написать иначе, и без этой книги не был бы собой. Но теперь пришло время других книг. Других историй. Теперь Мирон не только знал, что хочет сказать, но и не боялся этого. Однажды ночью он долго ворочался и уже начал засыпать, когда вдруг, в полудреме, на грани сна и яви, его словно ударило током. Мирон вскочил, как ошпаренный, сбросив одеяло и напугав соседа на койке рядом. Торопливо оделся и побежал в кабинет. Чейни там работал: он часто писал ночами, это было его самое продуктивное время, как для Мирона — вечер или для Славы — утро. — Можно, я тут посижу? Немножко, — умоляюще сказал Мирон. Чейни понимающе ухмыльнулся. — Накрыло, да? Садись, конечно. Мирон упал на стул, схватил ручку и бумагу и стал писать, жутко корявым почерком, который сам с трудом потом смог разобрать. Он строчил, как одержимый, так что вскоре у него заболела рука, и даже не заметил, когда Дэн ушел и оставил его в кабинете одного. Стрелка часов отмерила четыре утра. Мирон потерял ощущение времени. Все, что он носил в себе месяцами, все, что пережил, все, чем стал, вдруг обрело форму. Это было как катарсис, как откровение. И Мирону было все равно, что Слава наверняка разругает и этот текст, а может, даже оскорбится. И будет иметь на это полное право, потому что написанное Мироном имело к Славе самое непосредственное отношение. «Я прожил большую часть своей жизни, — писал Мирон, — не зная, кто я такой. Вопросы самоопределения были слишком сложны для моей инфантильной психики. В детстве я считал себя послушным сыном своих достойных отцов. В юности — осеменителем, с честью несущим бремя демографического долга. Я считал себя хорошим писателем, успешной медиа-личностью, преданным и заботливым супругом. Жизнь услужливо подбрасывает нам маски, которые мы охотно натягиваем и не менее охотно меняем. Лишь бы не задаваться вопросом, на который нет ответа: кто я, я-настоящий, я под всей этой мишурой? Вы знаете Славу Карелина? Конечно, знаете. Все слышали это имя — осеменители, стерильные, слуги. Вслух его стараются не произносить, не поминать, как черта. Потому что стоит его позвать, и он появится рядом, со своим обвиняющим голосом, ужасающим взглядом, со всей болью, его и вашей собственной. Он появится внутри вас самих, потому что он и есть вы. Он и есть настоящий вы. Вы все — Слава Карелин. Каждый из вас. И я тоже, хотя меньше всех имею право так говорить, но все равно говорю. Те, кого система втянула в себя, поглотила, сломала, превратив в часть отлаженной машины. Жертвы, агрессоры, наблюдатели — мы все ее часть, и все служим этому механизму, смазанному кровью. Мы приспособились. Но мы не исчезли. Где-то в глубине наших сознаний осталась искра разума, искра гуманизма, искра человечности. Эта искра больно жжет и заставляет нас думать — пусть изредка, — что так жить нельзя. Это зерно сопротивления, протеста, бунта. Мы молчим, Слава Карелин ведь тоже долго молчал. И каждый из нас отличается от него только тем, когда именно перестанет молчать. Поэтому теперь я знаю, по-настоящему знаю, кто я такой. И кто такой ты, который это читает. Ты — Слава Карелин. Я — Сл…» Мирон остановился. Перечеркнул последние слова (до этого в тексте не было ни единой помарки), и написал, нажимая на ручку с такой силой, что она почти прорывала бумагу: «Я/Мы — Слава Карелин». 3. Войдя в кабинет Дэна, Мирон увидел там, помимо Чейни, Славу и Рудбоя. Зачем его позвали, он не знал, и окинул вопросительным взглядом собравшихся, прикрывая за собой дверь. — В чем дело? — Кое-что случилось, — сказал Чейни. — Ты дверь закрыл? Об этом пока никто больше не должен знать. Довольно странная компания для секретного совещания. Мирон нахмурился. Слава, присевший на край стола и, как обычно, держащий руки скрещенными на груди, тоже хмурился. — Мирон, ты говорил, во время твоего ареста Худяков упоминал, что у нас тут шпион, — сказал Денис. — Ну да. Но я тебе все уже об этом рассказал. Он в детали не вдавался. Но выглядел очень уверенным. Может, и блефовал, но… — Не блефовал, — сказал Рудбой. Мирон непонимающе посмотрел на Ваню. Они все-таки обнаружили шпика? Или… неужели самого Мирона в этом подозревают?! — Дэн, если ты намекаешь, что меня завербовали Очи… — начал он, и Чейни мотнул головой: — Нет. У меня нет вопросов ни к кому в этой комнате. Но есть подозрение, что шпиков на самом деле два. Если это так, у нас действительно большие проблемы. — Ничего не понимаю, — признался Мирон. — А первый кто? — Я, — сказал Рудбой. Слава вздрогнул и резко обернулся к нему. Мирон моргнул. Чейни даже не повел бровью. Какого хрена тут вообще происходит?! — Рудбой — Око, — спокойно сказал Чейни. — И ты об этом знал?! — выпалил Слава, прежде чем Мирон успел раскрыть рот. — Нет. Но подозревал. Дело в том, что Ваня сразу показал себя хорошим оперативником. Слишком хорошим. По его легенде, он служил раньше в дорожной полиции, так что определенные навыки у него были и подозрений не вызвали. Но он все равно имел доступ к таким местам, в которые простому копу не пробраться. Он сумел вытащить из следственного изолятора Фаллена. На такое способен только тот, кто напрямую связан с министерством демографии. — Ваня, блядь, — потрясенно сказал Мирон. Рудбой по-прежнему стоял у стены с совершенно невозмутимым видом. — Дэн прав, — сказал он, как будто ничуть не смущенный взглядами, которые вперили в него Мирон со Славой. — Так все и было. Меня внедрили год назад. Моей целью было завоевать доверие группировки, выяснить все о ее организации и связи с другими ячейками, узнать расположение основной базы и всех дополнительных, настоящее имена участников, их функции и прочее. — И ты все это доносил Очам?! — По большей степени — да. — Какого хера он все еще жив? — требовательно спросил Слава у Дэна, и тот ответил: — Дослушай его, Слава. — Дело в том, — продолжал Рудбой, — что в партии Радикального Возрождения назрел раскол. Одна группировка выступает за еще большее ужесточение силовых методов, другая — наоборот, за либерализацию режима. — Это правда, — сказал Мирон. — Роман мне рассказывал о том же самом. — Так вышло, что мой непосредственный шеф, полковник Самохин, принадлежит к либеральной клике. И эта клика подумывает о союзе с подпольем. — Этого не может быть, — выдохнул Слава. — Может. Союз, конечно, неофициальный. И по большому счету это даже не союз, а просто намерение использовать MAYDAY, чтобы ставить палки в колеса радикальной клике. Только поэтому они пока не пресекли нашу деятельность. Премьер-министр, спикер и большая часть верхушки принадлежат к радикальной группировке. Поэтому теракт, который мы устроили, на руку тем, кого представляет Самохин. — Ты знаешь конкретные имена? — спросил Дэн. — Кто из действующим членов парламента готов с нами сотрудничать? — Васнецов, Громыкин, Курбышев. Эти трое — наверняка. — Курбышев — министр культуры и пропаганды, — сказал Мирон. — Вот почему нам позволяют периодически прорываться в телеэфир. — Да. Похоже на то. Я просто рядовой агент, в детали меня никто не посвящает, — коротко сказал Ваня. — И когда ты обо всем этом узнал? — спросил Слава Чейни. — Вчера вечером. Он пришел ко мне и сам во всем признался. — Зачем? — Из-за Ванечки, — сказал Рудбой. — Я вчера рассказал ему. Не мог больше врать. А он такое трепло, что завтра об этом и так будут