Искупление

— Пой. Шёпот мучительницы врывается в сознание, и Катя приоткрывает рот. Хотелось пить, есть и спать, но никак не петь песню для своей хозяйки. Она облизывает сухие губы с кровавыми синяками и поднимает глаза к небу, едва ли сдерживая рыдания. Лидия Шефер с выжиданием смотрит, упиваясь болью, унижением своей крепостной. Как оказывается просто растоптать человека, сделать его грязью и всего лишь за то, что она заняла место, принадлежавшее ей. За то, что отобрала жизнь у единственного светлого и доброго человека в этом мире. Лидия смогла бы стать верной и любящей женой, родила бы детей и забыла о своей жестокости, но он — выбрал другую, предпочёл негодную крепачку дворянке и так легко покинул этот свет. Катя начинает петь, совсем нескладно, забывая слова. Она сжимает ткань атласного платья, которое уже почернело, вытерлось и потеряло прежний вид, терпя боль по всему телу, только бы ещё больше не разгневать эту дьяволицу. — Довольно, — бросает Лидия, подходя к Кате и брезгливо хватая её за подбородок, заставляя посмотреть себе в глаза. Застывшие слёзы и грязь. Ничего святого в этих глазах не осталось. И что только Алёша нашёл в них? — Ступай и выбрось эти лохмотья, раз и не барыня ты уже. Катя кланяется, едва ли не падая и уходит, босыми ногами в кровавых ранах переступая. Жила она не так уж и плохо как для её положения. Шла к дому каких-то крепостных, у которых и детей полно было и работы также много. Не трогала эту семью Лидия, у неё в руках была игрушка куда более интересная и занимательная. Только оказавшись в этом доме, Катя падает, не в силах больше терпеть голод и жажду. Хозяйка — крепачка Яся, до этого варившая юшку, подскакивает к ней и поднимает голову Кати, всматриваясь в прищуренные глаза. — Вставай, дитя, — заботливо шепчет женщина, поднимая её под руку и ведя к лавке, на которой и ночевала Катя. Твердые доски вместо тёплых перин уже не были столь непривычными. После целого дня истязаний, Катя и на земле холодной готова была спать, только бы забыться, вновь увидеть лицо своего любимого. — Павлина…— шепчет Катя, тянув руку к женщине, но та только вздыхает, перекрещивая её. — Совсем уже барыня сошла с ума так девку мучить, — сетовала женщина, крутясь около неё и давая кружку с каким-то отваром, чуть приподнимая её голову. — Выпей, а скоро и ужин готов будет. — Спасибо, — шепчет Катерина, делая глотки горькой и густой жидкости. Всё тело ломило, каждая косточка болела пуще другой, а раны продолжали кровоточить, не заживляясь. Катя молила о смерти, о прощении за все грехи, только бы больше не чувствовать этой боли. Сегодня она работала в поле до обеда, а потом — читала стихи для Лидии, пока Захар бил её кнутом, сидела в погребе, прикованная к цепи и даже не могла дотянуться до воды, стоящей в уголке. Каждый новый удар кнутом оставлял все новые и новые шрамы, но Китти старалась не чувствовать эту боль. Она вспоминала ясные глаза Алёши и почему-то совсем тёмные — Григория Петровича. Бывший хозяин снился ей иногда и Катя просыпалась в холодном поту, не зная куда бежать. Все ходы были закрыты, а на утро пытки начинались вновь. Катя отдала кружку Ясе и легла на доски, переворачиваясь с бока на бок, чтобы менее чувствовать боль. Лишь через полчаса она провалилась в сон, видя в нём Алёшу. Словно он никуда не уходил и всегда был рядом. Вот-вот он войдёт, возьмёт её за руку и вся боль исчезнет.