знать все. — Ваня утверждает, что теперь он на нашей стороне, — сказал Чейни. — Он пришел ко мне и все выложил. Если честно, я давно в нем сомневался и неоднократно устраивал ему проверки, которые он всегда успешно проходил. Последняя из них была во время теракта в парламенте. Ваня о нем знал. Я рассчитал, что если Очи узнают о теракте и предотвратят его — значит, Рудбой все-таки доносчик. — Тогда они бы схватили меня еще до того, как я вошел в здание, — проговорил Мирон. — Да. — Ты собирался мной пожертвовать. — Да, Мирон. Ты не был тогда одним из нас. Кто-то должен был провернуть это дело, чтобы проверить лояльность Рудбоя. Я предпочел пожертвовать сомнительным на тот момент новобранцем, а не кем-то из проверенных людей, которые с нами давно. Извини. Мирон кивнул. Это было жестоко, но что во всем этом дерьме не жестоко? Пора бы уже привыкнуть. — Я и донес, — вздохнул Рудбой. — Но полковник Самохин не счел нужным вмешиваться. Его-то на праздник не пригласили. И он надеялся, что в результате теракта поляжет куда больше народу, в идеале — вся верхушка парламента. Это бы полностью развязало руки либеральной клике. Но погиб только спикер. Самохин был недоволен, отчитал меня, что мы тут в подполье даже нормально теракт устроить не можем. Приказал мне в следующий раз взять организацию атаки под личный контроль. — Это просто какой-то пиздец, — сказал Слава. Он выглядел растерянным и потрясенным. В глазах затаился страх, которого Мирон не видел уже очень давно. Слава не дурак. Он не хуже всех здесь собравшихся понимает, что все это может значить. — Но почему же тогда Мирона пытали? — спросил он. — Если он этим вашим чертовым либералам еще и услугу оказал? — В парламенте в тот день дежурили Очи из другой клики, лояльные к радикальной группировке, — пояснил Рудбой. — Они-то и арестовали Мирона. И допрашивали его тоже люди из радикалов. Они не знают, что в подполье внедрен Око. И, само собой, у них нет всей той информации, которую я весь год передавал своему начальству. Потому они пытались выбить из Мирона сведения про расположение базы. — А могли бы просто пойти к полковнику Самохину и вежливо попросить, — проворчал Мирон. Ненадолго наступила тишина. Потом Слава отрывисто сказал: — Я одного не могу понять. Он врал целый год, был двойным агентом. С чего ты взял, что он и теперь не врет? Почему он все еще не в наручниках и не с иголками под ногтями? Мирон невольно взглянул на него с упреком. Славина кровожадность давно перестала его удивлять, но, твою же мать, если по отношению к самому Мирону она хотя бы понятна, то Рудбой Славе ничего плохого не сделал. Ну да, он тоже осеменитель, но ведь они тусуются вместе, а Славин лучший друг в него влюблен. Хотя, может, дело именно в этом? Слава зол и возмущен, что его драгоценного Ванечку снова обманул ублюдок-осеменитель. Все они одинаковые. Да, Слава? — Потому что я ему верю, — спокойно ответил Дэн на Славин вопрос. — Веришь? — переспросил Слава. — Шпику, который доносил целый год?! — Он пришел ко мне сам. И во всем признался. В этом не было никакой необходимости и ни малейшего смысла. — Для тебя нет, а для него наверняка есть! — Конечно, есть, — тихо проговорил Рудбой. Слава враждебно глянул на него. — Да ну? И какой? — Фаллен, — ответил за того Чейни. — Он это сделал из-за Фаллена. Слава непонимающе нахмурился. Мирон следил за его лицом, за живым, открытым выражением эмоций, и не мог насмотреться. Пусть даже это опять злость, снова злость, но хотя бы для разнообразия направленная не на Мирона. — Все дело в вас с Мироном, Слава, — сказал Рудбой. — Все последние недели, с тех пор, как Мирон вернулся, я смотрел на вас с ним и думал, как же мне все-таки повезло, что у нас с Ванечкой все совсем не так. Что он способен прощать. Нужно это ценить. Опять повисла тишина. — И что, ты просто ему признался? — наконец спросил Слава. — Да. Он тебе вот-вот все выложит. Ты же его знаешь. — И что он? — По шее мне дал, — Рубой почесал то место, куда, похоже, приложился кулак Ванечки. — И сказал, что все равно любит. И что я должен сейчас же пойти с этим к Дэну. Ну, я и пошел. — Ты выбрал сторону, — сказал Чейни, и Рудбой хмуро кивнул. Мирон напряженно обдумывал все, что сейчас услышал. Он понимал в этом случае, пожалуй, всех. И Рудбоя, который долго колебался и не мог решить, кто же он — пёс режима или мыслящий человек. И Славу, у которого эта мутная история вызвала отторжение и инстинктивный страх. И Дэна, который готов принимать тех, кто раскаивается и доказывает это поступками, и давать им второй шанс. Мирон изо всех сил пытался найти причину, по которой Рудбою выгодно сейчас им снова лгать. Пытался — и не мог. — А теперь вот какое дело выходит, — сказал Чейни. — Рудбой говорит, что его начальство относится к либеральной клике. Те, кто допрашивали Мирона — их оппоненты. Но Мирону сказали, что к нам внедрен шпик. Что это значит, понимаете? — Одно из двух, — сказал Мирон. — Возможно, Роман каким-то образом узнал о Ване. Это не исключено — у него обширные связи, он старается сохранять гибкость. Кто-то из либеральной клики мог быть с ним в хороших отношениях и проболтаться, что у них свой агент в подполье. Но есть и другой вариант… — Что шпиков два, — напряженно сказал Слава. — Один от либералов, другой от радикалов. — И кто второй, выходит, мы не знаем, — подытожил Дэн. Они все обменялись взглядами, напряженными, пытливыми. — Мирон, ты точно уверен, что твой бывший муж принадлежит именно к радикальной клике? — Точно. — Значит, нам придется исходить из предположения, что о Рудбое он ничего не знает. И если отбросить вероятность, что Худяков просто блефовал и давил на тебя, то дело дрянь. На базе сейчас тридцать восемь человек. Не считая нас четверых, Оком может оказаться любой. — Кроме Ванечки, — вставил Рудбой. И Мирон подумал: да, я верю ему. Все-таки верю. И не потому, что мы успели подружиться и он спас мою шкуру. Просто он любит этого мелкого засранца Фаллена. Так же, как я люблю Славу. Только Рудбой Фаллена не насиловал, и, даже оставаясь шпионом, умудрялся приносить сопротивлению много пользы и практически не нанес вреда. Так что нечего ему прощать. Повезло тебе и вправду, Ваня. Цени. — Нужно срочно эвакуировать базу, — сказал Дэн. — Сегодня же. Даже если второго шпика нет, или он из тех, кто не знает маршрута к бункеру. Сведения, которые передавал властям Рудбой — это как бомба замедленного действия. Рвануть может в любой момент. — В последний раз я связывался с полковником Самохиным неделю назад, — сказал Ваня. — Он приказал пока сидеть тихо и сообщить, если мы будем готовить новый теракт. — Не важно. Самохина в любой момент могут сместить, сам знаешь, как это бывает. А его сменщик решит, что самое время использовать информацию по назначению. Так что мы уходим. — У вас есть другие бункеры? — спросил Мирон. Чейни мрачно покачал головой. — Это место уникально. Мы просидели тут три года. Я знал, что рано или поздно наверняка придется уходить, но… Ладно. В конечном итоге, если бы они не внедрили к нам Рудбоя, то внедрили бы кого-нибудь другого, менее совестливого и влюбчивого. Так что все к лучшему. Слава тихо фыркнул. Рудбой с виду оставался спокоен, но Мирон ясно видел, до чего ему не по себе. И слишком хорошо понимал, что он чувствует. — Есть еще одна ячейка подполья. Мирон, ты с ней уже, судя по всему, сталкивался. — Они освобождают слуг, — подтвердил Мирон. — Но о вас мне рассказывать не захотели. — А они ничего о нас и не знают толком. Эта ячейка крупнее нашей. Ее лидера зовут Хайд. Они не занимаются пропагандой, у них вообще нет цели свергнуть режим или достичь значительных перемен в обществе. Они просто время от времени освобождают слуг и вывозят их в безопасное место. Меняют им документы, помогают адаптироваться на свободе. Они как волонтеры, спасающие животных от жестокого обращения. Но наши цели и методы для них чересчур круты. Я встречался с Хайдом один раз пару лет назад, тогда стало предельно ясно, что нам не по пути, хоть идеи у нас во многом похожие. — Теперь придется просить у них помощи, — вздохнул Рудбой. — Да, придется. У нас не очень много людей на базе, но много техники, и налажена сеть из других членов организации, кто работает снаружи. Нужно передислоцироваться в безопасное место. Начнем заново. Я уже отправил Хайду сообщение. Жду, что ответит… Как нарочно, именно в этот момент в кабинет постучали. Вошел один из подпольщиков, неся расшифровку ответного сообщения от второй ячейки. Чейни взял ее, пробежал глазами и закусил губу. — Что? — спросил Рудбой. — Отказались? — Нет, наоборот. Вроде бы даже готовы с нами объединиться. Вообще к этому давно все шло. Они видят, что наша деятельность начала давать плоды, и, похоже, готовы пересмотреть собственные методы. Но они хотят, чтобы мы сперва встретились. И чтобы там был Слава. «Мы достанем его. Достанем очень скоро. Это всего лишь вопрос времени». — Нет, — вырвалось у Мирона. Слава глянул на него так, что он чуть не прикусил себе язык. «Не смей мной командовать!» — вот что читалось в этом взгляде. Но Мирона уже понесло, он не мог забыть тех кошмарных обещаний, которые швырял Роман в него, привязанного к креслу в пыточной. О том, что Слава нужен Очам, что они вот-вот схватят его. А потом… — Это может оказаться ловушкой. Дэн, ты что, не понимаешь? Тем более если у нас тут и впрямь куча шпиков! Я не знаю, что планировали делать с подпольем хозяева Рудбоя, но точно знаю, что собираются сделать радикалы. Им нужен Слава. Они… Мирон осекся и замолчал. Слава смотрел на него пристально и тяжело. Невозможно было это выносить. Мирон отвел глаза, но все равно упрямо повторил: — Это ловушка, Славе туда нельзя. — Но Хайд на этом настаивает. В сообщении нет подробностей. Если бы у нас было больше времени, я бы выяснил этот вопрос детальнее. Но ждать слишком рискованно. Мы должны сегодня же перебраться в новое убежище, со всеми людьми и оборудованием. Хайд точно сможет нам с этим помочь. Он хочет встретиться сегодня в полночь. — Я пойду, — отрывисто сказал Слава. — Какого хрена никто не спрашивает меня, что я обо всем этом думаю? Я пойду! — Слава… — начал Мирон, но Чейни перебил: — Это его решение! Мирон, угомонись. Я понимаю, тебе за него страшно. Мне тоже. Мне страшно сейчас за всех нас, за каждого человека, которому я обещал долгую плодотворную борьбу. Сейчас все это может рухнуть в любой момент. Если Славино присутствие на переговорах с Хайдом даст нам лишние очки, то он должен там быть. — Я пойду с вами, — сказал Мирон. — Я тоже, — вставил Рудбой. — Пойдем все. Нужно хорошо продумать встречу, организовать прикрытие на случай, если Мирон прав и это все-таки подстава. Пока ничего никому не говорите. Через час я соберу всех в столовой и сообщу сам. Слава подошел к двери. Обернулся на Рудбоя, хмуро глянул на Чейни. Мирона взглядом не удостоил. Когда за ним закрылась дверь, Чейни сказал: — За какие грехи мне на голову свалился не один, а сразу два ебнутых осеменителя, которые сами не знают, чего им, нахуй, надо? — Я знаю, чего мне надо, — пробормотал Ваня. Мирон подумал: «Я тоже». Но так и не сказал этого вслух. 4. За время, проведенное в MAYDAY, Слава отвык бояться. Он знал, что все они постоянно живут под угрозой обнаружения и ареста, но бункер казался настолько безопасным и хорошо укрытым, что опасения как-то отходили на задний план. И теперь от одной мысли, что придется покинуть это убежище и отправиться неизвестно куда, у Славы внутри сжимался тугой холодный узел. Но он ни секунды не колебался, когда Чейни сказал, что лидер второй ячейки требует Славиного присутствия на переговорах. Хотя и не знал, зачем ему это, но сходу мог прикинуть с десяток причин. Слава за прошедшие месяцы стал чем-то вроде знамени сопротивления, символом бунта слуг. Их голосом. Он не хотел этого, поначалу он просто отдавал подполью долг за свое спасение. Но со временем это заполнило всю его жизнь. Он писал очень много текстов, и далеко не все потом превращалось в листовку или видеоролик. Но за четыре года молчания у Славы накопилось слишком много невысказанных мыслей. Они хлестали из него нескончаемым потоком, как кровь и гной из застарелой раны. Гнойный… Да, он такой и есть. Это его мучило, но и очищало тоже. Слава надеялся, что однажды наступит день, когда все это дерьмо выйдет из него окончательно, и он сможет опять сменить имя. Встречу назначили в лесу, глубоко в чаще, куда не было проторенной дороги — там Очам будет сложнее устроить засаду, как и обнаружить людей с воздуха. Дэн сдержал слово и взял на встречу буквально всех, кто находился на тот момент в бункере. Они приехали на двух грузовиках, которые оставили у кромки леса, хорошенько спрятав под маскировочными сетками и ветками деревьев. Нескольких человек поставили сторожить, чтобы в случае тревоги они смогли быстро сбросить маскировку и открыть остальным доступ к машинам. Остальные — тридцать человек, все воображённые до зубов — пошли пешком через лес. Один из парней хорошо знал эти места и шага первым, прорубая просеку в переплетениях кустарника. Слава шел в середине колонны; он подозревал, Дэн нарочно поставил его в самое безопасное место, где его прикрывали со всех сторон. Слава слишком ценен для них. Это и льстило ему, и одновременно пугало. Что будет, если он не справится? Он же понятия не имеет, что все-таки нужно от него этому Хайду, которого он никогда в глаза не видел и вообще услышал о нем только сегодня утром. Они шли в темноте, не зажигая огней, тяжело дыша и не переговариваясь. Наконец достигли условленной точки. Это оказалась небольшая поляна, со всех сторон окруженная чащей. Чейни, шедший впереди, назвал пароль. Ему ответили с другой стороны. Вспыхнула пара фонарей, на которые тут же сверху надвинули деревянные щитки, чтобы огни не бросались в глаза тем, кто мог следить за лесом с воздуха. В детстве, еще учась в обычной школе, Слава, как и все подростки, оказался в составе одной из мальчишеских компаний. Они ходили везде стайками, вместе пили, курили, хулиганили, и, конечно, враждовали с другими мальчишками. Пару раз они встречались за зданием школы толпами, чтобы подраться без особого повода и выяснить, кто тут круче, хотя у них не было никакой разумной причины враждовать. Тогда это называлось «стенка на стенку». И хотя такое сравнение не очень уместно, именно такое чувство возникло у Славы, когда он увидел большую группу людей, выдвигающуюся на них с другой стороны поляны. Это враги? Или они такие же, как мы? — Привет, Денис, — сказал бородатый мужчина, шедший впереди группы. — Рад, что вы все-таки пришли. — И я