***

Гриша со звуком поставил пустую чашку на стол и поднял тяжелый взгляд на отца, который входил в столовую для завтрака. Пётр Иванович был в приподнятом настроение, напевая незаурядную мелодию себе под нос, полностью игнорируя взгляды сына. Гриша догадывался, что этот старый чёрт лишь делает вид, что не замечает, а на деле, веселится от состояния сына. Во всяком случае, младшему Червинскому на это было наплевать. В данный момент его волновал лишь один вопрос: зачем его отец продал Катерину? Это была единственная живая память о матушке, единственный чистый лучик в этой клоаке зависти. Катерина была редким видом женщин: она влюбляла в себя с первого взгляда. Гриша поправил воротник, вдруг почувствовав духоту, и связано это было вовсе не с воспоминанием о том, как её губы целовали каждый миллиметр его тела. Он вспоминал эту единственную ночь, когда Катя не бежала от него, не пыталась ударить, а напротив — отдавалась целиком и полностью, стонала от поцелуев и дарила ласки, своими маленькими и неумелыми ручками. Она не была пошлой, как те дамы из дома Терпимости и это подкупало куда более. И Червинский с полным отчаянием вспоминал её горящие глаза и совсем сухие губы, шептавшие его имя: Гриша… Из её уст звучало это по-особенному нежно и мягко. Ему не хотелось думать о том, что руководило Катей в тот момент, когда она постучала в дверь его комнаты, одним глухим вечером и со слезам на глазах поцеловала. Гриша надеялся, что это никак не было связано со смертью Косача и с торгами, которые проводились на следующий день. Мужчина хотел верить, что в тот момент разум Кати не был затуманен болью и кричащим отчаянием, желанием просто забыться хотя бы на какой-то момент. Но он был первым у неё и, кажется, она была совершенно первой у него: таких чувств он не испытывал никогда, лаская девичье тело. А теперь — теперь её нет. — Чего это ты в таком настроении скверном? — с издевкой спросил Пётр, садясь на своё место и приказывая лакею налить ему молока в кофе. — Неужто всё о девке этой думаешь? — Нет, папенька, не о ней, а о Ваших мотивах: неужто так надобно было продавать её? — раздраженно ответил Григорий, сжимая руку в кулак. — А какой прок от неё? Ни в поле её не сошлешь, ни на кухню. Одно дело: книжки читать да на пианино играть, — ответил Пётр, добавляя. — А так, десять тысяч ещё и слитками. Мы и земельку купим какую и вложим в мануфактуру. — Катерина — это память о матушке. Мы предали её. Я уверен, она не хотела бы, чтобы Китти оказалась в руках Шефер, — едва ли сдерживаясь, говорил Гриша. Он догадывался, что будет с Катей, попади она в руки Лидии. Эта женщина так просто не отпустит её: будет мстить за Косача, пока несчастная дышать ещё сможет. — Память? А не печешься о ней ты часом, потому что засела она в тебе крепко? — помещик продолжал издеваться, смотря на то, как сын краснеет от гнева. — Гришка, ещё спасибо скажешь, что избавил тебя от этой мании. Ну развлекся бы ты с ней парочку раз, а дальше она бы совсем нос задрала, да госпожой себя называла. Женился бы лучше на барышни какой. Гриша встал, кинув на стол салфетку и схватившись за трость, с гневом смотрел на отца. Он же своими руками обрёк эту девушку на страдания. — Чтобы и ноги вашей канарейки здесь не было. Я бы мог уступить, оставив вы здесь Катю, но теперь — извольте. Он развернулся и быстро вышел из столовой. Только оказавшись в коридоре, Гриша ударил кулаком о стену, пытаясь унять боль. Воспоминания не уходили, только ставали все более и более живыми. Червинский словно видел, как вот она мягкой поступью спускается по лестнице, смеётся, неся в руках книги. Или убегает от него, прячется, а он все равно догоняет. Куда же ей деться от него, в самом деле? Но теперь он не услышит шорох полов её платья, не увидит это испуганное лицо и не почувствует запах девичьего тела. Гриша одернул свой сюртук и ухватившись за трость, пошёл в свою комнату, желая забыться в думе опиума и так утаить свою боль. Он вернёт Катерину. Рано или поздно.