тебе рад, — раздался из темноты всегда невозмутимый голос Чейни, хотя Слава хорошо понимал, что на этот раз его спокойствие напускное. — Спасибо, что откликнулись. — У нас были разногласия, ты знаешь. Но времена меняются. — Меняются. Если делаешь что-то, чтобы их изменить. — Нам есть что обсудить, как думаешь? — Определенно. — Только сначала проясним один вопрос. — Слава Карелин? — Да. Чейни оглянулся. Слава, сглотнув, ступил вперед. Он чувствовал рядом с собой присутствие Мирона: тот держался в стороне, уважая Славино личное пространство и, похоже, окончательно смирившись с его неприязнью. И все-таки Слава знал, что он где-то здесь. Совсем близко. Странно, почему эта мысль как будто помогла немного унять бешено стучащее сердце? — Я здесь! — громко сказал Слава и выступил вперед, в маленький круг света от фонаря. Хайд кивнул кому-то рядом с собой. Рядом с ним мелькнул силуэт — щуплый низкорослый парень. Он пристально всмотрелся в Славу, и Слава подумал: «Откуда я его знаю?» — Это он, — сказал парень, и только тогда Слава вдруг вспомнил его и воскликнул: — Митя! Это правда был Митя — мальчик, с которым Слава учился в Школе. Тот самый Митя, которого Слава не смог ударить в первую неделю своего пребывания там в качестве слуги. Тот самый Митя, который ударил Славу сам, когда Славу наказали за попытку сохранить человечность. — Ты на свободе, — выдохнул Слава. — Обалдеть! — Мы его вытащили совсем недавно, — пояснил Хайд. — Он не видел ни одного видео с тобой, но утверждал, что вы были знакомы в Школе. — И ты решил проверить? — процедил Чейни. — Не использую ли я какого-то говняного актера под видом слуги. Подсадную утку. Да, Антон? — Ты на такое вполне способен. Я видел заявления Славы. Он выглядит слишком уверенно и держится слишком смело как для бывшего слуги. Он убедителен, да. Но если бы все это оказалось просто агитационным враньём, то… — Ты бы не захотел иметь с нами дела, — закончил Чейни, и Хайд кивнул. — Рад, что я ошибся, — сказал он и протянул Чейни руку. Чейни долго стоял неподвижно. Слава ощутил напряжение, гудящее вокруг них — по обе стороны поляны, в обеих группах за спинами своих лидеров. Сейчас решалось, сдастся ли Чейни. Простит ли то, что его считали лжецом и мошенником. Они нужны нам, подумал Слава, Дэн, они правда нам нужны, засунь ты в жопу гордость, ну пожалуйста, … Чейни протянул руку и сжал ладонь Хайда. Хайд улыбнулся — в первый раз — и тряхнул руку Чейни. И в эту секунду над поляной громыхнуло: — Всем бросить оружие и лечь на землю! Вы окружены! Выполнять приказ! Слава не успел испугаться. Не успел даже осознать, что сбылся его кошмар, что это действительно происходит. Неужели Рудбой их окончательно предал… а как же Ванечка… он ведь тоже здесь, Слава услышал, как он сдавленно вскрикнул, когда… Слава увидел перекошенное лицо Рудбоя, почти неузнаваемое. И какой-то большой круглый предмет в его руке. Рудбой швырнул этот предмет в сторону леса. И еще несколько человек, стоящие по периметру группы, сделали то же самое. Раздалось оглушительное шипение, словно разом выползло из гнезда целое кодло змей. Через секунду все заволокло густым белесым дымом. Рудбой и остальные бросили дымовые шашки, скрывая подпольщиков от глаз тех, кто устроил на них засаду. — Слава, беги! Мирон! Выведи его! — закричал Чейни среди поднявшегося адского шума. Нападавшие что-то орали в мегафон, но их слова нельзя было разобрать за шипением дымовых шашек и треском автоматных очередей. Слава попятился. Дым не ел глаза, но на расстоянии вытянутой руки уже ничего не было видно, казалось, его можно черпать ладонью. Кто-то сгреб его за плечо рядом, и Слава чуть не заорал от ужаса. Он не вернется туда. Не попадет на Ферму. Нет! Нет! — Это я, — выдохнул Мирон. Слава увидел его худое небритое лицо с глубоко запавшими глазами. Но страха в них не было. — Держись рядом. Где твой пистолет? Точно, у него же есть пистолет. Оружие раздали всем, но Слава ни разу в жизни не стрелял. Он трясущейся рукой вытащил оружие, пытаясь вспомнить, заряжено ли оно вообще. А Мирон уже волок его прочь сквозь дым, вопли и пальбу. — Там Ваня, — вдруг вспомнил Слава. И Андрей, и Миша, и… Боже… — Мирон, стой! — Рудбой его вытащит, — огрызнулся Мирон. — Он бросил шашку вместе со всеми, он и правда наш. А Берсерк не бросил. Это он нас выдал. — Берсерк? Дима? — Не болтай, шевелись! Так странно, когда Слава был слугой Мирона, тот ни разу не повысил на него голос, не считая того рокового вечера, когда заставил читать книгу. А теперь он орал на Славу и грубо волок вперед, до боли сжимая локоть. Но так и было надо. Слава словно оцепенел. Он думал, что готов ко всему этому, но забыл, что на самом деле месяцами прятался в теплом, по-своему уютном бункере и только и делал, что вещал на камеру, сидя глубоко под землей. Так-то легко быть смелым. А сейчас он вдруг осознал, что все вот-вот может рухнуть. Мирон был прав, это засада, Очам нужны лидеры подполья — и Слава тоже. Они ни за что не простят то, что он сделал. Они его схватят, а потом уничтожат. Так, как осеменители уничтожают слуг. «Я не попаду на Ферму! Не попаду на Ферму!» — только одна эта мысль колотилась у Славы в голове, все остальное смело волной паники. Он споткнулся и чуть не упал, но Мирон не позволил, придержал, продолжая тащить через задымленный ад прочь с поляны. Он вообще знает дорогу туда, где они оставили грузовики? Слава понял, что в одиночку вряд ли выберется из леса. Можно, правда, идти по просеке, которую они оставили, пока пробирались на поляну, но вокруг темно, и этот чертов дым, и я не попаду на Ферму, не попаду на Ферму, не попаду на… Автоматная очередь прострекотала совсем рядом с ними. Слава инстинктивно шарахнулся от нее в сторону, чуть не завалившись в овраг вместе с Мироном. Оба чудом устояли на ногах. Мимо них бежали люди, но Слава не узнавал лиц. Что происходит? Их уже разгромили? Кто-то кричал и ругался сзади — кого-то повязали? Где Дэн? Господи! Я не могу попасть на Ферму! Мирон вдруг качнулся. Не в первый раз, просто до этого они как-то умудрялись сохранить равновесие. Но не сейчас. Мирон упал на одно колено, а потом тяжело завалился на бок. Его пальцы соскользнули со Славиного плеча. Слава остановился. Вынырнул из пелены паники, в которой барахтался последние несколько минут. Блуждающим взглядом уставился на Мирона. — Слава. Иди, — сказал тот, глядя на Славу снизу вверх. И Слава только теперь увидел, что весь его правый бок залит кровью. — Ты ранен, — сказал Слава, констатируя очевидное. Голос прозвучал, как чужой, он только теперь понял, что от грохота и криков ему наглухо заложило уши. — Да. Не стой, двигайся. Иди по просеке, там уже недалеко до машин. Мирон говорил ровно, в голосе не было ни боли, ни паники, только после каждого слова изо рта вырывался тонкий тихий свист. Ему что, прострелили лёгкое? Слава наклонился ближе. Но Мирон не позволил ему к себе прикоснуться. — Я сказал, иди к машинам! Брось меня, я идти не смогу. — Сможешь, — сказал Слава, хватая его и поднимая вверх. Мирон содрогнулся всем телом и закричал. Он кричал от боли. Так же, как, наверное, кричал в подвале демографисечкой полиции, когда его пытали током. Слава все же заставил его встать на ноги. Мирон пошатнулся, навалился на него, пачкая кровью. И стал снова валиться. — Не могу. Пусти, — прохрипел он. — Не пущу. — Не будь идиотом. Им нужен ты. Брось меня и беги. Все закончится… ты наконец от меня освободишься. Так, значит, должно быть, давай просто с этим покончим. Эти слова отняли у Мирона остаток сил. Он обмяк, повиснув на Славе, снова стал сползать. Слава понял, что он теряет сознание. Ему всегда казалось странно неправильным, что он, слуга, крупнее и выше своего старшего супруга, своего осеменителя, своего насильника. Сейчас это особенно бросалось в глаза: Слава за прошедшие месяцы окреп, а Мирон исхудал и стал как будто еще мельче. Так что Слава почти без труда поднял его и взвалил на плечо, придерживая за ноги и чувствуя его горячую кровь на своей груди. — Иди нахуй, — отчетливо проговорил он, хотя Мирон уже не мог его услышать. Паника отступила. Теперь Слава не имел права бояться за себя. Не до того. Потом поистерикует, можно будет даже блевануть со страху. Когда они выберутся. Когда они выберутся оба. Дым начал рассеиваться. Слава отчетливо увидел перед собой просеку, по которой бежали знакомые ему люди. Впереди уже маячил просвет: они и правда почти вышли из леса. Слава собрал все силы, какие у него только были, и рванул вперед. 5. Мирон полулежал в кровати у окна, откинувшись на подушку, и читал «Горгород». Слава отчасти прав, думал он, но только отчасти. Книга действительно не слишком удачная. Она нечестная. И в то же время полностью отражает то, что тогда представлял собой Мирон Фёдоров: разум без воли, мнение без смелости его высказать. Иллюзии вместо решений, самолюбование вместо поступков. Мирону было неприятно читать «Горгород» теперь, после всего, что случилось, это было как ковыряться в старой ране. Но он все равно читал, пытаясь смотреть на себя-тогдашнего глазами Славы. Нынешнего Славы. Хотя если бы он дал Славе почитать свой роман, пока они еще жили в доме Мирона, Слава все равно подумал бы то же самое. Только бы вслух не сказал. Им всем нужно дозреть, чтобы начать говорить вслух. Кто-то негромко кашлянул от двери. Мирон поднял глаза поверх книги. Слава стоял в дверном проеме. Они не виделись три недели. Долгожданная встреча двух группировок MAYDAY чуть не стала роковой для всего движения. Как и предположил Мирон, предателем оказался парень по кличке Берсерк. Он примкнул к группе Чейни относительно недавно, за пару месяцев до Мирона, и не имел допуска к основной информации, включая расположение бункера. Но он доносил обо всех планах, в которые его посвящали. О встрече на базе знали все. Очи устроили засаду, но Чейни ждал этого и подготовился. Им удалось прорваться к грузовикам, хотя они понесли тяжелые потери: восемь человек погибли, двенадцать были ранены, пятерых Очи сумели захватить. Поразительно, но никого из друзей Славы среди этих невезучих парней не было. Не считая Мирона, конечно, но Славе он ведь не друг, так что не считается. В суматохе и спешке подпольщики разделились. Те, кто уцелел и вырвался, поехали с Чейни в одно место, раненых люди Хайда забрали в другое. Последние три недели Мирон провел в глуши, в полузаброшенном доме, оборудованном под лазарет. Сюда Хайд отправлял спасенных слуг, которые нуждались в медицинской помощи — ведь в обычные госпитали им ход строжайше заказан. Тут и сейчас, в соседней комнате, находился какой-то бывший слуга, перепуганный и молчаливый, в страхе таращившийся на привезенных раненых подпольщиков. И в настоящем ужасе — на Мирона. Кто-то, похоже, проболтался, что он осеменитель. Мирону крупно повезло. Пуля не задела жизненно важных органов, а Слава дотащил его до грузовика, и уже через полчаса Мирон оказался в умелых руках хирурга. Он потерял много крови, но его заштопали, напичкали антибиотиками, и он быстро пошел на поправку. Ему уже разрешали вставать и даже гулять вокруг дома, стоящего в чистом поле — ни души на много километров вокруг, даже дороги нет, — но он предпочитал бездельничать и валяться в постели, благо, в лазарете были книги. Забавно, что среди них оказался и «Горгород» тоже. Конечно, Мирон скучал. По активной деятельности, по Ване Рудбою. По Славе. Хотя в последнем не было никакого смысла. Слава вытащил его, выволок из западни на собственной спине, но Мирон знал, что он бы сделал это для любого другого. Просто потому, что он хороший человек. И вот Слава здесь. Интересно, зачем приехал? Мирону сказали, что подержат его в больнице еще пару дней, а потом он сможет присоединиться к объединившийся группе на новой базе. Слава что, не утерпел? Или (Мирон нахмурился при этой мысли), может, сам заболел и ему нужна помощь? Слава шагнул вперед. Руки он держал в карманах, голову опущенной. И молчал. — Что? — напряженно спросил Мирон вместо приветствия. — Я хотел сказать, — проговорил Слава, — что, ну… Я тебя прощаю. Всё. Можешь теперь умирать спокойно. Мирон моргнул. Не удержавшись, дернул уголком рта в неловкой усмешке. — А это обязательно? Мне вроде как полегчало. — Вижу, я… сам не знаю, зачем это сейчас сказал. Привык тебя травить, — признался Слава и наконец поднял на него глаза. Они были не такими, как в последние недели в бункере. И не такими, как много месяцев назад в доме Мирона. Какой-то другой, новый, непонятный взгляд. Мирон не имел ни малейшего представления, что он может значить. «Я тебя прощаю»? Слава правда это сказал? Охренеть. И… что теперь? Слава опять шагнул вперед. Он как будто подкрадывался к Мирону, словно не знал, помирятся они сейчас или поругаются снова. — Я думал, — начал Слава. — Много думал. Все время думал. На стенку уже лез от всяких мыслей. Ванька правильно говорит, что мне думать вообще вредно. И что я поэтому такой неправильный слуга, что у меня думалка без тормозов. — Слава, совсем не обязательно… — начал Мирон, приподнимаясь. Слава сел на его кровать. Мирон застыл: он не помнил, когда они оказывались так близко, не считая дня, когда попали в засаду. И того дня, когда Мирон вернулся из тюрьмы, и Слава прижал его к стене и сказал, что ему похуй на боль Мирона, как Мирону было похуй на Славину боль. Что-то изменилось? — Дай я скажу, — напряженно сказал Слава. — Серьёзно, мне надо просто проговорить всю эту хуйню, чтобы больше к ней потом не возвращаться. Чтобы, ну… как гной выдавить. Мирон деревянно кивнул. Слава так близко, Мирон чувствовал тепло его бедра под простыней, накинутой Мирону на ноги, но все равно не смел до него дотронуться. — То, что начиналось у нас в твоем доме, было отвратительно, — сказал Слава. — Твоя доброта была отвратительна. Это доброта мясника, который гладит овцу, прежде чем пустить на убой. — Знаю, — выдавил Мирон. — Я был малодушным трусом. — Ты был ребенком. Как и я. Ты был инфантильным, я — незрелым. Нас такими сделали. Это одна из целей системы — законсервировать развитие личности в подростковом возрасте. Получить стадо умственно отсталых детей, одни из которых будут насиловать других. — Я и остался таким. — Нет, не остался. Ты вырос. Побывал в моей шкуре, тебя пытали. И даже это меня не смягчило. Но ты понял, каково быть мной. Я читаю твои статьи и вижу, что ты это действительно понял. Что ты — это тоже я, только с другой стороны. И ты не прав, ты имеешь право так говорить о себе. Потому что я — Мирон Фёдоров, так же, как ты — Слава Карелин. Замай мне как-то сказал, что я тобой отравлен, но это не совсем