***

Катя закричала, прижав руки к шероховатому дереву, от которого исходил запах крови. Это был уже десятый удар на сегодня, но хозяйка так и не была довольна. Она вилась вокруг неё, щебеча что-то о красивых платьях и украшениях, нарочно издеваясь. Китти пыталась не слушать её говор, но боль возвращала в реальность. Спина горела, губы также кровоточили, постоянно искусные, а перед глазами стоял живой Алёша. Он улыбался и кликал её к себе, маня рукой, но Катя стояла, привязанная за руку к этому столбу. Ей хотелось стать невесомой, невидимой и пойти за ним, ухватиться за руку и больше никогда не чувствовать эту боль. Катенька… Катя вздрогнула, но на этот раз не от удара. Она открыла воспаленные глаза, глядя вперёд себя и шёпот этот исчез. Быть может, она уже совсем сошла с ума, раз слышит голос своего бывшего хозяина? Или её конец не далёкий? — Хватит с неё, — небрежно бросает Лидия, улыбаясь и подходя к Кате, с улыбкой смотря ей в глаза. — И где же теперь твоя хваленая красота, Китти? Катя молчит, смотря сквозь Лидию. — Отведи её к Ярославе. Завтра у неё будет длинный день. Барыня уходит и руки Захара, крепкие и грубые, хватают Китти под руки, волоча в дом таких же крепостных. Он тащит её, босую и избитую, совершенно не заботясь о том, что бедной и без того больно. Открыв деревянную дверь дома, буквально закидывает её и Катя падает на колени, упираясь ладонями в пол и сдирая кожу. — Да за что же ты её так? — бросает Ярослава, кидая деревянную ложку на печку и поднимая Катю. — Меня тошнит. — Ой, — Ярослава подводит её на лавку, усаживая и пытается отпоить водой, но Катя только отворачивается. — Пей, Катя, легче станет. Бедная, ты же горячая вся. Катя только качает головой, закрывая глаза и вытирая рукой лицо от пота и воды. Она вся была в грязи, земли, какой-то соломе, что и права была Лидия — и не красивая она более. Катенька. Катя испугано открывает глаза, хватая ртом воздух и осматриваясь по сторонам: всё тот же мазаный дом, всё та же Ярослава, что-то готовящая для неё. — Григорий Петрович? — шепчет Катя. — Что? — оглядывается на неё Ярослава, подходя. — Переворачивайся на живот, я тебе мазью спину натру, чтобы затянулось. Катя выдыхает, послушно ложась на живот и задирая сорочку из дешёвой ткани. На спине и места живого не было, верно, шрамы останутся и не малые. Женщина охает и причитает, стараясь аккуратно намазать мазь и Катя шипит от боли, впиваясь ноготками в ладонь. — От и все. Катя встаёт, поправляя рубашку, когда огромная рука Ярославы останавливает её, хватая легко за запястье в синяках. — А ну погодь-ка. Катя замирает, держа рубашку на уровне груди и смотря на крепачку. Та крутилась вокруг неё, смотря на живот. Голова гудела настолько, что Кате и думать не хотелось о мотивах такого поведения. Ей бы прилечь, вздремнуть и увидеть своего Алёшу во снах. — Ты с мужиком была? — спрашивает Ярослава и до Кати не сразу доходит суть её фразы. Китти с ужасом вспоминает, как сама легла в барскую постель, полна отчаяния. Она ведь сама тогда пришла к Григорию, сама прижалась к его тёплым губам и сама оголила плечи, желая не думать ни о чём. Катя надеялась, что та ночь поможет ей забыться хотя бы на время, но нет. Память о смерти любимого все ещё была живой. — Была. За день до того, как меня пани купила. — Ой дура! — всплескивает руками Яся, одергивая её рубаху. — Понесла ты. Живот во какой кругленький, хоть и не большой. Три месяца, чуть больше. Катенька… — Нет! Нет, нет, нет, — кричит Катя, кидаясь на Ярославу. — Этого не может быть. — Ну перестань ты, — женщина успокаивающе погладила Катю по голове, прижимая к своей груди, полной молока. — Пани сжалится, когда узнает. Может, в доме работать будешь, а можэ й на кухне. — Да как же…— Китти опускается на лаву, стягивая с головы платок. Глаза были полны слёз, но она, как настоящего, видела младшего Червинского, вновь краснея. Она помнит и эти воспоминания горькой полынью отдаются ей: он так трепетно рисовал узоры на её плечах, целуя родинки и ей было приятно. Да и что уж таить — сама перебирала его волосы, пропуская шелк через пальцы и в ту ночь на её лице была улыбка. Пусть слабая, но настоящая. — Как хочешь, но не дам я тебе это дитя убить, — слышит она голос Ярославы. И из глаз её начинают падать слёзы.