так: мы оба отравлены системой. И я злился не на тебя. То есть и на тебя тоже, но на себя больше. За то, что позволил им это сделать со мной. — У тебя не было выбора. Слава, ты не должен… — Дай мне закончить, блядь, — резко сказал Слава. — Так трудно пять минут посидеть с закрытым ртом? Мирон осекся. Он вдруг понял, что делает Слава. Действительно выдавливает гной. Хочет проговорить от начала и до конца все, что его мучило месяцами. Когда слова сказаны вслух или написаны, ты их отпускаешь. Мирон знал об этом не понаслышке. — Ты один из нас. Мы с тобой не осеменитель и фертильный, просто люди. Мы сами решаем, кто из нас будет животным, кто мясником. И не хотим жить в этом круговороте бойни. Вот что делает нас с тобой одинаковыми. Ты был бездумно жесток со мной, я был обдуманно жесток с тобой. Не знаю, кто из нас двоих хуже, кто сильнее пострадал и больше виноват. Я заебался думать об этом. Заебался ненавидеть тебя и себя. Одно точно знаю: когда тебя подстрелили, я бы скорее сдох там с тобой рядом, чем тебя бросил. — Ты бы это сделал для любого. — Нет. Для Берсерка бы не сделал. Мирон обессиленно усмехнулся. Слава глубоко вздохнул. И взял его за руку. Мирон потрясенно уставился на его пальцы. Длинные, тонкие, неимоверно красивые. Прохладные. Осторожные. Славины пальцы на его руке. — Когда я сказал, что прощаю, то именно это имел в виду. То есть целиком. Понимаешь? Его взгляд все еще был напряженным, даже строгим. Под таким взглядом было трудно млеть от счастья и признаваться в любви. Черт, Слава именно этого ждет, что ли? Или чего? — Зачем ты приехал? — спросил Мирон. — Не мог больше терпеть, — сказал Слава. — С ума сходил. Думаю о тебе круглыми сутками. Перед сном дрочу и представляю тебя. Достаточно причин?  — А я думал, ты мне вкусного чего-нибудь привез, — с трудом улыбнулся Мирон. — Тут одной растворимой овсянкой кормят. — Ну… да. Апельсины, — пробормотал Слава. — Там за порогом сумку оставил, не знал, захочешь ли ты вообще. Принести? Мирон коротко застонал. Слава удивленно взглянул на него, потом забеспокоился. И накрыл его руку второй ладонью. Господи. Слава держит его запястье двумя руками. Господи боже. — Что такое? Позвать медбрата? — Сиди, — выдохнул Мирон. — Слав, блин, просто сиди и… держи меня. Вот так, как сейчас. Пожалуйста. Слава несколько мгновений просто смотрел на него. Потом наклонился и прижался к его рту губами. Мирон спал с ним десятки раз. Но целовал только однажды. Тогда Славины губы были холодными, неподвижными. Мирон был как принц, целующий Белоснежку в гробу, только тот поцелуй так никого и не разбудил. Пробуждение пришло позже. И вот Слава теперь целует его сам, так мягко, это так не соответствует выражению его лица, все еще довольно напряженному. Он боится, подумал Мирон, не меня теперь, и даже не себя, а того, что с нами будет дальше. Мы с ним всегда жили по правилам, даже когда притворялись, будто их нарушаем. Бунтовали в мелочах, но сдавались в главном, выигрывали мелкие битвы, постоянно проигрывая войну. Но это все позади. Страх, ненависть, малодушие, долги. Теперь остались только они двое. Мирон и Слава. Кто они, нахрен, друг другу? Мирон почувствовал Славину ладонь на своем паху. Слава потянул простыню, обнажая бедра Мирона. Накрыл ладонью его член поверх трусов. Мирону до одури, до воя хотелось до него дотронуться, но не меньше — а может, и больше — хотелось, чтобы Слава дотронулся до него. Ведь он никогда раньше этого не делал. Ни разу в жизни. — Слава, — невнятно пробормотал Мирон. Слава оторвался от его губ. Выпрямился. Но руку с его паха не убрал, наоборот, стал слегка поглаживать член Мирона пальцами через ткань. — Тебе сейчас сексом заниматься нельзя, — сказал он. — Чтобы швы не разошлись. Так что ты просто лежи. Хорошо? — Слав… — Просто лежи, — с нажимом повторил Слава. Просто лежи, как… слуга? Не думая, что делает, Мирон вскинул обе руки над головой. Книга со стуком упала на пол. Мирона некому было держать за руки, но он все равно завел их повыше и обвил пальцами металлические прутья в спинке кровати. Слава потянул его трусы вниз, высвободил окрепший член, продолжая его поглаживать. Довольно умело, и Мирона кольнуло болезненной мыслью: Замай, Слава же был с Замаем… но уже явно нет. Что у них произошло? Плевать. Слава здесь, прикасается к Мирону, целует Мирона. Простил. Все, что было в прошлом, там и сгинет. — Я очень тебя хочу, — сдавленно прошептал Мирон. — Знаю. Терпи. Мирон зажмурился, сжал спинку кровати крепче, так, что на предплечьях вздулись сухожилия. Слава сидел с ним рядом, медленно, дразнящее надрачивая его член, и скоро Мирон начал стонать, сперва тихо, потом все громче, все жалобнее. Он бы все отдал, чтобы погрузиться сейчас в тесную, жаркую плоть, ощутить, как она смыкается вокруг него, втягивает в себя… Слава все-таки сволочь. Продолжает его наказывать, только теперь несколько другим способом. Сам-то он хоть это понимает, скотина такая? — Быстрее… пожалуйста… — простонал Мирон. Слава прилежно ускорил ритм. Мирон приоткрыл глаза и поймал его взгляд, пристальный, чуть-чуть лукавый и… властный. Ему нравилось, что Мирон в буквальном смысле в его руках. Нравилось знать, что он способен управлять ситуацией. Не только когда им обоим плохо, но и когда им хорошо. Мирон кончил Славе в ладонь, и Слава крепко сжал руку, глядя на сперму, которая прежде всего изливалось в него. Проливать семя впустую — серьезный проступок для осеменителя. К черту. В жопу это все. Мирон резко сел в постели, сгреб Славино лицо в ладони и поцеловал, заваливая на спину на кровать. Слава упал, протестующе замычал, а потом обвил его шею руками. Забросил ногу на его бедра, потянул к себе, жадно целуя, пока Мимрон вжимался только что разрядившимся членом ему в живот. — Никакого секса. Тебе рано, — пробормотал Слава Мирону в губы. Мирон, не споря, просунул ладонь ему в джинсы. Нащупал пальцем дырку ануса, лихорадочно протолкнулся в нее. Слава вздрогнул, выгнул спину, негромко вздохнул. Мирон нащупал его простату, проталкивая палец все глубже. Слава, тяжело дыша, схватился за свой член и стал дрочить, пока Мирон мял его, ласкал, дразнил изнутри, сначала одним пальцем. потом двумя. Слава прав, они должны прийти друг к другу постепенно. Для начала сойдут и просто активные ласки. Проникновение стоит оставить на другой раз. Они ведь только начинают узнавать друг друга. Как будто впервые встретились. Слава кончил с пальцами Мирона внутри. Мирон неохотно вытащил руку, жалея, что приходится так скоро покидать эту блаженную жаркую тесноту. Слава опять потянулся за поцелуем, одновременно жарко и доверчиво. Мирон лег с ним рядом, и какое-то время они просто целовались, почти лениво. Теперь не важно было, кто из них осеменитель. 6. — Слав, слышал новость? Фаллен беременный. Слава удивленно оглянулся на Мирона. Шутит, что ли? Хотя кто такими вещами шутит… — Тебе Рудбой сказал? — Ага, только что. Говорит, не мог больше это держать в себе, его распирает прямо. Этот вечер Мирон провел с Рудбоем. Слава не обижался, он понимал, что им иногда хочется посидеть вдвоем, точно так же, как Славе иногда хотелось посидеть с Фалленом. Конечно, они все его друзья — и Рудбой, и Замай, и Джигли, но все равно к некоторым людям прикипаешь душой сильнее, чем к другим. Тем более удивительно, что Слава узнает о таком событии не от Ваньки, а от Мирона. — И давно? — Ваня говорит, уже три месяца. — Да ладно! — Слава аж подскочил. — Не может быть! Ванька сразу бы мне раскололся, как только узнал! — Они решили пока что про это не распространяться. Понимаешь, что это значит? Слава кивнул. Наверное, Ванечка не знает, хочет ли оставить ребенка. Если нет, есть способы решить эту проблему. Но это лучше делать сразу. Три месяца — уже слишком большой срок, могут возникнуть осложнения. И это значит… Значит, Фаллен решил, что оставит ребенка. А то, что он до сих пор ничего не сказал Славе — означает, что для него все это действительно серьезно. Да, не только Слава с Мироном повзрослели за последний год. После объединения группировок Чейни и Хайда прошло восемь месяцев. MAYDAY наконец слилась в единую организацию, и, как и предвидел Дэн, это значительно укрепило их позиции и многократно увеличило возможности. Больше не было необходимости прятаться в бункере. У группировки Хайда была налажена обширная сеть по всему Галааду. Слившись с не такой многочисленной, но хорошо организованной сетью Чейни, она опутала фактически все обитаемые территории. Теперь в каждом городе у подполья были агенты, которые наблюдали за семьями, бравшими слуг. С этими слугами напрямую выходили на контакт — не просто бросая им листовки в лица с велосипеда, а продуманно, устаивая встречи в таких условиях, когда никто не мог увидеть, а слуга не мог отвертеться. Такой пропагандой занимался сейчас Замай: он под видом водопроводчика ходил по домам, заявляя, будто бы под фундаментом обнаружена течь, и за время нахождения в доме выяснял о слуге все, а нередко улучал минуту, чтобы увидеть его и поговорить. Многие пугались, но многие и слушали. И таких, как Андрей, были десятки и сотни. Так что даже самый запуганный слуга, живущий в полной информационной депривации, получал возможность узнать о том, что в мире он больше не один. Чейни не стал повторять старых ошибок и решил больше не собирать слишком много людей в одном месте. База подполья теперь состояла из небольшой штаб-квартиры в столичном округе, Слава там даже ни разу не был. Остальные участники оказались рассыпаны по Галааду, но сохраняли связь, и небольшие ячейки держались ближе друг к другу. Так, например, в том же месте, где осели Слава с Мироном, жило еще девять членов организации, включая и Рудбоя с Фалленом. Связано это было главным образом с тем, что и Славу, и Мирона, и Фаллена большая часть галаадцев знали в лицо из-за того, что они слишком часто мелькали в СМИ. Так что приходилось вести себя тихо и не высовываться лишний раз, хотя, само собой, их снабдили поддельными документами. Славе не было ни скучно, ни тоскливо, ни страшно. Рядом с ним был Мирон. И они довольно часто виделись с остальными ребятами из своей ячейки, которую возглавлял Рудбой — за прошедшие месяцы все сомнения в его преданности подполью окончательно улетучились. Он сделал свой выбор, как и каждый из них. Хотя ни для кого этот выбор не был легким, но Слава теперь знал, что доктрина неохристианства верна по крайней мере в одном: грехи возможно искупить. Он продолжал писать тексты, Мирон тоже. Они полностью посвятили себя созданию пропагандистских материалов, и к другим действиям их не привлекали. Впрочем, Чейни несколько раз вызывал Мирона на совещание, а потом предложил ему войти в ответственную группу, которая сформировалась после объединения ячеек — что-то вроде парламента в миниатюре. Мирона это позабавило: они еще не победили, но уже начинали строить иерархию по примеру действующего режима. Славе это не казалось смешным: он предвидел, что рано или поздно между Хайдом и Чейни назреет новый конфликт — хоть у них и общие цели, но каждый слишком привык быть единовластным лидером и самостоятельно принимать все решения, касающиеся действий ячейки. Впрочем, пока что они ладили. И их слаженные действия оказались довольно эффективны. Все чаще приходили новости о гражданских волнениях: в одном городе несколько сотен стерильных собрались на демонстрацию за права слуг, в другом сами слуги вдруг вышли из повиновения и устроили погром в местной клинике, куда их привезли на осмотр. Такие протесты все еще были редки и жестко пресекались властями, но меньше их все равно не становилось. Только больше. Помимо открытой борьбы, велась и подковерная. Мирон написал брошюру для осеменителей с подробной инструкцией по освобождению слуг. Он был уверен, что есть немало таких, как он, кто просто подчиняется традициям, но в глубине души хотел бы освободить человека, которого сам помимо воли мучил месяцами. Просто большинство не знало, что именно можно сделать. Мирон умудрился написать текст так, что такие осеменители получали руководство к действиям, но при этом инструкция не раскрывала конкретных имен и мест, где можно получить помощь. И Славе пришлось признать, что умение Мирона писать обтекаемо, без конкретики, пряча главное между строк, и впрямь может приносить немалую пользу. Так что дело сопротивления продвигалось — медленно, но неуклонно. Слава понимал, что борьба, которую они ведут — на годы, возможно, на десятилетия. Слуги слишком долго спят, не получится разбудить их одним громким криком. Но они хотя бы вздрогнут во сне. Может быть, им приснится будущее без страданий. Славе с Мироном достался двухкомнатный домик на окраине леса, с сараем и курятником — конечно, пустым. В ближайшую деревню или на другие такие «конспиративные квартиры» они ездили на велосипеде — точнее, ездил Мирон, потому что риск для Славы всегда был выше, а вдвоем они редко куда-то выбирались. Дэн сказал, что это на первое время, и даже предложил организовать и Славе, и Мирону пластическую операцию, чтобы они оба могли без опаски появляться на людях. Но Слава отказался. Пока внешний мир считает животными таких, как он, и готов жестоко карать за протест — Славе там делать нечего. Он вел борьбу и вносил свою часть в общее дело, оставаясь в бегах, и свыкся с этим. Как и Мирон. — Я тебе пастилы привез, — вспомнил Мирон. — Клубничной не было, взял малиновую. Он полез в рюкзак, а Слава смотрел на него, улыбаясь. Он всегда любил сладкое, но слуг им не балуют — считается, что это вредно для организма. Став свободным, Слава ощутил неодолимую тягу ко всему вредному: сладостям, алкоголю, незащищенному сексу… хотя вот Ванечка уже доигрался. Интересно, это вышло у них с Рудбоем случайно или они что-то планировали? Ваня очень ответственный, он не стал бы подвергать Фаллена неоправданному риску. — И Мамлеева твоего тоже достал наконец. Вот, держи, — Мирон бросил на кровать книгу рядом с коробкой пастилы. Слава встрепенулся. Он эту книгу хотел уже давно. Схватил ее, на секунду прижал к груди, со сладким, щемящим чувством практически абсолютного счастья. И не только в книге было дело. Слава положил книгу на стол и шагнул к Мирону. Тот уже опять отвернулся к рюкзаку, так что Слава обнял его сзади и положил подбородок ему на плечо, потерся лицом о татуировку на шее. Мирон тут же перехватил Славины пальцы, переплетённые у него на поясе. Повернул голову, просяще приоткрыл губы. Они целовались долго. У них теперь всегда были очень длинные, томительные прелюдии — как будто они, не сговариваясь, решили наверстать то, что упускали, когда Слава был слугой Мирона и о прелюдиях не могло быть и речи… Впрочем, Слава теперь совсем редко вспоминал те дни. Они все начали заново. Первый месяц вообще ограничивались только взаимной мастурбачией, потом Слава дозрел до минета. А потом… Но это все уже позади, теперь они полностью открыты друг другу, без чувства вины, без старых обид. И Слава так наслаждался, так упивался тем, что у них теперь есть. Мирон развернулся к нему, просунул руки под мышки, сцепляя руки в замок на спине и притягивая ближе. Долго-долго целоваться стоя. Потом завалиться вдвоем на кровать и опять целоваться уже там. Мирон накрыл ладонью затвердевший Славин член поверх джинсов, не переставая ласкать Славин рот языком, стал поглаживать, очень бережно и в то же время дразняще. Слава тем временем скользнул ладонью ему под рубашку, просунул пальцы за пояс, проталкивая их ниже. Отвлеклись на пару секунд, чтобы стащить друг с друга одежду — и опять поцелуи и бережные ласки, как на первом свидании. Потом Мирон сунул Славе в ладонь тюбик смазки, и пока Слава выдавливал ее на пальцы, теребил один его сосок и легонько покусывал другой. Потом Мирон соскользнул с него, перевернулся на живот, сгреб подушку и застыл. Слава аккуратно провел обильно смазанными любрикантом пальцами по его сжавшейся дырке. Мирон всегда зажимался, и требовалось много времени и внимания, чтобы его расслабить. Но Слава никогда не спешил. У них было все время в мире. Он выдавил еще смазки на свой член, провел по нему несколько раз ладонью для верности, и только тогда осторожно вошел. Мирон подался ему навстречу, и через несколько секунд уже подмахивал, рьяно, даже жестко. Когда Слава брал его, он сам задавал ритм, и Слава ничего не имел против: подстраивался под него, двигался вслед за ним, иногда наклоняясь, чтобы поцеловать остро торчащие лопатки. Когда Слава кончил — он всегда кончал в Мирона, хотя Мирон никогда не кончал в него, — и невольно склонился ниже на подкосившихся руках, Мирон взял его за руки и потянул, заставляя лечь на себя сверху всем телом. Слава ткнулся лицом ему в затылок. Внутри у Мирона так влажно, так тесно, так хорошо… И все-таки недостаточно хорошо. Слава хотел еще, хотел больше, и Мирон это отлично знал. Он шевельнулся. Слава приподнялся, скатился с него и оказался на спине, а Мирон — сверху на нем, сжав коленями его бедра. Слава подумал о том, что в такой позе только что оттраханная дырка Мирона растянута, и из нее сейчас вытекает его, Славы, сперма. Этой мысли хватило, чтобы опять начать возбуждаться. Мирон нырнул ему головой между ног, ловким движением забрал в рот опять начавший оживать член. Он охрененно сосал, намного лучше, чем когда они только начали заниматься сексом. И этот, казалось бы, малозначительный факт вызывал у Славы особенно радостное упоение: значит, раньше Мирон минет никому не делал или делал очень редко. А для Славы он сделает все. Без обид и без вины: просто потому, что хочется им обоим. Как это удивительно, как хорошо: заниматься любовью просто потому, что так хочется обоим… Мирон вылизывал Славин член и яйца минут пятнадцать. У Славы давно опять стояло, он постанывал, толкался Мирону в рот, но тот умело делал паузы, не давая Славе дойти до точки кипения. Потом, решив, что помучил его достаточно, выпустил из рта его член и двинулся языком ниже, к дырке ануса. Слава охотно раздвинул ноги шире, приподнял таз. Ощутив у себя внутри влажный горячий язык, застонал и всхлипнул — господи, как хорошо. Да, прелюдии у них длинные, но все равно Мирон всегда готовил Славу дольше и тщательнее, чем Слава — Мирона. Он получал от этого особое удовольствие, особенно когда Слава брал его первым: как будто возвращал полученное наслаждение, хотел продемонстрировать свою благодарность как можно старательнее. И еще (они оба это понимали, хотя вслух не говорили) — эти долгие, томительные ласки, когда Слава дрожит под Мироном, под его языком и руками, безмолвно умоляя идти дальше, вожделея проникновения, — все это дает Мирону власть над ним. А Мирон все-таки любит власть, любит податливость. Это не плохо и не хорошо, он просто такой. И Слава был податливым — для него, открывался, замирал, постанывал, отдавался. Это не хорошо и не плохо. Просто — так есть. Вылизав Славину дырку так тщательно, что она, наверное, только что не блестела, Мирон отстранился и взялся за смазку. Слава в таких ситуациях ограничивался двумя пальцами, но Мирон шел дальше — до трех, иногда четырех, внимательно наблюдая за Славиной реакцией. И только когда Слава начинал задыхаться и без конца повторять его имя, Мирон решал, что достаточно. Брал Славины ноги, забрасывал их себе на плечи. И входил. Длинным, нежным, бесконечным движением. Это было так же ласково, как его пальцы и язык, просто — больше. Он был бесконечно нежен, бесконечно терпелив. Это давало ему власть. Это не было ни хорошо, ни плохо. В добровольном сексе просто нет таких понятий. Возьми меня, думал Слава, отдайся мне, думал Слава. Мирон думал то же самое. Слава читал это в его чуть расширенных глаза так же ясно, как если бы они говорили вслух. Но все слова ими давно уже сказаны. Иногда, оказываясь в принимающей роли, Слава дрочил, но сегодня это не понадобилось. Он кончил, не прикасаясь к своему члену, громко постанывая, жмурясь и чувствуя губы Мирона на своем лице так же ярко, как его член в своем теле. Внутри у него задрожало, чувство наполненности стало сильнее, до черты невыносимого. Мирон быстро вышел из Славы, рванулся вперед и спустил ему на живот. Потом наклонился и аккуратно слизал с его кожи собственное семя, все до капли. Слава накрыл двумя руками его коротко стриженную голову, притянул к себе, поцеловал. Вбирая его сперму из его собственного рта, чувствуя ее солоноватый привкус на языке. — Хочу, чтобы ты в меня кончил, — хрипло сказал Слава. — Так хочу… — Нельзя, — мягко сказал Мирон, и Слава, коротко застонав, кивнул. Пока что нельзя. Мирон лег с ним рядом, вжимаясь опавшим членом в его голое бедро, легкими движениями поглаживая живот, дразнящее задевая соски (об их сверхчувствительности он никогда не забывал). Нужно немножко отдохнуть, а потом они пойдут на новый круг. Хотя Славе больше не хотелось сверху, он предпочитал нижнюю позицию, так же, как Мирон — верхнюю. Поэтому обычно он начинал, а потом Мирон перехватывал инициативу и продолжал, продолжал, продолжал до самого утра или пока у них обоих хватало сил. — Слава, — проговорил Мирон вполголоса. — Как ты думаешь… У нас получится? — Не знаю, — сказал Слава. Он понимал, о чем идет речь: они давно понимали друг друга с полуслова или вообще без слов. — Но если все-таки получится, — продолжал Мирон, — если удастся реализовать «Проект Ковчег»… Если мир изменится. Ты захочешь детей для себя? Для себя. Он не сказал — для нас. Всегда оставляет Славе простор для маневра, возможность сдать назад. Слава это ценил. — Не знаю, — повторил он. И, помолчав, добавил: — Вряд ли. После всего, через что они вместе прошли, он не хотел лгать. Тем более в таком. Мирон ничего не сказал, просто поцеловал его в плечо. Слава открыл глаза и повернул к нему голову. — Но если вдруг захочу, ты узнаешь первый, — сказал он. Мирон чуть заметно улыбнулся. Слава потянулся, вжался в его губы своими. Если вдруг захочу… Если… если… Вдруг. Захочу.